Журнальный мир

В деревню к отцу Виктор приезжал ночью: автобус из райцентра, где он пересаживался с поезда, приходил в двенадцатом часу. Он любил эти ночные приезды. Отец встречал на остановке за деревней. Виктор выходил из автобуса, вдыхал воздух полей, запахи полыни и теплой земли, обнимался со стариком. Пройдя спящими уже задами деревни со смутно чернеющими в темноте зарослями бурьяна, сразу из переулка они выходили к отцовскому дому…

Так было и в этот раз. Подойдя, Виктор увидел знакомые очертания шиферной крыши и ветки березы в палисаднике, чернеющие на фоне еще светлого неба, и у него дрогнуло сердце. Отец толкнул с трудом поддавшуюся, разбухшую от дождей калитку, они вошли во двор, заросший высокой травой. В темноте она напирала на крыльцо молчаливой стеной. Во дворе, во всей уже спящей деревне стояла глубокая тишина. Пока отец скреб ключом и открывал дверь, Виктор поставил чемодан на крыльцо, слушал эту тишину.

Из окон веранды далеко во двор, посеребрив метелки травы, упали прямоугольники света. Дом ожил, выступил из мрака. По домотканым дорожкам Виктор шагнул на знакомо пахнущую сухими травами веранду, потом в прохладные комнаты, где безмятежно тикали старенькие ходики, — радостно узнавая эти запахи и звуки. На столе в большой комнате уже стояли тарелки, две граненые стопки, лежал пучок огородной зелени: его приезда отец всегда ждал, заранее готовил немудреный ужин.

Когда сели за стол, Виктору бросилось в глаза, как за то время, что не виделись, сдал старик. Он еще больше сгорбился, поседел, но, главное, погасли, стали блеклыми, выцветшими его когда-то живые черные глаза. Последние два года отец серьезно болел.

— Ну, с приездом, — без всякого выражения сказал он, подняв свою наполовину налитую стопку, и, вместо того чтобы выпить, непонятно смотрел на нее, словно собираясь с силами. Отпил глоток, отставил в сторону.

Раньше при таких встречах они засиживались до поздней ночи, не могли наговориться. Выходили на крылечко подымить в звездное небо, снова возвращались… И теперь поговорили, но уже не так. Виктор рассказал последние домашние новости: сообщил, что у дочери вот-вот защита в аспирантуре, что жене дают отпуск в октябре и что у них в доме отключили горячую воду. Отец слушал, иногда вставлял слово, но больше молчал. Курить после инфаркта он бросил.

Посидев с полчаса, вдруг, с трудом распрямляя спину, встал из-за стола:

— Ладно… Ты сиди, ешь, пей, а я пойду лягу. Что-то устал сегодня.

«Совсем сдал», — думал Виктор, выйдя покурить в одиночестве, когда старик уже лег. Это его тревожило — они всегда были близки. После ранней смерти матери отец, так и не женившись, воспитывал его один…

Докурив сигарету, Виктор сошел с крыльца, по траве, в темноте щекотавшей руки, прошел в огород. Ночь и вселенская тишина, какой не бывает в городе, обступили его, только где-то рядом все еще стрекотал полуночник кузнечик. Спала в темноте необъятная земля, заогородная даль, а на самом краю этой волшебной ночи, где проступали очертания лесистых гор и где — Виктор знал — уходило в лес шоссе, бежал, подмигивал ему огонек. Он стоял, слушал тишину и думал о том, что человек рождается, старится, умирает, а земля со всей своей красотой остается. И ничего с этим не поделаешь.

* * *

Этот дом отец купил давно… В юности он уехал из деревни: в городе окончил техникум, пошел работать на завод, обзавелся семьей. Родился маленький Виктор. Когда умерли дед и бабушка Виктора, к которым ездили каждое лето, в их опустевший дом перебралась с семьей отцова сестра, а сам он через несколько лет купил неподалеку эту самую избу под летнюю дачу. Говорил, что умрет на родине, в своем доме.

