Паганель и другие животные

Паганель и другие животные

1. ДЕБЮТ

 

Ты могла бы завести собаку.

Уже. Кавалер-спаниель, бело-рыжий. Зовут Паганель. Страсть какой любопытный и жутко умный, все знает, все понимает и молчать умеет – мужик. Красавец к тому же. Представляешь? Люблю ужасно. Хоть ему не надо ничего объяснять. Еще дом новый, большой и красивый, аж сама не верю. Если бы мне лет двадцать назад кто-нибудь сказал, что такое возможно, не поверила бы. Так что видишь… А еще чуть ребенка не родила. Вот была бы хоть на пару лет моложе – тогда точно. Ну, да еще не вечер, в следующей жизни рожу, какие наши годы.

Она поворачивает голову и глядит в окно, а я вижу ее затылок и нежный, детский завиток у самой шеи.

Оля…

Что? – ее взгляд снова обращается ко мне, и завиток прячется. – Ну, что?

А ведь ты счастливая.

Да я и сама знаю.

Ничего ты не знаешь. Тебя же бог поцеловал в самую макушку.

Она смеется тихо-тихо, почти про себя.

Не в макушку, совсем в другое место и даже не в одно. Мне еще в детстве бабушка про это рассказывала.

Про то, куда поцеловал?

Ну да. Что если родинка, значит, тебя туда бог поцеловал. А у меня, представь, целых две. Одна вот здесь, – она касается ладонью груди, как раз там, где сердце, – а вторая…

А вторая? – спрашиваю я.

Неважно, – и снова смеется, громко, беззаботно, совершенно по-детски.

Ну, наконец-то. Слава богу, хоть к вечеру разошлась. Совсем ведь недавно смотрела на меня огромными своими глазами и мяла в руках платок – вот-вот заплачет.

Нет, я не психолог, боже упаси, просто жилетка для старой подруги, только и всего. К тому же обстоятельства помогли: бόльшая часть моего семейства муж, дети и Собакин благополучно отбыли в город, оставив главную добытчицу восстанавливаться после очередного выигранного турнира – гулять по лесу, слушать тишину и отсыпаться.

Не тут-то было.

Я бы, по правде говоря, лучше про лес рассказала, про июль, про запахи эти. Про полутона и полутени. Про то, как еж повадился в наш малинник, топает, шуршит, даже, по-моему, бормочет что-то на своем языке, и никакого с ним сладу.

Ан нет, сижу со счастливой женщиной и слушаю, как она плачет и жалуется на свое счастье.

Знаешь, Люсь, как я тебе завидую? Ты вся такая рациональная, правильная, спокойная, и жизнь твоя похожа на шахматную партию – все продумано на много ходов вперед. Сколько лет тебя знаю, а не припомню, чтобы ты хоть раз теряла голову. Или все-таки было?

Было, не было… Я просто такая, какая есть. А с шахматами мне и правда повезло. Если бы не они…

Ага, в детстве ты ведь совсем бешеная была. Куда что девается?

Как раз туда, в шахматы. Меня ведь в наших шахматных кругах, знаешь, как прозвали? Именно так – бешеная.

Вот никогда бы не подумала. А на самом деле?

Ну, как тебе сказать. Бывает…

А я зато тихая была. Тихая и задумчивая – помнишь?

Еще бы. В тихом омуте…

Мы с Олей знакомы с детства, то есть давно, даже очень давно. Видимся, конечно, редко, особенно в последние лет десять. Понятно, у каждой своя жизнь, да и живем в разных концах мира, даже в разных полушариях, а земля, хоть и сильно уменьшилась в размерах, но…

Она просто позвонила из своего полушария и сказала, что очень нужно поговорить. Не по телефону.

Приезжай, – ответила я, не задумываясь. – У меня тут лес, тишина и даже несколько дней совсем свободного времени – как раз для тебя.

