Журнальный мир

Алан проснулся ровно за пять минут до того, как должен был прозвенеть будильник. В день перед работой он всегда не мог заснуть, но заставлял себя изо всех сил, понимая, что должен быть выспавшимся, чтобы хорошо сделать свое дело.

Завтрак, хотя по времени скорее ужин, был, по обыкновению, скудным. Холодный пирожок, предусмотрительно принесенный накануне вечером из буфета, и стакан апельсинового сока. Затем – теплый душ, чистая одежда, и вот он – свежий, опрятный, с натянутой улыбкой стоит перед зеркалом, оценивая себя критическим взглядом. Хорош? Нет. Безупречен, как и всегда.

Никогда он не думал, что его внешность сыграет ему на руку. Худой, низкорослый, с детства болезненно бледнокожий, да так, что по его телу можно было изучать анатомию человека, настолько отчетливо проглядывались сквозь тонкую мраморную кожу припухлые синеватые сосуды, светлые жидкие волосы слегка покрывали уши, лицо идеально гладкое безо всякого бритья: усы, борода и прочая растительность отсутствовали на нем как явление – в свои двадцать пять он выглядел едва ли на шестнадцать. Кто бы мог предположить, что эту особенность ему удастся так удачно обернуть себе на пользу. Хотя себе ли? Все, что он делал на океанском лайнере «Надежда», было ради них – его родителей, самых дорогих ему на свете людях. И в такие дни именно это чувство заставляло его вновь и вновь кривить рот в искусственной улыбке и, преодолевая себя, уверенно смотреть своими впалыми голубыми глазами в глаза другим людям. Нужным людям. Поднимать взгляд от пола, к которому он так привык, с которым давно породнился. Шутить, когда в душе ни капли смеха. И говорить «да», когда от него этого хотят. Простая с виду формула, которую Алан выучил как «Отче наш» и которой следовал раз за разом. И она работала без изъяна.

На прикроватном столике задорно проиграл незамысловатую короткую мелодию телефон. Не было необходимости проверять – это поступил аванс за сегодняшнюю работу, как всегда без задержек и в полном объеме. Осталось совсем немного – всего один клиент… последний… и уже завтра придет вторая часть платежа, и на этом его долгий путь будет завершен, заветная цель достигнута. Уже завтра он отправит родителям всю сумму, заработанную им здесь, обеспечив им безбедную старость за все те любовь и заботу, какими окружали они его и во имя которых всю жизнь во всем себе отказывали, лишь бы был счастлив их сын. Сопроводительное сообщение уже давно было набрано в черновиках и также должно было завтра благополучно отразиться на экране телефона матери. И на этом его моральный долг будет выплачен.

Никаких посторонних предметов брать с собой на работу не разрешалось, поэтому Алан оставил телефон на столе, почистил зубы, разгладил складки на кипенно-белой обтягивающей рубашке, только подчеркивающей его худобу, и, закрыв за собой дверь его тесной каюты и спрятав ключ под коврик, медленно направился по узкому коридору, освещаемому лишь тусклым свечением желтоватых мутных ламп.

Его путь был не близок, если вообще можно считать расстояние между палубами расстоянием: в пределах исполинского океанского лайнера может и кажется, будто идти далеко и долго, но в масштабе бескрайнего океана величественное судно не более чем песчинка в пустыне, едва заметная ранняя звезда на сумеречном небе. Как это иронично – подниматься все выше и выше, с каждым шагом опускаясь все ниже. Судьба не лишена извращенного чувства юмора.

Солнце клонилось к закату, но сюда его яркие алые лучи не проникали – нижний ярус был лишен этой пленительной благодати. Осторожно ступая, чтобы не наделать лишнего шума, Алан не боялся кому-то помешать – боялся быть увиденным, боялся чужих взглядов, которые неизменно казались ему осуждающими. Глаза совершенно незнакомых людей, торопливого и ленивого обслуживающего персонала, мужчин и женщин, умудренных опытом стариков и беззаботно резвящихся детишек – все глаза виделись ему строгими и преисполненными презрения. За все время своей работы здесь Алан досконально выучил пол под своими ногами и легко ориентировался в запутанных коридорах, зная наизусть каждую потертость, каждый пожелтевший фрагмент, каждую царапину. Так изо дня в день удавалось поддерживать хрупкую иллюзию, что он на этом пути один, что перед ним прямая дорога, на которой ему не встретится ни одна живая душа. По крайней мере, так ему хотелось.

