Журнальный мир

Муза

Не чаровница сумрачного бала

С велеречивым и ломотным ртом,

А скифская приземистая баба

С огромным детоносным животом –

В дыму луны, в пуху степного плёса

Пришла, овеянная чабрецом,

И головой своей простоволосой

Качнула ветку света над крыльцом

Спросила: « Я живу иль умираю?»

Чабрец дышал и вянул на свету

Не пред вратами лепотного рая –

Перед дверьми в земную тесноту.

Так и стоит.

Давно истлели двери,

Дремучей степью выстлалось крыльцо,

И смотрят удивительные звери

В её древлесиянное лицо.

Таганрогское городище, 1985

Поэт

Памяти Льва Кривошеенко

Изомлеет кладбищных рябин купина,

Изветвится, извеется ало, –

Над могилой твоею взойдёт тишина,

Ибо слово уже прозвучало.

Его молвили вместе с любимой и ветр,

И дубравы, и степи, и реки,

Чтобы твой вдохновенный подсолнечный век

Сохранился в природе навеки.

Чтобы кто-то далёкий, похожий на май,

Прозревая родные истоки,

Не однажды промыслил отеческий край

Чрез твои заповедные строки.

Посмертие поэта и учителя

Держусь за дождь, держусь за ветер,

Ах, как бы, как не упустить!

Фёдор Сухов

Душа любая, чем чудней и млечней

Казалась миру,

тем была милей

Тому, кто, словно ангел милопевчий,

Меж нами жил во святости своей.

Тому, чьими молебными устами

Пивали мёд поэзии юнцы…

Одни теперь увяли и устали,

Другие помышляют, что – певцы.

А третии на торжищах житейских

Такой познали горестный закал,

Что в небылях и былях небиблейских

Евангельский узнали идеал.

А смысл сего открытья – жизнь сначала,

Все тягости, все благости вдвойне

Больней и краше…

Что бы я сказала,

Когда бы третьей быть настало мне?

Я вспомнила бы: «Пять часов, погода,

К окну прилипла смелая пчела,

Прозрачна и порывиста природа,

Как два пчелиных радужных крыла…»

Так я писала в юности – о ком же?

Не о пчеле, но якобы о ней.

С тех пор не раз серебряные кожи

Меняли змеи зимние…

Темней,

Грозо́вее, страшней на этом свете

Не стало, но приблизился черёд

И мне приветить дождь, приветить ветер,

И чашу приподнять, и тронуть мёд

Поэзии усталыми устами,

Не вдруг прознав назначенный удел:

Со мной ли это диво, не спроста ли

Господь

пригубить мёда повелел?

Не искушенье ли?

Но та пчелица,

Что весело струилась сквозь стекло

В светлицу, в коей грезила девица?

Но – всё, что было позже и прошло?

Что шелестело, пело, говорило,

В снегу брело, под солнышком цвело,

И зрело, и ветрило, и парило,

Дождями изливалось и мело?..

А тот, кто пел застенчиво и вольно

И, может быть, заплакал, уходя

Поэт, чьему посмертию довольно

Извечных истин ветра и дождя…

Нижний Новгород

Огнь лампадный

Во мгле всегласного разлада

Всея́ вселенския оси

Струись, Воскресная лампада,

Во имя Спаса на Руси!

Её извенчивают ветры,

Её выхмаривает хмарь,

Но отродясь родные ветви

Лучатся в окна, словно встарь,

Когда владала домом печка

Зимой, а летом – керогаз,

Когда ладком, не напоказ,

Взвевалась утренняя свечка,

Да и крестовая аптечка

Домо́вный радовала глаз,

Следя с плетёной этажерки

За всеми в доме и вовне:

Готовы ль детки к медповерке,

Тепла ли шторка на окне

И плотно ль прилегают дверки

Веранды к матушке-стене?

Лампада тоже зналась с печкой,

И с этажеркой, и с окном,

Светясь внимательным сердечком

Над старым, старым, старым склом…

…Неуж не чуешь, тать разладный:

Изга́рен твой кощунный глас,

Коль оглавляет Огнь лампадный

Сам Старый, Старый, Старый Спас?

_{* * *}

(Из цикла «Сны и Пробуждения»)

Лицо с мороза в розах –

Ах, сладок размороз,

И нет в его угрозах

Всамделишных угроз!

Входи, душа Дуняша,

Готовы калачи,

А там и баба-каша

Донежится в печи.

Дуняша в новом платье,

В расшиве армячка:

– Вечор вернулись братья

С районного толчка –

Кабанчика толкали…

(Но весть уже стара:

Вечор они взалкали,

Алкали до утра,

Поныне спят,

Царь-пушка

Нежней их канонад,

Об этом бабка Грушка

Мне сделала доклад.)

И Дуня знает много

Историй про село,

Но нынче, слава Богу,

Светло её чело:

– Хорошая обнова,

Фабричная халва,

И мамина корова

По-прежнему жива.

Вот кончена трапе́за,

Садимся на диван

В бемоли и диезы

Обряживать баян.

Дуняша носит в гости

Свои карандаши:

Моей чернильной остью

Не выразить души…

Я раньше знала пяльцы,

Но музы стоят свеч –

Баяном грею пальцы,

Рисует Дуня печь:

– Пускай горит поленце,

Когда не будет нас… –

Дуняшенькино сердце

Страдает про запас.

Ужель грядущей жизни

Дитя провидит тень:

Языческие тризны

Горящих деревень?

Не плачь, душа Дуняша,

Косицу теребя,

Расти, пока есть каша,

А уж Христова чаша,

Сохранна для тебя…

Давно

В Ленинграде на канале Грибоедова

Старый дом над затуманенной водой

Ждал меня, но была ещё неведома,

Беспризорною была я, молодой.

А теперь, когда достигли равновесия

Ум и сердце, и бесхитростны друзья,

Мне б туда… душа довольно куролесила!

Но – нельзя туда, нельзя уже, нельзя…

Он живёт своими радостями-бедами

Под единственной под Северной звездой,

Старый дом, что на канале Грибоедова

Над неспешной затуманенной водой.

Про судьбу

Сыну

Перебродим

все воды,

просеем пласты

Праземель

с письменами

исканий

Смысла мира –

и мир нарисует холсты:

Я покоюсь во снах –

продолжаешься ты

В переливах

небесных

сияний.