В жизни их семьи этот дом стал целой эпохой. Отец, который года не мог прожить, чтобы не побывать в деревне, увлекся им, как ребенок, и увлек Виктора. Много летних отпусков перестраивали они эту старую, из потемневших от времени бревен избу и всю заросшую крапивой и чертополохом, давно пустовавшую усадьбу. Везли сюда из города старую мебель, старые половики и занавески, искали колосник для новой печи…

Этой печью отец просто болел: зимними вечерами в городе делал ее чертежи, придумал поставить ее в избе наискось, чтобы обогревала сразу обе комнатки, прихожую и кухню. А летом привез из райцентра знаменитого печника Михеева, и тот вместо худой старой сложил ему новую чудо-печь с плитой, «летником» и «зеркалом», с карманом для сушки валенок и такой тягой, что, растапливаясь, она даже не гудела, а пела. Растапливать и слушать это пение стало у отца целым ритуалом. И он всем рассказывал, что печь его — единственная в мире, потому что стоит в избе по диагонали.

Другой их с Виктором любовью стала стоявшая в углу двора, задом в высокой крапиве, старая баня. Они перестелили в ней подгнившие полы, отгородили маленькую парилку, заменили старую прогоревшую печку на новую, сваренную из тракторных колесных дисков. В жаркие дни баня стояла тихая, прохладная, в полутемной, пахнущей мылом и сыростью мойке по промытым до прожилок плахам пола бегали голенастые пауки-косиножки. В такую жару хорошо было просто зайти в холодок предбанника, полежать на лавке… А в субботу, когда баню топили, Виктор, наоборот, любил посидеть возле потрескивающей печки, в волнах сухого тепла, понаблюдать, как колченогая паучья братия в ужасе убегает в щели от нарастающего, беспощадного жара.

А еще был чудесный поднавес, который они с отцом сотворили из остатков развалившейся стайки. Отец хотел именно поднавес, чтобы с обзором, чтобы можно было видеть заогородную даль. В их уютном поднавесе были и верстачок с тисками, и скамеечка для отдыха, и поленница березовых дров, и запах березовых веников, которые висели под крышей. А главное, там можно было сидеть и смотреть, как из-за голубых гор фиолетовыми стенами встают и идут на деревню грозы, слушать перекаты далекого грома…

Были и другие чудные уголки в этой замечательной усадьбе, которую они лето за летом обустраивали по своему вкусу.

Это была радостная работа. Хорошо, сидя на крыше поднавеса и прибивая шиферный лист, глядеть с высоты на вольно раскинувшиеся огороды, на пятнающие далекие увалы тени облаков! Хорошо, поработав от души, сесть в теньке, вытянуть гудящие от усталости ноги и сидеть неподвижно…

Они с отцом любили отдыхать на уютном крытом крылечке избы на низенькой лавочке. Курили, пили чай со смородиновым листом, вели долгие разговоры о глобальном потеплении, о том, что на Кривом озере хорошо берет карась… А рядом клонил голову-метелку проросший между плахами стебель тимофеевки, и с него спускался на паутинке малюсенький паучишка, и толклись перед глазами в теплом воздухе, то зависая неподвижно, то бросаясь в сторону, словно подслушивали их разговор, озорные луговые мушки. Казалось, все они — и травы, и паучишка, и мушки, и даже плывущее по небу легкое облачко — участвуют в беседе, неторопливо текущей в простроченной кузнечиками тишине двора.

Они так привыкли ко всему этому, что, когда однажды все оказалось сделано и можно было наконец начать спокойно, по-дачному, отдыхать, они растерялись…

К тому времени отец уже вышел на пенсию и приезжал в деревню на своем «москвиче» рано, в апреле-мае, жил до глубокой осени, год от года все дольше. Иногда прихватывал и зиму. Каждую весну, когда подходило время отъезда, он уже рвался из города, из шума и суеты.

— Приеду, загоню машину во двор, закрою ворота — и попробуй меня достань! — озорно прищуриваясь, говорил он.

