Журнальный мир

Online. Вне времени¹

Владимир Логинов:

— Глубокоуважаемые господа! Прошу тишины. Мы собрались на это заседание в расширенном составе в формате видеоконференции, весьма сейчас распространенном в силу известных причин, не для суда. Наша благородная цель: помочь нашему товарищу по перу разобраться: «Кто же он?» Тем более, что перед нами один из самых востребованных писателей своего времени, чьи гонорары порой превосходили вознаграждение таких классиков русской литературы, как Бунин и Горький. По словам его внучки, ему платили пять золотых рублей за строчку — небывалые условия для прозаика, ведь до этого такой гонорар назначался только маститым поэтам. Ибо сам господин Андреев не может на него дать ответ, вопрошая: «Кто я? Для благородно рожденных декадентов — презренный реалист; для наследственных реалистов — подозрительный символист». Не так ли, Леонид Николаевич?

Леонид Андреев:

— Да, господин председатель, лишь добавлю: может, еще и «мистик»…

Владимир Логинов:

— Какие будут суждения, мнения? Только прошу уважительно, не устраивая перебранок. Мы же не на ток-шоу центральных телевизионных каналов. Кто изволит взять слово?

Максим Горький: 

— Прежде чем мы начнем дискутировать, подчеркну главное: Андреев — человек редкой оригинальности, редкого таланта и достаточно мужественный в своих поисках истины. Сначала он принадлежал к кругу писателей-реалистов. Его ранние рассказы — «Баргамот и Гараська», «Ангелочек», «Петька на даче» — написаны в художественно-реалистическом ключе. Тем не менее, уже в них чувствуется какая-то странность, нечто такое, что отличает их от Чехова или Толстого.

Алексей Богданов:

— Леонид Николаевич сюжеты почти не выдумывал — он просто умел их выделить из происходящего вокруг… чиновник по прозвищу Сусли-Мысли… загадочное самоубийство дочери священника («Молчание»), купец Кошеверов и дьякон Сперанский («Жили-были»), — все это происходило на самом деле. Кроме того, он отменный репортер, очеркист и фельетонист, — добросовестный ученик «натуральной школы», преемник традиций гоголевской «Шинели» и «Очерков бурсы» Помяловского. Да и позднее в его творчестве проявляется «своеобразный возврат к некогда заброшенному бытописательству»: появляются совершенно непохожие по своей художественной манере пьесы: «Царь Голод» — и «Дни нашей жизни», «Анатэма» — и «Gaudeamus»… Как это можно объяснить?

Владимир Короленко:

— Важно, что Леонид Андреев — истинный гуманист, который пытается решить «вечный вопрос человеческого духа в его искании своей связи с бесконечностью»…

Леонид Андреев:

— Многих писателей реалистического направления — Чехова, Гаршина, Толстого, Достоевского — я высоко ценю как своих учителей; но остро чувствую и свою оторванность от литературных традиций XIX века. Мне кажется, что создаваемые мной «реалистические пьесы для широкой публики», которой чужды и непонятны мои трагедии…

Александр Блок:

— Уже в ранних рассказах и других мы можем заметить одну особенность творчества Леонида Андреева — его парадоксальность. Подобно символистам, он отвергал бытовизм, «плоское описательство». Устремлялся от реальности вглубь, к метафизической сущности вещей, чтоб открыть вожделенную «тайну» человеческого бытия. Почти незаметная деталь в рассказе «Ангелочек» роднит реалиста Андреева с «проклятыми декадентами». А в более поздних произведениях — «Бездна», «Стена», «Набат», «Ложь» и других — он выступает уже не как «символист», но как «модернист». Налицо отказ от правил правдоподобия и изображение жизни в условных, абстрактных образах. Например, «стена» — это то, что мешает человечеству на пути к счастью. Под ней можно понимать все что угодно: болезни, бедность, войны, страдания, пороки, стихийные бедствия. Вместо того, чтобы изображать каждое явление в отдельности, он свел их воедино в этом емком образе «стены», через которую не может перебраться человечество, как не может оно избавиться от всех своих бед и несчастий.

Валерий Брюсов:

— При внешнем таланте изображать события и душевные состояния, Леонид Андреев лишен мистического чувства… Его творческий метод близок к символизму, но какой же он символист… Грубо-материалистическое мировоззрение давит его дарование…

Андрей Белый:

— Господа, замечу, что там, где в Андрееве звучат гражданские ноты, там он в прошлом, а где Андреев символист, там он — не русский вовсе: в нем звучат ноты Эдгара По, Пшибышевского, дурно усвоенного Ницше, Метерлинка. Символизм и натурализм, личность и общество не соединяет Андреев, но смешивает.

