Журнальный мир

Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальный.

А.С. Пушкин

Громкие вопли Этери, разрезая тугой от зноя воздух, метались в аккуратном зеленом дворе среди трех пятиэтажек. Женщина нарочито кричала по-русски. Жесткий акцент и грубая грузинская брань добавляли колорита в гортанный визгливый монолог.

— Мы тут пятнадцать лет живем, — орала Этери, размахивая огромными смуглыми руками, — и никому, никому это дерево не мешало! Оно весь двор радовало. А теперь пришла эта чатлашка, бози, и ей, видите ли, этот куст свет закрывает! Запах для нее ядовитый! Ты сама змея ядовитая. Мужа из семьи уводишь! Я знаю! Бози она и есть бози!

Последнее грузинское слово, по первой букве схожее с бранным русским, означало гулящую женщину.

Серые, полные слез, Наташкины глаза растерянно моргали, а ее круглое миловидное лицо раскраснелось от обиды. Громадный олеандр — причина скандала — еще недавно закрывал почти все окно. Волнуясь за малыша, Наташа боялась открывать форточку, чтобы нахальные пчелы, густой тучей облеплявшие яркие цветы, не залетели в квартиру. Когда Наташа пожаловалась любимому на назойливый куст, Гурам усмехнулся:

— А я его ночью бензином полью. Сдохнет!

Некоторое время Гурам просыпался среди ночи и выливал под корни куста пол-литровую банку бензина, но олеандр цвел еще пышнее. Затем в дело пошла кислота, потом щелочь. Куст не сдавался. И, наконец, Гурам применил старый и надежный способ: он срубил олеандр, оставив торчать лишь несколько метровых веток. Это и вызвало бурю негодования обожающих растение соседей.

Ураган возмущения был так силен, что докатился до пригорода Батуми, села Ангиса, где жила семья Гурама. К законной жене иногда просачивались слухи о его романе с молодой медсестрой, однако сейчас новости были раскрашены детальными подробностями, из которых самая острая — маленький Серго, сыночек Наташи и Гурама.

Гурам, прожив шесть лет в браке с красавицей Назико, мечтал о ребенке, да не сложилось. И по местным врачам ходили, и в Тбилиси ездили, но медики, не найдя причину, лишь руками разводили. В один из летних дней, когда Гурам заканчивал покраску стен в доме клиента, его укусила оса. Эта проворная тварь оказалась судьбоносной. Пострадавший рванул в больницу, где был мгновенно ослеплен белоснежным халатом, соблазнительно обхватывающим плотное, с круглой грудью и широкими бедрами, тело. Пациент не только забыл про распухшую руку, но и потерял контроль над ногами, которые стали неуправляемо носить его к Наталье каждый день. Их любовное сумасшествие вспыхнуло непредсказуемо горячо и бурно. А вскоре Наташа, покусывая пухлые розовые губы, бросилась к сестре и выпалила ей в лицо новость:

— Оль, только не психуй…Прям как в старой шутке, залетела от первого поцелуя. Что делать?

— Что делать? — прищурив озорные синие глаза, переспросила Оля. — Открыть свой паспорт и посмотреть, что тебе скоро тридцать и ты два раза замужем была, но ни ребенка, ни котенка… Значит, пора уже!

Говорила Ольга раскатисто, зычно, и ее боевой запал всегда настраивал мягкую Наташу на смелые решения:

— Если тут с твоим мужиком не сложится, уезжай в Одессу к Тане. Она у нас старшая, толковая!

Но Гурам не отпустил Наташу. Родившийся Сережка, пухленький, светловолосый, удивительно походил на мать, а крупный носик младенца сразу обозначил его грузинскую породу. Отец обожал малыша и называл его Серго. Гурам так и жил на две семьи пока не прогремел абхазской войной девяносто второй год. По улицам разгуливали вооруженные люди, а когда с мест военного конфликта привозили убитых, город стонал от женских криков.

На всю жизнь Наташа запомнила колючий холод дула пистолета, приставленного к ее нежной шее. Случилось это, когда к ней забежала Ольга с детьми. Они только сели за стол, как в квартиру вломилось трое вооруженных мужиков. Боевики грубо затолкали женщин с детьми в ванную и вынесли все ценные вещи. После бандитов в квартире воняло ношеной обувью, перегаром и еще чем-то диким и резким. Наташа, задыхаясь от приступов тошноты и переступая одеревеневшими ногами раскиданные вещи, бросилась к телефону.