Для него этот дом был островом спасения и отдохновения, о его тесовые ворота разбивались все несчастья. Прикипел к нему и Виктор. И теперь, когда дача была обустроена и особой помощи там уже не требовалось, он все равно старался вырваться к отцу летом на недельку-другую, хотя имел в городе собственный дачный участок. Оставив машину жене — ездить на городскую дачу, сам садился на поезд и отправлялся в деревню…

Но в последние годы, на восьмом десятке, отец начал быстро слабеть, стариться. Село зрение, и он уже не мог водить машину, что для него, с ранних лет привыкшего к рулю, стало ударом. В деревню тоже начал ездить на поезде, жил там «безлошадным». А потом случились два инфаркта, после которых он сдал уже всерьез. Стал молчаливым, ушел в себя, потерял интерес к своим многочисленным хобби. Из пожилого, но еще энергичного человека превратился в немощного старика.

Деревенский дом, словно почувствовав, что слабеет хозяйская рука, тоже погрустнел, постарел. Потускнели давно не крашенные наличники, начало коситься крыльцо, двор зарастал буйной травой, с которой старику уже трудно было справляться. Недомогая, он иногда целыми днями лежал в избе, усадьба стояла притихшая, безмолвная. Во дворе прыгали по заборам, высматривая, что плохо лежит, вороватые сороки да с хозяйским видом пробегали куда-то в траве по своим таинственным делам соседские кошки. И грустно-безжизненно, отражая небо, в переполненной бочке под водостоком дома стояла дождевая вода, которую давно уже не брали на хозяйственные нужды.

Все оживало, только когда приезжал Виктор, но ему удавалось вырваться ненадолго. И вот в этом году он взял отпуск на целых три недели.

* * *

Утром Виктор проснулся рано, вышел во двор: день занимался погожий, в складках голубевших за деревней лесистых гор таяли завитки тумана. Оглядел наконец отцовское хозяйство при свете солнца. От покрытого утренней сыростью крыльца с забытыми, нахолодавшими за ночь отцовскими галошами в росистой траве шел неширокий прокос к бане. По нему неторопливо шествовал худой серый кот, брезгливо обходя то тут, то там клонившиеся поперек дороги, отяжелевшие от росы верхушки лебеды. Виктор шикнул — кот нехотя оглянулся, неприязненно сверкнул на него желтыми глазами и, так и не прибавив шагу, скрылся за углом бани… И коты, и одичавший, затянутый крапивой малинник у забора, и вросшие в землю, еле видные в траве старые козлы возле поднавеса — все было на своих местах.

Виктор смотрел, как разгорается день, думал, что вот сегодня-завтра выкосит траву в ограде, поколет дровишек, а потом немного отдохнет — поездит с двоюродным братом Васькой на рыбалку, по грибы. Договоренность уже была.

Вдруг в привычном, до мелочей знакомом пейзаже двора ударило по глазам новшество: там, где была крыша сарая, — сквозило небо. И он вспомнил. Приехав в деревню в апреле, отец позвонил ему на сотовый и среди прочего сказал, что у сарая, наверное, под тяжестью снега, провалилась крыша и что восстанавливать ее нет уже ни сил, ни необходимости.

Стараясь не замочить в сырой траве брюки, Виктор прошел к сараю, отбросил березовую соковинку, подпиравшую воротину, приоткрыл ее и протиснулся внутрь. Рухнувшие плахи-стропила, одним концом еще державшиеся на верхнем венце, другим лежали на земле вместе с тесом обрешетки и обломками шифера. Между ними уже лезла вездесущая крапива. Над головой синело небо.

Выбравшись наружу, Виктор сел на крыльце на лавочку, закурил. В этот просторный сарай отец ставил раньше свой «москвич», а когда перестал водить, он за ненужностью стоял почти пустой. Восстанавливать его действительно не было смысла. Отец тогда так и сказал по телефону: «Помаленьку растаскаю, спилю на дрова». «Не растаскал, — думал Виктор. — Сам еле ноги таскает, за самим уже догляд нужен. Хорошо, хоть тетка с Васькой рядом… А ведь какой был раньше шебутной!..»