Дмитрий Мережковский:

— Когда я думаю о судьбе таких русских писателей, как Максим Горький и Леонид Андреев, заласканных, задушенных славою, то мне вспоминается ребенок в обезьяньих лапах… Его творчество — литература довольно низкого уровня. Но у него есть некоторые сильные стороны художественного мастерства… Не только красота, но и уродство, не только лад мира, космос, но мировой разлад, хаос могут быть предметом искусства, с тем, однако, условием, чтобы в обеих эстетиках, в положительной и отрицательной, в отражении космоса и в отражении хаоса господствовал один закон — художественная мера, категорический императив искусства — воля к прекрасному. Художник может созерцать уродство, но не может хотеть уродства; может быть в хаосе, но не может быть хаосом.

Иннокентий Анненский:

— Я считаю, что Леонид Андреев принадлежит к поколению, воспитанному на Достоевском. Но не на том Достоевском, которого когда-то ссылали в Сибирь, а потом держал на каторге Катков и на которого можно было сердиться за «Бесов» или «Дневник писателя», а на другом, отшедшем ввысь и давно уже лучезарном поэте нашей совести.

Леонид Андреев:

— В искусстве я ищу и ценю не форму как таковую, а ее соответствие замыслу, вне зависимости от ее «прописки» в том или ином литературном течении. «И когда символизм потребует от меня, чтобы я даже сморкался символически, я пошлю его к черту; и когда реализм будет требовать от меня, чтобы даже сны мои строились по рецепту купринских рассказов — я откажусь от реализма».

Викентий Вересаев:

— Для меня всегда было загадкою, почему Андреев примкнул к «Среде», а не к зародившемуся в то время кружку модернистов… Думаю, в большой степени тут играли роль близкие личные отношения Андреева с представителями литературного реализма, особенно с Горьким.

Николай Макарсков:

— Пройдя путь от реалиста горьковского типа к явному декадентству, а в своей драматургии приблизившись к символизму, он до конца оставался самим собой — одиноким писателем-мистиком, не примкнувшим ни к какой эстетической группировке.

Николай Михайловский:

— Все же отмечу тяготение автора к фатализму: «Большой шлем», «Океан», «Красный смех». Особенно к теме смерти — в этом он близок к Эдгару По, отнюдь не реалисту!

Максимилиан Волошин:

— Позвольте, но у Леонида Андреева совершенно нет той внутренней логики, которая должна лежать в основе каждого фантастического произведения, чтобы оно было убедительным. Эта логика в высшей степени есть у упомянутого вами Эдгара По, Вилье де Лиль-Адана и Уэльса.  

Алексей Богданов:

 — Образы стены и бездны — ключевые во всем творчестве Андреева: их символика выразительно и точно передает суть мировоззрения писателя. Волевое устремление — принцип существования личности — пресекается жизнью повсюду. Бесчеловечность, уродующая и индивидуальные, и социальные отношения людей, обусловлена законами мироустройства, чуждыми их логике; абсурдность и непостижимость смерти — высочайшая из стен, возведенных природой в человеческом сознании.

Максим Горький:

— Все эти «бездны» и «стены» — плохо переваренный Достоевский с его склонностью блуждать по тупикам и лабиринтам. А русская литература не прощает оторванности от быта… Да это какой-то «космический пессимизм»!

Зинаида Гиппиус:

— Да он вообще «какой-то не мистический мистик». Леонид Андреев хочет оторваться от реальных форм быта. Собственно, талант у него большой, но не может справиться с вопросами, которые сам же поднимает; ему душно в их темном хаосе… Может быть, и он, как другие, сам же и послужил для создания и преуспеяния «декаданса декаданса».

Иван Бунин: 

— Все-таки это единственный из современных писателей, к кому меня влечет, чью всякую новую вещь я тотчас же читаю. Шарлатанит, ошарашивает публику, но талант.

Алексей Богданов:

— Но почему только «декаданс» и оторванность от общественной жизни? Леонид Николаевич в «Жизни Человека» и «Царе Голоде», отвлекшись «от судьбы отдельной личности, вышел на новый уровень обобщений и обратился к абстракциям социальным (классы и классовая борьба) и над социальным (Время, Смерть, Голод)».

Александр Блок:

— Да, пожалуй, «в ранних рассказах Андреева нет острых столкновений между социально враждебными силами. Но обличение господ, у которых служит мать Петьки, богачей Свечниковых — благодетелей другого мальчика, бедняка Сашки — сокрушительно и бескомпромиссно. 

