Odnoklassniki. Точка?

Odnoklassniki.

Точка?

 Эта школа была у меня не первой, и «в первый раз в первый класс» я пошла не в нее. Два с половиной года пришлось поучиться в школе, отмеченной клеймом заурядности. Так считалось. Так пришлось. Жила я тогда с мамой и папой в одном из «пролетарских», а в народе – бандитских, районов города. Благодаря Господу и маме читать и писать выучилась уже к трем годам, а папа, хороший инженер и незаурядный математик, помог любознательной дочке постичь азы арифметики. Так что в первом классе мне было скучно. Да и одноклассников мое присутствие, думаю, настораживало. Ведь я была выскочкой. Добрая учительница, «учительница первая моя» посоветовала маме перебросить меня из первого сразу в третий класс. Но в эпоху затихающего социализма такие вольности обществом не приветствовались. И я осталась в первом. Кстати, по той же причине меня, урожденную левшу, переучили в правшу. Рудименты естества до сих пор сказываются в экстремальных жизненных ситуациях, чем иногда сильно пугают окружающих.

А потом мы переехали в центр города. Школа, которая “территориально относилась” к нашему дому, считалась одной из лучших. Образцово–показательная школа №… , так это тогда называлось. Около полугода я сопротивлялась, не желая покидать свою “заурядное”, но ставшее родным “образовалище”. С поразительной для девятилетнего ребенка настойчивостью вставала на час раньше, чтобы не опоздать на урок в школу, до которой час и ехала. В конце концов, маме надоело сходить с ума, ожидая дочку из школы, и родители волевым решением перевели меня в образцово – показательную.

Шла я туда с самого начала как обреченный на казнь узник. В своей «обычной» я всегда была отличницей, причем усилий к этому не прилагала никаких. Здесь же нас с мамой встретила молодая (даже в моем тогдашнем детском восприятии) учительница, которая снисходительно выслушав о моих успехах, заявила: «Значит, у нас будет ударницей. Отличница у нас одна. Школа очень сильная. Хорошистов – половина класса. Но отличница – одна».

Эх, не знала Татьяна Федоровна, что градус моего честолюбия и в девятилетнем возрасте был крепок! Ошиблась. На свое счастье. В общем, с первого дня пребывания в новой школе главной моей целью стало стремление доказать, как одноклассникам, так и учительнице. Надо сказать, получилось это довольно быстро. И скоро в 3 «Б» было уже две отличницы…

 

Антон. Честно сказать, я не помню, когда увидела его в первый раз.

Та самая «единственная» отличница вдруг стала моей подругой. Вот она – то и была влюблена в него. Почему–то запомнилась его темно–синяя куртка, очень модная и красивая во времена тогдашнего всеобщего дефицита. И огромные, какие–то нечеловечески большие, глаза. Я же сразу влюбилась в хулигана Пашку, который по совместительству был его лучшим другом. Выглядело мило: две лучшие подружки влюблены в двух лучших друзей.

Как ни напрягаю память, не вспомню, когда я влюбилась в Антошку, когда началась эта эпопея.

Помню хорошо, он лучше всех играл в футбол. Лучше всех бегал. Был сильнее всех мальчишек в классе и при этом деликатнее их всех, взрослее, что ли… Мне самой тогда со всех сторон, по поводу и без дарили статус «самой», а потому не влюбиться в «самого» я не могла.

Всплывают в памяти счастливые дни, дни похода в филармонию или в Краевой дендрарий. Счастливые потому, что в такие дни мы не учились, а общаться друг с другом могли сколько угодно. Тогда я (это, пожалуй, уже был четвертый класс) с сердцем, ухающим на появление “каждого в синем” из–за угла, ждала прихода Антона. (Сбор возле школы в 10. 00). Когда же он не приходил, обреченно вставала в пару с подругой и топала на мероприятие. Как передать тот восторг оправдавшегося ожидания, когда, придя, скажем, в дендрарий, из зарослей культивированной флоры возникала синяя куртка! «Извините, Мария Григорьевна (так звали нашу первую классуху), я проспал», - и жизнь обретала смысл.

Дальше я вижу себя уже яростно и бесповоротно влюбленной в Антошку. Вижу тот страшный день, когда он не пришел на занятия, а классная училка сообщала какой–то предметнице о его болезни: «Сердце. Положили в больницу. Что–то серьезное…» Пожалуй, то первая осознанная трагедия в моей жизни; нечто, вызвавшее экзистенциальный страх.

К тому времени дружба с отличницей Ирой расклеилась (как оказалось, ненадолго, чтобы позже вернувшись, стать уже долгой, нерасторжимой связью). Дружила же я тогда с первой красавицей класса Олесей. Эти отношения в отличие от дружбы с Иринкой мне сегодня объяснить трудно. Основывались они, пожалуй, лишь на моем перфекционизме, честолюбивом стремлении окружать себя «самым лучшим». Хотя… Кто знает. Возможно, мой сегодняшний взгляд на эту дружбу – результат более поздних грустных событий, и в этой связи что – то было…