Скрипнула дверь, щуря от утреннего света полуослепшие глаза, на крыльцо вышел отец. Уперся рукой в поясницу, тяжело сел рядом, затяжно, по-стариковски, закашлялся. Прокашлявшись, глядя перед собой, спросил:

— Что, с дороги не спится?

— Ничего, выспался… За сарай, смотрю, не брался?

— А-а-а!.. — Отец слабо махнул рукой. — То сердце, то спина… Пусть стоит. Может, как отпустит, попилю маленько.

— Я попилю.

— Отдыхай лучше. Они и дрова эти не особо нужны… Траву свали в ограде и отдыхай. Я вон прокос, чтоб хоть в баню ходить, насилу довел…

Они сидели на своем любимом крылечке, начинался большой летний день, начинался его, Виктора, долгожданный отпуск, и вроде все шло, как задумано. Почти все. Незапланированной оказалась только эта откуда ни возьмись, как черт из табакерки, выскочившая сарайная история.

* * *

Весь день Виктор косил, наводил в ограде порядок, а назавтра они с отцом, взяв литовку и грабли, с утра пошли на кладбище — прибрать родные могилы.

Кладбище, видневшееся на увале за деревней, приходилось как раз против отцовского переулка. До него было ровно восемьсот сорок метров — когда-то отец вымерял это расстояние спидометром и при случае любил об этой близости упомянуть. «Как придет время, повезете меня прямо из ворот по переулку — никуда не сворачивать, удобно», — шутил он, но так, что выходило и в шутку, и всерьез. А в последние годы стал говорить об этом уже без всяких шуток, и Виктор часто замечал, как подолгу он стоял, смотрел в окно, в которое виднелся кладбищенский увал…

Медленно, под шаг старика, тяжело шаркая галошами в уже горячей пыли полевой дорожки, поднялись они в гору. Полынью, медом, теплой землей пахнул крутолобый увал, жаркий ветерок трогал его дикую траву, словно гладил косматую шевелюру. Здесь всегда стояла тишина, лишь трещали кузнечики да попискивали в бурьяне пичужки.

На заросшем полынью и шиповником кладбище они обошли могилы родных и знакомых, потом выкосили и прибрались в оградке у деда и бабушки. Сели за обитый старой клеенкой столик, налили символически и, не чокаясь, помянули всех сразу. Отсюда, с кладбищенского увала, широко открывалась, струилась в жарком мареве земля: поблескивала на солнце крышами вытянувшаяся вдоль речки деревня, голубели уходящие к горизонту лесистые горы, по спускавшемуся с далекого увала шоссе бежала крошечная легковушка, и, то теряясь в воздушном океане, то вновь возникая, до них долетало тонкое жужжание мотора. Здесь, где в кузнечиковой тишине над могилами задумчиво клонились ромашки, все это виделось и слышалось как-то по-особенному. Словно к жизни, что шла вокруг, на этих голубых горах-увалах, добавлялось что-то еще, непостижимое, безмерное.

Отец долго глядел на деревню, на выползающую из переулка, оттуда, где виднелась крыша его дома, дорожку, по которой они пришли.

— Да-а-а… Восемьсот сорок метров, — наконец сказал он. Помолчал и добавил: — Не забудь, вот здесь меня положите, где сейчас сидим. Рядом с бабушкой.

— Да чего засобирался-то, господи! Сто лет еще проживешь… — не выдержал Виктор и тут же с досадой почувствовал, что говорит не то.

— Сто лет… — Отец отрешенно глядел перед собой. — Эх, Витя…

Где-то, казалось, в глубине увала вдруг глухо рокотнуло, по телу земли прошла дрожь. Виктор взглянул на небо: из-за гор вставала сизая хмарь.