В шахматы я действительно играю неплохо. Даже хорошо. Иногда даже больше, чем хорошо. Уже давно они просто моя жизнь в самом прямом смысле. Там мне интереснее, там я – я. Еще, разумеется, семья и Собакин, остальное интересует меня весьма отдаленно, да и времени на это остальное при таком количестве турниров… Короче, лишних встреч я избегаю, и это не просто блажь. Она, Оля, конечно, подруга детства, но детство-то давно кончилось. Не знаю, почему я так легко, словно ждала этого ее звонка, произнесла это самое слово: «Приезжай».

Произнесла и удивилась – сама себе.

 

2. МИТТЕЛЬШПИЛЬ

Вечер первый

Первое, что она сделала, выйдя из душа, плюхнулась в собственное Собакино кресло, окинула взглядом стол, стены и вид из окна, и сказала:

Слушай, а есть что-нибудь покрепче? Чай с вареньем, это прекрасно, плюшки вообще улет, только не виделись мы сколько? Надо же как-то… отметить.

Пока я ставила на стол вино, и оливки, и сыр, пока доставала бокалы, она просто сидела и наблюдала за мной. Потом вдруг громко вздохнула.

Я ведь чего прилетела-то? Мне позарез надо, чтобы ты меня выслушала. Просто выслушала и больше ничего, а под вино легче. И учти: я буду реветь. Не обращай внимания, поняла?

Она поставила на стол уже полупустой бокал и, прищурившись, спросила:

Ты когда-нибудь испытывала оргазм? Только честно.

Я поперхнулась оливкой и с трудом откашлялась.

Ты проехала полмира, чтобы спросить меня об этом?

Не удивляйся, ладно? Я тебе все-все объясню. А пока просто ответь.

Хм. Ну, хорошо, хотя… В общем, доводилось, да. И что из того?

Детали я у тебя выяснять не собираюсь, не беспокойся. И вообще, это всего лишь термин, потому что надо же как-то назвать это состояние, чтобы ты поняла, о чем речь. Я ведь не о сексе, по крайней мере, не только и не столько.

Уже легче, – усмехаюсь я. – Просто камень с души. Ну?

Дело в том, что он у всех разный, но есть одно свойство, общее для всех его видов, подвидов и прочих разновидностей. Не догадываешься, какое?

Не догадываюсь. Честно говоря, даже и не пытаюсь. Дальше.

Я так и думала. Это все твои шахматы. Выбрала… как это у вас называется… дебют, и ни налево, ни направо.

А ты откуда про это знаешь? Тоже в шахматистки подалась или как?

Или как, но это ничего не значит. У меня, между прочим, среди них даже любимые есть – целых три.

Что? Среди дебютов? И какие же, позволь узнать?

Пожалуйста: ферзевый гамбит – раз, итальянская партия – два, сицилианская защита – три.

Я подумала, что на этот раз вино подействовало как-то слишком быстро, а вслух спросила:

И почему же именно они? Ты и объяснить можешь?

Люсенька, милая моя, да легко. Ферзь – это королева, то есть женщина и самая сильная фигура, без нее никуда – как в жизни. А остальные два… ну, я просто Италию люблю, вот и все.

Так, – кивнула я, – с точки зрения логики гениально и, в общем, понятно. Теперь давай обратно к нашим пирогам, вернее, к плюшкам. На чем мы там остановились?

Она забрасывает ноги на подлокотник, и я вижу, что у нее, оказывается, совсем детские коленки.

На том, что есть нечто общее для всего, что принято называть оргазмом. Для архетипа, как такового, понимаешь?

Это ясно, как простая гамма. Слушай, в тебе умер великий оратор или дипломат. Дизраэли, например. И не захочешь – заслушаешься. Это дар.

Между прочим, все очень серьезно, напрасно ты…

Это не я, это вино. Сама виновата. Ну, ладно, ладно, не дуйся, я в самом деле слушаю, ну?

Ничего, у меня самолет только через пять дней, привыкнешь. Так вот, это общее свойство: невозможность выдержать его – оргазм дольше, чем… чем это возможно, понимаешь? Как счастье. Невыносимо быть счастливым долго в самом прямом смысле – сердце лопнет, крыша улетит, мозг взорвется. Ведь правда?

