Одиннадцать дощечек

Одиннадцать дощечек

Поэтическое повествование

Тогда лишь недавно

Закончились тяжкие войны.

Мой бедный народ

Изнемог от лишений и зла.

Я только и думал

О муках, о горе народа,

Еще не изведав

За это гонений и бед.

Бо Цзюй-и

 

Предисловие толмача

 

В связи с тем, что переводчик, или, если хотите, толмач и виновник настоящей публикации, не слишком сведущ в лингвистических тонкостях старокитайской письменности и не совсем профессионально разбирается в разных там иероглифах, запечатленных к тому же не всегда твердой рукой некоего летописца минувших веков, — а именно такой труд отдается на твой суд, мой читатель, — в связи с этим, а также многим другим, при переложении на русский язык в старые как мир истории могли вкрасться по вине толмача неточные словесные обороты и речения, русизмы и неологизмы, чуждые описываемой эпохе и тому культурному пласту, к которому относятся исторические события, бытовые сценки и не совсем обычные положения героев данного повествования.

Принося читателю свои извинения, переводчик, однако, должен признаться, что не все отступления от подлинника — результат его слабых знаний и невольных промашек. Иногда, для более тонкой передачи древнего текста, толмач вынужден был сознательно пользоваться понятиями и сравнениями, близкими сегодняшнему читателю.

Впрочем, подобное омоложение или, говоря языком критиков, современное прочтение текста в наш, стремительно летящий куда-то, технический век полезно уже тем, что с известной легкостью позволяет ввести широкого читателя, не слишком отягощенного знаниями хронологии и прочих мелочей, в область чуждых ему обычаев, нравов, матримониальных, сословных и иных отношений отдаленной эпохи, сделать его как бы участником, а не сторонним наблюдателем происходящего.

 

Основному тексту сопутствует, а вернее предваряет его, обрисованный беглыми штрихами портрет безымянного автора, и поведана вкратце история написания настоящего литературного памятника.

С этого вступления толмач, или переводчик, чье имя, за неимением авторского, выставлено на титульном листе, и начинает свое повествование. Итак:

 

Жил поэт в одной из провинций

Императорского Китая.

Жил давно. И дорога в жизни

У поэта была крутая.

Хорошо богатым в дороге —

В паланкинах и на колесах!

У него были только ноги

Да корявый терновый посох.

Он свой путь искал по созвездьям,

Спал с котомкою в изголовье…

Впрочем, тоже случалось, — ездил

На комолой красной корове,

Не для славы, не по обету,

Не в зачин обычаев новых,

Просто думал, что все поэты

Путешествуют на коровах!

 

Озадаченный целью высшей,

В годы странствий и на постое,

Как умел, сочинял он вирши,

Вспоминая пережитое.

О возвышенном и нелепом

Он слагал неровные строки

И читал их справа налево,

Как читают их на Востоке.

Бросив посох свой и котомку,

Он писал их, не зная правил,

И, к досаде своих потомков,

Даже имени не оставил.

На циновке своей сутулясь, ‘

Он не кистью писал, а шилом.

А торговки с окрестных улиц

Называли его Плешивым.

Ныла в непогодь поясница,

Сон докучный смежал ресницы,

Тихо таял огарок свечки…

Вот и книга.

В ней не страницы,

А бамбуковые дощечки.

 

 

Дощечка первая,

которая рассказывает о некоем выходце из Полна, ставшем китайским императором, о любопытных особенностях его правления и о том, чего он испугался однажды ночью

 

Не без обуха и удавки

И другой подходящей снасти,

Проявив, так сказать, задатки

Основателей всех династий,

В Поднебесной, во время оно,

Сам случайно избегнув яда,

Овладел богдыханским троном

Некий выходец из Лояна.

 

Церемонию воцаренья,

Столь блестящего, тут же справив,

Царедворцев склонив к смиренью,

Оскопив или обезглавив,

Истощив свою желчь в расправе,

Пристрастившись к питьям и яствам,

Он прибавил к «Старинной славе»

Титул «Славное постоянство».

По утрам брадобрей в жилете

Выбривал ему лоб и уши…

Никого не любил на свете

Повелитель моря и суши,

Ни о чем не спрашивал Небо,

Никого слезой не оплакал,

Не испытывал даже гнева,

Непокорных сажая на кол.

Отреклись от него родные,

Проклял нищий народ. Усталость

Одолела. И сны дурные

Стали сниться ему под старость.

 

Богдыхан однажды проснулся,

Обливаясь холодным потом,

И от ужаса задохнулся,

Тень в изножье увидев:

— Кто там? —

 

Но — ни отклика, ни ответа…

Вся округа — во сне глубоком.

Только слышится шелест веток

У дворцовых, в решетках, окон,

Только плющ обвивает дикий

Стены спальной его палаты…

 

Спят рабыни в садах владыки,

На себе разметав халаты,

Спят под кровлею изразцовой

Палачи, повара и слуги.

Спит Начальник Стражи дворцовой

В налокотниках и кольчуге.

Борода и усы — как сажа.

И, во сне равняясь направо,

Спит вполглаза Начальник Стражи,

Как положено по уставу.

 

Растолкал его император:

— За Министром! Гонца! Немедля! —

 

Как и следовало солдату,

Тот пустился, бряцая медью,

Не на шутку обеспокоясь,

К чину, ведавшему гонцами…

 

И гонец надевает пояс,

Весь увешанный бубенцами.

 

На расспросы время не тратя,

Ложе тотчас Министр покинул:

Как застали в ночном халате,

Так и выбежал к паланкину.

Понесли его скороходы,

Принесли ко дворцу владыки.

Стража каменная у входа

Развела и скрестила пики.

 

В пышной спальне глаза Министра

Хитро вспыхнули и потухли.

Подбежав неслышно и быстро,

Он припал к богдыханской туфле:

— Чем смущен По Ночам Не Спящий,

Недостойным Дарящий Милость?