— Ладно, тоску на тебя нагоняю, — глянул на тучу старик. — Давай до дому, пока не прихватило… Помни только: если помру в городе — повезешь сюда. Хочу уйти в эти вот горы, в эти ромашки…

* * *

Трава была выкошена, дрова наколоты. В усадьбе крепко пахло подсыхающим сеном, лишенные укрытия коты торопливо пробегали по кошенине, с опаской глядя на преображенный двор. Можно было начинать отдыхать. Уже запланировали с Васькой съездить на Кривое озеро, но… Виктор все медлил.

На следующее утро после похода на кладбище, позавтракав, он вышел во двор, бесцельно побродил туда-сюда, снова заглянул в сарай. Теперь, выкошенный из травы, тот еще больше бросался в глаза своим уродством. Безмолвно, неприглядно лежали проросшие крапивой обломки. Глядя на них, Виктор вспомнил вчерашний разговор с отцом на кладбище.

«Собрать хоть шиферины, какие не побиты, может, куда еще сгодятся», — подумал он, взял топор с выдергой и начал снимать с остатков обрешетки уцелевшие листы ветхого, поросшего рыжим лишайником шифера и складывать в штабель у забора. Визжа на разные голоса, дымя ржавой пылью, туго лезли из сухого дерева старые гвозди, крошился шифер. Виктор растаскивал завал и, сам не зная зачем, собирал гвозди в консервную банку, тесины и стропилины складывал в отдельные кучи. Хотя, чтобы испилить их на дрова, этого не требовалось.

Вышел из избы отец:

— Чё это занялся?

— Да вот, шифер целый остался. Надо прибрать, пригодится.

— А-а-а!.. Куда пригодится? Не трать время, езжай на рыбалку…

И ушел назад в избу.

Подняв очередную шиферину, Виктор вдруг увидел под ней смятого, вдавленного в землю петушка из жести, раньше красовавшегося на коньке сарая. Вспомнил, как когда-то отец носился с этим петушком: заказывал знакомому чертежнику эскиз на бумаге, делал трафарет, вырезал по нему из жести силуэт… Как радовался, хвалился петушком, когда прибил его на сарай и тот весело запрокинул голову в голубое небо!

Виктор подобрал изуродованного петушка, счистил с него землю, спрятал в кладовку. Потом попробовал пошире открыть воротину сарая, чтоб удобнее было ходить. Оказалось, разболтались, висят на полувылезших гвоздях навесы — начал их прибивать… Вдруг он понял, что уже не разбирает, а ремонтирует. И что не успокоится, пока не отремонтирует все.

Наконец он сознался себе в том, что мучило его все эти дни. Да, сарай не нужен, в восстановлении его нет ни логики, ни здравого смысла. И дни короткого отпуска улетают один за другим. И на Кривом озере клюет карась… И все же… нужен сарай. Очень нужен!

За обедом он сказал отцу, что хочет поднять крышу.

— Да для чего? — Старик даже рассердился. — У тебя что, отпуск большой?.. Для чего?

— Да так… — Виктор неопределенно улыбнулся. — Будет где барахло хранить, дрова…

* * *

Во дворе снова, как много лет назад, раздался стук топора и вой бензопилы.

Плотник Виктор был не бог весть какой, к работе приступал осторожно. Но вот он разобрал завал, поврежденную падением заднюю, выходящую в огород, стену и, определив фронт работ, увидел, что ничего особо страшного нет. Стало веселее.

И побежали дни этого странного отпуска. Утром, натянув старенькие джинсы и линялую футболку, Виктор выходил в огород, садился на бревно, закуривал. Глядел, как над крутолобыми увалами поднимается солнце, как в луговой дали за речкой темным пятном струится в жарком уже воздухе табун лошадей, слушал, как где-то в бездонном небе гудит невидимый самолет. Покурив, принимался за работу, и весь долгий знойный день, пока пилил и стучал топором, с ним были эта луговая даль, уходящие за горизонт голубые горы и попискивающие рядом, в разросшемся на меже бурьяне, шустрые луговые пичужки.