Антона положили в больницу, которая находилась на краю города. Учились мы тогда во вторую смену. Как сейчас вижу раннее, очень раннее (нужно было вернуться до начала занятий) осеннее утро, стыренные украдкой (и купленные по большому блату мамой) яблоки в целлофановом пакетике, «любовное» письмо в кармане, новые белые сапоги, приобретенные вообще – то к зиме, но кокетливо нахлобученные “по поводу”, холодный вагон трамвая, бесконечно долгий путь, “скачущее в горле” сердце, да Олеся в придачу. Она тогда еще действительно была очень красивой. Изящная, грациозная, с кукольными глазами и ресницами. До сих пор загадка, что в тот момент убило симпатию Антона ко мне: моя ли навязчивая искренность, красота ли Олеси, но после выхода из больницы отношение его ко мне сильно испортилось. Именно испортилось, а не сошло на нет. Причину сего и теперь отыскать не могу. Смешно сейчас говорить о тех страданиях, о впервые испытанном чувстве предательства, горьком вкусе проигрыша, но тогда я действительно мучилась, глубоко и неподдельно. Хуже всего оказалось то, что предательство было двойным: ведь фигу за спиной построили и Олеся, и Антон; к тому же до меня никак не доходило (не дошло и по прошествии лет), в чем причина этой внезапной неприязни, этого нарочитого бойкота. О силе моих мучений полнее всего говорит единственный раз случившийся, не повторявшийся позже никогда, приступ лунатизма. Однажды утром обеспокоенная мама стала настойчиво выяснять, в кого влюблена и почему страдает ее бедная дочка. Оказалось, я, встав среди ночи с постели, начала ходить взад – вперед по комнате и горько плакать. Говорила много и бессвязно. Единственная фраза, которую сумела разобрать мама, даже сегодня разрывает мне сердце: «Антоша, а почему ты со мной не разговариваешь?» В общем, четвертый класс прошел для меня под знаком неразделенной любви. А в пятом классе я влюбилась в другого. То были мои первые отношения с мальчиком; как это называлось, мы «дружили». К Антону я охладела, и, как это обычно случается, наши отношения вновь наладились. В шестом я влюбилась в Антона во второй раз. Вторая попытка оказалась более удачной. Кажется, симпатия стала взаимной. Проявлялась она главным образом в том, что на уроках словесности мы писали друг другу записки, трогательные, наивные, полные детских намеков, а иногда и откровений. Вот, например, содержание одной из переписок. Я: «Антон, а кто тебе больше всего нрав из дев из кл?» Он: «Ты и Маслина (та самая Олеся). А тебе из мальч? » Я: «Ты и Попков (тоже ничего парень – прим. автора). А почему тебе больше всех нрав Маслина?» Он: «А мне больше всех нрав не Маслина» Я: «А кто?» Он: «Ты (подчеркнуто)». Эту последнюю записку я бы сохранила до сих пор, перечитывала бы, когда грустно. Но ошалевшая от нашей наглости, выведенная из терпения, добрейшая наша учительница литературы ту записку перехватила и безжалостно уничтожила. Уже в выпускном классе она мне говорила: «Мне почему – то всегда казалось, что вы с Антоном должны быть вместе» Милая, дорогая Ольга Николаевна! Это, пожалуй, единственное ваше предположение, которое оказалось неверным. О наших «отношениях» с Антошкой догадывались многие учителя. Но только она, моя любимая учительница литературы была посвящена в их суть. Во – первых, записки. Во – вторых, переглядки. Да и вообще, она была хорошим педагогом и проницательным человеком. Наверное, все точки на Е расставила я сама, когда по заданной теме «Описание внешности одноклассника», написала красноречивое сочинение об Антоне. Там была какая–то банальная дичь вроде «небесно–голубых глаз», «волос пшеничного цвета», «длинных пушистых ресниц» и т. п. Преисполненная чувств, я запуталась в витиеватых, напыщенных определениях и получила четверку, а не пятерку, как обычно. Но после моего опуса Ольга Николаевна, по–моему, стала смотреть на нас еще ласковее.

В седьмом классе я опять влюбилась. То был парнишка со стороны, «взрослый», на год старше меня, и наши отношения с Антоном снова перешли в ранг дружеских. Глядя из сегодня, ни за что не скажу, что моя новая «любовь» была чем – то сверхъестественным. Как бы то ни было, из – за влюбленности ли, по причине того ли, что стала взрослеть, именно в седьмом классе я отчетливо осознала свою половую принадлежность. И начала меняться. К девятому классу я похудела на десять килограмм, (поражая одноклассниц силой воли), села на диету. Затем, изменила прическу, начала красить губы и глаза (в стиле Одри Хепберн). Результаты я ощутила очень скоро – появилась куча поклонников, в том числе среди тех мальчишек, кто раньше воспринимал меня не иначе, как «своего парня». А Антон, кажется, тогда даже оробел. Личные пристрастия у меня тогда были иными, но было очень приятно, когда, сталкиваясь с ним в школьном коридоре, замечала восхищенный взгляд и подчеркнуто уважительное: «Привет!» (После девятого класса нас разделили на профили. Он учился в химико–биологическом, я–в гуманитарном). И эти отношения: «Привет–привет», продержались до самого выпускного. Окончив школу, я погрузилась в иную жизнь, где для Антошки места не было. Вглядываясь из сегодняшнего дня в прошедшие после выпуска годы, понимаю, что и тогда, с головой окунувшись в новое, более близкое мне измерение реальности, в каждом мужчине искала черты, черточки, пусть даже штрихи, Антона.