— Сны дурные снятся мне, чаще…

До улусов, богатых рогом,

Где норманнов кочуют орды,

С городищами и народом

Обретаются без присмотра!

Без присмотра в степях кочуют,

Без присмотра в стогах ночуют,

Без присмотра шагают в гости,

Пьют, едят и играют в кости,

Что невесть языком болтают

И, болтая, на ус мотают…

Так и кажется: всюду правит

Дух крамолы и возмущенья!

— Обяжи, государь, исправить

Это важное упущенье!

Как мне дорог покой державы,

Разреши доказать на деле,

Прикажи, Старинная Слава,

Чтоб глаза мои — поглядели!

 

 

Дощечка вторая,

которая рассказывает о том, какие удивительные глаза были у Министра и что он ими увидел

 

Лишь поднимет Министр ресницы,

У Министра такое зренье,

Что ни тварь иная, ни птица

Не имела со дня творенья.

Неспроста на посту высоком

Он оставлен в казенном доме!

Под его неусыпным оком

Государство — как на ладони:

Кто не чтит в богдыхане бога,

Кто дары приносить скупится,

Что за поясом у любого,

Что — под каждою черепицей…

Богдыхан Министра голубит,

Награждает за то и любит

Больше предков, рабынь и даже

Своего Начальника Стражи.

Да и то сказать, не ленился

Тот себя показать на деле:

 

Распахнулись глаза Министра

И туда-сюда поглядели.

 

«…На востоке — синее море,

А над морем — синее небо.

Между морем и небом — парус,

Легкий парус в цветных заплатках

Показался вдруг из тумана

Перепончатой красной лапкой

Рыбака-нырка-пеликана.

Волны надвое разрезая,

К берегам торопится джонка.

Рад удаче ее хозяин

Под худой своей одежонкой:

Ждет жена с детьми у порога…

Но, завидев парус, к причалу

Аккуратный сборщик налога

Приближается величаво.

В цифры пальчиком пухлым тыча,

Исчисляет доход с улова.

И рыбак отдает добычу,

Отдает, не сказав ни слова.

 

…В неоглядных полях, за дамбой,

Как-то на ноги встать надеясь,

На земле отцов благодатной

Мирно трудится земледелец.

Серп остёр! Да расчет-то шаток…

Снова труд его не задался:

Объявляет Указ глашатай

О поставках для государства!

Оглядев поля гаоляна,

Податные чины с солдатом

Растерявшимся поселянам

Предъявляют свои мандаты.

И со всех гумён на дорогу,

Сбив хозяев речами с толку,

Преспокойно вывозят с тока

Все — до зернышка — под метелку.

 

…Перед совестью и народом

С неких пор в долгу неоплатном,

Книгу пишет седобородый

Летописец в халате ватном:

— Правду истинную, для внуков.

Вот окончил, поставил дату…

Но приходит, о том пронюхав,

Кандидат наук — соглядатай.

Ох, как вкрадчив и велегласен

Человек в кацавейке куцей:

— Или ты, сосед, не согласен

С тем, что нам говорит Конфуций?

Век наш, «Солнечным» нареченный,

Таковым не считаешь веком? —

И согбенный в трудах ученый

Соглашается с человеком.

Ведь нужна и ученым ссуда

За труды их — на пропитанье…

 

Как очами ни зри — повсюду

Единенье и Процветанье!

 

Хоть народ и сидит на жмыхе,

И угнали, в неразберихе,

Тех — на юг, а иных — на север,

Никакой по стране шумихи,

Кроме шума от новоселий.

Гром и тот в сосну не ударит,

Ни разбоя нигде, ни мора,

Чтоб явить перед государем

Хоть какую-нибудь крамолу.

Караул у дверей сменился,

Поварята стол обновили,

Когда всё же глаза Министра

Нечто важное уловили:

 

Мимо зарослей злой крапивы,

Мимо высохшего колодца,

Мимо старой дуплистой ивы

У запруженного болотца,

Мимо окон фанз невеселых,

Мимо каменного верблюда,

Обогрет и накормлен в селах

Милосердьем простого люда,

С трутом, огнивом и кресалом

В земли предков, нахмурив брови,

Возвращается старый Сяо

На комолой красной корове;

Едет гатью, тропой кремнистой,

По дощатым мосткам, над бездной…

 

Обратились глаза Министра

К повелителю Поднебесной:

 

— Хуже язвы, страшнее мора

Зло в народе от недогляда…

Так и есть, государь, — крамола

Не за тысячу ли, а рядом!

Замышляющий злое дело,

Непокорный и дерзкий в слове,

Старый Сяо в твои пределы

Возвращается на корове…

 

 

Дощечка третья,

которая рассказывает о человеке по имени Сяо, о его скитаниях по свету и о том, зачем он вернулся на родину

 

Едет путник тропой, что вьется

По лесам, холмам и долинам…

Не был путник ни полководцем,

Ни зазнавшимся мандарином,

Ни завистливым звездочетом,

Ни послом-крючкотвором истым,

Чтоб свести с ним хотели счеты

Богдыхан со своим Министром.

 

Он родился, в ряду с другими,

Под случайной дорожной вехой,

Не от феи, не от богини,

Не из корня, не из ореха,

Не из пятки и не из уха,

А как должно, в должные сроки,

И услужливой повитухой

Брошен был у большой дороги.

 

И ушел бы с этого света,

Не успев, как ни горько это,

В бытии своем убедиться…

Но как раз наступало лето,

Когда Сяо пришлось родиться.

Гнезда вили в кустах акаций

Птахи. К солнцу тянулся лютик.

Ведь с приходом весны родятся,

Как известно, не только люди.

Через насыпь, к норе, бежала

И, младенца учуяв, тихо,

Хоть его она не рожала,

Подошла к нему барсучиха.

Ткнула носом… С рожденья маковой

Не имея во рту росинки,

Существо по-щенячьи плакало

И особой, но пахло псинкой.