А у нее на самом деле глаза женщины, которую любят. И не просто любят, а хотят, даже вожделеют. Чего уж там – счастливые глаза. Такие нечасто увидишь, скорее исчезающе редко. У меня самой такие – да были ли вообще? Нет, не из-за призов и чемпионских званий, а вот, как у нее, у Оли?

А теперь представь, что ты угодила в ураган, в шторм, не знаю, как сказать… Короче, вот в такой оргазм, в самую середину. И он все не кончается, словно время отменили, все длится и длится, и так тебе хорошо, что даже и не пытаешься удержать последние остатки своей уже и так улетевшей крыши. Люсь, ну ты куда? Ты меня не слушаешь совсем.

Я и правда отвлеклась, вспомнила тот вечер и то утро. И восторг, и ветер, и звезды – полный набор, прямо, как в романах. И надо же, столько лет прошло, а все равно так остро, словно вчера. Ах, Оля, Оля, лучше бы она остановилась, не продолжала, потому что скоро мне неизбежно станет скучно. Все сведется к заурядному адюльтеру или легкому флирту, а то и просто виртуальному знакомству – без встреч, без букетов, но и без разочарований. Чудес не бывает, по крайней мере, я в них уже давно не верю. Это просто издержки ее эвристического мышления и такого же характера – не она первая, не она последняя. В шахматах, слава богу, все совсем иначе.

Слушаю и очень внимательно. Время отменили, крыша улетела и тебе хорошо. Так?

Ты поскучнела как-то, потухла, а зря! Я ведь самого главного еще не сказала. Понимаешь, я не могу так больше жить. Физически не могу. Это как передоз: когда слишком хорошо и слишком долго, можно умереть, без шуток. Я же вижу, ты думаешь, что я прилетела сюда к тебе, чтобы все пять дней только и делать, что рассказывать о своей сумасшедшей любви, – вовсе нет.

Тогда для чего же?

Да просто убежала, удрала.

От чего? Или от кого?

Она поворачивается к окну.

Смотри, будто кровь разлилась над лесом. Красиво как и жутко.

Оля, это закат. Так для чего убежала?

Просто чтобы убежать. Только это все равно бесполезно, никуда мне от него не деться и от себя тоже.

Вам что, действительно так хорошо вместе?

Не то слово. Только я не об этом, об этом все равно не получится. Любить человека долго – годы, страстно, взаимно и с каждым днем все сильнее – я знаю, так не бывает, но именно так все и есть. И выходит, что любовь это бесконечная величина: чем дольше длится счастливое сегодня, тем дольше не наступает завтра, то есть время останавливается. А значит, наступает смерть, – она тянется к бокалу, замирает на секунду и делает глоток. – Люсь, понимаешь, я умираю от счастливой любви. Чтобы этого не случилось, надо убежать. Вот я и пытаюсь – изо всех сил.

Я-то думала, что это возможно только в шахматах: нажимаешь кнопку на часах, и останавливаешь время, а оказывается, и в жизни тоже. Во всяком случае, она этому, похоже, научилась. Только вот жизнь не шахматы и не игра, вообще. А впрочем, кто знает? Да и какая разница, если больно?

Солнце, опускаясь, проникает в дом, перетекает через подоконник, заливает собой деревянный пол, скучно ему там, на небе. Вечер проходит сквозь нас, словно нож. Оля наконец начинает плакать. Немного вина на дне бокала – оно почему-то качается и никак не хочет успокоиться. Скоро утро.

 

Вечер третий

 

Утром все еще шел дождь. Мы провалялись в кровати почти до полудня – пили кофе, болтали, смотрели старые фотографии. Тучи разошлись только после обеда, и мы наконец вышли из дома. Пахло прелой землей и лесом, с деревьев падали последние тяжелые капли. В малиннике все нижние ветки были голыми, ни одной ягоды.

Неужели твой еж слопал?