Но коридор всегда обрывался лестницей, за которой располагались каюты общего пользования, где пассажиры нижних палуб проводили большую часть дневного времени. Алану всегда нравилось это место. Так здорово было ходить здесь каждый раз, украдкой поглядывая на простодушных бедняков. Вот группа ребят поет и играет на гитарах. Из другой каюты льется женский смех, из третьей доносится увлеченный спор двух мужчин. В одной из кают молодая мама с двумя очаровательными малышами мечтательно напевает какую-то ласковую песню, обнимая одного и нежно поглаживая голову другого. Рядом за перегородкой несколько мужчин и женщин играют в карты, используя вместо денег кубики сахара. Один из игроков явно в хорошем выигрыше и делится своими кусочками с сыном, юным парнишкой с большими глазами, сидящим у него за спиной. Да, Алан искренне любил это место. Самое чистое и такое непохожее на то, в которое направлялся он. Как бы ему хотелось остаться здесь, зайти в какую-нибудь из этих кают и просто посидеть в кругу этих блаженных людей. Но… никогда он не сможет больше посмотреть в глаза простым людям, как он. Отныне он для них нечестив, и не станет он осквернять своим порочным присутствием их хрупкую гармонию бедности и счастья. А потому он лишь молча улыбался, вновь опускал глаза и неторопливо поднимался на следующий ярус.

На лестнице стоял легкий гул, эхом отражающийся от стен и уходящий все дальше ввысь. В углу, на площадке между изгибами лестницы, целовалась молодая парочка – он прижал ее к стене и страстно ласкал губами ее шею. Алан передвигался слишком бесшумно, чтобы его присутствие могли заметить своевременно, – влюбленные были так увлечены друг другом, что обратили на него внимание, только когда он был уже в нескольких шагах от них. Девушка резко оттолкнула своего бесцеремонного кавалера, попятилась в сторону и неумело и весьма нелепо сделала вид, будто ведет с ним увлеченную беседу, – ее дыхание было тяжелым и частым, лицо пунцовым от смущения, а глаза предательски бегали. Парень встретился взглядом с Аланом – тот слегка улыбнулся ему, он улыбнулся в ответ, и оба опустили глаза. Алан направился вверх по лестнице, спиной чувствуя, как покраснел молодой парнишка и тихо прыскает в кулак девушка.

Увиденное не вызвало в нем никаких чувств – ни зависти, ни осуждения. Все это в прошлом. Когда-то и он мог быть счастлив с любимой девушкой, но… что сделано, то сделано, былого не воротишь, и, вступив на этот тернистый путь, он должен теперь пройти его до конца. Ах, милая Роза, родная, нежная, невинный чистый цветок… Алан не достоин больше даже думать о ней. Он поступил с ней жестоко, бесчувственно и бескомпромиссно разорвав с ней отношения перед самой поездкой, но лучше так: лучше она будет теперь всю жизнь ненавидеть его, чем… он принес бы ей столько страданий и боли, узнай она, чем он теперь занимается… Нет, она обязательно встретит кого-то гораздо, гораздо лучше него – и пусть никто и никогда не будет любить ее так, как любит ее он, Алан не осмелился бы больше прикоснуться к ней, посмотреть в ее красивые печальные глаза… после всего, что он натворил здесь, в этом путешествии через океан. Пусть лучше в мыслях о нем Роза испытывает обиду и ненависть… чем презрение и глубокое отвращение… Если бы только она увидела его здесь… Такого позора он бы не вынес и в ту же секунду бросился за борт в спасительную безмолвную бездну всепрощающего синего океана. Только она теперь принесет его душе покой.

Вокруг со смехом носились дети, едва не врезаясь в Алана, и он с трепетной теплотой вспоминал свое детство. Беззаботное и светлое, это время было единственным в его жизни по-настоящему счастливым. Родители, люди небогатые, скромные и бесконечно любящие своего единственного ребенка, оберегали его, носили на руках и трудились за пределами любых человеческих возможностей, лишь бы только их сын не знал никаких тягот и лишений. Многое из того, о чем Алан только слышал от окружающих, миновало его в детские годы: пьянство родителей, скандалы и насилие, супружеские измены – все то, что называлось поныне и сейчас неблагополучными семьями. Нет, его семья была поистине идеальной, хотя он, конечно, и не догадывался в то время, какой сложной была жизнь его родителей. Мать и в дождь, и в зной ходила в одном и том же поношенном платье серого цвета в клеточку, чтобы суметь купить сыну портфель в школу, дабы оградить его от насмешек со стороны одноклассников за его бедноту; а отец вкалывал на трех работах без выходных, что очень быстро привело к значительным проблемам со здоровьем, последствия которых преследуют его по сей день… но все ради сына, ради его беззаботного детства. Святые люди. Такие должны попадать на небеса по спецпропуску, без очередей и проволочек.