Был прерывист, глух и натужен

Крик его. И скажи на милость,

Что сосок детенышу нужен,

В том зверушка не усомнилась.

 

Не прошла барсучиха мимо,

Над чужим наклонилась чадом,

От сосца его покормила

И бегом в нору — к барсучатам…

 

Ах, неправда, что жизнь — полушка!

Двух колен еще не допела,

Над гнездом кружась, завирушка,

Помощь новая подоспела.

Мимо шел погонщик верблюдов

И, решив: «Авось пригодится!» —

Спас мальчишку от смерти лютой

И вскормил молоком ослицы.

Мальчик рос под дождем и градом

Без повойника, без пеленок,

А с мальчонкой бок о бок, рядом,

Брат молочный его — осленок.

 

Так, родиться имея смелость,

Начал жить он, ничейный с детства,

Не за тем, чтобы жить хотелось, —

Просто некуда было деться.

 

Некий угольщик в стужу уголь

Научил развозить в двуколке,

А бродячий писец науку

С ним прошел — от корки до корки.

Забулдыга и старый воин

Тож преподал свои уроки…

 

Сяо вырос. И поневоле

Стал он Сыном Большой Дороги.

 

За полвека своих скитаний

В бедняках лишь найдя участье,

Он задумал, в глубокой тайне,

Принести этим людям счастье.

От заставы идя к заставе

В караванах, с людьми простыми,

Семь лесов за собой оставил,

Десять рек и одну пустыню.

Износилась одежда в клочья —

На плечах и зимой, и летом,

Но увидел старик воочью

То, за чем колесил по свету…

 

Он торопится, видят боги!

Возвратясь из чужого края,

Не свернул он с большой дороги

Под навес караван-сарая.

И, опешив, стража ни слова

У ворот ему не сказала.

Въехал он и сошел с коровы

В толчее, посреди базара;

Меж скотов и повозок серых

Примостился под сенью лоха,

Знать не зная, что в высших сферах

Стал причиной переполоха…

 

Появленьем его в столице

Не на шутку обеспокоен,

Пересек Министр половицы

Императорского покоя:

— Не одними сильна держава

Нынче пиками-бердышами.

Прикажи, Старинная Слава,

Чтобы я шевельнул ушами!

 

 

Дощечка четвертая,

которая рассказывает о том, какие необыкновенные уши были у Министра и что он ими услышал

 

В посрамление всех законов,

У Министра такое ухо —

Не чихнешь ни в гостях, ни дома,

Слышно тотчас, хотя и глухо.

Посреди церемоний чайных,

На обед ли сойдясь, на ужин,

Объясняются все мычаньем,

Потому что язык прикушен.

Вот и нынче Первому в Свите,

Удовольствие предвкушая:

— Шевельни, — кивнул повелитель,

Поведи, покрути ушами!

 

И Министр, улыбнувшись скромно,

Демонстрируя тонкость слуха,

Лопухом развернул огромным

Министерское супер-ухо.

И услышал он — слово в слово,

Уловил в нетерпенье лютом

Все, что Сяо, сойдя с коровы,

Говорил площадному люду:

 

— Там, куда богдыханским пикам

Не указывалась дорога,

Там, куда в старанье великом

Не добрался сборщик налога,

Там, куда за церковною данью

Шли всю жизнь, не дошли монахи,

Наделенные по преданью

Долголетием черепахи,

Не докатывалась колесница,

Аист падал, не долетая, —

На окраине, у границы

Императорского Китая

Стоит Город.

 

Башни дивные там, с часами.

Нет застав у ворот… С рассветом

Открываются створы сами

На четыре стороны света.

И вступают, чуть оробело,

В Город, шествуя в караване,

Гости с Патмоса, из Тибета,

С берегов реки Иравади.

В простоте им кажется загодя,

Что вот-вот, уже лгать не в силе,

Замолчит бубенчик на пагоде,

Покачнутся стены и шпили

И дома, став дальними тучами,

Вдруг сломают свои шеренги,

Как мираж над холмами зыбучими,

Над барханами Баданьчжаренги…

Но бубенчик звенит счастливо,

И стоит, на глазах не тая,

Чудный Город — дивное диво

Императорского Китая.

 

Ни купцов, ни простых людишек

Там налогом не облагают.

Перед въездом: «А чем ты дышишь?» —

Не пытают, не предлагают

Сто вопросов, а то — и за сто:

Кого хвалишь, кого поносишь?

Не следят за тобой глазасто:

Что ты вносишь, чего выносишь?

Ни рогаток тебе исконных,

Ни шлагбаума, ни заставы,

Кто ты, пеший ты или конный.

«Заходи со своим уставом!»

 

Округлились глаза Министра,

Хитро вспыхнули и потухли.

Подбежав неслышно и быстро,

Он припал к богдыханской туфле:

— Весть, не слыханная при дедах

Ни на торжищах, ни в закутках:

Вольный Город в твоих пределах

Объявился невесть откуда!

 

Не пора ль, Благодетель Наций,

От грехов обелившись в храме,

Между делом тебе заняться

Государственными делами?

Праздность пагубную отринув,

Прикажи созвать мандаринов!

Хоть от них и не много проку,

Все ж предписывается законом

Для общественности широкой

Соблюсти, так сказать, декорум.

 

 

Дощечка пятая,

которая рассказывает о том, как император и его мандарины занимались государственными делами

 

Рыболов еще перед жором

Не спешил к реке спозаранку,

Лесоруб с топором тяжелым

Не шагал на свою делянку,

Птаха ранняя не порхала,

Колонок из дупла не вылез,

А в переднюю к богдыхану

Мандарины уже явились.

 

Коли призван — являйся к сроку

В дверь единую, в час единый,

Дали место сбоку, так сбоку,

В середине — лезь в середину!

Коли просят — вноси налоги

Без вопросов и недоверья,

Коли гонят, то дай бог ноги

И не дай ошибиться дверью!