А вспомнила о нем опять, даже не знаю, по какой причине, по какому поводу. Не встречались, не общались. Не было ни малейшего повода, дуновения ветра прошлого, заставившего бы впасть в ностальгический шторм. Смешно, но одиннадцать лет спустя после выпуска, я снова стала грезить о своей школьной любви. Душа заболела, заныла, а главной целью и неистребимым желанием стало – встретиться! Не знаю, что сказали бы Фрейд и Юнг, но в том году я потеряла папу. А в Антоне всегда чувствовалась и сила, и надежность…

С отчаянным энтузиазмом я взялась за организацию вечера школьных друзей, хотя десять лет до этого люди встречались, а меня это трогало мало. Худо–бедно, но встреча состоялась. Пришло много дорогих и забытых людей, но Антон не появился. Убитая тщетой собственных усилий я напилась на вечере вдрызг. Впрочем, встреча с Антоном вскоре состоялась. Но она была «не такой, как он ее себе представлял». Да и мне не о том мечталось. «Приняв для храбрости», но, явно перестаравшись, позвонила и напросилась в гости. На всякий случай сообщила, что уже нахожусь возле его дома. Отступать было некуда не мне, не ему; так состоялась это злосчастное свидание. Добившись желанного, я, как и обычно, в подобном состоянии, впала в неуместные снобизм и агрессию, колобком передвигалась по комнате (ноги держали плохо); в общем, вела себя отвратительно. Бедный Антон, как сильно, наверное, было его разочарование! До сих пор горят уши, и хочется спрятаться от себя самой под одеяло, когда вспоминаю тот визит. Утром для отмывки совести послала штук пять SMS с искренними извинениями. В апофеозе самобичевания, по–моему, даже плакала. Ответа, естественно, не получила. Вскоре успокоилась. На этот раз я не сомневалась: конец. И вот прошло пять с лишним лет. И я зачем – то зарегистрировалась в популярной и всеми осмеянной, мной в том числе, социальной сетм. И почему–то первым делом стала искать Антона. И нашла. И написала. Вероятность того, что ответит, равнялась нулю. Но он ответил. У меня все хорошо… А как ты?… Вдохновленная и окрыленная, настрочила обстоятельное письмо, даже что – то из своих стихов, кажется, отправила. Ну и – тишина… Думаю, прочитав мою исповедь, Антон окончательно убедился, что пропасть, разделившую нас годами, ничем засыпать нельзя. Ни ненужным прощением, ни запоздалым общением. На том школьном вечере (куда не явился Антон), Леша Вологин сказал одну вещь, показавшуюся мне крамолой и искренним стремлением школьного товарища утешить: «Знаешь, может и хорошо, что он не пришел. Это теперь совсем другой человек. Приди он сегодня, тебе было бы еще больнее» Пожалуй, добрый Леша был прав. Впрочем, иногда мне кажется, что сколь бы ни разнились зигзаги наших жизней, вылепленные судьбой, сделаны мы все – таки из одного теста. А потому все различия покрывает единственное сходство, сходство первого чувства.

Ира. Сошлись мы не на почве отличной успеваемости, а из–за влюбленности в двух приятелей. Ира любила Антона, а я Пашу. Наверное, были и другие общие интересы, но иное как – то стерлось из памяти. А вот в четвертом классе мы уже дружили по–настоящему: сидели за одной партой (когда позволяли учителя), гуляли после школы, влюблялись в одних и тех же мальчишек. Одга история, случившаяся с нами, до сих пор вызывает у меня приступы гомерического хохота. Дело было так. Обе мы симпатизировали мальчику из параллельного класса Коле Трифонову. Однажды Коля заболел, долго не появлялся в школе, и мы затосковали. Кто был генератором идеи точно, не скажу, но воплощали ее мы одинаково активно; каждой из нас в этом проекте отводилась определенная роль. После уроков я пошла в учительскую и взяла классный журнал четвертого «А» (в нем учился Коля). Сидевшим в учительской педагогам, не моргнув глазом, наврала, что беру журнал своего, четвертого «Б», так как он понадобился классному руководителю. Не знаю, что тогда двигало мной: то ли бесстрашие влюбленной женщины, то ли детская глупость. Ведь спроси кто – нибудь из учителей у нашей классухи: «Просили ли, Мария Григорьевна?» И… Что сталось бы потом, представить страшно. Но я была на хорошем счету, мое фото, как и фото Иры, красовалось на доске почета, школьный педсостав знал об этом, и меня никто ни в чем не заподозрил. Заполучив вожделенный журнал, мы с Иринкой закрылись в кабинке женского туалета и трясущимися от страха руками переписали домашний адрес Коли. Минут через десять журнал четвертого «А» болтался в своей законной ячейке, а мы пошли искать дом Коли. Ну, отыскали. Что дальше? Какой придумать повод, чтобы позвонить в квартиру? Этот вопрос был самым сложным, так как мы прежде с нашим возлюбленным не общались. Тогда, дабы быть вне подозрения, мы решили пройтись по всем квартирам его подъезда с листом бумаги и ручкой в руках, призывая жителей поднять свой голос за освобождение Леонарда Пелтиера. Да простит нас известный борец за права американских индейцев, что мы столь беззастенчиво, нагло воспользовались его бедственным положением. Но ничего лучшего мы не придумали. Надо сказать, двадцать лет назад наши сограждане были намного отзывчивее. По крайней мере, к тяжелой судьбе американского узника свободы они отнеслись участливо: подписи ставили охотно. Предваряя события, скажу, Колю в тот день мы так и не увидели. Вышла, как говорится накладка, досадное недоразумение, неучтенное обстоятельство. Когда мы уже прошли с десятка два квартир, а до колиного флэта оставалось два шага… Позвонив в очередную квартиру, мы услышали заливистый собачий мат, дверь распахнулась, навстречу выбежала дохлая злющая шавка, а в проеме двери возник обрис толстущего веселого Коломейца, одноклассника Коли. Он нас тотчас узнал. И что бы нам не соврать ему, как и прочим, что–де за свободу вождя краснокожих боремся! Но мы как–то растерялись. Ирка начала истерически ржать, а я онемела и застыла. Ушли ни с чем, как мы считали, «опозоренные», но в хорошем настроении. Коля не пришел в школу и на следующий день. Тогда мы сделали вторую попытку. Схема была отработана: листок, ручка, подпись. Чтобы не повторяться, в этот раз решили не мудрствовать: стали собирать просто подписи за мир во всём мире. Удивительно, но большинство жителей подъезда так и не заметило подвоха. Подписи ставили с удовольствием, радовались, глядя на юных интернационалисток-гуманисток. Тем не менее, один умник нашелся. Открыв дверь, он посмотрел на нас подозрительно, хитро прищурил глаз и произнес: «Девочки, так вы же вчера подписи собирали!» На что мы, не сговариваясь, в голос ответили: «Так то были подписи за освобождение Леонарда Пелтиера, а это - за мир!» (Как можно быть таким непонятливым дяденька!) Мужик, удовлетворенный аргументом, смиренно черкнул имя свое. Квартиру Коломейца мы предусмотрительно пропустили. Понадеялись, что мир сохранится и без его подписи. И все – таки увидели Колю. Он открыл дверь сам. Как мне показалось тогда, почуял что–то неладное, но расписался. Мы были счастливы. Встал вопрос, что делать с собранными подписями? Выбросить было жалко, и я как председатель КИДа (Клуба Интернациональной Дружбы) решила «пристроить» эти подписи в своей организации. Успела похвастаться учительнице немецкого языка, руководящей этим Клубом. Вот мол, какая я молодец, не дурака валяю в свободное от учебы время, а активную жизненную позицию проявляю. Листки с подписями валялись несколько дней у меня дома на кухонном столе. К несчастью, мой папа не знал о благих устремлениях дочери и, придя на обед, с размаху поставил горячую сковороду на бумаги с горячими воззваниями. На листах от сковороды остались красивые промасленные солнца: пусть всегда будет Солнце! Пришлось выбросить…