Когда ему было девять, родители купили ему на день рождения велосипед. Это была невероятно дорогая для них покупка, на которую они откладывали деньги долгое время, – но счастливые глаза сына в момент, когда он увидел свой подарок, однозначно стоили потраченных сбережений его мамы и папы. Сколь ни была тяжела их жизнь, при виде улыбки на лице любимого сына по сердцу растекалось бархатистое тепло, и ради этой улыбки они были готовы пожертвовать всем на свете.

Мама и папа… Дорогие, любимые, родные… Вряд ли они гордились бы им сейчас. Но они любили его больше жизни, и потому скрепя сердце ему пришлось соврать им, что едет на свадьбу к другу в другой город и задержится там на некоторое время, отдохнет, развеется… Не должны они знать, где на самом деле он сейчас находится… и тем более чем здесь занимается.

В воспоминаниях и мыслях Алан и сам не заметил, как ноги вынесли его к очередной лестнице. Короткий подъем, гулкий звон металлических ступеней, и вот он вступил на средние палубы.

Здесь находилась каюта Мадам, которую он любил и ненавидел всей душой. Той, которая дала ему эту работу, той, которая научила его хладнокровию и самоотречению. Наставник и опекун. Женщина, ради которой он готов был убить и которую убил бы сам, не колеблясь ни секунды.

– Прекрасно выглядишь, дорогой, – бросила она, едва Алан, постучав и получив в ответ утвердительное «Войдите!», тихо вошел в каюту. – Посмотри, какой чудесный цвет! – она вытянула вперед руку, демонстрируя яркий красно-розовый лак на длинных накладных ногтях, еще свежий, блестящий. В лучах обильного света просторной каюты Мадам он переливал разными оттенками, словно ногти были покрыты настоящим жемчугом.

– Благодарю, Мадам, – слегка поклонился Алан, продолжая стоять у порога. – Да, цвет… красивый.

– Проходи, присаживайся, дорогой, – Мадам указала рукой на мягкий пуф из розовой замши, стоящий напротив нее. На другом таком пуфе, придвинутом почти вплотную к креслу, в котором восседала Мадам, она расположила свои ноги – тот же яркий красно-розовый цвет выдавал, что она и здесь сушила ногти. На столике рядом уныло горбилось измученное зеркальце, в которое Мадам любовалась собой едва ли не каждую минуту.

Алан послушно опустился на пуф, не сводя с Мадам сосредоточенного взгляда.

– Аванс перевела тебе, получил? – безмятежно спросила та. – Клиент весьма щедрый! Он даже пообещал, что, если останется доволен, заплатит сверх нормы. Так что постарайся, мой дорогой мальчик, постарайся. Хотя я в тебе нисколько не сомневаюсь.

Она лукаво улыбнулась и осторожно, чтобы не задеть ногти, подцепила рукой стоящий рядом на столике бокал вина.

– Получил, спасибо, – тихо ответил Алан, продолжая неотрывно, но без интереса смотреть, как его госпожа пьет дорогое вино и закусывает сыром с голубой плесенью. Мадам была из тех женщин, кто отчаянно пытается скрыть свой возраст под тонной макияжа: обильно накрашенные ресницы и брови, подведенные глаза с несуразными подростковыми стрелками, ярко-красная помада, румянец на щеках. Ее пальцы украшали перстни один массивнее другого, на обеих руках висело по несколько браслетов из драгоценных металлов, волосы были уложены так, будто она только вышла из салона красоты. Лишний вес умело вуалировался просторной одеждой из натурального шелка, дряблые складки на шее ловко прятались под совершенно не подходящим к ее наряду вульгарным чокером: она словно готовилась к балу-маскараду, и все было бы безукоризненно, если бы не короткие черные волоски, предательски выглядывающие из-под платья на лежащих на мягком пуфе ногах. Но Алан смотрел на нее без единой эмоции – сегодня его последний рабочий день, последний клиент… и все это закончится…

– Ты как-то слишком удручен для последнего рабочего вечера, – скривила носик Мадам. – Смотри не спугни нам клиента, – стараясь не коснуться губами еще не полностью высохших ногтей, она омерзительно облизала пальцы, широко открыв рот и на всю длину высунув большой, красный от вина язык.

Алан молчал.

– Ладно, не буду тебя задерживать, дорогой, – слегка наклонилась в его сторону Мадам. – Клиента зовут…

– Мадам, – стараясь произнести это как можно вежливей, перебил ее Алан. – Вы же помните, без имен…

– Да, дорогой, прости, – без тени смущения махнула ресницами она. – М-м… Ты узнаешь его по татуировке со львом на груди.