 

Жизнь подобная, между прочим,

Констатировать надо с грустью,

Поначалу стесняла очень

Мандаринов из захолустья:

— Богдыханское — не людское!

И ходи тут как по канату,

Вдруг да влезешь не в те покои

Или скажешь не то, что надо! —

 

Все же, правилам не переча,

В том не видя себе урона,

Мандарины твердили речи

И разучивали поклоны;

Вспоминали былые войны

У себя и за рубежами

И прислушивались невольно,

Как на кухнях стучат ножами.

Напряженности удивлялись

У соседей, на белом свете,

И солидно осведомлялись:

— Между прочим, а что в буфете? —

Говорили вообще крылато

О цивильных делах, о войске…

Но виднелись из-под халатов

Поместительные авоськи.

Столбенел мандарин окольный:

— И кормов же тут, и добра же!

Но от мыслей, порочных в корне,

Избавлял их Начальник Стражи.

На гипотезы и гаданья

Он накладывал как бы вето,

Приглашая на заседанье

Императорского совета.

 

Заседать — это было дело,

Если вдуматься, не простое,

Потому что лишь часть сидела,

Большинство заседало стоя.

Стоя что-нибудь одобряли,

Стоя в чем-нибудь заверяли.

И овация не стихала,

Когда слушали, тоже стоя,

Речь блестящую богдыхана

Против косности и застоя…

Между тем, разложив бумаги,

К повелителю речь держали,

Удивляясь своей отваге,

Независимые южане.

 

Предлагали суровой прозой,

Не сморгнув, мандарины эти

Дополненья свои к вопросу

О неясностях в этикете:

Как, традиции не нарушив

И почтенья к парадным залам,

Выходить из дворца наружу

Надо — передом или задом?

 

Не теряя минуты праздно,

С мест, друг друга опережая,

Северяне единогласно

Боевых южан поддержали,

Уточнив притом в благородном

Тонком экскурсе и глубоком,

Что, в особенности дородным,

Выходить допустимо боком…

 

Поработав, как видно, с толком,

Передав другим эстафету,

С чувством выполненного долга

Поспешили они к буфету.

К сожалению, те и эти

От большого волненья или

От густой тесноты в буфете

Что-то все же не поделили —

Грудь на грудь сошлись, не плошая,

И вцепились друг другу в косы,

Молча, в поте лица решая

Государственные вопросы.

 

Тут Начальник Стражи дворцовой

На кольчуге расправил складку —

Был он выправки образцовой, —

И трибунов призвал к порядку:

— Попечители о народе,

Мандарины вы, а туда же! —

И замешкавшимся в проходе

Дал по шее Начальник Стражи.

 

Богдыхан сему подивился,

Но, подумав, махнул рукою

И для спешных дел удалился

В прилегающие покои.

Все ж, оплот в мандаринах видя,

Их престиж укрепляя шаткий,

Выдать им приказал Правитель

За труды их — по куньей шапке.

Дать по шапке велел канальям.

А для крепости в организме

И для бодрости, персонально,

Пива свежего — по канистре.

 

 

Дощечка шестая,

которая рассказывает о причине не бывалого доселе переполоха в императорской столице, а также о завидной расторопности Начальника Стражи

 

С головною и прочей болью,

В размышленьях о мире утлом,

Словно после десятиборья,

Мандарины проснулись утром

И узнали с большим смущеньем —

Им соседи пересказали —

О вчерашнем своем решенье,

Дружно принятом в тронном зале.

 

Подтвердил и прохвост-меняла,

Спешно скарб свой грузя на мула,

Что они — ни много ни мало —

Объявили войну кому-то!

Что, ввиду обстоятельств оных,

В доме с гейшами, чуть не голых,

Стража сцапала как шпионов

Мирно спавших гостей торговых.

И чего не бывало сроду,

Дали свыше приказ особый:

Раньше срока закрыть ворота

Городские на все засовы!

Так что даже торговка луком,

Жизни скромной весьма и мудрой,

К мужу, к детям своим и внукам,

Между прочим, явилась утром…

 

Как несчастная ни пыталась

Оправдать себя перед мужем,

Говорят, несмотря на старость,

В гнев пришел огородник дюжий,

Не стерпел поругания чести

Дамой, прежде боготворимой…

От печальных таких известий

Призадумались мандарины.

 

Но, услышав, как с возвышения,

Окруженный толпою шалой,

О воинственном их решении

На углу объявлял глашатай,

Ни минуты уже не медля,

Что бы чернь о них ни сказала,

Серебром запасясь и медью,

Поспешили они к базару:

Мандаринов вдруг осенило,

Что без них там, в связи с войною,

Разберут паникеры мыло,

Сало, крупы и все иное…

 

Очутившись перед возами

С мелкой живностью и скотиной,

Видят странную на базаре,

Не обыденную картину!

Что творится тут — непонятно:

Ни души живой — ни в корытном,

Ни в горшечном, ни в сыромятном,

Ни в бобовом ряду, ни в рыбном!

Не манит балаган разиню,

Не колдует гончар над кругом,

Над пореем своим в корзине

Не хлопочет торговка луком;

Ткач забыл о своих полотнах,

А рыбак о своем улове,

Обступили толпою плотной

Старика на красной корове.

В междурядье, в скопленье тесном,

Об услышанном вслух толкуют,

Краем шейного полотенца

Утираются, трубки курят:

— Ни налогов там, ни поборов —

Город равенства, Город братства!

Что тут скажешь? Хороший Город…

Только как до него добраться?

 

И покамест в толпе азартно

Толковали про Город Вольный,

Отложив, как всегда, на завтра

То, что сделать могли сегодня,

Налетев, как во время кражи

Иль на девок срамных охоты,

Расторопный Начальник Стражи

Занял выходы все и входы.

Перед лавкой торговца салом

Прочитал он Указ по буквам,

Снял с коровы и бросил Сяо

В клетку тесную из бамбука.

