Журнальный мир

ОРЁЛ ИЛИ РЕШКА

Рассказ

В дверь позвонили. Сначала один раз, потом как-то неуверенно другой. Лёшка Карман, недовольно матерясь, поднялся с дивана и пошёл открывать. На кухне уже возилась соседка; через разрисованное немыслимыми красками, треснутое посередине дверное стекло вырывались яркие солнечные лучи, вычерчивая на полу весёлые узоры.

Кого там ещё принесло, думал Лёшка, в глубине души наде­ясь, что это не милиция.

За дверью стоял Михалыч – нищий из подземки на вокзале. Он был одет в красную спортивную куртку, разорванную на рукаве и ярко-синие спортивные брюки из плащовки с белыми по-генеральски широкими лампасами. На затылке чудом держалась зелёная вязаная шапочка. Устойчивый аромат «Окского» заполнял всё пространство лестничной клетки.

– Здорово, Алексей Петрович, – моргая красными глазами, сказал Михалыч бодрым голосом и протянул Лёшке руку. – Мир дому сему, а моё вам с кисточкой!

– Обойдёшься, – огрызнулся тот и, не протягивая руки, пропустил нищего в прихожую. – Чего припёрся? Выпивки у меня нет.

– Потолковать надо, Лёша.

Михалыч стянул с головы шапочку и смял её в руке.

– Ну, проходи, коли потолковать. Только о чём мне с тобой толковать-то, вроде, не пересекаемся?

Настроение у Кармана было хуже некуда. Вчера день не задался, – «нащипал» почти ничего, а вечером продулся в «храп» и потому, как лег спать злым, так злым и проснулся.

Они прошли в комнату. Стола у Лёшки не было. Вся обстановка состояла из старого видавшего виды дивана, двух стульев и рахитичного кактуса на подоконнике, который хозяин поливал пивом, проводя, как он говорил, научный эксперимент – способен ли цветок заболеть алкоголизмом? Эксперимент, по всей видимости, давал положительные результаты. К стене над диваном была косо приколота булавкой бумажная иконка Божией Матери. На полу возле дивана стояла пепельница в виде русалки, полная окурков. Михалыч примостился на краешке стула, а Карман развалился на диване. Закурили.

– Так зачем пришёл? – повторил свой вопрос хозяин.

– Григорий-безногий помер, – кашляя, сказал Михалыч и заглянул Лёшке в лицо.

– Иди ты!

– Вот те крест! – нищий попытался перекреститься, но у него ничего не получилось, и он стал шумно дышать на толстые, поросшие чёрными волосами пальцы.

– Когда?

– Ночью, значит. Мы вчера это, хорошо заработали у собора, праздник был. Выпили, конечно, изрядно, ну и…

– Погоди. Помолчи пока.

Лёшка встал, подошёл к окну. На улице светило солнце, над голыми деревьями кружили грачи. В груди у Лёшки заныло. Григорий был его другом. Ногу он потерял в Афганистане, на войне, а жену здесь, после войны – ушла она от инвалида в поисках лучшей доли, и плюнувший на всё Григорий собирал милостыню у кафедрального собора, которую в тот же день и пропивал, уверяя приятелей, что скоро начнёт откладывать из подаяния на лучшую жизнь. Лучшая жизнь, тем временем, проносилась мимо; и Лёшка, и Григорий видели её, летящую в «мерсах» и «вольвах» по широким проспектам к шикарным ресторанам. У лучшей жизни были откормленная розовая ряшка и золотая, в палец, цепь на складчатой шее, бумажники величиной с портфель и весёлые длинноногие подружки, густо раскрашенные и не для того, чтобы спрятать фингал.

Григорий, напившись к вечеру всякой дряни, плакал, вспоминая войну, ругал власть и «новых русских», призывал собутыльников к революции и хватался за костыль, если кто-нибудь был против. На лацкане мятого пиджака он носил пластмассовую октябрятскую звёздочку, никому не позволял касаться её руками и гордо называл своим «орденом красной звезды». Короче говоря, мужик был хороший – кореш, одним словом, хотя воровским делом, в отличие от Кармана, никогда не занимался. Среди нищих и всей привокзальной блатоты пользовался уважением.

– Так от чего, говоришь, умер-то? – спросил Лёшка, давясь сигаретным дымом.

– Ага, – оживился Михалыч, – вот слушай: мы вчера взяли ещё домой пару бутылок, а с нами Наташка-рыжая…

– Опился что ли? – перебил Карман.

– По всей видимости, Лёша. Опился. Я так думаю. Сердце остановилось. Когда мы свалили, он прикемарил малость. А ночью, сам знаешь, ему бы дозу принять, да кто принесёт? Один жил, бедолага…Какое ж сердце выдержит такие нагрузки? Блаженны чистые сердцем, как говорится…Так что – преставился …

– «Сердце остановилось», – передразнил Лёшка. – Тоже мне, врач скорой помощи нашёлся!