Иногда, когда он перекуривал и сидел тихо, из этого бурьяна вдруг появлялась усатая кошачья морда и, встретившись с ним глазами, замирала от неожиданности. Несколько секунд кот недоуменно и раздраженно смотрел на него, потом быстро перебегал открытый участок и, мелькнув тощим задом с облезлым хвостом, скрывался в рослой картошке… В такой компании, с котами, пичужками, голубыми горами, Виктору не было скучно.

Сарай был старый, из огромных плах-горбылей, в его иссохших, местами подгнивших стенах жили личинки, жуки, колченогие пауки. Виктор перетряхивал, вновь складывал все это источенное временем и насекомыми дерево, пытаясь вдохнуть в него свежесть и крепость. Он стесывал гниль с горбылей, укладывал их назад в стену, и ему казалось, что он перебирает, заново сращивает кости старика, возвращает жизнь в его изношенный скелет.

Отец сердито отмалчивался, лежал в избе: мол, делай, что хочешь, только все зря.

Наконец через пару дней утром вышел в огород, долго глядел на разворошенный сарай. Виктор подтесывал очередной горбыль, воткнул топор в чурку. Полез за сигаретами.

Сели рядышком на бревно.

— Заварил кашу, — голос отца звучал устало. — Ладно, раз уж хомут себе надел, так поправь заодно вон столбик, калитку закрыть не могу.

И махнул рукой в сторону покосившейся калитки из двора в огород. Медленно выпуская дым, Виктор чуть заметно улыбнулся:

— Поправлю…

Выходить в огород после этого отец стал чаще. Когда он появлялся, шаркая галошами и подслеповато щурясь, Виктор втыкал топор, устраивал себе передых. Они садились в теньке, беседовали. Про то, что сарай не нужен, старик больше не заикался.

* * *

Усадьба ожила. Как только раздался стук топора, все в ней качнулось, пришло в движение: казалось, встряхнулись баня, поднавес, заборы, звонче застрекотали в крапиве кузнечики. Во дворе и огороде забелела в траве щепа, тут и там лежали бревна, доски.

Наконец, к радости Виктора, эти невидимые, ходившие всюду волны оживления подхватили и старика. Он уже не лежал целыми днями в избе, подолгу сидел с сыном в огороде или на лавочке на крыльце. Они беседовали о науке и политике, о которых отец всегда любил поговорить, а рядом, как в былые времена, спускался с травинки, подслушивал их маленький паучок…

Иногда во время этих бесед Виктор чувствовал на себе пристальные, искоса, взгляды отца, и это его несколько озадачивало.

Старик начал давать советы по строительству — как срастить в паз обломки горбыля, как лучше положить стропилину… Теперь они обсуждали это буднично, будто по негласному уговору вопрос о ненужности сарая был снят.

Возник он лишь раз, когда к ним зашел Васька, с которым так и не съездили на рыбалку. Посмеиваясь, лузгая семечки, он глядел на строящийся сарай с затаенным недоумением.

— Ну вы даете! — сказал он тактично и неопределенно, не зная, как повежливее выразиться по поводу этой, по его мнению, блажи. Свел к неловкой шутке: — Ну, дядя Коля, будешь сдавать в аренду, кому дрова складывать некуда… Жаль, плакала наша рыбалка!

Виктор ожидал, что отец не удержится, скажет что-нибудь вроде: «Да гоню его на рыбалку, а он вот занялся…» Но, к его удивлению, отвернувшись в сторону, тот лишь глухо пробубнил:

— Да-а-а, буду сдавать…

Тем временем кончился жаркий июль, выпали на Илью прохладные дождики, горьковато запахло освеженной землей и переломившимся летом. В эти дни как-то вечерком они с Васькой все же съездили на рыбалку, поймали удочкой по пятку карасей. Так, один смех…

Начался самый трудный этап работы. Из обломков тяжеленных старых стропил Виктор стыковал-сращивал новые, обливаясь потом, поднимал их веревкой на стены, крепил коваными скобами, а потом, сидя на них, как воробей на проводах, нашивал сверху обрешетку из старых тесин. Торопился — время уже поджимало.