Гурам рычал от ярости. Его одноклассник из братвы подтвердил, что это залетные… абхазские.

— Я боялась, что… потеряю… от страха, — призналась Наташа, — Ведь… второго жду.

— Почему молчала? — обнял ее Гурам — Сколько уже?

— Почти три…

— Вам бежать надо. Война идет.

Наташа уговаривала Олю ехать вместе, тем более что Одесса не чужой город — бабушка там жила, теперь Танька, но та отказывалась. Она обожала Батуми. Здесь, словно в Вавилоне, говорили на разных языках и диалектах. А радужный всплеск красок в парках и садах теплел к зиме желтыми тонами цитрусовых, алел летом румянцем плодов и ягод, а осенью густел фиолетовым цветом инжира. Теперь же эта радуга посерела в военный грязно-зеленый, а смятые тревогой улицы ощетинились в ожидании беды.

Прошло еще несколько тревожных недель. Все чаще слышался напряженный ропот: «Уже идут… скоро здесь будет бойня… у Сухуми суда обстреливают. Не улететь, рейсы забиты…» В тот вечер Гурам, взглянув на Наташу пустыми глазами, прохрипел:

— Я с Резо договорился: он тебя с Серго завтра на самолет до Одессы посадит, но без вещей. Все, что нужно, я тебе морем переправлю или скоро сам приеду.

Маленькое здание батумского аэропорта тревожно гудело. Казалось, все население города собирается его покинуть. Напирала толпа. Кто-то причитая, тяжело дышал Наташе в ухо. Стиснув ладонь сына, она вцепилась другой рукой в поручень трапа и, поднявшись на несколько ступенек, оглянулась. Сырой ветер раннего утра влажно лизнул ее лицо. Вдали вершины гор разрывали арбузную мякоть облаков, тонувших в бледном небе. И также навсегда исчезало для Наташи упоительное время в мирной и цветущей Грузии. Размытая слезами картина качнулась в Наташкиных глазах: на краю взлетного поля за решетчатым ограждением среди толпы провожающих стоял Гурам, высокий, печальный, постаревший в свои сорок.

Переполненный самолет шумел громкими разговорами пассажиров и детским плачем. Даже в багажном отделении сделали скамейки для людей: на коробки положили доски. Наташа сидела, зажав между ногами небольшую сумку и обняв Сережку, испуганно притихшего на ее коленях. В душной тесноте резко и приторно пахло нагретой пластмассой, кислым потом и детскими молочными смесями.

Съедая обрывки фраз и заглушая гомон разговоров, надрывно заревели моторы. Самолет долго разгонялся, как бы примеряясь к тяжелой ноше, потом грубо дернулся и взлетел. Пассажиры в багажном отсеке пошатнулись, цепляясь друг за друга. Минут через сорок пожилой грузин напротив, вытерев скомканным платком потное лицо, охнул:

— Над Сухуми летим… самолеты обстреливают.

Все притихли, даже младенцы замолчали. В мучительно вибрирующей тишине Наташа горячо шептала молитву. Когда приземлились, она глубоко под грудью почувствовала слабый толчок: «Ребенок! Шевельнулся! Будем жить!»

Старшая сестра Татьяна рано вышла замуж и была единственной из сестер, кто не уехал из Одессы. Высокая, с точеной фигурой, она могла бы блистать на театральной сцене, а не жить тревожной жизнью жены моряка.

— Ну, пока Сема в рейсе, пару недель поживете с Сережкой у меня, а потом на даче на 10-й Фонтана. До города трамвай ходит. Да и свежий воздух тебе сейчас нужен, — с улыбкой промурлыкала Таня. — Дачка-то так, название только: домишко из двух комнат, но все удобства и магазин рядом. Телефона, правда, нет. Надеюсь, твой джигит скоро приедет. Я-то чем могу помогу, но сама белкой в колесе… и пацаны у меня, четырнадцать и шестнадцать… еще тот возраст!