– Так у собора наши говорят, дескать…

Лёшка взял со стула куртку.

– Пойдём.

От дома, где жил Карман до Григория пять минут ходу – мимо собора, а там в переулок, второй дом направо, под тополем – вот и пришли. Михалыч брёл сзади и что-то бормотал себе под нос. Лёшка его не слушал. Обходя огромные апрельские лужи, он думал о своём друге. Мысли были тяжёлые, как бревна на лесоповале в Заветлужье, где он сидел последний раз. Они лезли в голову, глухо ворочались там, давили на мозги. Вот был человек, воевал, по госпиталям валялся, терпел всё, что Бог посылал… Ну, может, не всегда терпел-то, а кто стерпит, покажите мне такого? Выпивал, конечно. Иногда лишнего. А покажите, кто не выпивает? Власти ругал? Так кто их не ругает нынче? Он, пожалуй, имел право и все основания. Да-а… Мечтал скопить деньжонок, уехать в другой город, начать новую жизнь, а тут на тебе – бац и в ящик! Такие дела: думаешь завязать, а к тебе с понятыми.

У подъезда топтались несколько нищих. Они знали, что Лёшка был приятелем Григория и издалека приветствовали его.

– Ты, Лёша, туда не ходи, – сказал один из них по имени Евлампий, бородатый мужик в длинном женском пальто болотного цвета. – Там щас менты и всё такое. – Пойдём лучше помянем Григория-то?

– Ты уж, я вижу, помянул.

Евлампий снял спортивную шапочку и вытер ею свою блестящую лысину.

– Само собой. Как положено. А с тобой-то?

– Со мной другие помянут.

– Что-то ты нынче не ласковый.

– А я тебе не баба, чтобы тебя ласкать.

– Ладно-ладно, я ведь так это, к слову.

Он снова натянул на голову шапку и, прихрамывая, побрёл к своим товарищам.

На звоннице у собора ударил колокол.

– Царство Небесное Григорию-безногому, – перекрестился Михалыч. На этот раз ему удалось осенить себя крестным знамением. Глядя на собор, он повторил это трижды.

Все помолчали.

Хотелось увидеть покойного, но подниматься в квартиру Лёшка поостерёгся. Евлампий-ханыга прав – лишний раз рисоваться перед ментовкой – себе дороже.

– Жене сообщили? – спросил он у Михалыча.

– Сообщили, – ответил тот. – Да вон и она сама, легка на помине.

– Богатой будет, – заметил Евлампий, с прихлюпом вытирая нос рукавом.

– Уже богатая, – ответил Михалыч.

К подъезду подъехала «Ауди», цвета мокрого асфальта; из неё вышли мужчина в длинном чёрном пальто и серой с изогнутыми полями шляпе и женщина в короткой шубке и чёрном кружевном платке. Карман бросил окурок и направился к ним.

– Извините, – обратился он к женщине, – можно на пару слов?

Та посмотрела на своего спутника и ответила:

– Я вас не знаю.

Карман усмехнулся.

– Я вас тоже. Но вы – жена Григория?

– Бывшая жена. Что вам нужно? – женщина окинула его взглядом с головы до ног.

– Мы с Григорием были друзьями.

Она презрительно усмехнулась.

– У него было много друзей… Особенно в последнее время.

– Пошли, – мужчина взял её под руку.

– Подожди, браток, успеешь, – голос Кармана зазвенел.

– Что такое?

Лёшка помолчал, выразительно глядя на мужчину, и обратился к женщине:

– Я действительно был другом Григория и мне его смерть не безразлична. Не хочу вас обидеть, но мне хотелось бы поучаствовать в расходах на похороны…

Даже если бы Карман очень напряг свою память, он ни за что не вспомнил бы, когда ему доводилось разговаривать в этаком светском тоне. С адвокатами и теми он не был так вежлив. Это требовало больших усилий.

– Мы не нуждаемся в вашей помощи, – уже более мягко сказала женщина.

Он согласно кивнул.

– Да. В этом нуждаюсь я.

Кажется, женщина что-то поняла. Она молча смотрела на небритого и небрежно одетого Лёшку. У него царапнуло сердце.

– Вот, возьмите, пожалуйста,– выдавил он и сунул руку в карман. В кармане хрустнули бумажки. Он вытащил их – три пятисотрублевых купюры – всё, что осталось после вчерашней игры.

Лёшка протянул деньги женщине.

– Не бери, – строго сказал мужчина.

Захотелось дать ему в морду, но Карман сдержался. Поглядел только на «лучшую долю» Григорьевой жены с прищуром. Мужчина заметно заволновался.

– Хорошо, – женщина взяла деньги. – Я вложу их в кладбищенские расходы. Как Вас зовут?

– Кар… Алексеем. – Карман повернулся и пошёл к одиноко стоящему на детской площадке Михалычу. Остальные нищие уже разбрелись по своим постам – смерть смертью, а дело остаётся делом, – кто не работает, тот не ест. «И не пьёт!» – богохульствуя, уточнял апостола Павла начитанный в Писании привокзальный экзегет Михалыч.

