Памяти Леонида Колганова

Памяти Леонида Колганова

Эссе

23 мая 2019 года на южной периферии маленького Израиля, в небольшом городе Кирьят-Гате, единственная достопримечательность которого – завод американской компании «Интел», хоронили большого московского поэта Леонида Колганова.

Непростая жизнь его и закончилась непросто: он умер неожиданно от сердечного приступа в польском Кракове, и с немалыми трудностями тамошние хасиды помогли переправить тело в Израиль.

Месяцев за пять перед тем покойный женился на последней подруге своей жизни. Они сочетались гражданским браком в Праге, как выразился сам Леня в последнем нашем телефонном разговоре, «оформили отношения официально».

В день похорон стояла страшная даже по местным понятиям жара. Небо затянула серо-желтая пелена жестокого хамсина – мутная, а все равно палящая и слепящая, раскаленный ветер жег губы, ноздри и легкие.

И для провожавших покойного в последний путь, людей совсем не молодых – участников литобъединения с громким названием Поэтический театр Кирьят-Гата – составляло немалый героизм присутствовать в этом пекле на похоронах их гуру.

В их глазах он был и навеки останется чудом. Да и не чудом ли было его явление в этой, без преувеличения сказать, ближневосточной дыре.

Повторяю, Леонид Колганов был московским поэтом. То есть настоящим московским поэтом, а каста эта малочисленна, и далеко не все, называющие себя этим гордым именем, в самом деле к ней принадлежат. Так что далеко не каждому в своей земной жизни приходится московского поэта увидеть. А тут – какой-то Кирьят-Гат… Ей-Богу, чудо. И – что уж там говорить – трагедия.

Завернутое в саван, так что не видно лица, тело лежало на кладбищенской тележке – неожиданно длинное и худое, на живого Леню не похожее, но все-таки хранящее некоторую порывистую угловатость его повадки.

Молодой подтянутый раввин в белой рубашке, темных брюках и кроссовках, скоро, но выразительно, нараспев читал положенные молитвы на иврите и еще что-то утешительное: «… из персти земной сотворен и в землю возвращается…»

Если, конечно, такое может кого-то утешить.

Из всего этого живой Леня не понял бы ни слова. Иврита он не знал, как не знал, в сущности, и земли, принявшей его тело.

Он не знал многого из того, что вынуждены знать обыкновенные земные люди. И бог у него был свой – Поэзия. Служил он этому богу истово, забывая все остальное, ни на мгновение не усомнившись в его величии. Иноверцев не признавал. И стремился приобщить к своей вере всякого, с кем соприкасался в жизни. Он сам рассказывал мне, как в смутную пору первых своих израильских лет, оторванный от привычного московского общения, в лучших российских традициях познакомился у магазина с двумя местными жителями.

Один оказался отставным полицейским по имени Нисим, второй работал где-то на труборемонтном предприятии, имени его Леня не запомнил. Ни те не знали ни слова по-русски, ни Леня не мог внятно объясняться на иврите. Но, как это водится, посредничество Вакха сделало общение легким и задушевным.

Московский поэт Леня пригласил новых своих друзей к себе и за бутылкой водки «Голд» на чистейшем русском языке читал им стихи – напористо и самозабвенно, как читал всегда.

«И представляешь, я им читаю, а они головами в такт кивают, как будто понимают». Вот так. «Одиночества боялся и стихи читал чужим».

 

Потом говорили короткие речи.

И вот кладбищенская тележка в сопровождении молодого раввина и процессии немолодых людей – всего человек двадцать пять – двинулась в мутном мареве хамсина на окраину кладбища. Тело уложили в простой деревянный ящик и опустили в могилу. Горячая серо-желтая земля с сухим стуком покрыла гроб.

И раввин возрыдал:

Эль мале рахамим шохен бэмрумим… *

Вот и все.

Царствия тебе, Леня, Небесного от Бога.

А от нас – светлая память.

И всё равно не укладывается в голове и сердце, что нет тебя больше среди живых.

Таким живым ты был.

 

 

* Начало поминальной молитвы – Изкор: Господь, полный милосердия, обитающий в вышине… (ивр.)