Викентий Вересаев:

— Напомню всем, что он не только искренне сопереживал борцам, поддерживал их, но в начале 1905 года отсидел две недели в тюрьме за предоставление своей квартиры членам ЦК РСДРП.

Леонид Андреев:

— Тогда было ясно одно: Россия вступила на революционный путь… Несколько баррикад, бывших в Санкт-Петербурге девятого января, к весне или лету превратятся в тысячу баррикад… Вы поверите: ни одной мысли в голове не осталось, кроме революции, революции, революции…

Анатолий Луначарский:

— И все же его социальные симпатии были чрезвычайно шатки, его роман с революцией мутен и кратковременен. 

Вацлав Воровский:

— Его рассказы «Губернатор», «Так было», драмы «К звездам» и «Савва» носили в себе заряд бунта… Когда грянула революция 1905 года, Андреев был сильно увлечен ею, однако не настолько, чтобы стать действительным адептом революции. А написанный в период политических репрессий рассказ «Тьма» можно расценить как пособничество реакции, как мародерство «в ночь после битвы».

Алексей Богданов:

— Уверен, что субъективного желания автора услужить реакции тут не было и быть не могло, и герой «Тьмы» — вовсе не злая сатира на революционера, а честная попытка разрешения насущных социально-нравственных проблем… Это та же борьба тьмы и света, но уже на уровне социальном… Столкновение проститутки, представляющей весь темный и задавленный жизнью народ, и революционера, просветленного идеей служения этому народу, осмысливается Андреевым как философско-этический поединок, в котором герой терпит поражение. Он не в силах противостоять уязвимому аргументу: «стыдно быть хорошим», и, отказываясь от своих прежних убеждений, пьет с обитательницами дома терпимости за то, «чтобы все огни погасли».

Дмитрий Мережковский:

— Все же я считаю Андреева реакционером, но при этом признаю его почти гениальным писателем и гением общественности, потому что у Леонида Николаевича есть нечто большее, небывалое в русской интеллигенции: «прикосновение общественности к религии». К тому же по действию на умы читателей среди современных русских писателей нет ему равного…

Леонид Андреев:

— Меня… очень трогает, очень волнует, очень радует героическая, великолепная борьба за русскую свободу. Быть может, все дело не в мысли, а в чувстве? Последнее время я как-то особенно горячо люблю Россию — именно Россию… У меня убежденное «неприятие существующего строя»… Я не принимаю жизни, какая она есть, и никогда не приму — но я не хочу выкидывать никакого знамени бунта.

Александр Блок:

— Господа, у меня что-то со связью: изображение пропало, только звук.

Анатолий Луначарский:

— Вы, Александр Александрович, наверное, снова о своей «Прекрасной незнакомке» замечтались, — вот случайно и перешли в режим «только звук». Кликните «мышкой» по иконке видео в нижней части экрана.

Александр Блок:

— Спасибо, нажал… а теперь меня видно?

Валерий Брюсов:

— Не только Вас, но и все, как встарь: аптеку, улицу, фонарь…

Александр Блок:

— Отлично, так позвольте о прикосновении общественности к религии. Не соглашусь, что для русской интеллигенции это что-то «небывалое». Думаю, что «ядро культурных россиян совершенно чуждо всей этой схоластически-мистической свистопляске и якобы религиозным исканиям — этой эластичной замазке, которою они замазывают все щели в окнах — чтобы с улицы не дуло». Небеса для Андреева всегда оставались пустыми, загадку бытия он искал в самой жизни, сталкивающей безначальную Мировую волю с… человеческим разумом.

Алексей Богданов:

— Громко и внушительно прозвучал голос богооставленного человека, обращенный к этим пустым и безмолвным небесам, в «Жизни Василия Фивейского». В этой повести Леонид Андреев сумел дать живой, психологически убедительный образ богоборца… Герой Андреева ищет смысла в бессмысленном; его «прыжок в Бога» оказывается падением в пропасть. Может, «квинтэссенция умонастроений Андреева — это трагедия одинокой личности, которую утрата веры в Бога — величайшая утрата этой эпохи — поставила перед лицом Абсурда»… Для него главной и самой суровой правдой было одиночество человека… перед небом и другими людьми.

Вячеслав Иванов:

— Да, не менее одинок и Иуда из Кариота. Хотя он стремится не вниз, а вверх, вслед за Христом; при этом он ненавидит и презирает мир и людей. Полагаю, что если для символиста «все преходящее есть только подобие», а для атеиста «непреходящего» вовсе нет, то соединение символизма с атеизмом обрекает личность на вынужденное уединение среди бесконечно зияющих вокруг нее провалов в ужас небытия.

Дмитрий Философов:

— Согласен, атеизм мешает ему понять правду символизма.