Пока Лёшка разговаривал с бывшей женой Григория, он сбегал в ближайший киоск и принёс бутылку водки.

– Будешь?– спросил старый богохульник, разливая водку в два прозрачных пластиковых стаканчика.

– Буду, – сухо ответил Карман.

Он посмотрел на бутылку.

– Ты что, какую дрянь взял?

– Так, Лёша, – на какую денежек хватило. Ты бы вот дал мне на хорошую-то… Рука дающего, это… не оскудеет.

– Ладно, – оборвал Михалыча Карман, – сойдёт и такая.

– Ну, – моргая глазами, с пафосом сказал Михалыч, – земля пухом нашему Григорию и Царство Небесное Божьему рабу!

Тонкий стаканчик дрогнул в Лёшкиной руке.

– Да, будет ему Царство Небесное, – с хрипом выдохнул он, – будет обязательно! Григорий героем был, кровь проливал на войне. Он не предавал никого… Будет ему Небесное Царство, нам с тобой не будет, а ему – будет!

Михалыч примолк. К подъезду подъехала машина скорой помощи. Из неё вышел врач и два санитара с носилками.

– Вон, – кивнул головой нищий,– за Григорием приехали, повезут на вскрытие.

– Пей, что ли, придурок! – со злостью сказал Карман и, запрокинув голову, вылил в горло холодную водку.

– Больше не буду, – сказал он. – Помянете с корешами.

Михалыч не возражал. Затолкав бутылку в грудной карман своей красной куртки, он заспешил, петляя между лужами, к собору. Лёшка посмотрел ему вслед, усмехнулся:

– Эй, Михалыч! – позвал он.

Нищий оглянулся.

– Ты нынче, как светофор.

– Чего?– удивился Михалыч.

– Красивый, говорю, ты сегодня – сказал Карман и махнул рукой, – весь в цвету.

– А-а, – заулыбался Михалыч, но, похоже, так и не понял, о чём говорит Лёшка.

Постояв ещё немного на площадке и выкурив сигарету, Карман отправился домой. Дома он походил из угла в угол по комнате, побрился старым одноразовым «жилеттом» в ванной, и, надев новую куртку, постучал в дверь соседки.

– Теть Валь, это я, Алексей! – сказал он, наклоняясь к дверному прихлопу.

После довольно долгого молчания за дверью послышались шаркающие шаги. Лёшка повернулся и, нашарив рукой выключатель, включил в прихожей свет.

– Чего тебе, Лёшенька? – раздался из-за двери старческий голос.

Тёте Вале исполнилось недавно семьдесят четыре, но она держалась бодро, на болезни, как другие в её возрасте, не жаловалась, с Лёшкой уживалась легко и никогда не лезла в его дела.

– Я ещё хоть под венец, – говорила она. – Вот только ноги бы получше ходили!

Одним словом, повезло Карману с соседкой. Впрочем, он знал её ещё до вселения в эту комнату – тетя Валя была подругой его бабушки, все жили в бараке на берегу Оки, а потом, когда бараки сломали, получили жильё в одном доме. Лёшка в это время сидел и в переселении не участвовал. А вернулся после отсидки сюда, только бабушку уже не застал в живых…

– Мне бы, тёть Валь, до вечера… или нет, до утра сотни две?

– Ох, Лёша-Лёша, – сказала старушка с укоризной. – Горе ты горькое!

Какое-то время стояла тишина, потом соседка открыла дверь и, близоруко щурясь, протянула Карману деньги.

– Всё будет хорошо, ридна маты моя! – с напускной весёлостью ответил он и поспешил выйти на улицу.

Ветер разогнал и без того редкие облака, и апрельское небо заголубело, отражаясь в лужах на проезжей части дорог. По краям тротуаров снежное месиво резво таяло, и потоки мутной воды с шумом текли в ливнёвку.

Алексей бродил по городу, стоял у витрин, заходил в магазины выпил в подвальчике «Кубанские вина» стакан «изабеллы» и ни разу не «щипнул». Только в «Макдоналдсе», куда зашёл перекусить, едва не вытащил машинально из кармана какого-то толстяка торчащий оттуда углом потёртый малиновый «лопатник». Пальцы сами потянулись к бумажнику, но Лёшка сунул правую руку в карман, а левой тронул стоящего впереди толстяка за плечо. Тот оглянулся.

– У вас кошелёк может выпасть, – с усмешкой сказал Лёшка.

– А, да, спасибо, – ответил толстяк и переложил бумажник в грудной карман.