Как пить дать. Отъедается перед спячкой.

А может, он не один, а с подругой?

Нет, они поодиночке живут, я читала. Самцы и самки сходятся, только чтобы произвести потомство, и сразу разбегаются.

Все-таки насколько природа умнее нас: никаких страданий, душевных мук, сбежались – разбежались. Вот бы и мне так.

У тебя для этого колючек маловато. Но сходство все же есть – малину ты любишь не меньше.

Ага, – она срывает ягоду и отправляет в рот, – очень. А насчет колючек ты не беспокойся, еще неизвестно, у кого больше.

Я усмехаюсь.

Говори, говори…

А я что делаю? Это, между прочим, совсем непросто – говорить, рассказывать, пусть даже тебе, моей старой подруге.

Разве ты здесь не для этого? Сама захотела, сама позвонила, сама прилетела.

Люсь, неужели ты так и не поняла? Какое там захотела? Я же погибаю! Я спасаться прилетела к тебе. Я вообще не думала, что когда-нибудь с кем-нибудь об этом…

А с ним?

С кем? С Володей? – Оля вздыхает. – В том-то и беда, что с ним я говорю обо всем. Обо всем абсолютно. У меня не остается ничего для себя, никакого личного пространства, никакой, даже самой интимной мелочи или потаенного желания. Ничего, понимаешь? Я как шкатулка без крышки или без дна, или без того и другого вместе.

Без дна и крышки, милая моя Оля, это просто дырка. А ты… тогда уж, скорее, артефакт.

Она смотрит на меня удивленно и долго, молча шевелит губами, наконец я слышу:

Ух ты, а ведь и правда. Какая же ты все-таки умная, Люся, вот так вот взяла и сразу всё по полочкам.

Если бы всё. По твоим словам, у вас тянется уже довольно долго, и он все еще тебя любит, более того, хочет. То есть, ты продолжаешь его удивлять, оставаться для него новой, иначе мне трудно представить мужчину, способного на такое постоянство. Конечно, может быть, привычка, но она всегда основана на быте, а у вас, насколько я понимаю, этого самого быта кот наплакал. Я не ошибаюсь?

А ты на это способна? Знаешь, как-то раз мы сняли домик на озере, целых четыре дня, представляешь? Я приготовила ему солянку.

Мясную или сборную? – смеюсь я.

У тебя вместо мозгов компьютер, – смеется она в ответ. – Не ту и не другую – мою собственную.

И как, что-то изменилось?

И да, и нет. Это очень трудно объяснить, потому что всего лишь оттенки, а они заметны только нам и больше никому.

Ну, это понятно.

А мне непонятно, и чем дальше, тем больше. Мы ужасно много времени проводим вместе: или встречаемся, или говорим по телефону – каждый божий день. Иногда часами. На целую жизнь хватит и не на одну, и представляешь, нам все еще мало. Я просто не знаю, что с этим делать, ни одного одинакового дня, ни одной одинаковой минуты, и это притом, что мы знаем друг друга до последней… до последней родинки.

Ну да, до той самой, я так и думала.

Смейся, смейся, я ведь еще про секс даже слова не сказала.

Так скажи.

И скажу. Хотя про это вообще страшно.

Да что же у тебя за страсти за такие? Про секс страшно, про любовь вообще смертельно. Так просто не бывает, разве что в книгах, в реальной жизни нет. Я, во всяком случае, не встречала.

Ага, все так думают, вот и ты тоже. Да я и сама, честно говоря, пока не влипла. По полной, – она поднимает на меня глаза, и я вижу, что взгляд у нее в самом деле растерянный.

А как иначе? Ты ведь не в кунсткамере живешь, не в музее. Ты работаешь, и я могу себе представить, как работаешь, потому что знаю – кем, и как ты к этому пришла. Семью твою я знаю тоже, правда, давно не видела, но все равно. Кстати, как там они – Олег, дети? Я имею в виду, во всей этой ситуации?