Анатолий Луначарский:

— «Иуда Искариот» — произведение о низости рода человеческого.

Андрей Белый:

 — Этот рассказ, так же, как и драма «Анатэма», вызвал ажиотаж, главным образом, возмущение в богословских кругах, увидевших в «Анатэме» слишком произвольную интерпретацию Евангелия.

Зинаида Гиппиус:

— Если я не ошибаюсь, то в современной России Леонида Николаевича за такую литературу привлекли бы к суду по статье УК РФ «Об оскорблении чувств верующих». Это, конечно, не «панк-молебен» в Храме Христа Спасителя, но явное неуважение к религиозным канонам.

Алексей Богданов:

— Все же все эти работы скорее не богоборческие, они об одолении человеческой души дьяволом — в одной из форм этого одоления, но никак не о развенчивании идеи Божественного присутствия. Должно быть, с чисто церковной, догматической точки зрения они действительно «грешны», но по сути — все та же борьба против дьявольского в человеческой природе, низкого, темного, корыстного.

Леонид Андреев:

— Но разве благочестивые люди умеют отличить фальшивое от настоящего? А у меня влияние книг кончилось, остался один Шопенгауэр и «эмоции чрезвычайны». Что до суда и «оскорбления чувств верующих», то мне давно врачи поставили диагноз: «тяжелая форма неврастении», и болезнь следует считать неизлечимой, всякие психические и нервные потрясения для меня, безусловно, не только вредны, но и опасны. И неоднократно нервы были расшатаны так, что я пытался покончить с собой или принужден был лечь в клинику по нервным болезням. «Безумное одиночество» было моим собственным состоянием. Пустынею и кабаком была моя жизнь, и был я одинок, и в самом себе не имел я друга. Были дни, светлые и пустые, как чужой праздник, и были ночи, темные, жуткие, и по ночам я думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел — жизни или смерти. Безгранично велик был мир, и я был один — больное тоскующее сердце, мутящийся ум и злая, бессильная воля. И я сжимался от ужаса жизни, одинокий среди ночи и людей, и в самом себе не имея друга. Печальна была моя жизнь, и страшно мне было жить.

Александр Блок:

— В те времена не только Андреева охватывали такие чувства. Та действительно великая, действительно мучительная, действительно переходная эпоха, в которую мы живем, лишает нас всех очарований, и на всех перекрестках подстерегает нас какая-то густая мгла, какое-то далекое багровое зарево событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся.

Алексей Богданов:

— «Красный смех», «В тумане», «Собачий вальс» и другие повести и рассказы Леонида Андреева наполнены неизбывным отчаянием, одиночеством, страхом, ужасом… будто весь чуждый, непонятный и злой мир безмолвно и бешено ломился в тонкие двери.

Анатолий Луначарский:

— Он не был выдержанным реалистом и в своих экскурсиях в область фантастики и символики заходил дальше, чем кто бы то ни было из них. Многие его произведения должны быть отнесены целиком к символизму. По своему основному настроению это был острый пессимист… человек больной — об этом не может быть двух мнений… Великий писатель, великий художник вообще не может быть нормальным. Он потому и делается художником, что наблюдательность его сверх нормы, что количество переживаний, вызываемых в нем наблюденным материалом, более обильно, более сложно, так что ему есть что сказать по поводу наблюденного. Наконец, художник ненормален и потому, что обладает талантом высказывать, выражать в той или другой форме пережитое настолько ярко, чтобы заинтересовать, привлечь внимание окружающих. 

Леонид Андреев:

— Подсознательное — это полуосвещенная комната, отделяющая сознание от мрака бессознательного, где хранятся неисчислимые сокровища накопленного человечеством опыта… И те образы, что создает талант, — суть реальные опыты прошлого: реальные переживания всей суммы жизней, вошедших частями в основу души — бессознательное. И если внезапно осветить область бессознательного, то вскроется вся тайна человеческой жизни, весь мир!

Алексей Григорьев:

— Именно в бессознательном кроется новаторство Андреева, которое далеко опередило его время; в некоторых сценических исканиях он даже предвосхитил театральные находки Брехта, его эстетический принцип «отчуждения»… Автор перекликается с различными художниками, в частности, с Маяковским, О’Нилом, Пиранделло и целыми течениями — экспрессионизмом, футуризмом, символизмом. Изображая предельные в этическом смысле коллизии — изнасилование, убийство — нагнетая безысходность ситуации, ставя героев в условия непосредственного и мучительного переживания вечных вопросов, Андреев ищет новые средства выразительности, которые бы усилили воздействие на читателя. 