«На здоровье, – мысленно ответил Карман. – Ешь, не обляпайся!» Если бы его спросили, почему он так поступил, он, карманник-профессионал, имевший три ходки по 158-й, Лёшка ответить бы не смог. На душе было скверно, всё время думалось о Григории, вспоминались их разговоры, как однажды они даже выбрались на рыбалку, сидели ночью у костра и совсем не пили, потому что Григорий случайно разбил единственную бутылку перцовки, которую они взяли с собой. А ещё вспоминалось, как Григорий всегда гонял мальчишек – детей нищей братии, когда те совали головы в полиэтиленовые пакеты, чтобы словить кайф, надышавшись парами клея.

– А ну, брысь! – кричал он, размахивая костылем. – Башки поотшибаю, токсикоманы долбанные!

Был ещё однажды такой случай. Приехал к Лёшке корешок из Челябинска, где проигрался на игровых автоматах в пух и прах. А с корешком – подружка с дочкой-малолеткой. И жить им было негде, так как комната той самой подружки тоже была проиграна. Куда их поселить хотя бы на первое время? Карман обратился к Григорию – выручай, дескать. Тот пошептался с нищими у собора и в тот же день Лёшкиному корешку вручили ключ от комнаты в коммуналке.

– На три дня, – сказал Григорий. – Устроит? Там что-нибудь придумаем.

– Как сумел? – удивился Лёшка.

Покосившись на свою звёздочку, Григорий ответил:

– Правительственный канал. Специально для кавалеров ордена Красной Звезды!

– С меня причитается.

Григорий подмигнул и, опёршись культей на костыль, сказал:

– Всегда готов! Как кавалер и юный ленинец. Хочешь, стих прочитаю?

Карман пожал плечами.

– Сам что ли сочинил?

– Нет. Из меня поэт, как из тебя участковый. Вчера в «Бивне» залётный читал, а мне запало.

– Ну, читай, коли хочешь.

Григорий кашлянул в кулак и стал вполголоса читать:

В грехах мы все, как цветы в росе,

Святых среди нас нет.

И если ты свят, то ты мне не брат,

Не друг и не сосед.

Я был в беде, как рыба в воде,

И понял закон простой:

Приходит на помощь грешник, где

Отворачивается святой.

Карман помолчал, потом как-то неуверенно произнёс:

– Это ты загнул, братишка! Чё мы про святых-то знаем? Они тоже, поди, всякие бывали.

– Тут про других, – сказал Григорий. – Про тех, что прикидываются святыми. Я так понимаю. Видал, чай, таких-то?

– Я много чего видал.

– И я тоже. А теперь беги, брат, за бутылкой. И кореша своего позови, я ему кое-что растолкую про карточные игры.

Давно это было. И кореш уж снова на киче, и Григория нет…

До самого вечера бродил Карман по городу, а когда стемнело, не заходя, домой, пошёл в собор. У ворот стояли трое нищих, среди них Наташка-рыжая.

– Ты куда это, Лёша? – спросила она, подмигивая, – или помолиться решил?

Карман остановился, закурил.

– Помолиться тебе бы не помешало, рыжая.

Наташка привалилась плечом к столбу, засмеялась:

– Вот грехов накоплю, тогда и молиться буду.

– А сейчас, что, мало?

– Не полна коробочка, Лёшенька. – Она переступила с ноги на ногу и игриво продолжала. – Вот стану старой… Может, в монастырь пойду!

Лёшка хмыкнул.

– Там тебя заждались, шалаву такую, – он докурил и, затоптав окурок, прошёл за ограду.

– Слыхал? – вслед ему сказала Наташка. – Приятель твой помер, Григорий-безногий?

– Слыхал, – он сделал несколько шагов и остановился. – Знаешь, Наталья, а ведь можно и не дождаться.

– Чего? – не поняла она.

– А когда полная коробочка-то будет. Григорий вон тоже хотел новую жизнь начать, а взял да и помер.

– Мы пока что, Лёшенька, тут. Живём. «А смерть придёт, помирать будем!..» – нараспев закончила Наталья.

– Да… Мы – тут. А его нету.

В храме пахло воском и ладаном. Справа от царских врат невидимый за высоким киотом чтец быстро и монотонно читал незнакомые Лёшке слова: «Милость и суд воспою тебе, Господи. Пою и разумею…».

О чем это? Что это значит? «Милость и суд…». Про суд, это понятно. А милость – что-то её не видно совсем. Алексей, чувствуя себя чужим, стоял у входа, сжимая в пальцах купленную тонкую свечку. Он бывал в соборе неоднократно, обычно утром или днём, быстро ставил свечи и уходил. Ему было неуютно и тяжело, но необъяснимое чувство влекло его сюда. Он никогда не воровал в храме, а однажды даже крепко побил Витю из бомжатника, который украл в церкви икону, и заставил его вернуть икону на место. Сам знал три образа – Иисуса Христа, Богородицы и Николая Чудотворца. Возле них и ставил свечи. Эти иконы показала ему в детстве бабушка, которая и читать-то едва умела, но была, очень набожной, необыкновенно доброй и смиренной. Как говорится, душа чистая. Она и воспитывала Лёшку, так и не увидевшего ни разу в жизни своих кочевых родителей. И души не чаяла во внуке, а он и похоронить-то её не смог – сидел в СИЗо, ожидая очередного суда. Это мучило его все последующие годы.