Потом, года три мы с Иринкой общались мало. У нее появились свои подруги, у меня свои. В девятом классе судьба снова схлестнула нас, скрепив прочной связью, потому что связь эта основывалась на важнейшей для дружбы вещи - общности интересов. Кроме того, к девятому классу у меня окончательно испортились отношения с моими прежними «модными» подругами, была даже драка. Ольга, мой верный друг с пятого по девятый класс переехала в другой район города и сменила школу. Так случилось, что после этой драки (семеро против меня одной), приятельниц в классе не осталось. Бывшие подружки, единогласно объявив бойкот, не ограничились простым игнорированием. Как говорится, наезжали по поводу и без. Я и в ту пору была крепким орешком. Но как ни крути, человек–животное общественное. Через месяц «наездов» ходить в школу стало невыносимо. Даже появились крамольные мысли перевестись в другую. Тогда–то у нас и состоялся разговор с Ирой, который не просто придал мне силы, но и заставил меня прозреть, повзрослеть. Пришло осознание, что популярность среди сверстников, наличие модных шмоток и смазливое лицо–не главные критерии при выборе друга. Когда я, стоически сдерживая слезы (я сильная, плакать мне нельзя!), поделилась с Ириной своими планами по поводу перехода в другую школу, она сказала следующее: «Ты что хочешь, чтобы они почувствовали себя победителями? Неужели непонятно, именно этого твои «подружки» и добиваются?» Я сказала, что любая сила воли не безгранична, и существовать дальше в атмосфере то тайной, то явной войны не могу. «Потерпи чуть–чуть», - сказала Ира. «Слишком много чести, делать им такой подарок. Увидишь, очень скоро сами придут к тебе мириться». «Не думаю, что мне это нужно», - заметила я. «В любом случае, знай, я тебя не оставлю и всегда буду на твоей стороне». Я и тогда, в пятнадцать лет, осознавала и ценила иркин героизм. Ведь дружба с изгоем неизбежно обрекала и ее на положение белой вороны. Сейчас же, по прошествии лет я готова преклониться перед ней, единственной, не оставившей меня в трудную минуту. Откровенно говоря, даже не знаю, хватило бы мне самой в том возрасте духа поступить так, как, не мешкая, поступила Ира… А потом наша с подругой непохожесть, оригинальность нашла достойное применение: мы увлеклись рок–музыкой. В том году погиб Виктор Цой, волна всеобщего горя захлестнула нас, и мы с головой окунулись в этот таинственный, полный мрачной романтики, бесшабашного веселья и отчаянного бунтарства цоевский мир. Весь советский андерграунд уже поднялся на поверхность, но эпоха всеобщего дефицита еще не прошла; пластинки с песнями группы «Кино» можно было купить лишь по случаю, да и то у каких–нибудь меломанов-спекулянтов с рук. Свой культурный голод мы удовлетворяли так. На постперестроечной волне появилось множество частных киосков звукозаписи, где, приложив определенные усилия: хождение от киоска к киоску, чтение длиннющих списков имеющейся в наличии «музыки», имелся шанс найти что – то путное. Тогда, радуясь находке, мы отыскивали дома старые аудиокассеты (чистые и новые купить было нелегко) и бежали в «хороший» киоск делать заказ. О качестве тех записей лучше не вспоминать, но, тем не менее! Культурный голод если и не проходил, то, по крайней мере, заглушался этими музыкальными «перекусами». Таким способом мы познакомились ближе с творчеством «Роллингов» и «Битлов», «Иглз» и «Прокол Харум», впервые услышали «Дорз», «Т. Рекс», «Джетро Талл». Кстати, с «Дорз» была смешная история. Забегая вперед, скажу, что случилась она позже, в одиннадцатом классе, когда мы с Ирчей уже целиком окунулись в мир рок–н–ролла, обожествляя все, что имеет к нему хоть какое–то отношение, фетишизируя все, что связано с его героями. Так, например, мы с упоением расписывали обложки тетрадей (главным образом, литературы – имелся шанс быть понятыми) строками из песен наших героев: БГ, Цоя, Ревякина, Науменко, иногда–Шевчука. Очень хотелось приблизиться к богам. И делали мы еще вот что. Покупали в киосках “Созпечати” детские значки, такие кругленькие, с яркой картинкой под стеклышком. Стеклышко, аккуратно подцепив иголкой, снимали, а на место Чебурашки или Кота Матроскина помещали фото своих любимцев, вырезанное из купленных по счастливке «рок–н–рольных» газет. Ира освоила эту технику подмены первой. Однажды на занятия она явилась совершенно счастливой; на груди ее сверкал очами страстный и прекрасный Джим Моррисон. Один из одноклассников, влюбленный в красотку Ирину, долго взирал на вожделенную грудь, а после, не скрывая ревности, выдал: «Что, парень твой?» С чувством юмора у Ирки всегда был порядок, она не моргнув, выдала: «Да, это мой парень». «Ты его сильно любишь?» - «Разумеется». «А вы с ним часто встречаетесь?» Тут смешливая Ирча не выдержала и зашлась в десятиминутном ржаче: «Слава Богу, нет, пока не встречаемся. Видишь ли, он умер». Я, бывшая при том диалоге, тоже впала в истерический хохот. По- моему, наш одноклассник, (кстати, родомтиз творческой семьи; отец – известный в крае композитор, мать – актриса), так и не понял причину нашего веселья.