Юлий Айхенвальд:

— Андреева не интересуют явления жизни в их устойчивости. Он исследует жизнь в противостояниях, конфликтах, антагонизмах. Для него важны случайные признаки предметов. В его психологизме присутствует психика человека как таковая, без социальной мотивации, он исследует психические первоосновы бытия человека. Например, в рассказе «Мысль» разрушение морали приводит к разрушению интеллекта.

Алексей Богданов:

— Глубинная общность мироощущения сближает Андреева с рядом писателей, условно говоря, модернистского направления… рассуждая о его творческом методе с историко-литературных позиций, мы можем обнаружить, что Белый, Булгаков, Платонов, а также Кафка, Камю и Сартр гораздо ближе Андрееву, чем Чехов, Горький или Фадеев… Поэтому Андреев — один из предтеч как русского, так и европейского модернизма XX века. Скорее всего, он экспрессионист — субъективная интерпретация мира, повышенная эмоциональность.

Иеремия Иоффе:

— Безусловно, Андреев — первый экспрессионист в русской прозе. Он прибегал к гиперболизации, широко пользовался аллегориями, использовал отвлеченную схематизацию. Экспрессионизм Андреева являет собой надрыв, разрыв с реальностью, гротескность… Как известно, экспрессионизм «стремится не столько к воспроизведению действительности, сколько к выражению эмоционального состояния автора». В качестве героя времени экспрессионизм выдвинул мятущуюся, захлестываемую эмоциями личность, не способную внести гармонию в разрываемый страстями мир.

Борис Михайловский:

— Согласен, что Андреев был первым в русской литературе и, может быть, наиболее значительным в мировой литературе представителем экспрессионизма. Его творчество сближается с Гауптманом, с Метерлинком, Эдгаром По и другими. Андреев был одним из тех писателей, которые нащупывали пути экспрессионизма, шли к нему мировоззренчески и творчески. Не будучи экспрессионистом формально, организационно, он стал предтечей этого явления на русской и европейской литературной и театральной почве. 

Дмитрий Мережковский:

— Экспрессионист или нет, но по действию на умы читателей среди современных русских писателей нет ему равного.

Анатолий Луначарский:

— Господин председатель, а каково ваше мнение о Леониде Николаевиче?

Владимир Логинов:

— Ну, какой я председатель. Помилуйте, господа. Среди таких мастеров слова и стиля, писателей-великанов, я всего лишь литературный гном, любитель, модератор, ведущий нашу видеоконференцию. Мне хотелось выслушать Вас, таких разных творческих людей. Сердечно благодарю всех участников конференции. Спасибо, что откликнулись на мою просьбу и вновь вспомнили оригинального писателя, который провидчески писал о тех реалиях, которые сейчас знакомы сотням миллионов людей в современном мире, испытывающим страх, одиночество, безысходность, отчуждение, столкновение с государством. Особенно проблемы заострились в 2020 году с началом пандемии коронавируса. Ситуация была близка к кризису рубежа ХIХ-ХХ веков. Единственное мое преимущество: в отличие от вас, я жил и живу не только в ХХ, но и в ХХI веке, следовательно, знаю, что случилось с человечеством за это время. И с современной позиции могу высказать свое мнение об Андрееве.

1. Прежде всего, как многие отмечали, его инаковость.

2. Творчество Андреева так и не удалось уложить в ясные, понятные, четкие рамки.

3. Леонид Николаевич остро, до болезненности ощущал присутствие дьявола в мире и пытался докричаться до мира, сообщить ему об угрожающей опасности.

4. Андреев, так же, как и Бунин — не только блестящий стилист, но и страстный человек.

5. Любые крайности во взгляде на писателя (декадент, реалист, экспрессионист и т. д.) неприменимы к нему, ибо они однозначны.

Именно поэтому получить ответы на исходные вопросы нашей видеоконференции «В строке. Вне времени» нам не удалось. Так что нижайший поклон вам, Леонид Николаевич! И поздравление со 150-летием! Может быть, хотите сказать что-то в заключительном слове? Чьи аргументы были более убедительны?

Леонид Андреев:

— Называйте хоть горшком, только в печку не ставьте. А лучше перечитайте мои тексты. Настоятельно рекомендую это сделать ныне здравствующим в ХХI веке, особенно тем «счастливцам», которые с ними не знакомы. Но не забывайте, что «глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к путям своим». Жизнь, не освященная высшей целью, сведенная к голой борьбе за примитивные потребности существования, — такая жизнь есть тоска, томление и гнусность. И обязательно, чтобы идти вперед, чаще оглядывайтесь назад, ибо иначе вы забудете, откуда вы вышли и куда вам нужно прийти.