— Брось, отдохни хоть денек-другой, пока еще возможность есть, — видя, как он корячится со стропилами, в последний раз, уже без всякой надежды, попробовал уговорить отец.

Но теперь, когда доделать осталось немного, Виктор и вовсе не собирался отступать, не хотел жертвовать ни днем. Старик, как мог, начал помогать — подавал тесины, инструмент… И уже Виктору приходилось его окорачивать:

— Оставь, батя, тяжело… Не надо, я сам…

Там, где зияла неприглядная пустота, вырастала, отчетливо темнела на фоне неба стройная обрешетка новой крыши, на которой уже с удовольствием останавливался глаз.

— Смотри, батя, что мы натворили, красота какая! — как-то шутливо заметил Виктор. — Лучше прежнего.

— «Мы», говоришь? — усмехнулся старик, искоса глянув на него. — Смеешься над отцом…

«А ведь понял он давно насчет сарая, — вдруг подумал Виктор. — Виду не показывает, подыгрывает мне, дураку. И неизвестно еще, кто кого перехитрил. Хреновый я психолог!..»

И все же он видел, что старику приятно глядеть на эту обрешетку, сразу придавшую двору строгий, упорядоченный вид.

* * *

В последний день отпуска, день отъезда, был уложен последний шиферный лист. Отремонтированный сарай стоял похорошевший, помолодевший, с аккуратной новенькой крышей, белел свежими подтесами стен. Казалось, вся усадьба, глядя на него, подтянулась и он стал ее главным строением. В него хотелось что-нибудь сложить, поставить хотя бы велосипед, однако, если не считать лежавшей в углу кучки старых ящиков и еще какого-то барахла, он по-прежнему стоял пустой, и безраздельными хозяевами его оставались пауки да жуки-древоточцы. Зато над новой крышей, гордо запрокинув в беззвучном крике голову, плыл в голубом небе восстановленный Виктором, прибитый на коротеньком древке петушок.

Петушка Виктор прибивал, когда отца рядом не было, хотел сделать сюрприз. Украдкой наблюдал, как, проходя по двору, старик вдруг поднял голову, заметил над сараем знакомый силуэт. Щурясь, подошел ближе, долго смотрел на своего восставшего из пепла любимца. Повернулся к Виктору:

— Я уж думал — пропал мой петушок. Где нашел?

— Под завалом. Видишь, батя, сарай-то все же нужен — подставка для петушка. А ты говоришь — зачем!

— Как? Подставка?

И старик засмеялся одышливым, переходящим в кашель смехом — впервые за эти три недели.

* * *

Уже в сумерках пошли на автобусную остановку, отец провожал. Так же, как в день приезда, чернели на фоне светлого еще неба зады огородов, косматые шапки бурьяна, так же в полях стояла пахнущая полынью тишина. Когда вдали показался огонек автобуса, стали прощаться. Отец повернулся к Виктору.

— Ну спасибо тебе, — голос его звучал странно, надтреснуто. — И за петушка, и за подставку… Плохо только, что сам не отдохнул…

Они обнялись, и Виктор почувствовал, как старик на миг приник к нему, большому и сильному, своим высохшим от болезней, легоньким телом, словно ища спасения, пытаясь убежать от чего-то, надвигающегося медленно и неумолимо, как эта ночь… Приник и тут же отпрянул, отвернулся в сторону. В сумерках Виктор смутно различал его лицо, но чувствовал, что отец разволновался. Разволновался и он сам, торопливо заговорил:

— Ладно, батя… Давай держись, не хворай… Про восемьсот сорок метров не думай, на увал не гляди… Гляди на петушка!..

Сев в автобус, он успел увидеть в темноте за окном одинокую фигуру на обочине. На мгновение мелькнула нехорошая мысль, будто кто сдавил железной рукой сердце: а вдруг в последний раз повидались? Ведь постинфарктник… Отчаянно гоня от себя эту мысль, он замахал фигуре рукой, та махнула в ответ. Автобус тронулся, и за окном осталась одна непроглядная ночь.