В первый раз мы серьезно повздорили в августе 1991 – го. Причина ссоры носила идеологический характер. Тогда, когда несколько ослабевших рассудком партийных функционеров, почувствовав себя мессиями в отдельно взятой стране, решили создать в ней эдемский порядок (опять для себя, конечно). Случись вся эта дребедень сегодня, не знаю, приняла бы я ее всерьез… Но в те дни мне было действительно страшно. Особенно же пугало меня, новоявленную космополитку, причастившуюся даров пацифизма (в культовой кофейне «Петушок»), стремление престарелых революционеров вывести на улицы танки. Лозунг: «Цель оправдывает средства» никогда не был близок мне. Удивительнее всего, что Ирка, вставшая в ряды пацифистов одновременно со мной, от природы человек более мирный и дипломатичный, нежели я, приняла сторону горе–повстанцев: «Зато порядок в стране наведут!» - говорила Иринка, а я, задыхаясь от возмущения, обвиняла ее в двуличии. «Как ты можешь принимать подобные методы благоустройства!» - плача, орала я. Ира, оставаясь невозмутимо–спокойной, твердила: «Пусть лучше танки, чем сегодняшнее безобразие». Не знаю, что тогда сильнее расстроило меня: пресловутый путч или позиция лучшей подруги. Но поссорились мы всерьез. Я была настолько взбешена словами Иры, что решила: дружбе - конец. К счастью, политическая заварушка удачно разрешилась через три дня, а я, человек вспыльчивый, но отходчивый, поняла, что не могу без Иринки. Мы, разумеется, помирились. Уже позже, несколько месяцев спустя, когда с классом поехали в Питер, Ира признавалась нашей классной руководительнице Елене Германовне, как заблуждалась по поводу этой политической катавасии. В нашей дружбе поездка в культурную столицу стала определенным этапом. Думаю, именно тогда, когда мы оказались в положении общежития: ехали в одном купе, жили в одном номере – мы особенно крепко сдружились. Ссорились раз в десять чаще, чем обычно. Елена Германовна говорила в те дни, что дружба наша держится лишь благодаря беспредельному терпению Ирки (“Жанна, тебя можно очень любить, но тебя мало кто выдержит!”). Но ведь не зря принято считать, что, частота ссор между людьми - зеркало их близости друг другу. Как говорится, есть из–за чего ссориться. Санкт–Петербург поразил, но не сразил. В ту пору мне почему–то (впрочем, как и ныне) была ближе Москва. Особо памятными в поездке стали не экскурсии по великолепным уголкам Питера, а два других случая. И оба они связаны с Ирой. Первая история – наша совместная поездка на Богоявленское кладбище, где (мы это знали из рок–н–рольных газет) был похоронен Виктор Цой. Поездку запланировали заранее. В тот день наш класс везли на экскурсию в Петергоф, но нам было гораздо важнее посетить последнее пристанище нашего кумира; и мы сбежали с экскурсии. Город не знали, а вернуться в гостиницу нужно было к обеду, и наше паломничество превратилось в бег с препятствиями. То ли мы были слишком бестолковыми, то ли представление о гиперкультурности питерцев оказалось мифом, но нам никто не мог толком объяснить, как доехать до Богоявленки. Кто-то уверенно рекомендовал ехать в одну сторону, называя номера каких – то автобусов, троллейбусов и трамваев. «А там дальше вам подскажут», - говорил советчик. Мы садились и ехали. Стоило нам добраться до пункта назначения, спросить прохожего: «И куда же нам дальше?», тотчас выяснялось, что ехать нужно совсем в другую сторону. Так мы прошатались по Питеру часа четыре, но цели не достигли. Отчаявшись, обратились в горсправку, где нам и дали точный адрес, подробно объяснив, как лучше добраться до Богоявленки. На остановке толпился народ. Выяснилось, что почти все ждут «наш» автобус. Ходит он редко, исключительно по расписанию, а желающих уехать по данному маршруту всегда много. Наконец автобус подошел, и ошалевшая от ожидания толпа ринулась к дверям. Нас оттеснили на галерку, салон был набит до отказа. Возник соблазн пойти на отступление. Но ждать еще сорок минут не было ни времени, ни желания, и мы попытались втиснуться в салон. Мне это удалось, а Ире почти удалось. Водитель закрыл двери, предоставив часть ее куртки ветру. Так и ехали до кладбища с трепещущим на ветру иркиным капюшоном. Могилу Цоя нашли быстро: прошло всего несколько месяцев со дня гибели музыканта, горе любивших его было велико, боль свежа, и преданные поклонники несли возле погоста круглосуточную вахту. Вся могила тонула в живых цветах, многие плакали. Парнишки с нечесаными хаерами тихонько пели под гитару «Группу крови». Вспоминая это сегодня, думаю, что, несмотря на внешнюю помпезность действа, некоторую инфантильную романтику его, было оно трогательно, искренне и своевременно, как и творчество самого Виктора Цоя. Мы настолько прониклись атмосферой, что не могли уйти оттуда до самого вечера. Вернулись только к ужину. Ну и, конечно, влетело… Но нас в тот день это не волновало. Вернулись мы какими – то притихшими и просветленными. Ни разу не поссорились, говорили вполголоса, боясь осквернить память кумира. Господи, какими хорошими мы тогда были!

