Паровозик из Ромашкова

Паровозик из Ромашкова

(повесть, начало)

И они (люди) взирали бы на единую справедливость как на общий свет. Ныне же лишена света эта часть земли…

Плутарх «Сравнительные жизнеописания. Александр»

 

 

Почти заброшенная дорога, нечто среднее между проезжим трактом и лесной просекой, вихляясь из стороны в сторону, то взбегала на пригорки, то падала в расщелины между невысоких холмов. Лыжи катились мерзко, ежесекундно убыстряясь на спусках и проскальзывая назад на пологих подъемах. По обе стороны от глубокого кювета, окаймлявшего трассу, блестела нетронутая целина. Пробивать в ней лыжню было невыносимо трудно: скорость передвижения падала неимоверно. Лишь сугробы, под которыми таились брошенные с сенокосного лета невостребованные стожки да редкие перелески, опоясывающие подошвы холмов, нарушали плавность и завершенность снежного покрова. Одноколейный путь, раскатанный, как школьный двор ранней солнечной весной, покрытый ледяной глазурью и самую малость присыпанный гравием, казался единственной извилиной на абсолютно гладкой поверхности мозга динозавра.

Они шли пятый час под внезапно выглянувшим ранним мартовским солнцем. До райцентра, городка с поэтическим названием Ромашков, судя по GPS-навигатору, оставалось всего километра три-четыре.

Чертыхаясь про себя, Игорь с трудом выполз на гребень очередной горки, сменил попеременный ход лыж, еще позволявший удержаться на обледенелом пупке дороги, на одношажный, толкнулся с двух рук и присел в стойку, ожидая услышать привычный посвист ветра на длинном спуске. Но тут раздался резкий скрежет гальки. Правая лыжа предательски затормозила, и его мигом занесло. Нога нелепо задралась, пластик сработал как распрямившаяся пружина. Он отчаянно взмахнул руками (что совершенно требовалось в такой ситуации), чудом успел отбросить в сторону ставшие ненужными палки и рухнул в кювет, соскребая перчатками и светло-синими кромками лыж чуть-чуть подтаявший наст. Алькина широкая спина и шапочка-колпачок с кисточкой мелькали далеко впереди.

Острая боль в стопе пришла сразу. Сначала показалось, что мешает лыжный ботинок, давит и обжимает сустав, выворачивая кости и перетягивая сухожилия…

А-а-алька! — закричал он, забарахтавшись под огромным, но не очень тяжелым рюкзаком, в котором почти все место занимал матово-тусклый самовар. Зоркий Алька на днях разглядел на нем под слоем копоти какую-то медаль и выцыганил самовар у старухи-хозяйки за тысячу рублей и полкруга подозрительной, остро пахнущей колбасы, купленной в райцентре.

В тот вечер, прежде чем встать у бабки на постой, они обыскали все дома в деревне. Избы стояли пустые, брошенные, и встречали непрошеных гостей горами старых многоцветных тряпок, жутких плетеных половиков и поломанной грубо сколоченной мебели.

Он еще раз заскрежетал зубами: «Алька!» — и постарался встать, но при попытке наступить на поврежденную ногу боль резко усилилась.

«Послушал дурака на свою беду!» — подумал зло. В эту экспедицию втравил его именно Алька.

 

Знакомы они были еще со школы. Алька сидел на четвертой парте, а Игорь перед ним, по диагонали. Это помогало плохо успевающему по естественным дисциплинам Альке (хорошо тот умел лишь трепаться на отвлеченные темы) сдувать у Игоря контрольные по алгебре и геометрии. Дружбой такой симбиоз назвать было нельзя — скорее, партнерство, основанное на наивном детском расчете. Алька рос здоровенным и крепким, и частенько выручал худощавого субтильного Игоря в жестких школьных коридорных стычках.

Тесно сошлись они в старших классах, к выпускному, когда расслоение среди одноклассников по имущественному признаку (точнее — по родительским возможностям) стало особенно заметно. Игорь и Алька росли без отцов, жили с матерями, скромно, не голодая, как раньше говорили — «по средствам». Оба не могли похвастаться ни новыми телефонами, ни фирменными «шузами», потому и предпочитали держаться вместе.

В одиннадцатом классе Александр Шумилов и стал для Игоря «Алькой» — в честь героя повести Аркадия Гайдара «Военная тайна», чистого нежного мальчика с незамутненными глазами.