– Спасибо.

– Встречаетесь в бассейне на верхней палубе в 20:00. Завтра в обед жду тебя снова у себя. Я позвала его к себе на завтрак, так что к обеду переведу тебе деньги и… небольшой бонус от меня, – она самодовольно опустилась в кресле, снова потянувшись к бокалу.

– Да, Мадам. Хорошего вечера вам.

– И тебе, мой дорогой! Ты просто мое чудо! Жду завтра! – она кокетливо помахала ему пухловатой рукой.

Алан неторопливо встал и направился к выходу из каюты под громкие причмокивающие звуки, с которыми Мадам жадно пила вино с набитым сыром ртом.

До верхней палубы ему предстояло преодолеть еще столько же, сколько от его каюты до каюты Мадам, но находиться в этих местах ему было уже совсем не так приятно, как внизу. Здесь обитал средний класс, и все в окружающем интерьере было буквально пропитано полумерами: самыми низкозатратными способами дизайнеры здешних помещений пытались придать им напускной лоск, будто такие же обветшалые нижние палубы в какой-то момент были наскоро переквалифицированы в более престижные, но суть осталась прежней. Нет, каюты здесь были заметно уютнее и просторнее, чем внизу, а резиденция Мадам и вовсе располагалась в этаком местном люксе, но все выдавало в них тщательно скрываемую дешевизну: да, никаких затертых полов и стен с облупившейся краской, тусклых, мерцающих отвратным желтым светом ламп под потолком, каких-то убогих ковриков у дверей – полы устелены ламинатом, стены обиты новеньким пластиком, лампы исключительно яркие и ослепительно-белые, а коврики у дверей напрочь отсутствуют, словно само собой разумеется, что здешние обитатели не ровня беднякам, ютящимся снизу: те, грязные, а может, и заразные, пускай непременно вытирают свои ноги – наверняка даже здесь, на роскошном океанском лайнере, отыскали где-то землю, чтобы рыться в ней, подобно свиньям, – а они, представители среднего класса, пусть и не элита, но все же работники интеллектуального труда, а значит, по определению чистые и ни в каких придверных ковриках не нуждаются. Эта часть пути каждый раз была для Алана самой неприятной: казалось, сам воздух пропитан здесь лицемерием, горделивым чувством собственного превосходства людей, которые, в общем-то, не далеко ушли от рабочего класса в своем материальном достатке и уж тем более в уровне воспитанности и интеллигентности, но при этом надменно возвышают себя над ними, стремятся всеми силами отгородиться от тех, само существование которых считают презренным и низменным. Напитки из дешевых виноматериалов, с виду изысканные блюда, на самом деле приготавливаемые теми же поварами, что кормят нижние палубы, из тех же ингредиентов, какая-нибудь поддельная сигара, далеко не с южных островов, строгие костюмы, пошитые отнюдь не на заказ, а купленные на распродаже в торговом центре – и вот псевдоэлита уже вовсю ощущает себя на вершине мира, предаваясь своим утонченным разговорам о пустом и безудержным алкогольных утехам, опустошая бар за один вечер, а затем сутки отлеживаясь по своим каютам в обнимку с лучшим фаянсовым другом на все времена. Алан испытывал крайнее отвращение ко всем обитателям средних палуб и всякий раз стремился преодолеть эту часть своего пути как можно быстрее. Нередко встречные обращались к нему, думая, что он обслуга, но Алан лишь шел дальше, не отрывая взгляда от пола и ни с кем не заговаривая.

Чем выше он поднимался, тем светлее становилось вокруг. Верхний ярус вместо стен по периметру имел одно большое панорамное окно – отсюда открывался превосходный вид на закатное небо, и хотя бы ради него стоило проделать весь этот путь. Пол здесь устилали идеально чистые ковры, пластмассовые светильники под полотком сменились изысканными бра цвета слоновой кости с позолотой. Другим был даже запах, точнее, он исчез вовсе – от прежних запахов пота и пыли на нижних палубах и дешевого парфюма и алкогольных паров на средних не осталось и следа. Вот они, верхние палубы – земля обетованная небожителей. Людей, для кого удовольствие и роскошь стали религией, которой они живут и за которую готовы умереть.