Вторая «питерская» история принадлежит к трагикомическому жанру, что вообще характерно для случаев и историй, где главным персонажем выступала Ирина. После очередной экскурсии нас «распустили», и мы отправились гулять по городу. Скоро мы проголодались. Ни булочной, ни кафешки поблизости не оказалось, потому купили то, что первым подвернулось под руку. То был малознакомый тогда нам фрукт хурма. Плоды выглядели соблазнительно: гладкие, круглые, золотисто–оранжевые, - маленькие солнышки. Кто бы нам знающий подсказал в тот момент, что съедобен этот фрукт не когда красив, но когда мягок. Я решила потерпеть до гостиницы: вот доедем, сядем и съедим. Возможно, Ирке больше хотелось есть, но она терпеть не стала. С жадностью впилась зубами в желанный плод. Вкусно, сладко. Наскоро проживала, стала глотать и… Фрукты оказались недозрелыми. Недоспевшая хурма – страшная вещь! Вяжет нестерпимо, во рту все немеет, начинается спазм пищевода. Это с Ирой и случилось. На глазах выступили слезы. Она отчаянно махала руками, судорожно, подобно рыбе, брошенной на сушу, хватала воздух ртом. Единственное, что ей удалось из себя выдавить: «Ой, я, кажется, умираю…» А со мной приключилась истерика. Я тоже лила слезы, но – от смеха. Было понятно, что положение подруги незавидное, и жалко было ее. Однако ничего с собой поделать не могла. Мое глупое веселье злило Иринку, а я закатывалась. Кое–как успокоившись, похлопала подругу по спине. Минуты через две приступ закончился. Всю оставшуюся дорогу Ирка дулась на меня. Да и понятно: вот дура, нашла повод веселиться! Ведь, пожалуй, подруге угрожала реальная опасность задохнуться! Но, честное слово, сдержаться было немыслимо. По – моему, Ира до сих пор не ест хурму…