День, когда Наташа в переполненном самолете покинула Батуми, был последним днем полетов из Батуми в Одессу. Абхазская война развернулась так катастрофически остро, что воздушный коридор над Сухуми закрыли, да и у побережья отменили все морские перевозки. Из коротких телефонных разговоров с Ольгой сестры узнали, что Батуми словно в кольце, из которого не вырваться.

Середина мая вспыхнула небывалой жарой. На даче Наташа лежала в шезлонге под старым каштаном следя за танцами листвы над головой и, невольно, вспоминала Батуми. Ей виделся олеандр, сверкающий под окном жирно-зелеными листьями и пурпурными соцветиями. Эти воспоминания о когда-то ненавистном кусте радовали. «Наверное, будет девочка… цветы любит. С Сережкой такого не припомню», — улыбалась Наташа.

Иногда удавалось дозвониться до Гурама. В щелкающей трубке звучал его уставший и полный горечи голос: «Пока не могу… Как получится, сразу приеду. Рейсы на Одессу отменили… Мама очень болеет…»

В середине сентября резко похолодало. Воскресным утром на дачу приехала Таня. Пахло гниющей листвой и отсыревшей древесиной. Прохладный дождь гроздьями выбивал лунки в глинистой земле. Грязно-серое небо рваными лоскутами прижималось к ветхой крыше. Семен с Таней мало занимались дачей. Две убогие комнатки, обставленные старой мебелью, обветшало грустили по ремонту. Наташа читала Сереже «Приключения Буратино». Обнявшись на диване, они зябко кутались в одеяла. Татьяна поглядела на круглый живот сестры и вздохнула:

— Ты мне сейчас маму напоминаешь, когда она тебя носила. Она тебя в сорок пять родила. Любили тебя родители не передать как — часами любовались. Мы с Ольгой за хозяек: обед и стирка, а мама с папой тебя с рук не спускали.

Таня присела рядом, ласково обняла сестру.

— А твой-то что говорит? Когда приедет?

— На прошлой неделе его мама умерла. Пусть хоть сорок дней пройдет…

Таня начала энергично собирать в сумку Наташины вещи.

— Холодно тут уже, да и рожать тебе скоро. Сема в рейс ушел на четыре месяца. Едем ко мне.

В октябре у Наташи родилась девочка. Наталья назвала дочку Нино — так звали мать Гурама. Он был безумно счастлив. Радостно дыша в телефонную трубку, кричал, что уже бежит, едет, летит к ним в Одессу. Гурам названивал почти каждый день, и вдруг ни одного звонка. Неделя прошла в ожидании. А потом рыдающая Ольга по телефону рассказала Тане о несчастье. Гурам погиб в аварии на горном перевале между Трабзоном и Батуми. В то военное время только в Турции можно было купить нужные для работы стройматериалы. После сильного ливня в горах случился оползень. Тела погибших с трудом достали из-под камней.

— Она сейчас с детьми гуляет, — голос Тани срывался. — Как же ей сказать? Ведь молоко может пропасть. Ты уверена, что это Гурам?

— Батуми город маленький. Уверена. Завтра похороны, пойду, — всхлипнула Ольга. — Ты, Танюша, найди слова, успокой. Горе-то какое!

Наташа почти не плакала. Оцепеневшими руками она прижала к себе Ниночку, обняла Сережу и, вздрагивая, хрипло прошептала: "Теперь ты в семье главный!" Она взглянула на сына и увидела его повзрослевшим и серьезным.

Прошло много месяцев пока жизнь начала постепенно возвращаться к Наташе. Она подолгу бродила у моря с детьми. Присаживаясь рядом с сыном у кромки воды, улыбалась тому, что вдвоем мастерят замки из песка. Теперь ее существование напоминало эти замки, смытые с лица земли стихией войны. Но дерево, сломанное ураганом, цепляется вырванными корнями за почву и начинает зеленеть. Таня всеми силами старалась занять и отвлечь сестру от грустных мыслей. Тут и случай подвернулся. Соседу —давнему приятелю мужа, после операции прописали курс инъекций. Их можно было делать и на дому. Нужна была медсестра. Таня тут же вспомнила о Наташе.

Высокий крупный мужчина встретил Наташу у входа. Представился Анатолием Петровичем. Пропуская ее в узкий коридор, задержал на ней долгий и, как ей показалось, изумленный взгляд.