Сгреб, к хмельному непримиримый,

Из канавы — на срок недельный

Захмелевшего мандарина,

Неустойчивого идейно.

Тот шумел, как мог, протестуя:

Знаем, дескать, в питье границу!

И вздымал не совсем пустую

Императорскую канистру:

Мол, не пиво — жара сморила…

Видя, как человек поруган,

За окольного мандарина

Заступилась торговка луком:

— Пьян, да в норме! Дошел и сам бы…

Справедливости нету в мире! —

 

Но Начальник приемом самбо

Мандарина утихомирил.

И, давать не любивший спуску,

Сгоряча и другим в науку,

Приказал загрести в кутузку

Заодно и торговку луком.

 

 

Дощечка седьмая,

которая рассказывает о том, какое хлопотное дело объявление войны и как блестяще справились с этой задачей дипломаты Его Величества

 

На базаре еще старухи,

Лук-порей подбирая в свалке,

Гомонили, вздымая руки,

О злосчастье своей товарки,

А уж весть о боях-сраженьях,

Славных подвигах и деяньях,

Всколыхнув, привела в движенье

Все сословья и состоянья.

И покамест жезлы вручали

Полководцам в старанье истом

Запинавшиеся вначале

Того времени активисты,

И с казенным добром покамест

В гуще рыночной, благодатной

В спекуляциях обретались

Того времени интенданты,

А на площади, у платана,

В предвкушенье плодов победы,

Вынув палочки, уплетала

Свита данные ей обеды,

Перед картой суши и моря,

Помня: тропы войны тернисты!

— Император в штанах с каймою

Слушал мудрую речь Министра.

 

— Объявить войну объявили,

Увеличили вдвое подать,

Но за спешностью дел забыли

Подходящий придумать повод.

На борьбу народ ополчая

И давая врагам оценку,

Не мешает иметь вначале

Хоть какую-нибудь зацепку! —

 

И Министр, и столпы режима

Вкруг Стоящего у Кормила

Призадумались о пружинах,

О шарнирах войны и мира:

Обратиться ли к прорицаньям,

Опереться ль на прежний опыт?

 

Но послышалось вдруг бряцанье

Медной сбруи и конский топот.

И в похвальном служебном раже,

При досье и в парадных латах,

Появился Начальник Стражи

С поразительнейшим из докладов:

 

— Караульных Солдат у стяга

И зевак приведя в смущенье,

У дворцовых ворот дворнягой

Произведено нарушенье!

С ней, с собакою, не с народом —

Не втолкуешь… Вот и случилось:

Воровато она к воротам

Подбежала и помочилась.

Может, гнусное святотатство

Этой сучки и полукровки —

От природы… А может статься —

От натаски и дрессировки.

Все возможно! Была ж морока,

Обучил же студент со скуки

В дни проезда принцесс сороку

С чердака орать: «Потаскухи!»

 

Благосклонность явив живую

К столь бесхитростным откровеньям,

С чувством службу сторожевую

Похвалил богдыхан за рвенье,

Покрутил шнурок амулета,

Мысль, возникшую вдруг, смакуя:

Уж не Город ли Вольный это

Подложил нам свинью такую?

 

Но, к всеобщему удивленью,

Простодушный солдат-рубака

Внес досадное уточненье:

Не свинью, государь, — собаку! —

Звякнул шпорой и дернул усом…

 

У придворных чинов спесивых

И сановников от конфуза

Даже лица перекосило.

 

Но тотчас же глаза Министра

Хитро вспыхнули и потухли.

 

Подбежав неслышно и быстро,

Он припал к богдыханской туфле:

— Прав по-своему славный малый,

Твой солдат, человек-рубаха,

Но затем и есть дипломаты,

Чтоб в свинью обратить собаку!

Ум, и опыт у них, и связи…

Прикажи! — их святое дело,

Так постричь, раскормить, подкрасить,

Чтоб собака — свиньей глядела!

Хоть и сложностей тут немало,

Будет выглядеть, как в натуре…

 

И составили дипломаты

В окончательной редактуре,

И направили всем державам

Нижеследующую ноту:

 

«Отколовшимся горожанам

Не впервые плести тенёта!

Всё терпели мы… Но — довольно!

При гуманном нашем режиме,

Объявивши свой город “Вольным”,

Нам они свинью подложили.

Но презревших наши законы,

Долг вассалов и святость флага,

Мы заставим их в наше лоно

Возвратиться — для их же блага!»

 

 

Дощечка восьмая,

которая рассказывает о необыкновенной преданности солдат своему императору, а также о неожиданной помехе, чуть не помешавшей величайшему из походов

 

Между тем, стороной прослышав,

Что скликают бойцов под стяги,

Ни кола, ни двора, ни крыши

Не нажив, но полны отваги,

Из провинций в помятых латах

И в кольчугах до пят — на вырост —

В императорские палаты

Уйма старых солдат явилась.

В благородной щетине лица

И носов баклажанных спелость…

От карманной чумы в столице

Им в поход бежать не терпелось.

 

Меж сановников с веерами
Протолкались они и с ходу

Заявили: «Пиры — пирами,

Государь, а поход — походом!

Так в поход же! Среди прелестных

Здешних фрейлин, живя парадно

И не зная расценок местных,

Поистратились мы изрядно.

Не посетуй за резкость тона,

Так продулись и отощали,

Что, не глядя в прицел, готовы

Хоть в кого разрядить пищали.

 

А тем более — в супостата,

Из окопа — пальбою беглой…

Мы, как требует дух устава,

За тобой, государь, — хоть в пекло!

Впрочем, речь, говоря по-свойски,.

Не о тошной окопной прозе…

Твой удел, положась на войско,

Побеждать, находясь в обозе!

Как известно, обязан воин

Быть не только львом — и лисицей…»

И, кивнув, государь изволил

С их доктриною согласиться:

— Справедлив ваш невольный ропот,

Вижу, доблести вы отменной! —

Но послышался конский топот

И бряцание сбруи медной.