Оба с первой попытки поступили в университет, немало удивив педагогов и соучеников. Игорь — на прикладную математику, с честью пройдя олимпиадное горнило, Алька же каким-то чудом прорвался на журналистику. Как Александру Шумилову выпала такая счастливая карта, он объяснить не мог. Возможно, сказалась очаровательная улыбка двухметрового русоволосого юноши, выделявшегося на фоне абитуры — анемичных дев с коллагеновыми губами и их ухажеров, подлетавших к зданию приемной комиссии на родительских авто. Вероятно, факультету требовался «человек из народа», а широкоплечий молодец, который в карман за словом не лез и вдобавок неплохо играл в баскетбол, как нельзя лучше вписывался в требуемый образ.

В высшей школе пути-дороги друзей на время разошлись — все-таки специальности они выбрали несхожие, — но в последипломной горячке поиска своего места, своего дела они встретились снова. Оба с сожалением обнаружили, что так называемые «социальные лифты» окончательно проржавели. Ранее действовавшие кнопки «образование», «компетенции», «целеустремленность» повыдергивала чья-то злая рука, а до единственной оставшейся кнопки на самом верху, под крышей кабинки — «родство, связи, знакомства» — было не дотянуться даже Альке с его гулливерским ростом. По распределению уже никого никуда не отправляли, и каждый барахтался сам, в меру собственных сил и амбиций.

Игорю предлагали остаться ассистентом на кафедре, но перспектива получать триста баксов (в пересчете по курсу валют) ближайшие лет десять ради чистой науки его не прельщала. А за университетскими стенами все вокруг было чужое, уже кем-то расписанное и поделенное. На кофе, хлеб и кашу денег хватало, работа для «программера» средней руки была, но о покупке сносной иномарки, пусть и подержанной, приходилось только мечтать.

Алькина ситуация была аналогичной. Он потолкался в самых разнообразных редакциях и издательствах. Пробовал себя как колумнист, — впрочем, без особого успеха: ежедневно выкладывал на своих страницах в соцсетях посты с «глубокой философской» (так казалось автору) подоплекой. Думал организовать собственный бизнес — не то элитарный книжный клуб, не то салон-гостиную, — но вовремя остановился, подсчитав первоначальные вложения и количество инстанций, которые предстояло пройти, чтобы получить необходимые разрешения. В конце концов, он бросил попытки оседлать лифт, ведущий наверх, и избрал окольный путь к преуспеянию, попытавшись ухватиться за веревочную лестницу под названием «выгодная женитьба». На помощь ему пришло отточенное за годы учения и последипломных мытарств краснобайство, позволявшее бесконечно долго и занятно говорить на любую тему, сыпать цитатами и остротами, приноравливаясь к аудитории.

Через пару лет после окончания курса Алька правдами-неправдами умудрился пролезть в пресс-службу довольно крупной корпорации — для начала, естественно, на низовую должность. Несмотря на скромный оклад, новый статус позволял ему заводить шапочные знакомства в мире сильных и удачливых и крутиться, находясь «при делах», на презентациях и форумах, где бесследно растворялись приличные суммы, убывая в «нужные руки». Теперь Алька всегда старался «быть в форме»: благоухать хорошим парфюмом, неброско, но элегантно одеваться, — и, чтобы вести такой образ жизни, ему требовались дополнительные, сверх жалования, деньги, которые он занимал, «переезжая», по его собственному выражению, из кредита в кредит. «Тело» кредита мало-помалу росло, но Шумилов верил, что рано или поздно его старания окупятся сторицей.

Поначалу Алька встречался с племянницей своего босса, стриженой под машинку феминисткой, скорее всего, с лесбийскими преференциями. Не получив дивидендов, закрутил роман с обладательницей солидной административной должности, смазливой дамочкой неясных лет, которая как-то отказала ему в свидании из-за крестин младшей внучки. На встречах с Игорем в любимой кафешке Алька жаловался другу, что категорически не может общаться с ней «на сухую», следовательно, алкоголизм — «сопутствующий трафик», и что без ЗАГСа ему, похоже, все равно ничего не отломится…

Наконец, на Алькином горизонте появилась Алевтина Каратыгина, младшая дочь известного в городе антиквара, владельца нескольких магазинов. Алевтина была девушка непростая, «кучерявости необыкновенной», как о ней отозвался сам соискатель. Несмотря на некоторую одутловатость лица и далеко не идеальную фигуру, исправить которые безуспешно старались лучшие косметологи и фитнес-тренеры, поклонников у нее было хоть отбавляй. Шумилова они не пугали, скорее наоборот: на фоне мажористых недоделков, сыновей деловых партнеров и VIP-клиентов папы-антиквара, он выглядел по-мужски монументально, внушительно и надежно. Но Алевтина была неглупой женщиной и в свои неполные тридцать лет прекрасно понимала, что самые шикарные дизайнерские наряды не способны задрапировать ее широкую кость и гренадерский рост. К воздыхателям она относилась без милости, моментально определяя степень корыстности каждого нового претендента.

