Осколок
Осколок
* * *
Никто. И звать его никак.
В саду возникший ниоткуда.
Пустяк, нелепица, сквозняк,
Листвы метущаяся груда,
Подобная моей судьбе,
Истерзанной безумным веком.
И пятна птиц на городьбе,
Как души мучеников зэков.
Наш грех велик. Не зря Господь
Нам попустил невзгод с избытком,
И эта немощная плоть
Обречена житейским пыткам.
Я плыл на ложные огни.
Мне надоело жить неровней.
Спаси мя, Бог, и сохрани
От вражьей пагубы греховной.
* * *
Когда бы я не лез на рожон,
лишь пёрышком вооружён,
Меня не бесил бы любой пижон,
и я не менял бы жён.
А век бы прожил с одной каргой
и не сбежал к другой.
Везунчик будь я, или изгой,
экспат с казённой ногой.
Вся жизнь была бы, что твой щербет.
И до преклонных лет,
Как раб, ни гнул бы я свой хребет
за горсть ничтожных монет.
Я рыл окопы, носил кирзу
в промозглой глуши Карпат;
И чьи-то кости белели внизу,
как знак: «Берегись, солдат!»
Но я берёгся не очень чтоб,
впотьмах не включал огня.
И некто чёрный мне целил в лоб,
но он убил не меня.
Во мне меня убивали не раз;
с Карпат я махнул на Кавказ
под треск пулемётных трасс,
и я остался без глаз.
Те, кто, гнобя меня, не убил:
Москва, Волгоград, Сибирь
Взирали желчно, как я, дебил,
Лишался последних сил.
В Чите меня повязали менты,
а в Кемерове – кранты:
я еле ноги унёс в Москву,
и хоть слепой, но живу.
И днём и ночью бурлит Москва:
на дело спешит братва,
уткнувшись в гаджеты прёт плотва…
Всё это мне – трын-трава.
Когда случился XX-й съезд,
на волю вышли зэка.
Меня потряс тяжелейший стресс
от этого сквозняка.
Совдеп почил, но осталась боль
за всех, кого век убил,
и я, осколок его слепой,
живу из последних сил.
* * *
Старый дурак замурован в мрак,
Век доживаю вне склок и драк,
Вне людских разборок, судов, интриг,
Женских ласк и любимых книг.
Слепота – тягчайшая из вериг.
Под горячую руку Бога попал старик.
Впрочем, ты условно покамест жив.
И имеешь шанс угодить под джип,
Иль ещё под какой-нибудь автохлам,
И орёт на слепца автохам.
Но воздастся каждому по грехам.
Святый Господи, гой еси!
Слышь, клюки слепцов будят сон Руси?
И моя стучит в земляной испод.
Достучусь ли я до Тебя, Господь?
* * *
Я напрочь обделён талантом
Приспособления к жизни сучьей.
Из всех возможных вариантов
Я выбираю наихудший.
Из череды людских рождений
Мне выпал год 37-ой,
Арест отца, Сибирь, забвенье,
Дрейф меж сумой и Колымой.
Колючей проволоки вязью
Спелёнат стылый небосвод,
Желтушный месяц в поздней фазе
Над спящей зоною плывет.
Спят зэки, псы и вертухаи,
На вышке дремлет часовой.
Кедра в мохнатом малахае
Качает снежной головой.
Ей лет, наверное, пол-тыщи.
А у людей короткий век.
Жмуром пополнилось кладбище.
Не я ли этот мёрзлый зэк?
* * *
Пришёл «Пройдемте, гражданин!»,
И был составлен произвол.
Но мы своё не отдадим –
Пускай постится серый волк.
С утра заоблачный профком
Бездомных оделил пайком:
Гуманитарною крупой
И с неба льющейся шурпой.
С Москвой случился Магадан,
На плечи сыпал мокрый рис.
За мною кралась по следам
Судьба, как раненая рысь.
А город свалками смердит
И смогом транспортных колец
От мрачной станции Кирдык
До тихой пристани Пипец.
И я, слепец, блуждаю меж
Двух этих пунктов роковых –
Без хлеба, крова, без надежд,
Как в страшных тех сороковых.
DIXI1
Драйв поднимания с колен
Сменил замшелые порядки.
Что получили мы взамен?
Свободу? – факт! Стабильность? – вряд ли.
За чередой локальных бойнь
Пришла усталость матерьяла.
А перестройка хуже войн
Мою Россию растерзала.