И, внеся за собою запах

Конских яблок и дух параши,

Неуемный, в парадных залах

Вновь явился Начальник Стражи;

Делу преданность — в жилке каждой,

Озабоченность и досада:

— Как нам быть, государь, с продажной,

С оголтелою бандой Сяо?

Нет коварству его мерила!

Зло он сеет в народе глупом

С Неустойчивым Мандарином

И распутной Торговкой Луком.

Он и в клетке — опасней тигра!

Взявши факты в соображенье,

Опасаюсь, чтоб не возникло

Нежелательного броженья…

 

Поведя на Министра оком —

Мол, за всех он решать не волен! —

Богдыхан в тишине глубокой

Слово дать ему соизволил.

 

Зашушукался двор со вздохом

В торжествующем единенье:

Как-то выберется пройдоха

Из подобного затрудненья?

Даже дамы, парчой блистая,

От волнения хорошея,

Любопытствуя, с мест привстали:

— Наконец-то он сломит шею!

Но, владевший других не хуже

Острым глазом и чутким ухом,

Как политик, Министр к тому же

Обладал и отменным нюхом.

Никогда еще речь Министра

Не звучала ровней и глаже!

Он сказал, поклонившись низко:

— О Бессменный Начальник Стражи!

Рад помочь я твоей заботе.

Лучший способ борьбы с крамолой —

Поместить старика в обозе

Со скотиной его комолой.

Ну, а чтобы народ окольный,

Справедливостью озабочен,

Не хватался притом за колья,

Не скоплялся бы у обочин,

Не шумел и не пялил буркал —

Мол, свободу ему даруйте! —

Клетку оную из бамбука

Чесучою задрапируйте,

Чтобы лезли в глаза не шибко

Цепи узника и бахилы —

Будто он о своих ошибках

Размышляет под балдахином…

 

Мудрой речью весьма доволен,

Усмехнувшись небезучастно,

Общий план государь изволил

Утвердить. И поход начался.

 

 

Дощечка девятая,

которая рассказывает об осаде Вольного Города и о том, какой редкостный боевой эпизод произошел с Его Величеством на театре военных действий

 

Проклиная собачий холод

И распутицу, утром рано

По дороге — на Вольный Город

С войском двинулись ветераны.

В стужу, в ростепель и ненастье,

Сквозь покинутые селенья,

Шли они не на жизнь, а на смерть

Без особого сожаленья.

Умереть не обидно, зная,

Что была у тебя когда-то

Окаянная, озорная

Да беспечная жизнь солдата!

Что умрешь ты, не обойденный

Песней женщины и пичуги,

На хребте коня, в прободённой

Вместе с телом твоим кольчуге:

Жил открыто, и глаз не прятал,

И скончался легко, с усмешкой…

Между тем, и сам император

С выступлением уже не мешкал.

 

Триста евнухов и служанок

Сбились с ног, помогая в сборах:

Набиралось одних, пожалуй,

Воза два головных уборов!

Уложились за трое суток —

С мелочей и до основного,

С птичьих клеток и до сосуда

Императорского, ночного…

 

Словом, вскоре, под стягом взвитым,

Полагая предел злодейству,

Сам предстал государь со свитой

На театре военных действий,

Где, как должно, мужая в битвах,

Меж лесов и нив полосатых,

У машин своих стенобитных

Добровольцы вели осаду.

 

Там же, следом, гордясь отчасти,

Деловито, как на ученье,

Их успех закрепляли части

Специального назначенья.

Призывая на бой великий,

Отметая пустую жалость,

В спину им упирали пики,

Чтобы войско не разбежалось…

 

Все же, выбив бревном ворота,

С божьей помощью, еле-еле,

Ужас сколько побив народа,

Неприятеля одолели!

 

Наконец-то на бранном поле

И его звезда воссияла! —

Император коня пришпорил

И мечом, в ослепленье яром,

Среди конной толпы и пешей,

Вдруг отсек, как у супостата,

Нос у собственного, с депешей

Подвернувшегося солдата…

 

Не со зла — впопыхах случилось,

Сгоряча — не своим хотеньем!

Все же некое приключилось

Замешательство и смятенье,

Даже паника — в пышной свите,

Среди дам и оруженосцев.

 

С седел, носа нигде не видя,

Слезли многие: «Где же нос-то?

Если б дело в обычной ране

От ядра или там от пули…

Ведь без носа — ни на параде,

Ни на смотре, ни в карауле!»

 

В главном штабе, вопрос решая,

Согласились: и в самом деле,

Хоть потеря и небольшая,

Виноваты — недоглядели!

 

Для порядка писца сместили.

Вот оказия! Жди отставки…

Впрочем, тотчас оповестили

О решенье Верховной Ставки

Сделать нос не хуже людского:

— Форма чтоб и ноздря зияла —

Из какого-нибудь такого

Подходящего матерьяла.

 

Император одобрил это,

А Министр подсказал идею:

Всем известного, из Тибета,

Вызвать мага и чародея —

Пусть он в строй возвратит вояку,

Пусть избавит бойца от бедствий!

 

И пришел на косматых яках

Срочно вызванный маг тибетский.

 

Но, увы, эскулап гуманный,

Несмотря на свою маститость,

Плату взяв, заявил туманно:

Тут, мол, тканей несовместимость!

Пусть уж лучше Начальник Стражи

Меж трофеев пошарит в свите…

И представьте, нашлась пропажа!

Правда, в сильно помятом виде.

Оказалось: из свиты дама

Тайно, в память войны и мира,

В сумку сунула нос солдата

Просто в качестве сувенира.

 

К счастью, в сумке, по крайней мере,

Ни на самую даже малость

Не уменьшился он в размере —

Огорчала его помятость.

Дело стоило, впрочем, риска!

И тибетец в борьбе с бедою

Нос героя слегка опрыскал

Вслед за «мертвой» — «живой» водою.