Дети, слава богу, выросли, хотя живем вместе, но это ничего, дом большой, пусть. Бывает, по нескольку дней не видимся, так что сама понимаешь. А Олег… Короче, мы с ним на разных этажах.

То есть как? – я делаю большие глаза. – Вы разошлись, что ли? И ты все это время молчала?

Вот говорю. Нельзя же сразу все, тебе, по-моему, и так хватило. Нет?

Хватило, не хватило, ох… И давно вы по разным этажам… разъехались, разошлись, не знаю, как сказать? Значит, он догадался, да? Поэтому?

Не совсем. Он не догадался, он догадывался. Пока я сама ему все не рассказала.

Но зачем? Ты что, маленькая?

Нет, но иногда ужасно хочется ею быть. Он, Володя, слишком меня избаловал, в этом все дело. С ним я чувствую себя ребенком, и не просто, а его ребенком. Даже когда мы… когда у нас вот это самое, понимаешь?

Оля, послушай, а тебе не кажется, что все это здорово смахивает на патологию?

Еще как! Я же с самого начала об этом тебе и толкую! Именно, что патология – как врач тебе говорю. С тех пор, как мы с Володей вместе, я сама не своя. Я совершаю странные поступки, я думаю странные мысли, я уже вроде бы и не я. Вот и Олегу рассказала все как раз поэтому, словно затмение какое-то, дитя и дитя – что с него возьмешь.

Тогда в чем дело? Ты же хирург от бога. Кому, как не тебе, знать – если невозможно вылечить, надо удалить. Хотя, – я провожаю глазами очередную ягоду, которую она вполне беззаботно отправляет в рот, – мне, честно говоря, непонятно, если Олег все равно уже знает, и вы с ним… на разных этажах, почему вы с Володей твоим до сих пор не вместе? Насколько я понимаю, он свободен, ничем особо не обременен. В чем проблема-то?

Да ты что? Упаси бог! Упаси бог нас обоих! И больше не смей меня так пугать, слышишь? Значит, ты забыла все, о чем мы говорили, если предлагаешь такое. С чего мы начали наш разговор три дня назад? Помнишь?

Ты спросила… спросила, испытывала ли я оргазм.

Вот именно. И ты, между прочим, ответила утвердительно.

Да, и что?

А то, что нет никакой проблемы, нет и все. Есть оргазм – непрекращающийся, и конца ему не видно. Да и не хотим мы, чтобы он заканчивался, потому что счастье. Мы стали наркоманами от любви – вот. Оба.

Так я и говорю, если вам так хорошо вместе, почему не попробовать, хотя бы попробовать, вместе жить?

Очень просто. Пока мы врозь, у каждого из нас остается хоть немного обычной жизни – чтобы на работу ходить или по магазинам, иногда встречаться с друзьями, функционировать на растительном уровне, что ли. А если мы посвятим друг другу все свое время… – она вздрагивает и поводит плечами, как от озноба.

Ну и что тогда? Говори.

Мы просто убьем друг друга, вот и все. Залюбим до смерти…

 

Вечер четвертый

 

Следующий вечер начался прямо с утра. Он, собственно говоря, не прекращался вообще, и ночью тоже – сон мне снился все время один, и тот же и совершенно дурацкий. Представьте: мой собствен-ный обожаемый Собакин, улыбаясь и что есть силы виляя хвостом, Олиным голосом проникновенно изрекает: «Залюблю до смерти». Проснулась я с головной болью.

За завтраком, глядя, как она, устремив взгляд в окно, задумчиво прихлебывает кофе и временами тихо улыбается в себя, я не удержалась.

Ну, и чему ты улыбаешься? Мне все это кажется довольно мрачным, да и тебе, думаю, тоже. Зависимость, это ведь ужасно тяжело.

Не знаю. Мне не мрачно и вовсе не тяжело. Но у меня инстинкты, и они мне говорят, что я должна с этим что-то сделать. Вот и всё.

Тогда делай, уже пора.

Делаю, Люся, делаю. Вот к тебе приехала, собаку завела.

Так ты поэтому ее завела?