Служба, видимо, подходила к концу. Все светильники были погашены, и храм освещался лишь неверным светом свечей.

– Не поздно свечу поставить? – спросил он аккуратную старушку у большого круглого подсвечника, все свечи на котором были уже погашены. – За упокой.

– Не поздно, – ответила она. – Богу помолиться никогда не поздно. Вон там, где распятие, туда и поставь.

Старушка достала из ящика чистую тряпицу и стала протирать и без того, казалось бы, чистый подсвечник.

Похожа на бабушку, подумал Лёшка. Та тоже, наверно, вот так наводила в церкви чистоту. Он зажёг свечу, поставил её на подсвечник. Огонёк дрогнул, качнулся и, наконец, вытянулся вверх, стройный, похожий на наконечник стрелы. Эта стрела летела во тьму, высвечивая в полумраке церкви неясные очертания икон, людей, изображение Распятого на кресте. Алексей глядел, не отрываясь, на огонь – чёрный фитилёк в центре жёлтого ореола походил на крошечного монаха в островерхой скуфье, который то застывал неподвижно, то кланялся. Стало вдруг так тошно, что хоть беги. Что это со мной, подумал Алексей и, отведя взгляд от огня, посмотрел вокруг. В храме ничего не изменилось. По-прежнему с клироса доносился голос чтеца: «…Во утрия избивах вся грешныя земли, еже потребити от града Господня вся делающия беззаконие…», безмолвно стояли люди, время от времени осеняя себя крестным знамением, скользили лёгкие тени послушниц, убирающих свечи и гасящих лампады перед образами. Алексей приложил руку ко лбу. Лоб был горячим. Простыл что ли, мелькнуло в сознании и сразу забылось.

«Вечная память другу моему, Григорию», – прошептал он едва слышно, больше не знал, что говорить. Потом неожиданно для себя добавил: «Господи, прибрал бы Ты меня, очень устал я на этом свете». И сердце, будто кипятком обдало. Нет, так нельзя, подумал он, смерти не просят, она приходит сама, и сказал, глядя на распятого Христа, всё так же тихо: «Прибери меня. В свое время».

Он уже собрался уходить, когда священники вышли из алтаря и встали перед иконой Богородицы. К ним потянулся хор с клироса и весь народ. Алексей пошёл к выходу, но вдруг замер. Незнакомая, но, однако, какая-то невозможно близкая и родная, словно откуда-то из детства, мелодия, заставила его остановиться.

Царице моя преблагая,

Надеждо моя Богоро-о-одице…

Тихо запел хор, и ему подпевали люди.

Приятелище си-ирых

и странных предста-ательнице…

Неожиданно для себя Алексей почувствовал, как из груди его поднялся к горлу острый комок и защипало глаза. Он огляделся, но никто не обращал на него внимания, взоры всех были устремлены на икону. С отливающей тёмным золотом доски на поющих людей смотрела скорбными глазами Та, что родила Бога.

Скорбящих ра-а досте,

Обидимых покрови-ительнице…

Голоса певчих, переплетаясь с голосами прихожан, уносились под купол, туда, выше паникадила, где сгущалась пропитанная ладаном тьма.

Зриши мою-у-у беду,

зриши мою-у-у скорбь.

Помози ми, яко не-е-емощну,

окорми ми, яко стра-а-ана.

Обиду мою ве-е-еси…

Слова были не совсем понятны, но одному Богу известным путём доходили до сердца и сжимали его. Алексей опустил голову. Он не мог сказать и даже понять, что с ним происходит, но какое-то новое чувство росло внутри его и уже переполняло всё его существо. В хоре голосов ему вдруг послышался голос бабушки и даже Григория-безногого – двух таких разных, но единственно близких ему людей. Нужно уходить скорее, ­подумал он, а то ещё сопли размазывать стану, как фраер.

Яко не имамы иныя помощи разве тебе,

ни иныя предста-ательницы,

ни иныя утешительницы…

Звучало вслед уходящему Алексею. Он сглотнул тягучую слюну, но комок так и остался в горле.

На улице было уже совсем темно, и на небе высветились бледные весенние звезды. У ворот ещё стояли несколько нищих, но Наталья уже ушла.

«Не полна ещё коробочка», – вспомнил он и усмехнулся. Нет, дорогая, полна уже полнёхонька, через край валится.

Под ногами похрустывал подмёрзший к ночи снег. Ссутулившись, Алексей шёл к дому и старался ни о чём не думать. Страшная усталость и опустошение тяжёлым грузом давили на его плечи. Но глубоко – то ли в сознании, то ли в сердце продолжала звучать пронзительная мелодия церковного пения.

Радуйся, Радосте наша!