И у всех на виду, согласно

Медицинских и прочих правил,

С заклинаньем, рукою властной

Там, где надо, его приставил…

 

И пошла кочевать по свету,

Среди шуток иных в народе,

С той поры и молва об этом

Примечательном эпизоде.

Отмечая победы дату,

Говорил гончар водоносу:

— И везет же у нас солдату!

Победил — и остался с носом…

 

 

Дощечка десятая,

которая рассказывает о триумфальном возвращении императора в столицу, о сложностях престолонаследия и о новых, неслыханных достижениях Тибетской медицины

 

Так ли, сяк — утихают войны,

Брань усобиц не вечно длится.

 

Взяв осадою Город Вольный,

Возвращались войска в столицу.

На конях — государь, начальство,

Следом — пешее ополченье

И с возами трофеев части

Специального назначенья.

 

Императора и добычу,

Разодевшись, как на смотрины,

Вышли встретить, блюдя обычай,

Все наличные мандарины.

Богдыханша цветы бросала,

Стан склоняя в изящной позе,

В том числе — и на клетку Сяо,

Волочившуюся в обозе.

Торжества текли, не кончаясь…

 

Но в подобном коловращенье,

Как и всюду, свои случались

И промашки, и упущенья.

Так, обрушились два помоста

На толпу и героев брани —

От наплыва гостей заморских

И сановников с веерами.

Виночерпий с почтенным стажем

Накануне успел упиться…

 

Важный промах случился даже

У Придворного Живописца.

 

Главный автор полотен ценных,

Как не многим и впредь удастся,

Прославлял он в батальных сценах

Жизнь Правителя Государства.

Так удачно писал да ловко!

Ждал в сановники выдвижения…

Дал, чудак, не ту подмалевку,

И пожалуйста — искажение!

Был не глуп, и таланта бездна.

Ни тебе ни чинов, ни пенсий…

Соглашались: писал помпезно,

Да ведь мог бы и попомпезней!

Мог пробиться бы к высшей славе,

Но сошел со стези, новатор…

 

Чтоб в параде, перед послами

Двор не выглядел простовато,

Чтобы — пусть и без дарований —

Всякий видной глядел особой,

Штат Пожалования Званий

Государь учредил особый.

Медь доставив из штолен, с Ганга,

Шелк на ленты, муар и камку —

Чтобы колер не одинаков! —

Завели при дворце чеканку

Всевозможных отличных знаков.

Вскоре некоторые, вначале

Тушевавшиеся из приличья,

Даже сами себе вручали

Знаки доблести и отличья

И, врученные так награды

Приколов, на парад спешили…

 

Были маленькие парады,

Были средние и большие.

Отмечая за вехой веху,

Даль салютами потрясалась…

Одного только человека

Это словно бы не касалось.

В дни торжеств и в часы досуга,

В сонме слуг и столпов режима,

И в гареме — томила скука

Богдыхана неудержимо.

Сколько было в иной рабыне

Тонких шалостей и ломанья,

Чтобы хитростями любыми

Обратить на себя вниманье!

Как изящно, отставив ножку,

Дева смуглая из Непала

В этих райских садах дорожку

Повелителю уступала!

Но, бессильем от чар хранимый,

Не взглянув, не подав и виду,

Проходил император мимо,

Волоча за собою свиту.

 

И опять их тоска снедала,

Сохли многие, как от порчи.

И нередко уже скандалы

Возникали на этой почве.

Нет, чтоб с долей своей смириться —

Пересуды и перебранка,

Начиная с императрицы

До наложниц второго ранга.

 

Зачастую без окруженья

Вхожий издавна в их покои,

Был Министр таким положеньем

Не на шутку обеспокоен.

Вскормлен жизни суровой прозой,

Зная нравы владык Востока,

Он задумался над вопросом

О наследованье престола:

Коль продлить ни с одной красоткой

Род Правителя не удастся,

Будет важная потасовка

Претендентов на государство!

 

Огласятся военным кликом,

Озарятся огнями сопки…

И неясно — судьба двулика! —

Где окажешься в потасовке?

И Министр, понимая это

И несметной казной владея,

Лучше прежнего из Тибета

Вызвал мага и чародея.

 

И пришел на косматых яках,

Учредительной просьбы ради,

Составитель известных ядов

И новейших противоядий.

Полный творческого горенья,

Он, являясь гомеопатом,

Отыскал и отрыл коренья

Освященной в огне лопатой.

Приготовил особой марки

Жир из печени крокодила,

Так что вялая кровь в монархе,

Как у юноши, забродила…

Год от года бесперебойней,

В должный срок, а порой — до срока,

Дети — двойни, а то и тройни —

Тут посыпались, как из рога.

С колдовского того состава

От столицы и до провинций

Просто некуда плюнуть стало:

Угодишь ненароком в принца!

 

Хоть и недоросли, и хамы,

И ленивы на удивленье

Были отпрыски богдыхана,

Но каков прирост населенья!

Это вам не пушинку сдунуть, —

Редкий случай такого рода…

Так что спешно пришлось придумать

Новый титул — «Отец народа».

 

 

Дощечка одиннадцатая,

которая рассказывает о редкостном разнообразии форм налогообложения, связанного с содержанием двора Его Величества, о долготерпении подданных богдыхана, каковое, как ни странно, в конце концов лопнуло, и о том, что за этим последовало

 

Так в империи Поднебесной

В многотрудных делах и славе

Сколько лет еще — неизвестно

И царил богдыхан, и правил.

 

Указаниям не переча,

Как их деды во время оно,

Мандарины твердили речи

И разучивали поклоны.

Поступаясь смыслом и сутью,

С подтасовкою, наспех, комом,

С мздою в лапе, вершили судьи

Суд неправый в обход закона.

На плацу, за тюремным зданьем,

Стража мыслящего инако

По утрам — толпе в назиданье —

Аккуратно сажала на кол.