Конечно, чтобы было, с кем поговорить. Ведь кому еще такое расскажешь? Он, между прочим, все-все понимает и вообще чудо. Только, знаешь, странно, он меня любит, даже боготворит, ревнует ко всем, а когда я прихожу от Володи, после… этого, он не бросается ко мне, как обычно, а робко так подходит, как будто с опаской, как будто к чужой. Словно чует, что это уже не совсем я, а может, совсем не я, понимаешь? И только после того, как обнюхает, снова признает.

Оля…

Что?

А может, оставить все как есть? Сама же говоришь – счастье…

А все и останется как есть, – она зябко поводит плечами, обхватывает их, смотрит в окно. – Скорее всего. Всё, кроме меня.

Что ты имеешь в виду?

Что в один прекрасный день возьму и не проснусь. Или проснусь, но уже не собой. Со временем не шутят. Там, где нет его, не может быть и нас. Только дело в том, что мне все равно, потому что мое сегодня того стоит.

Страшно другое: та, которой я стану, – не окажется ли она такой же, как все?

А что в этом плохого?

Наверно, ничего, только время снова станет ко мне к ней безжалостно.

Да. Но ведь это происходит со всеми.

И что, от этого должно быть легче? Нет. А еще, – глаза ее набухают слезами, – вдруг она-я-та предаст Володю? И как же он тогда? Я точно знаю, ему без меня не…

 

Вечер пятый

 

Больше не было у нас разговоров про любовь, оргазм, жизнь и смерть. После обеда вернулось, наконец, остальное семейство с Собакиным вместе, в доме стало шумно, многолюдно и даже весело. Правда, Собакин повел себя как-то странно. Обычно он вполне с чужими приветлив и вежлив, и хвостом повиляет, и погладить позволит, если уж очень, а тут… Он вел себя так, словно ее, Оли, нет и никогда не было. Пустое место. Он ее просто в упор не видел, отворачивался даже, но старался держаться подальше. К креслу своему подошел, понюхал и отошел, ничего не говоря. Только через месяц или два забрал его себе снова.

Оля уехала наутро. Слова были сказаны, слезы – те, что были – выплаканы, сарафаны сложены. Последний наш с ней поцелуй, и…

Вспоминай меня, ладно? Или не забывай. Пожалуйста, а то мне иногда в самом деле кажется, что меня нет – кончилась. В общем, ты все уже слышала, – она вздохнула. – А психиатр мне не нужен, ты ведь об этом подумала вчера? Психиатры счастливым без надобности.

Она весело махала нам – и людям и собакам, – пока такси не скрылось за поворотом. Я постояла немного и пошла в дом, к компьютеру и шахматам, до следующего турнира оставалось всего три недели, и было необходимо срочно проверить одно интересное и абсолютно новое продолжение ферзевого гамбита, пришедшее мне в голову накануне, завершающееся невероятно острой и красивой жертвой ферзя. Может, и случайно, кто знает?

 

3. ЭНДШПИЛЬ

 

Я шла по зеленому коридору к залу прилета, надеясь, что организаторы не подвели и меня встречают. До города было далеко, брать такси совсем не улыбалось, да еще пробки. И вдруг (ну, а как еще) услышала совсем рядом:

Ой, Люся! Неужели?

Это в самом деле была она. Оказывается, мы прилетели почти одновременно, оказывается, бывает и так.

Мы обнялись. Платье на ней было зеленое с синеватым отливом, как змеиная кожа или кожура неведомого фрукта.

Она была ослепительна – в самом прямом смысле.

Привет! Ты в Лондон по делам? Опять турнир, да? Надо же, вот так просто взять и встретиться. Я ужасно рада тебя видеть.

Я тоже. Конечно, турнир, а что же еще может быть? Я редко уезжаю из дома просто так, ты же меня знаешь. Слушай, а как это – путешествовать в таком виде? Удобно?

Вполне. Когда летишь первым классом, это почти не имеет значения. И времени нет переодеваться, до начала всего два часа, пока доедешь по этим пробкам…

До начала чего?