Покрый нас от всякого зла

честным твоим омофором…

Возле подъезда он постоял, посмотрел на небо, где уже высыпали бледные весенние звезды и, достав из кармана остро отточенную с одного края старую трёхкопеечную монету, которой в трамвайной толчее ловко резал упругую кожу, потроша дамские сумочки, ударом большого пальца высоко подбросил её в воздух, как бросают жребий, загадывая «орел» или «решка». Загадал ли он что-нибудь, он и сам не смог бы ответить. Монета скрылась из глаз, а по возвращении точно легла в ладонь Алексея. Он разжал пальцы. В мёртвом свете фонаря на истёртой поверхности ничего нельзя было различить.

ПАЛИЦА ПРОТОИЕРЕЯ

Рассказ

…Только надо грешну человеку

Один сажень земельки

Да четыре доски.

(Поминальный духовный стих)

По давней привычке отец Василий проснулся ни свет ни заря. Лежал, не открывая глаз, прислушивался. Тихо. Все спят. Не слышно ещё и шуму городского. Повернулся с правого бока на левый, потом с левого на правый. Кровать под ним, несмотря на его лёгкость, скрипела, и отец Василий затаился. Как бы не разбудить кого, в гостях не дома, уважать хозяев надо. Он лёг на спину, прочёл про себя «Отче наш» и стал вспоминать вчерашний, наполненный событиями и переживаниями день, а главным образом, как его матушка в город снаряжала.

Далеконько служил отец Василий от областного центра, ох как далеконько! Километров двести будет, а, пожалуй, ещё и с хвостиком. Ну да ведь жизнь-то она везде, где люди есть, идёт своим ходом, как Бог, значит, велел. Потому и всё равно было отцу Василию – двести ли, а то пускай и триста километров до центра. Что этот центр? Ему там и делать-то особо нечего было. За товаром для церковной лавки раз в месяц староста Иван Евдокимыч, серьезный мужик, из бывших старообрядцев, свой УАЗик снаряжал, а из епархии отца Василия из уважения, по всей видимости, к его почтенному возрасту не тревожили. Служит старик и, слава Богу. Налоги платит, прихожане жалоб в епархию не строчат – значит, всё в порядке. Оно так и было. Жили они с матушкой Еленой тут в лесном краю не тужили двадцать пять годков, как один день.

Нельзя сказать, что в городе отец Василий не бывал. Бывал, конечно. На похороны бывшего владыки ездил, и нового архиерея встречать в кафедральном соборе удостоился, бывал он и на годовых епархиальных собраниях, но не регулярно, последние года четыре отсутствовал. Благочинный позвонит по телефону, спросит да сам и ответит: «Ты что, отец Василий, на собрании-то не был, болел, наверно?» Ну, тем и кончится.

И вот на тебе! На Светлой седмице вызывают отца Василия на службу. Да не просто с архиереем послужить, а награждать его будто бы владыка будет. По уставу награда ему положена – протоиерейская палица. А награждаются Указом Патриарха Московского и всея Руси. Во как!

Отец Василий разволновался.

– Да что меня награждать-то? С какой такой стати? У меня и облачения все без палицы сшиты. И зачем она мне, чай, я не Илья Муромец с палицей ходить?!

Это он притворялся, конечно. Любил отец Василий последнее время в старого ворчуна поиграть. На приходе все знали об этом. Хотя про какие-либо награды он, действительно, и думать не думал. А вот о новой чаше для причащения мечтал – старая-то совсем поистёрлась, и хотелось отцу Василию приобрести потир позолоченный да каменьями приукрашенный. Такая у него мечта была, это точно известно.

Но матушка на награждение супруга смотрела по-иному. Ещё какой Муромец, думала она, с гордостью глядя на тщедушного с седой бородой отца Василия. Ей было радостно за мужа, потому что, по её мнению, он давным-давно был достоин не только палицы, но и креста с украшениями, а то и митры, а возможно даже и права служения с отверстыми царскими дверями аж до «Иже херувимы». Самому-то ему, может, и всё равно, а народу церковному – нет, не всё равно. Ему, народу, важно, что их настоятеля наградой отметили, потому что народ на приходе отца Василия любил, как доброго пастыря и простого человека, без затей и гордости.

– Ты, отец, не ворчи, – сказала матушка строго. – Не ворчи, а собирайся. Это тебе не отчётные собрания прогуливать. Сам владыка палицу на твою упрямую выю наденет. Собирайся без капризов. Я сейчас облачение наглажу – бархатное, пасхальное, что из двух-то скатертей сшили, так?

Расстегнув пуговицу на горловине подрясника, будто воздуху ему не хватало, отец Василий вздохнул.

– Ну, зачем меня награждать? Что я, провинился, что ли?

– Заслужил! – отрубила попадья.

– А где ж мне ночевать в городе? – не сдавался отец Василий.

Матушка только губой фыркнула.

– У племянника, у Григория и переночуешь. То-то рад будет!