Изобиженная, подругам

Говорила Торговка Луком,

Что уже ни во что не верит

И, хмельная, среди базара

Из-под юбки и зад и перед

Предержащим властям казала.

Даровую рюмку с подноса

Пил Солдат, Оставшийся с Носом.

А династии из Лояна

В Год Свиньи, согласно прогнозам,

Стать «Всесветною» предстояло.

Не с того ли, как полагали,

В новых — Зимнем дворце и Летнем

Двор, пируя, сорил деньгами

С бесподобным великолепьем,

С полу крохи свои клевали

И охрана двора и челядь…

 

Дань стекалась. Не успевали

Перечесть всего казначеи!

Донага обобрать, ограбить

Почиталось уже не в диво:

Дань — с родин, с похорон, со свадеб,

С переезда речного, с дыма,

С наковальни — в кузнечном деле,

С тяпки, с имени или клички,

Со свивальника — в колыбели,

С каждой, из лесу, драной лычки,

С каждой, в поле, головки мака,

С шила каждого, с каждых ножниц,

С нищей кружки — в руке монаха

И с циновки — в домах наложниц,

С нужной ямы, с подворья, с крыши,

Со стола — от куска урезав,

Ибо нет ничего превыше

Государственных интересов!

 

Двор смеялся. Смеялись даже

На прогулках, в ладьях, в саду ли, —

И Министр, и Начальник Стражи,

Будто ловко кого надули;

Повара хохотали люто,

Палачи. Отзывалось эхо,

Гогоча… И простому люду

Стало тут совсем не до смеха.

Проняла нужда. Опостылел

Гнет верховных владык и местных:

Лучше голый песок пустыни

Пальм их фиговых в Поднебесной!

Пусть в садах, среди роз и примул,

Пир без нас на здоровье длится…

 

И, собравшись, народ покинул

Императорскую столицу.

 

Как? Да слыханное ли дело? —

 

Несуразны порой и глухи,

По дворцу и его приделам

Поползли, расползаясь, слухи.

Зашепталась в буфетной челядь:

Шу-шу-шу, — позабыв раздоры.

Будто в шоке отвисла челюсть

У придворного мажордома.

 

Заметались, в беде не сдюжа,

Мандарины по смежным залам,

Позабыв: выходить наружу

Надо передом или задом?

Слух не минул и дамских комнат,

Многим фрейлинам стало плохо…

 

Сцен разительней не упомнят

Очевидцы переполоха!

 

Перечтя фаворитов — тут ли?

— Озирая пустую даль,

Позабыв о подагре, туфлей

Топал, гневаясь, государь:

— Государство — и без народа!

И на что нам тогда корона?

Или небу я не угоден,

Иль сместилась земная ось?

Жили как-то же век в загоне

И еще поживут, небось!

Что придумали… Ишь, канальи!

Ничего не желаю знать!

Чтоб назад, хоть в цепях, загнали!

И пошло по дворцу: «Загна-а-ать!»

 

И загнали бы верно, если б,

В тратах нервных не соразмерясь,

Не уснул император в кресле,

Аппарату двора доверясь.

 

Ведь покамест, для той погони,

Конюхов вызывали нужных,

Да седлались покамест кони,

Застоявшиеся в конюшнях,

Да покамест чины по кругу,

Грузноватые от регалий,

Основательно друг на друга

То и это перелагали,

Да подписывали бумаги

С утверждением и отказом,

Да сзывали солдат под стяги,

Да зачитывали приказы, —

Из-за некой зацепки вздорной

Плохо смазанная машина

Канцелярии их придворной

Крах империи предрешила.

А и дел-то! — хватило б роты,

Взвода, если бы не рутина…

 

Так, начавшись, уход народа

Стал событием необратимым.

Уходили, гоня обозы

С инструментишком и дровами,

Кузнецы и каменотесы

С непокрытыми головами.

Постояв, уходили с миром

Мастера и в искусстве жохи:

Живописцы и ювелиры,

Кожемяки и углежоги.

Кто — с кибиткой своей двускатной,

Кто — с котомкой, текли толпою

Со скотиной, детьми и скарбом

Вдаль — по загородному полю.

Мулы ржали, скрипели шкворни

В знойном мареве, в вихрях пыли…

 

— Эй, живей там да попроворней,

Чтоб дорогу не перекрыли!

 

Из тюрьмы, за ее обводы,

Так же бойко, без ералаша,

Выгнав узников на свободу,

Вышла, службу покинув, стража,

Даже стража все побросала…

И последним — ему не внове! —

В поле выехал старый Сяо

На комолой красной корове.

 

Мрак узилищ, тоску, хворобу —

Все осилил он, не согнулся…

 

На высоком холме корову

Придержал старик, оглянулся:

 

Стольный град, как макет огромный,

Пусть в безмерном своем ущербе.

Лишь стекает под мост подъемный

В ров — журчащая струйка щебня,

Да над башней приватной вьется

Всполошившаяся ворона…

Что без армии полководцы?

Что правители без народа?

Ни гонцов тебе, ни дозорных,

Ни копейщиков в латах медных…

Не успела за горизонтом

Пыль осесть за толпой несметной,

Степь огнями заполыхала,

И легла, погасив созвездья,

На дворец и сад богдыхана

Тень божественного возмездья.

Еле слышный, как в час потопа,

Из пустыни, с такыров голых,

Отдаленный донесся топот

Надвигающихся монголов.

И нахлынули конной лавой,

И сровняли с землею стены,

И ушли, колебая травы,

Их бесчисленные тумены…

 

 

От Великих равнин на север,

Где лежала столица, ныне

Трехметровым слоем осели

Кочевые пески пустыни.

Над барханами не маячит

Даже мертвый ствол саксаула.

За сайгаком стрелок не скачет

С круглой пулей, забитой в дуло.

Не спешат торговые гости

Ни туда тропой, ни оттуда.

Не белеют там даже кости

Заблудившегося верблюда.