С «трудным объектом» Алька повел себя грамотно, без напора, умело делая вид, что его интересы лежат прежде всего в плоскости древнерусской живописи и стародавних ремесел. В разговорах отдавал дань уважения ее знаниям в этой сфере, иногда позволяя себе пошутить: «Приятно рассуждать о творческой манере и плодовитости Айвазовского, когда по стенам развешаны подлинники его работ». Ему казалось, что цель близка, и последним шагом в этой конкисте должна была стать задуманная им экспедиция…

В начале февраля Алька явился на встречу с Игорем в их любимую кафешку.

Слышь, брат, я тут был у Каратыгиных, — возбужденно заговорил он. — Алевтина в центральном салоне для отца какие-то каталоги разбирала, и вдруг сам хозяин прибыл. При полном параде: шляпа, костюм, трость, сияет, как николаевский империал. На меня не взглянув, бросается к дочери и рассказывает ей о мужичке из Тихвина, который явился к нему в антикварный с «картинками», найденными на чердаке дома, доставшегося ему от деда. Попросил за них «на помин дедовой души». Дал Алевтинин отец мужичку двадцать тысяч, и тот ушел счастливый. А это оказалась рукопись древняя, старообрядческая, начала восемнадцатого века. Состояние очень хорошее. Говорит, уйдет тысяч за пятьдесят-шестьдесят евро — это если не искать ценителя, а влет…

Принесли кофе. Алька отхлебнул и закончил тираду неожиданным предложением:

Вот я и думаю, брат: надо бы нам поездить по родной стране, навестить уголок помедвежестей. В начале марта Алевтина с папашей как раз в Вену укатят, а я больничный на работе возьму…

Игорь пытался отговорить Альку, доказывал, что все давным-давно вывезено, растащено, сгорело еще в тридцатые годы прошлого века, а мелочевка, просочившаяся между загребущих пальцев всяких «этнографов» и «диалектологов», отправилась за кордон с наступлением дикого рынка и массового исхода населения с одной шестой части суши. Алька и слушать не хотел. Он оказался в плену иллюзорной идеи. Мало-помалу его затея увлекла и Игоря.

Они потратили два вечера, набросав предполагаемый маршрут и составив список необходимого снаряжения. Хоть Алька под это дело и «обновил» свой вечный кредит, затраты оказались не очень значительными. Все-таки собирались не в Монтре или в Закопане. Простенькие беговые лыжи у каждого были еще с институтских времен, заплечные торбы-рюкзаки — тоже. Докупили спальники, термобелье, охотничьи снегоступы, бахилы в половину голени, носков в избытке, сала в вакуумных упаковках, шоколада как НЗ, два мощных фонаря, батарейный зарядник для телефонов, нож-выкидуху и фомку. Отложили денег на торговлю с аборигенами.

Друзья подробно изучили карты района предполагаемого вторжения, раздобыв двухверстку трех районов, изданную в одна тысяча девятьсот семьдесят пятом году — «позаимствовали» на географическом факультете родной Аlma mater. Отметили обжитые села с вполне вероятным наличием магазинов, так как тащить весь провиант и предметы предполагаемой меновой торговли на весь срок на себе было бы попросту убийственно. Не обошли вниманием брошенные, забытые поселения, которые в современной топографии отсутствовали, не в пример картам полувековой давности, где они были отмечены кружочками.

Наконец, назначили дату отъезда — и отбыли за сокровищами.

Предстартовая радостная горячка, обуревавшая их вплоть до высадки в начальной точке маршрута, вскоре сменилась тяжелыми длинными буднями изматывающих переходов. Но они шли вперед, втайне мечтая, чтобы этот «побег от цивилизации» закончился как можно быстрее.

Улов был невелик. За десять дней путешествия друзья добыли, не считая, приснопамятного самовара, два складня из какого-то непонятного металла и две прокопченные и подгоревшие снизу иконы, которые, очевидно, стояли под лампадами не особо рачительных хозяев.