– Да поеду я как? На поезде что ли? Поклажи-то, одно облачение да камилавка, да…

– Евдокимыч отвезёт. И что ты, батюшка, фасонишься? Как мальчишка, право слово! Не юродствуй! Ведь нельзя же отказываться?

Отец Василий почесал шею под бородой.

– Нельзя.

И поехали. Матушка вслед машину осенила крестным знамением, вытерла концом платка глаза и отправилась хлопотать по хозяйству.

Вскоре УАЗик на трассу выбрался, побежал скорее. Иван Евдокимыч мужик немногословный, баранку крутит, молчит. А отец Василий и рад. Он сидит рядышком, как будто в окно природу разглядывает. А что там разглядывать-то? Ёлки да сосны, они везде одинаковы. Что до Ветлуги, что после неё. Смотрит на них отец Василий, а сам всё думает, что там да как? Думает и волнуется всё сильнее. Аж под ложечкой у него сосёт от этого бесполезного волнения.

В таком неровном расположении духа он пребывал в течение всей поездки, даже обедать по дороге, чем Бог послал, отказался, я, говорит, ныне на пище святого Антония, иначе сказать, воздержусь. И утром, ранёхонько пробудившись в квартире племянника, опять стал волноваться.

И в собор он явился раньше всех. Потом приехали иподьяконы, стали готовить архиерейское облачение, расставлять дикирии-трикирии и всякую иную утварь, а отец Василий стоял в сторонке возле жертвенника, наблюдал за ними, вспоминая службы прежнего, ушедшего в лучший мир владыки, с которым находился в дружеских отношениях и нередко даже в архиерейском доме чайком со свежими баранками бывал угощаем. И сам преосвященного принимал на приходе с радостью великой и всеми необходимыми почестями. А после Божественной литургии они ловили с владыкой пескарей в светлой речке под яром и беседовали о вечном.

Наконец прибыл отец секретарь. Похристосовавшись с отцом Василием, деловито спросил, привёз ли тот палицу для награждения. Тут отец Василий окончательно растерялся, потому что палицу он не привез, у него её и не было даже.

– Ничего, – успокоил отец секретарь. – Не волнуйся, я позаботился, прихватил от своего старого облачения. Ну, а после сошьёшь.

– Спаси Господи! – поблагодарил отец Василий, а сам ещё больше заволновался и стал мысленно себя ругать старым бестолковым склеротиком.

Сослуживали архиерею четыре пары. Когда священники, ещё до приезда владыки, облачились, отцу Василию стало совсем худо: у всех были новые из одной ткани и по единому образцу сшитые облачения, и ему казалось, что он в своей бархатной, из скатертей скроенной ризе не вписывается в стройный ряд молодого священства, выглядит на фоне их этакой белой вороной. Так оно и было, конечно. Но все молчали, только ключарь собора как холодной водой окатил:

– Ты что же, отец, не в брачной одежде?

– Так уж какая есть, батюшка! – со смущением ответил отец Василий. И почувствовал, как дрожат руки. Волосы под камилавкой стали мокрыми от пота.

Потом встречали архиерея, и когда протодьякон прорычал «Премудрость!», у отца Василия перехватило дыхание, и он ещё сильнее почувствовал себя маленьким и ненужным на этом большом и красивом празднике. Он поднял глаза и неожиданно встретился взглядом с владыкой; в груди у него ёкнуло, и сердце упало вниз.

Соборный священник протянул архиерею на расшитом золотом воздухе напрестольный крест. Все служащие батюшки скорым порядком двинулись прикладываться ко кресту, пошёл непослушными ногами и отец Василий.

«Да просветится свет твой пред человеки…» – гудел протодьякон. Потрескивали в подсвечниках свечи, и огромное хрустальное паникадило рассыпало синие огни по всему храму.

Не нужно бы нас, сельских батюшек, на подобные торжества приглашать, подумалось отцу Василию, служим мы на приходах и ладно, а тут пусть уж городские да молодые перья-то распускают. Подумав так, он себя одёрнул, потому что не подобает размышлять, о чём не следует, архиерею лучше знать, кого и куда приглашать. Наше дело служивое, куда приказали, туда идём, твёрдо сказал себе отец Василий, кланяясь владыке, осеняющему с кафедры народ свечами.

Пошла своим чередом Божественная литургия. Архиерейский хор гремел, многоголосо выпевая слова праздничных антифонов. Ход службы, тайные молитвы и возгласы отец Василий знал наизусть, потому что очень любил богослужение и всегда совершал литургию с превеликим вниманием, страхом и благоговением. А тут от волнения всё у него получалось, что называется, не с руки – то петуха на возгласе пустит, то нога ступит не так и не туда. Это ещё больше выбивало отца Василия из колеи, и вот уж ему кажется, что все в алтаре на него только и глядят, дескать, какой неуклюжий старик явился в кафедральный собор из глухого медвежьего угла.