У нас заказана ложа в опере. Там сегодня «Травиата», одни звезды. Представляешь, пришлось билеты за полгода заказывать. Ты здесь надолго? Мы ведь бог знает сколько не виделись, целых два года, с ума сойти.

Даже больше. Ты была у меня в июле, а сейчас начало октября.

Ну вот, даже больше. Давай завтра встретимся и спокойно обо всем поговорим, хорошо?

Нет, Оля, я не смогу, у меня завтра первый игровой день. Турниры начинаются вовремя и при любой погоде. Так что…

Нет, ну невозможно так разойтись, и все. Давай хоть здесь где-нибудь посидим, кофе выпьем, что ли? Хоть несколько минут а?

Понимаешь, меня встречают, у меня трансфер, я не могу.

Подождет твой трансфер, Ленечка сейчас все устроит. Кстати, вот он, познакомься, – и я только сейчас замечаю благообразного, хорошо одетого мужчину с седыми висками. Он стоит рядом, смотрит то на Олю, то на меня и вежливо улыбается. Через руку перекинут женский плащ. Я киваю ему и улыбаюсь тоже:

Очень приятно.

Оля смеется:

Да он по-русски почти ни слова не понимает, сколько ни бьюсь, бесполезно.

Она что-то быстро говорит ему по-французски, он улыбается еще шире и… у него оказывается довольно приятный голос:

Enchantй, madame! Ne vous inquiйtez pas*.

Он уходит, а я задаю ей совершенно дурацкий вопрос:

Ты же сказала: Ленечка?

Ну да, – смеется она. – Потому что Леонидас. Он грек, но очень давно живет во Франции. Я его так зову. По-моему, довольно мило. Он договорится с твоим трансфером, не беспокойся, доедешь в лучшем виде. Пойдем, вон там кафе, видишь?

Ну, расскажи, как дела? Как ты, как муж, как дети? Как Собакин?

Да все как всегда, как обычно. Как-то и рассказывать особо нечего, даже Собакин все в том же кресле – ничего нового. Вот у тебя, я вижу, кое-что в самом деле изменилось. Я права?

 

* Очень приятно, мадам. Не беспокойтесь (фр).

Конечно, господи! Прежде всего, я уже не оперирую, да и из больницы ушла. И знаешь, не жалею. Ты ведь помнишь, я когда-то мечтала о медицине и, смею думать, кое-чего добилась.

Конечно, помню, еще бы. Ты молодец, всегда им была. Ты сильная, Оля.

Была бы слабая, не смогла бы ни из больницы уйти, ни жизнь новую начать.

И что же это за жизнь? Расскажи, хотя бы в двух словах.

Перешла в университет, преподаю, иногда консультирую, но нечасто. Когда-нибудь стану профессором и пришлю тебе монографию с надписью: бешеной Люське от автора с любовью.

А что, – отвечаю я, – давай, присылай. И про бешеную ведь не забыла, а?

Мы смеемся.

А вот и Ленечка вернулся, – они снова говорят по-французски, и Оля переводит:

Ну вот, я же тебе обещала. У нас есть еще время, немного, но есть, твой трансфер подождет. Ленечке это на раз.

Спасибо, – говорю я. – Слушай, он, конечно, ничего мужчина, импозантный, а как же… Володя, кажется, да? Из-за которого ты тогда приезжала? Я ведь так ничего и не знаю, как там у вас?

Она смотрит на меня с недоумением, с удивлением даже и после паузы произносит:

Люся, ты о чем? Какой Володя? Я к тебе приезжала потому что соскучилась. Ну и отдохнуть немного заодно. И что?

Погоди, так ты что, ничего не помнишь? Ни вина, ни грозы, ни твоих веселых сарафанов? А малину, малину помнишь? Слова свои, те самые, помнишь?

Да бог с тобой, Люсенька! Какая малина? Я ее с детства терпеть не могу, у меня на нее вообще аллергия, если хочешь знать. Слова… Да мало ли я их тебе говорила? А что говорила-то?