Вообще, тот период обучения, который называют «старшие классы», у меня мало ассоциируется со школой. Привыкшие с первого класса к тому, что все учебные премудрости даются с налета, мы с Ирой возомнили себя гениями, которым не стоит снисходить до таких банальностей как школьные уроки. Надо сказать, что эту иллюзию в нас долгое время поддерживали и некоторые учителя. Оправдывая себя их авторитетным мнением, мы почти перестали посещать занятия. Исключением были литература и история. Первый предмет мы очень любили; его преподавал самый дорогой мне и авторитетный для меня учитель Ольга Николаевна Карпина. Второй предмет не посещать было опасно. Вела его наша классная руководительница Елена Германовна Никитина, которая к тому же была приятельницей Ирины. Все прочие дисциплины мы воспринимали как тяжелый груз или бесполезную трату времени. Ощутив сладость и близость нам неформальной жизни, мы с гораздо большим энтузиазмом посещали культовое кафе «Петушок» (среди «своих»: кофейня, «Петух») – место тусовки местной богемы и лоботрясов, считающих себя пока не признанными богами. Вся наша духовная жизнь в одиннадцатом классе черпала силы, развивалась в стенах «Петуха», а не школы. Здесь мы узнавали о нечитанных прежде авторах, неслышанной прежде музыке, здесь находили новых друзей, здесь же влюблялись. Кстати, идею о том, что гуманитарию не нужны глубины физики и математики, а математику излишен Гете в оригинале, мы поддерживали не только пассивно (редким посещением алгебры и физики), но и активно развивали (создавая в Краевой юношеской газете статейки на данную тему). В ту пору казалось, что это наши истинные убеждения, за которые нужно бороться. Сегодня же я думаю, что то было стремление способных, но слегка зарвавшихся, обленившихся девчонок красиво оправдать свое безделие. Ира в этом отношении была сознательнее, а для меня «игра в бога» закончилась печально. Закончив школу, мы обе подали документы на журфак Алтайского госуниверситета, и Ирина поступила, а я вылетела в трубу. Так наши пути просвещения разошлись навсегда: подруга стала изучать журналистику, а я, чтобы не терять год, пошла учиться на подготовительные курсы в Институт культуры. Хотя и у меня, и у Ирки появилось много новых приятелей, дружить мы не перестали. Напротив, наши новые знакомцы стали общими друзьями. «Игра в бога» очень нравилась мне, а предыдущий провал ничему не научил. На вступительные экзамены в “Кулек” я пришла после шумного ночного веселья. Писали сочинение. Неужели я, хроническая отличница по литературе, поэт(!), не напишу какого–то там сочинения? Когда на следующее утро экзаменаторы показали мне мой «труд», главным их вопросом был такой: «На каком языке написано сочинение?» Тщательно просмотрев свои листы, вдоль и поперек испещренные загадочными знаками (буквами?), я, к сожалению, не сумела ответить. Этот случай наконец привел меня в чувство. Я усомнилась в собственной гениальности. Кроме того, поняла, что на экзамены нужно приходить подготовленной и лучше – трезвой. На следующий год я снова поступала в Университет, теперь на филфак. Получила максимальный балл. И началась студенческая жизнь. К тому времени опять «расслабилась» Ира (нахлынула любовь) и, предваряя отчисление, взяла академический отпуск. Кажется, с того времени частота и глубина нашего общения медленно, незаметно стала сходить на нет. До окончания Университета мы еще как–то держали связь: иногда перезванивались, изредка заходили в гости друг к другу. Но получив дипломы и покинув стены alma mater, разошлись. Разошлись в прямом и переносном смысле. Каждая потопала своей, «отдельной», дорогой, и дороги эти не пересекались ни в одной точке. Тогда все представлялось именно так. Но каждый прошедший год с нашей последней встречи, каждое новое событие и новое знакомство настойчиво доказывали, что это не конец; это не должно, не может быть концом, а настоящие друзья, как правило, те, которых приобрел в искренней, корысти не ищущей юности. И вот, в который раз я убедилась: большое видится на расстоянии. Мы встретились через восемь лет. Встретились тогда, когда для меня лично Ирки стало не хватать, как воздуха в приступе неврастении. Дай, Господи, нам, вновь друг друга обретших, мудрости и таланта не потеряться опять!

 

 

Ольга. Она пришла к нам в четвертом классе: тонкая косичка, широкие скулы, азиатский разрез глаз, большие руки, слишком большие для ее маленькой, изящной, почти прозрачной фигурки. Ничего особенного, девчонка как девчонка. Но чувствовалась какая – то внутренняя сила, до поры скрытая мощь в ней; а кроткий взгляд чуть раскосых глаз пока таил, но уже намекал на власть, которая этому взору кем–то свыше дарована. Очень скоро ничем не примечательная новенькая стала любимицей всего класса. Удивительно, но для этого она, казалось, не делала ничего. В том смысле, что никому не пыталась понравиться сознательно, не стремилась быть хорошей для всех, что, между прочим, часто бывает с новичками. Просто оставалась собой: открытой, дружелюбной, общительной, - обыкновенной хорошей девчонкой. Необыкновенным в ней была именно эта тайна, очевидный намек, соцветье глубинных смыслов. Оля с самого начала была очень принципиальным человеком. Наверное, странно говорить о твердых жизненных установках десятилетнего ребенка. Но были истины, в которые Ольга верила, и за которые уже тогда стояла до конца. Интересно то, что, отстаивая свою позицию твердо и непреклонно, она умела не поссориться с оппонентом, не нажить врага, сохранить лицо. У меня эта ее способность как раньше, так и теперь вызывает зависть и уважение. Лично я со своим обостренным чувством справедливости и бунтарским характером никогда не умела вести спор. Любая дискуссия (часто до сих пор) заканчивается тем, что либо я начинаю орать, лишая собеседника всякого желания слушать мои доводы, либо резко прерываю спор, демонстрируя, что «осталась при своем», часто наживая себе нового врага. У Оли выходило иначе: красиво и достойно. Ее словам хотелось верить. Каким восточным ветром занесло к нам эту алтайскую Немезиду?