Наконец и малый вход подоспел. Протодиакон обнес вокруг кафедры тяжёлое праздничное Евангелие, передал его другому диакону, и пошли они с отцом Василием в алтарь. Не помнил отец Василий как он и престол целовал, и архиерею кланялся. И что владыка говорил, тоже от волнения прослушал. Вот уж и палица у него на боку. Аксиос! Служба продолжается, как полагается.

После херувимской в груди зажгло, а потом пришла боль. Она была для него новой. Разломив грудную клетку, она ушла в левую руку, и отец Василий даже служебник уронил.

Вот, подумал он, стараясь отвлечься от боли, мне тут, как грешнику в раю. Попал по воле случая с праведниками в кущи-то. Нет бы возликовать, ведь – Рай! Всю жизнь сюда стремился. Бога славить надо да травы райские слезами счастливыми поливать, а душе мучительно. Трепещет она и смущается, будто не дома. Отчего так? По грехам моим, не иначе. Наука мне, неразумному попу!..

Вот и причастие. С сердечным замиранием принимая из рук владыки Тело Христово, отец Василий не поцеловал архиерейскую десницу, и лишь отойдя на правую сторону престола, вспомнил об этом. Всё от волнения. А чего волнуюсь? Нечего мне волноваться–то. Это ли волнение! Он вспомнил свою хиротонию – четверть века тому. Вот там он волновался – ничего даже не видел, только свет какой-то перед собой, да голос архиерея: «Аксиос!». И нынче – «Аксиос!». А что – верой и правдой служил матери-Церкви, пускай не на виду, пускай звёзд с неба не хватал, а просто помогал людям дорогу искать среди темноты житейской. И слава Богу! Слава Богу за всё.

Произнеся мысленно эти слова Иоанна Златоустого, отец Василий как-то прибодрился и успокоился даже. И боль за грудиной отпустила. Но когда после причастия все, кто был в алтаре, выстроились в очередь под архиерейское благословение, он вдруг почувствовал сильную испарину и слабость в ногах. Присесть бы на минутку, подумал отец Василий. Но присесть он не успел, да и не посмел бы. Жертвенник вдруг стал подниматься вверх к потолку, на котором были изображены Небесные Силы во главе с Архангелом Михаилом, держащим в одной руке кранное знамя, а в другой меч, и тут в глазах у отца Василия потемнело.

Он упал тихонько, сложившись калачиком на зелёном с разводами алтарном ковре. Все кругом засуетились.

– Что это с ним? – спросил архиерей.

– Сердце, должно быть, – ответил отец секретарь, с испугом глядя на лежащего без движения отца Василия.

– Да принесите же воды!

– И «скорую», «скорую» вызывайте!

«Скорая» приехала быстро. Мужчина-врач несколько было растерялся в непривычной обстановке алтаря, но тут же пришёл в себя, склонился над телом отца Василия и через минуту поднял голову:

– Он умер!

Стало тихо. С клироса через открытые диаконские двери доносилось монотонное чтение псаломщика. Чтобы заполнить возникшую в богослужении паузу, он читал «Последование ко святому причащению».

Владыка шагнул на «орлец» и промолвил:

– Упокой, Господи, душу раба Твоего… – он помолчал. – Вот как, однако, неожиданно умер… э-э-э… отец … э-э-э…

– Василий, – подсказал услужливо отец секретарь.

– Да, отец Василий, – продолжил архиерей и оглядел примолкших священников строгим взглядом. – Всякому бы так сподобиться – после причащения Святых Таин… Ещё и на Светлой седмице. Праведно, значит, жил человек…

И все, сняв камилавки, покивали головами в знак согласия.

А отец Василий ничего этого уже не слышал, потому как пребывал в мире ином, «где несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Он ещё не вкусил этой новой жизни, но уже оставил суету всяческую.

Не волновался больше отец Василий. И не было ему никакого дела до врачей «скорой помощи», ни до собратьев-священников, стоящих в новых красных ризах вокруг престола, ни даже до самого архиерея, вручившего ему сегодня палицу. А зачем теперь отцу Василию палица? Совсем даже и ни к чему.

Он увидел перед собой лестницу из мрамора, укрытую белоснежным ковром, по которому с великим искусством вытканы были алые розы. И по лестнице той навстречу отцу Василию спускался покойный владыка. Не в облачении архиерейском и даже не в рясе, а в излюбленном им светлом льняном подряснике, ремешком подпоясанном. Ласково улыбаясь, он протягивал вперед руки, как бы приветствуя отца Василия.

– Ну что же ты стоишь, отче? Ступай смелее! – приветливо и просто, как при жизни проговорил он.

Отец Василий поглядел на ноги, испугавшись, как же он по такому белому ковру пойдет в сапогах-то, но с удивлением обнаружил, что и нет на нём никаких сапог, а стоит он перед преосвященным как есть босой, а на теле только белая рубаха до пят.

– Иди! – повторил владыка.

И совершенно счастливый отец Василий ступил на лестницу.

с. Катунки, Нижегородская обл.