Я не сошла с ума, я просто из него вышла, вот как ты говорила. Про свой страх, про вашу с Володей ненасытность – неужели не помнишь?

В ее глазах лед, и я понимаю, что перешла черту, что пора прощаться, и чем скорее, тем лучше. Но Оля делает это первой.

Я думаю, мы сможем договорить в другой раз, как-нибудь… Хорошо? Сейчас нам в самом деле пора. Прости, времени уже почти совсем не осталось. Да и тебе, наверное, тоже, трансфер и все такое. Так здорово было тебя увидеть, ты не представляешь. Ну…

Мы обнимаемся снова, улыбчивые глаза ее спутника, легкий поклон, вот и все. Неужели ничего, совсем ничего не осталось? И я делаю последнюю отчаянную попытку – прямо в ее уходящую спину:

Оля! Оля, подожди!

Она оборачивается, и мой звенящий голос:

А Паганель? Он теперь всегда тебя узнает?

 

Последнее, что я успеваю увидеть: ее искривленный гримасой, готовый заплакать рот, дрожащие губы и набухшие слезами глаза, точно как тогда – и ухожу быстро и не оглядываясь. Завтра первый игровой день, а шахматные турниры всегда начинаются вовремя и при любой погоде.

Они не только начинаются, но и заканчиваются тоже – все и всегда. Правда, по-разному, я имею в виду для участников.

Этот и для меня оказался удачным невероятно: первое место и топ-десятка мирового рейтинга. Но больше всего грел душу приз за самую красивую партию: я впервые применила в ней то самое продолжение ферзевого гамбита – я назвала его Паганель, про себя, и чтобы никто раньше времени не догадался, что это такое вообще.

Эта партия… Каждый ход, каждый оттенок, каждая мысль были так совершенны, что хотелось остановить время. Больше всего на свете я хотела, чтобы это продолжалось вечно, если бы не заключительная – страшная и прекрасная – жертва ферзя. Противник покачал головой и остановил часы.

Зал аплодировал мне стоя.

Совсем не прийти на заключительный банкет я, разумеется, не могла, но после официальной части, поздравлений, восторгов и прочего постаралась уйти как можно быстрее и незаметнее, как раз по-английски. Две с половиной недели такого напряжения даром не проходят. Ужасно хотелось домой – к семье, к Собакину, в лес…

Все так и было, как всегда, как обычно, кроме малины и ежа – октябрь. Скоро, совсем скоро уже и зима. Прошло не более четверти часа с момента моего приезда, как мой взгляд абсолютно рефлекторно остановился на шахматном столике со стоящими на нем фигурами. И столик, и фигуры были самые обычные во всем, кроме одного – это был мой первый, еще детский приз, полученный, страшно сказать, сколько лет тому назад.

Одной фигуры не хватало – белого ферзя.

Дети, взрослые и собаки, кто трогал шахматы? Куда фигуру задевали? Даже ненадолго нельзя уехать, сразу вещи пропадают. А ну-ка, признавайтесь, быстро! Она дорога вашей маме как память. Ну?

Увы, мы так и не смогли ее найти. Я, конечно, не собиралась делать из этого бог знает что, но все же…

Ближе к ночи я согнала Собакина с места, чтобы перед сном поправить ему подстилку. Между подушками кресла моя рука наткнулась на что-то твердое. Это был именно он – обглоданный и изгрызанный белый ферзь, вернее, то, что от него осталось. Мне отчего-то стало грустно. Вдруг вспомнилось Олино лицо там, в аэропорту, – когда она оглянулась. Вот тебе и Паганель, вот тебе и жертва ферзя. Собакин тихо зарычал – ему не нравилось чувствовать себя виноватым.

Ну, успокойся, – сказала я, потрепав его по голове. – Успокойся. От тебя-то уж точно ничего не зависело.

Первый раз я увидела в его в глазах слезы – то ли от любви ко мне, то ли…

А может, мне это только показалось?