Холостяцкая однокомнатная квартира прохладно встретила новую гостью — женщины бывали здесь редко. Однако хозяин держал ее в порядке: разложенный диван-кровать аккуратно застелен пушистым покрывалом; стол со стульями от когда-то модного чешского гарнитура блестели тусклой полировкой; заполненный хрустальной посудой, в углу ютился пузатый сервант. На одной из его полок лежали аккуратно сложенная пара носков, старые наручные часы и черно-белая фотография огромного пассажирского судна.

Наташа сделала Анатолию укол. Он поблагодарил, добавил, что у нее легкая рука и тут же спросил:

— Замужем?

— Вдова.

— Дети?

— Двое: одному пять лет, другой полгода.

На следующий день Толик предложил Наташе чаю, угощал тортом и завернул пару кусочков с собой для Сережи. Их разговоры продолжались все дольше. А седьмого марта, когда Наташа пришла делать последний укол, ее ждал огромный букет роз.

— Завтра женский день. Решил поздравить, — улыбнулся Толик. — Я вижу, вы с детьми к морю ходите. Можно и мне с вами? Скучно одному-то гулять, а я еще неделю буду на больничном.

Наташа согласилась.

После прогулки дети дружно сопели у Толика на диване, а взрослые на кухне ужинали наскоро пожаренной картошкой.

— Так вы с Семеном вместе плавали? — поинтересовалась из вежливости Наташа.

— А может перейдем на "ты"? — белозубо улыбнулся Анатолий и добавил, — Моряки не плавают — моряки ходят! Я давно уже не моряк, а механик на заводе. С восемьдесят шестого на берегу. После "Нахимова".

Он медленно встал, вышел в комнату, достал из серванта несколько фотографий и лежавшие возле рюмок носки и часы.

— Ты, Ната, как хочешь, а я выпью, — Толик налил себе рюмку водки. — Помянуть надо…

Его короткий рассказ прозвучал пронзительно трагично. В восемьдесят шестом Анатолий работал механиком на круизном судне "Адмирал Нахимов". Тридцать первого августа недалеко от Новороссийска в судно врезался сухогруз "Петр Васев".

Тем вечером Толик ждал на палубе свою подругу Риту, администратора ресторана. Между ними уже два года пылал далеко не круизный романчик. Рита сдавала смену, и они договорились увидеться в половине двенадцатого ночи. Для туристов на палубе звучала живая музыка, устраивались концерты и танцы. В открытом баре подавали шампанское и бутерброды. Запах сервелата тонул в морском ветре, еще не холодном, а мягком, как и бархатный сезон начавшейся южной осени. С удовольствием вдохнув этот блаженный коктейль ароматов, Анатолий предвкушал приятное свидание с любимой и не менее увлекательное продолжение ночи в его небольшой каюте.

Когда в 23:12 сухогруз на всей скорости врезался в борт "Нахимова", упавшая мачта на глазах у Толика разорвала на части танцующих на палубе туристов. Морская свежесть мгновенно утонула в резком запахе гари и крови. Треск рухнувшей мачты, вопли и визг пассажиров, крик матросов и гул аварийной сирены слились в протяжный жуткий вой. Хватаясь за сломанные поручни, по скользким ступенькам Толик бросился вниз в помещение ресторана, к Рите. Но навстречу ему бежали обезумевшие от ужаса люди. Живой волной они вынесли Анатолия опять на палубу. В панике многие прыгали в море. Их мгновенно затягивала огромная воронка. Судно катастрофически быстро погружалось в воду. Оно затонуло за восемь минут. Последнее, что помнил Толик, как в голове у него яростно застонало и ухнуло. Вместе с матросами он бросал орущих пассажиров в шлюпки. Когда раздался гром лопнувшего киля, Толик скинул одежду и бросился в море. На нем остались лишь носки и часы, остановившиеся тогда в 23:20. Их-то он и хранил в серванте в память о той горькой ночи.

Анатолий почти шесть часов продержался на воде в открытом море. Рано утром его подобрал спасательный катер. Онемевший от шока Толик напрасно искал Риту среди спасшихся и погибших. Ее тело подняли из-под обломков корабля только через две недели.

— Это она, — Анатолий протянул снимок.