Солнце вот-вот должно было зайти, и Алан хотел насладиться последней щепоточкой прекрасного перед тем, как опуститься на самое дно. Лестница привела его на открытую площадку: в нос ударил несравненный аромат чистого воздуха, ветер приятно развевал волосы, а ласковые лучи заходящего солнца успокаивающе согревали кожу своим нежным теплом. Алан подошел к самому краю кормы. Он давно присмотрел это место и приходил сюда каждый раз перед работой. Вокруг никого: местные обитатели больше стремились удовлетворить потребности тела, нежели души, и никогда еще Алан не встречал здесь хоть одного ценителя этой невероятной красоты. Такой вид, такое блаженство – а тех, кому это предназначалось по статусу и цене билета, подобное совершенно не интересовало. Тем лучше для Алана.

Он взглянул вниз – высота не пугала, а бездонный синий океан не внушал ничего, кроме умиротворения и манящего спокойствия, – никакого страха. Он давно стал его другом – молчаливым, несколько сварливым, своенравным, но все же верным, готовым в любую минуту прийти на помощь и утешить душу. Именно это Алану и требовалось – жесткая мочалка и раствор антисептика могли омыть его тело, но очистить душу… мог только океан. И завтра они породнятся, станут наконец одним целым. Но это будет завтра. А пока… работа ждет.

Когда последние лучи в своем предсмертном немом вопле скрылись за горизонтом, Алан напоследок еще раз глубоко вдохнул этот восхитительный воздух, вновь опустил глаза и направился туда, где ему предстояло завершить свой крестный путь. Так иронично, что лайнер называется «Надежда»… Хотя с другой стороны… он ведь действительно даровал Алану надежду. Таких денег он не заработал бы за всю свою жизнь… а здесь за такой короткий срок он сумел получить столько, что сможет наконец отблагодарить родителей за их безмерную доброту, самоотрешенность, жертвенность… Так что… нет здесь ничего ироничного. Все именно так, как должно быть. Как только и могло случиться. Иного не дано.

На самой верхней палубе располагался помпезный крытый бассейн с прозрачной крышей, открывающей изумительный вид на усыпанное звездами ночное небо. Ярко горел свет, играла легкая музыка, людей было немного – в это время суток не позагораешь, так что немногочисленные посетители пришли сюда разве что освежиться либо попросту развеять скуку.

Алан окинул взглядом этих людей. Золотые украшения, с которыми они не расставались даже в бассейне. Ухоженные ногти на руках и ногах. Татуировки. Стильные стрижки. Эти люди очень любили себя. И требовали к себе особого подхода.

Некоторые из них, узнав Алана, слащаво улыбались ему, но Алан не поднимал взгляда, медленно продвигаясь к раздевалкам. Там он чинно снял с себя одежду, оставшись в одном нижнем белье, и подошел к зеркалу. Нет, он давно перестал смотреть себе в глаза – хотел лишь убедиться, что по-прежнему выглядит безупречно. Скулы инстинктивно напряглись, и рот озарила неестественная улыбка – навык, которому его обучила Мадам. В последний раз взглянув в зеркало, он сощурил глаза и вышел обратно к бассейну.

Он осторожно спустился в воду, сделал несколько шагов, оттолкнулся от мраморной ступени и поплыл. Кожа на его молодом теле маняще поблескивала в такт волнам, которые он создавал, двигая руками. Все его движения были размеренными, неторопливыми, словно это он здесь опасный хищник в окружении беззащитных овечек, а совсем не наоборот. Проплыв до противоположного края бассейна, он на короткое время задержался, делая вид, что отдыхает, а сам принялся искать глазами своего последнего клиента.

Найти его оказалось нетрудно: частично выцветшая, но все же отчетливо различимая татуировка со львом величаво украшала широкую волосатую грудь одного из находящихся здесь мужчин. Он был с короткой стрижкой, объемные, но несколько вялые руки говорили о том, что когда-то тот всерьез занимался тяжелой атлетикой, хотя наличие огромного пуза вступало в непреодолимое противоречие с этой догадкой. Его шею украшала внушительных размеров золотая цепь с крупными звеньями, такая же цепь окольцовывала запястье правой руки. Холодные серые глаза встретились с глазами Алана: никто из них никак на это не отреагировал даже едва заметным кивком головы, но и этого взгляда было вполне достаточно, чтобы необходимая связь установилась. Алан хорошо знал свое дело. Даже слишком.

Пробыв в воде еще несколько минут для приличия, Алан все так же неспешно вылез из бассейна и принялся насухо вытираться полотенцем, заранее оставленном им на пустом шезлонге. Мужчина с татуировкой также завершил свои водные процедуры. Алан невозмутимо дождался, пока тот вытерся, накинул на тело плотный махровый халат и медленно зашагал в сторону жилых кают. Вновь опустив глаза, Алан хладнокровно направился следом за ним.

Он мечтал быть гордостью родителей. Но жизнь сложилась иначе.

Долгое путешествие океанского лайнера «Надежда» подходило к концу.