А всё ж мне грех хулить судьбу –
Со многими случилось хуже:
Они давно уже в гробу
Иль усачу скормили души.
К несчастью, их меж нами нет.
У них стихи бы вышли краше,
Чем мой больной бессвязный бред,
Терзающий терпенье ваше.
Меж тем я всё же избежал
Цинготных дебрей Сыктывкара,
Где ждал меня лесоповал,
Баланда, комары и нары.
Войну и ссылку пережил,
Был в поднадзорных и в солдатах
И понял: сучий их режим
Теряет смысл без виноватых.
Для ссыльных нет сугревных мест,
Всё против них – природа, люди.
И ни партсъезд, ни Божий крест
Не окорочивают судей.
Заморыш ссыльный, голытьба,
Я научился жить вне жизни.
Зане затейница судьба
Меня швыряла по Отчизне,
Где и Макар телят не пас
И за сто вёрст жильём не пахло.
Вот там мне было в самый раз.
И если что – к уйгурам в Кяхту.
Коряки, ульчи, остяки,
Заиндевелые, как йети;
Чифирь, водяра, сухпайки –
Вот так и жил, как чукчи эти.
В промёрзлых чумах пурговал,
Валился спать, не сняв кухлянки.
Но это лучше, чем подвал
С глазком недрёманным Лубянки.
По сопкам колкое быльё
За жизнь цепляется упорно,
Как я цеплялся за неё,
Снося лишения покорно.
Заложник отческих грехов
И собственных, приобретённых,
Я ощущал до потрохов
Свою ущербность и никчёмность.
Дерьма наевшись в жизни сей
И непорядочности всякой,
Я стал нежней любить детей
И верность оценил в собаках.
И если усомнится Бог:
– А сам ты что предпринял, грешный?
Скажу: карабкался как мог,
Хоть на рожон не пёр, конечно.
Повинен: аз не херувим –
Мирских грехов превысил квоту.
Но всё же я непредставим
Христопродавцем и сексотом.
В стране, где треть страны – бомжи,
Я бомжевал с народом вместе
И не сытней собаки жил.
Но только здесь я и уместен.
Родись я в Конго – был бы раб,
А в гетто – стал бы пепелищем.
И потому безмерно рад,
Что я всего лишь русский нищий.
Словарь мой скуден, труден хлеб,
И волен всяк меня обидеть,
Зане я немощен и слеп.
Но лучше многого не видеть.
Всех этих орд и хитрых морд,
Что к нам на горе прут и едут.
Уже трещит российский горб
От миллионов дармоедов.
Они там все передрались,
И дело кончилось бомбёжкой.
А тут им мнится парадиз
С вольготной жизнью и кормёжкой.
Число их с каждым днём растёт.
Иль некие замкнуло клеммы?
Но как решим мы их проблемы,
Когда своих невпроворот?
От их просящих голосов
Меня не мучает изжога,
И я отдам им свой кусок,
Хоть сам сытее ненамного.
Но всё ж, чем пришлых принимать
Из мировых лакун бездонных,
Дай кров и хлеб, Россия-мать,
Своим голодным и бездомным.
* * *
Я – Юра, рос, считай, без мамы
Под наблюденьем стукачей.
Я – юрод, строю Храм из хлама
За неименьем кирпичей.
Сосредоточенный на Боге,
Не замечаю свар земных,
Осмеян и гоним в итоге,
Умалишённый нищий мних.
Мои бессвязные молитвы
И немудрящие стихи
Стучатся в горние калитки.
Но Небеса ко мне глухи.
Меня шпыняют добры люди,
Нависли гневно небеса,
И обстоятельные судьи
Грозятся выслать в три часа.
Пусть высылают, я не против:
Мне всё равно, где быть чужим.
Во мне осталось мало плоти,
Но дух мой с Ним нерасторжим.
* * *
Каждый член в строю – от яслей до морга –
Получил «труды» вождя от парторга,
Приобрёл (для подтирки) газету «Правда»
И костей для супа в пакете крафта.
Хорошо бы колбаски с бутылкой морса,
А ещё желанней стопарь для форса.
И «ура!» вождю звучало бы дольше,
Если б мяса в супе было побольше.
Мы больны собою, как вся система,
Но вредит спокойствию эта тема.
Проще быть безгласным, слепым планктоном –
В роли зэка, иль вертухаем зоны.
Говорил мне старый зэка резонно:
– Здесь не мёд: зима, считай, – все сезоны.