С Ольгой мы стали дружить с шестого класса. Ночевки друг у друга, разговоры до утра, проспанные уроки. В седьмом классе мы как–то одновременно стали взрослеть. Захотелось нравиться мальчикам. В условиях постперестроечной магазинной пустоши откровенно делились секретами красоты, поведанными бабушками и мамами. Например, разводили серебрянку (порошок, из которого при смешивании с олифой делают эмаль для покрытия металлических поверхностей) растительным маслом, растирали эту гадость до состояния кашицы и наносили на веки. Помаду тоже делали самопальным образом. Здесь в качестве основы, наоборот, выступали мамины тени для век, главным образом, сиреневые и фиолетовые (такая мода была!). Тени смешивали с вазелином, подсыпали немного серебрянки и, пожалуйста, назавтра две синегубые красотки, из морга что ли сбежавшие (?), покоряли (или пугали?) прохожих на барнаульских улицах. Через год советским модницам стало легче. Поток импортной косметики пока не хлынул на прилавки, но в начавших уже открываться комиссионках (по сути, это были первые коммерческие магазины) изредка появлялись диковины импортной (польской или турецкой) косметики. В основном это была губная помада, все того же модного сиренево–розового цвета и тени для век, как правило, синие или коричневые. Поэтому в конце восьмидесятых разновозрастные кокетки увядающей страны Советов в своей «красоте» напоминали матрешек–близняшек: большая, поменьше, совсем маленькая матрешка, а лицо–то одно! Первая «настоящая» косметика появилась у нас с Ольгой примерно в одно время. Ее отцу кто–то из приятелей привез из Турции шикарный по тем временам набор: блестящая серебристая коробочка с несколькими отделениями, в которых отливали всеми цветами радуги тени для век, помады для губ, румяна. Отдельная радость – тушь для ресниц. Приблизительно в те же дни мамина подруга, продавец городского ЦУМа, принесла ей (по великому блату) чудесную красную шкатулку, которая при открытии оказалась прямо–таки волшебной: «двухэтажная», с выдвижными отделениями. В ней было, пожалуй, все, о чем мы тогда могли мечтать. Кроме пяти оттенков помады, двадцатицветной палитры теней, туши, румян, еще и пудра, тональный крем, кисть для нанесения пудры, щеточка для бровей и ресниц. Большое дамское счастье… Мы с Олей с восторгом занялись творчеством. Экспериментальным материалом служили, разумеется, наши лица. Впрочем, иногда получалось совсем неплохо. Часто, желая расширить поле собственных креативных возможностей, «менялись» наборами: «Дай мне твой, а я тебе свой». В девятом классе Ольга остригла волосы. Вроде ничего особенного, просто избавилась от своих тонких косичек. Но тут произошло чудо: царевна Лягушка превратилась в Василису Прекрасную. И как–то вдруг всем стало очевидно, что Оля, пожалуй, самая симпатичная девчонка в классе, ноги у нее длиннее, чем у других, а косинка азиатских глаз – ее главная фишка. Само собой, появилась куча поклонников, причем, не только среди ровесников, но и из числа старшеклассников. Вероятно тогда, ощутив свою власть над мужским полом, испытав зависть со стороны женского, Ольга поверила в себя. У кого–нибудь другого от подобного успеха непременно бы закружилась голова. Но не такой была моя подруга. Она приобрела именно уверенность, а не самоуверенность. Не стала ни заносчивой, ни высокомерной. Только та внутренняя сила, загадка, тайна, прежде в ней дремавшая и не многими замечаемая, вырвалась, наконец, наружу и щедрым даром излилась на всех, кто был с ней рядом. Обретя уверенность, Оля стала еще принципиальнее, прямолинейнее, иногда до резкости, при этом ее доброта облеклась в активную форму, форму борьбы с несправедливостью. Она готова была драться, видя как кто–то «сильный», измывается над каким–нибудь затюканным «ботаником». И никогда не боялась осуждения со стороны одноклассников. Восхитительное превращение куколки в бабочку… К девятому классу я тоже считалась красавицей, пользовалась успехом у ребят, но все-таки, моя популярность уступала ольгиной. Как девушка болезненно честолюбивая, я страдала. Но как человек умный, не могла не признать превосходства подруги. Сама же Оля никому не завидовала, со спокойным достоинством королевы несла свой успех. И как истинная королева была великодушна. Замечая мои страдания, всегда с нарочитым тщанием подчеркивала: «Самая красивая в классе не я, а моя подруга (то есть я)». Надо сказать, что я не чувствовала ни лжи, ни лицемерия в ее словах, а только думала: «Хватило ли у меня широты душевной сказать так же?» Вообще, мои честолюбивые переживания очень помогли мне. С одной стороны, я училась признавать достоинства других и мириться с тем, что кто–то в чем–то непременно лучше меня. С другой стороны, поскольку я с самого детства была борцом, войном, громкий успех подружки подстегивал меня; хотелось становиться лучше. В том возрасте, как это обычно бывает, нас с Олей не интересовали сверстники, поэтому с одноклассниками мы общались исключительно дружески. Объектами наших симпатий были парни из одиннадцатого класса, на два года старше нас. Не трудно догадаться, что влюбились мы в двух друзей. Скоро между нами даже завязалось что–то вроде отношений. Разумеется, ничего серьезного. «Дружили», как говорили в ту пору.

Стоит ли говорить, каким верным другом была Ольга… Вспоминаю случай приблизительно того же периода нашей дружбы. Я встречалась с парнем, тоже одиннадцатиклассником и, так казалось, была страшно влюблена в него. Ничего примечательного в нем не было: разгильдяй. Но девочкам всегда нравятся «плохие» парни. Кроме того, он, не знаю почему, пользовался большим успехом, считался личностью незаурядной, а в подростковые годы мнение коллектива особенно значимо. Человеком он был так себе. Дрянной, в общем – то, человечишка: лицемер и врун. Но сердцу не прикажешь… Свидания наши длились не долго, так как Сашка влюбился в мою подругу. Я изнемогала от ревности, а он, видя это, откровеннее и настойчивее «клеился» к Ольге. Она же «отшила» его самым жестоким образом. Позже я узнала, что он ей тоже нравился…А говорят, женской дружбы не бывает. Просто не каждому везет встретить в жизни свою Олю.

Когда мы заканчивали девятый класс, олина семья переехала в новую квартиру, в другой район города. Переходить в другую школу подруга не хотела, но авторитарный папа настоял на своем. Некоторое время мы еще дружили. Ездили в гости друг к другу, гуляли вместе. А потом постепенно и незаметно наше общение прекратилось. У Оли появились новые приятельницы, у меня Ирка. Но эти воспоминания до сих пор греют душу. И когда кто – то из нынешних друзей предает или забывает, не разочароваться в дружбе как явлении помогают эти воспоминания.