С потрескавшегося фото глядела очень похожая на Наташу, кудрявая, смеющаяся блондинка. Наталья вздрогнула, столкнувшись взглядом с печальными глазами Толика. Он кивнул:

— Да… поразительное сходство. Когда я тебя увидел, мне показалось, что это Рита вернулась. Глупо, конечно…

Выпив за упокой, он молча сжал кулак с выцветшей татуировкой якоря. Потрясенная рассказом, Наташа присела рядом и медленно положила свою узкую ладонь на шершавую руку Толика. Так его якорь нашел теплую спокойную бухту.

Возможно, несчастье и лишения сближают людей крепче общих интересов, взаимной привязанности и даже сильнее, чем любовь. Ведь сгоревшая любовь колючим пеплом съедает самые яркие моменты страсти. Печаль же, даже успокоенная временем, бледным привидением постоянно напоминает о прошлом, и душевная боль ищет сострадание и понимание.

Девяносто третий год обрушился на Батуми всей тяжестью полыхавшей рядом войны. В городе были серьезные перебои с электричеством, газом и отоплением. Воду приходилось носить из ближних сел. Через несколько месяцев Ольге с детьми с трудом удалось добраться до Новороссийска на десантном корабле, посланном для эвакуации семей моряков-подводников.

Вскоре сестры встретились в Одессе. На столе красовались румяные хачапури, золотистое сациви, разноцветное пхали. В комнате дышалось запахами специй, орехов и зелени — волнующие ароматы той счастливой, мирной солнечной Грузии. Ольгин взгляд печально скользнул по грузинским яствам. Она похудела. Прежде искрящиеся задором глаза словно потухли, а когда-то тяжелые длинные косы поредели и поблескивали сединой. Оля в слезах рассказала, как в Батуми носила на четвертый этаж воду, как прожила военное время в постоянной тревоге и в страхе.

— Три сестры! Только Чехова не хватает! — засмеялся вошедший Анатолий. — Да ты, Наташ, как на свадьбу наготовила.

— Так у нас и есть свадьба! Ты же все бумаги переписал, — улыбнулась Наташа, глядя на застывшие в изумлении лица сестер. — Мы теперь муж и жена! И детей усыновил! Все на одной фамилии.

— Вот это да! — воскликнула Таня. — И ты молчала?!

— Ольгу ждала, чтобы сразу всем и рассказать. Да мы жениться-то не собирались. Но тут друг Толика в Канаду уехал. Зовет. Хотят вместе мастерскую по ремонту машин открыть. Для иммиграции документы нужны, пришлось официально оформить.

— В Канаду? — охнула Таня от неожиданности и, расхохотавшись, обернулась к Ольге. — Оль, а ты помнишь нашу бабушку Груню? Вот от кого в нас здоровый одесский авантюризм. Баба Груня никогда не боялась менять жизнь на корню, но только не выезжая из Одессы. И я ее понимаю. Я вас не понимаю — чего вам в Одессе то не живется?

Анатолий с Наташей и детьми уехали через полгода. Холодная декабрьская Одесса провожала их промозглым ветром. Во дворе, словно прокисший творог, серели обледенелые съежившиеся комья снега. Канада их тоже встретила снегом, но другим — глубоким, хрустящим, белым до голубизны.

Навестить сестру в Канаде Оля и Таня приехали без мужей и детей прямо под Рожество. Им хотелось побыть вместе и лучше всего где-нибудь у теплого океана. Толик купил им путевки в пятизвездночный Мексиканский отель. Девочки с радостью укатили на недельку из заснеженного Торонто.

Когда они, радуясь солнцу и теплому ветерку, спустились с трапа самолета и доехали до отеля, то первым в глаза бросился роскошный олеандровый сад с четырехметровыми деревьями: алые, розовые, белые соцветия трепетали на ветру крупными лепестками. Наташа вышла на балкон. Словно из давно выплаканной памяти к ней вернулись грузинские ночи. Ей виделось, как в батумском дворе куст под окном звонко постукивал в стекло гибкими ветками щелк-щелк и они с Гурамом не могли отнять друг от друга горячих рук, шепча: «Еще, еще!..». Вспомнились Ольгины слова: «Та зима, во время войны, была холодная и сырая… ни электричества… ни отопления. Дети болели. Только железные печки и выручали. А топить-то чем? Парки вырубали. Так тот олеандр под твоим окном соседи первым спилили под корень… на дрова».