Сторожат нас вышки, псы, гарнизоны.
Но зато – тайга – обдышись озоном!
Полстраны сожгло здесь озоном бронхи.
Мало кто из них удостоен бронзы,
Как тянувший срок в Туруханске Сосо,
И, не понятый им, загубленный Осип…
ДЕВЯНОСТЫЕ
Нам объявили перестройку,
А оказалось, – перестрелку,
Границ и судеб перекройку
И ваучерную подделку.
Цена батона – два чубайса,
Пакет кефира – три гайдара.
В перловку ложкой углубляйся.
А гречка – типа Божья дара.
В столице передохли мыши,
В селе фураж, и тот подъели.
Зато свободы – выше крыши,
И на любом углу бордели.
Вкус безработицы не сладок –
Бедняк ишачит хоть за рубль.
А мимо нищенских заплаток
Плывут шиншилловые шубы.
В них – проститутки-содержанки
Бандосов, потрошащих банки
От Магадана до Таганки,
Владельцев клубов и нефтянки.
Царят грабёж, делёж, разруха,
Грызня братков, диктат бандитов.
И Ельцин слушает вполуха
Проклятья нищих и забитых.
Народ терпел бы даже это,
В очередях за мойвой стоя, –
Грабёж и пьяные банкеты.
Но целостность страны – святое!
Ему невыносимы скрежет
И хруст костей от расчлененья
Его Руси: за этим брезжит
Конец времён и населенья.
Беда совпавших с перестройкой,
Что вдруг очнулись на чужбине,
Живя в Крыму, иль в Приднестровье,
В когда-то братской Украине.
Взамен взаимной несвободы
Пришла к ним воля гуляй-поля.
И невдомёк сему народу,
Что делать с этой клятой волей!
Бороться ли с москальской мовой,
Бомбить ли жителей Донбасса,
Казнить ли членов комсомола
И особей известной расы?
Вся эта дьявольская смута –
Грызня, чадящие покрышки
Сродни прыжку без парашюта –
Без шансов – до предсмертной вспышки.
* * *
Вся жизнь – сплошной оксиморон:
Раздрай в мозгах у вип-персон,
Война полов, грызня племён,
И распродажа Раши.
Бурлит болотная байда,
Из всех щелей сквозит вражда,
Нас учат жизни господа,
Чьё место у параши.
А дауншифтер, лузер, бомж
Не бьётся в стену власти лбом,
Доволен найденным грибом
С безмасленною кашей.
Пока клеймит тусовка власть,
А мэр мозгует, что украсть,
Сей крендель нищенствует всласть,
Не сеет и не пашет.
А если пашет, то не жнёт.
На что живёт он, что жуёт
В родимом раскардаже?
И не ворует даже…
Костляв и ко всему готов.
Как звать его: Тамбов? Ростов?
Дубинкой ласковой ментов,
Страна, его не трогай.
Без прав и крова существо –
Всё сучье время отняло.
Что проку людям от него!
Но и вреда не много.
Для власти, потерявшей стыд,
Что бомж, что нищий инвалид –
Непродуктивный, лишний вид,
И ухудшает сводки.
Над ними – разный небосвод;
Народ перловку с килькой жрёт
И от «палёной» водки мрёт.
Да только ли от водки!
Власть – дюже хитрая лиса
С охраной в сто четыре пса,
Пока не грянула гроза,
Закручивает гайки.
Но как бы их не сорвало.
Уже в народе зреет зло,
Пока вы прячете бабло
На Крите, на Ямайке.
* * *
Я – почвенник. Куда ж мне, как не в почву!
Когда Господь на мне поставит точку,
И, если Он не дарует отсрочку,
Земля пожрёт изношенную плоть;
Душа взлетит, покинув оболочку,
В слои, куда укажет ей Господь,
Оставив оттиск в памяти живущих.
Не всем достанет места в райских кущах,
Пространства безмятежного ломоть.
Душе скитаться в космосе не гоже.
Дай ей приют в небесных кущах, Боже,
У ног Твоих, в собачьей будке хоть.
Взращённая людьми на оплеухах,
Вполглаза глядя, слушая вполуха,
Куда ты полетела? – там же ад!
Держи правей, где Божий вертоград.
И, если в нём придёшься ко двору,
Тебя признает страж: Могутин ru.
Се будет знак, что весь я не умру.
г. Москва
1 Dixi (лат.) – я сказал