 

Шумилов наконец услышал отчаянный крик товарища, затормозил у самого подножья и через несколько минут, чуть запыхавшись, склонился над ним. Скинув перчатки и ослабив шнуровку ботинка, Игорь растирал вспухший горячий голеностоп. Увидев товарища, он попытался приподняться, но боль снова скрючила его.

Встать попробуй! — сказал Алька. — Вторая нога работает?

Катит…

А этой ногой толкаться сможешь?

Надеюсь…

Поставить ступню прямо Игорь смог без усилий, но любое боковое вращение отдавало невыносимой болью вверх почти до колена.

Старая травма — надрыв дельтовидной мышцы. Без врача знаю, она у меня привычная, — прохрипел Игорь, оправдываясь. — Вот и сейчас не повезло…

Ладно! — Алька взвалил на себя оба рюкзака.

Самыми трудными оказались первые шаги, но Игорь мало-помалу приноровился. Рядом с ним на лыжах катил Шумилов, готовый в каждый момент подстраховать.

Когда Игорю становилось совсем невмоготу, он хрипел:

Алька! Дай передохнуть!

И слышал стандартный ответ:

Еще четыреста метров.

Чем ближе был конец пути, тем с большим напряжением каждый пройденный метр давался Игорю.

Перед финальным броском сделали привал. Съели по плитке шоколада.

В Ромашкове — прямо на вокзал и на зимние квартиры… Заход в Краснощелье отменяется, — печально подытожил Шумилов.

Игорь видел, что напарник расстроен. Первоначально они планировали, добравшись до Ромашкова и сложив где-нибудь там все лишнее, рвануть налегке тридцать километров по заброшенным дорогам и просекам до Краснощелья. Такое путешествие по дремучему зимнему краю было небезопасно, но Алька считал, что игра стоит свеч.

Краснощелье стоит обедни! — говорил он, чувственно раздувая ноздри. — Богатейшее было село. Я досконально вопрос изучил, в архивах покопался. Там церковь Покрова на Торгу была, понимаешь — церковь! Спалили в коллективизацию. А в войну село почти совсем обезлюдело: кто погиб, кого немцы угнали.

Теперь нечего было и думать о Краснощелье. В глубине души Игорь был несказанно рад этому обстоятельству.

 

Наконец за последним поворотом появились избы и сарайчики. Чуть дальше в легкой дымке проступал квартал серых блочных пятиэтажек. Ромашково.

Выбрав на обочине сугроб поплотней, они переобулись: Игорь в теплые «дутики», оставшиеся со студенчества, Алька во всесезонные мокроступы помоднее. Осилив еще метров семьсот, они оказались в унылой городской застройке, которую разнообразили ларьки, большей частью закрытые, да некое подобие детских площадок с поломанными горками и обязательной шведской стенкой.

Около одно такого павильона с гордой, но слегка скособоченной, вывеской «Элит», прилепившегося к блочному дому, и попался им первый житель. Друзья подробно расспросили женщину, выходящую из магазина по дороге на железнодорожный вокзал. Аборигенка недоверчиво оглядела незнакомцев, чуть стушевалась, но потом довольно толково, несмотря на легкое заикание, объяснила дорогу. Тащиться надо было на другой конец города.

Удивительно, но нога Игоря при ходьбе его почти не тревожила. Он старался наступать прямо, чтобы не тревожить голеностоп.

Шумилов, а, может быть, главное в путешествии — это само путешествие? — спросил Игорь, уже предвкушая конец пути и радуясь этому.

Эка ляпнул, — зло ответил Шумилов. — Ты еще сказани, что главное в жизни — это сама жизнь. Светоч экзистенции нашелся! Кьеркегор!

 

Станционное здание отличалось монументальной внушительностью. Судя по частично сохранившимся на фронтоне антаблементам, венчавшем второй этаж, их встречала капитальная постройка середины пятидесятых годов в помпезном стиле «сталинский ампир», на который в те годы не жалели ни кирпича, ни цемента, ни лепнины. Путешественники с трудом распахнули заскрежетавшую массивную входную дверь и оказались в большом, абсолютно пустом зале. Алька стряхнул с себя рюкзаки. Самовар громко зазвенел, и звук эхом отдался под потолком.

В зале присутствовали указатели: «Зал ожидания», «Туалет», «Касса», но толку от них не было. Все двери, кроме входной центральной, оказались наглухо закрытыми. Окошечко с небольшим прилавком, которое, очевидно, и обозначало искомую кассу, было задраено с особым тщанием, крепче иллюминатора боевого корабля в дальнем походе.

В противоположном углу были свалены в кучу фанерные щиты, обтянутые красными выцветшими тряпками с уже не читаемыми буквами — то ли невостребованные сегодняшним временем доски почета, то ли транспаранты или наглядная агитация к советским праздникам. Словом, отживший свой век хлам. Рядом вдоль стены стояло два огромных деревянных топчана, густо изрезанных перочинными ножами. Лампы под потолком не мыли, наверное, столетие.

Слушай, Алька, а мы туда попали? — спросил друга Игорь. — Ты точно выяснил, что отсюда «подкидыш» до Бологого ходит? Город Зеро какой-то…

Сам ничего не понимаю. Каждый день в двадцать три пятьдесят должен отправляться дизель. Он в Бологое в три ночи прибывает, а там — ночные «Москва-Питер», только успевай пересесть… Хотя, — он посмотрел на часы, — до поезда еще…

Конец фразы поглотил шум упавшего транспаранта. Из какой-то маленькой боковой дверцы, не замеченной ими, появился небольшого роста пожилой человек в наброшенном на плечи овчинном полушубке, под которым виднелся черный китель работника МПС прошлого века. Шапка-ушанка, перехваченная сзади на затылке завязками и чуть прикрывавшая маковку, придавала материализовавшемуся пришельцу весьма залихватский вид. Допотопные бурки дополняли облик.

Здорово, хлопцы! — поприветствовал их незнакомец. — Куда путь держим? Что забыли?

Ничего, отец, мы не забыли, — степенно ответствовал Алька. — Тут у вас все закрыто, а нам бы билеты до Бологого… Здесь кто-нибудь работает?!

Все, кому надо, работают! — отозвался местный железнодорожник. — Бригада к дизелю подойдет минут за сорок. Чего им сейчас здесь околачиваться, отдыхают пока… Да одно слово — бригада: машинист и помощник. А я — начальник дистанции, всегда на месте! Начеку!

А кассир где?

Я — и кассир, и главный по вокзалу.

Так вы, батя, совсем один? — не выдержал Игорь.

Почему один? Уборщик есть — перрон надо каждый день мести, зимой снег-лед сбить, вокруг станции убрать. Хошгильды его зовут, но он на «Костю» отзывается, беженец от войны, из Горного Бадак… — старик запнулся. — Батах… шана. Ну, это в Средней Азии где-то. Он здесь прижился, возвращаться не хочет, хотя война там вроде кончилась… Да, поездов мало стало, один «подкидыш» ходит, вот всех и посокращали. Лет двадцать назад сюда грузовых только три в сутки приходило, по пятницам — пассажирский «Москва–Ромашково», битком набитый, а летом вводили дополнительный «сто семнадцать бис почтово-багажный» из Питера. Правда, шел он очень долго, у каждого столба стоял, двадцать два часа в пути.

Ладно, начальник, мемуары потом, — перебил Шумилов словоохотливого дедушку. — Как бы нам билетами разжиться?

Собеседнику обращение, очевидно, понравилось, и он охотно ответил:

Давай по пятьсот пятьдесят с носа. На двоих выйдет, — поморщился, медленно складывая в уме, — тыща сто.

А не крут ли, отец, тариф за сто пятьдесят верст? — в Шумилове проснулся жадина.

Не хочешь — не едь. Без билета не посажу, а сноровите зайцами, Костя эту охоту мигом отобьет. Тариф не я устанавливаю. Это при коммунистах за полтора целковых возили. Всю Николаевскую дорогу в плацкарте можно было за семь пятьдесят проехать, а теперь вон хлеб стоит семьдесят пять.

Ладно, давай билеты! — вздохнул Шумилов.

Билетов, мил человек, нету, и контроля нету. Я бригаде перед отправкой скажу, сколько человек. Ты четвертый, — он ткнул пальцем в Игоря. — А ты, жмот, пятый, — задел по плечу Шумилова. — Еще семья Васильевых-вторых поедет: муж, жена, дочка. Они утром отметились, поедут на постоянку в Новую Москву. Хозяин работу на стройке нашел…

А почему «вторых»? — полюбопытствовал Игорь.

Здесь Васильевых пруд пруди, есть и пятые, и шестые. По номерам и различаем. Вторые — это лесопилочные. Тут еще при царях, при крепостном праве, до железки «Петербург-Москва», льнозаводчики Васильевы обосновались. Свой товар по всей России торговали, в Париже на ярмарках медали брали, весь уезд на их лен пахал. Так и жили — кругом одни Васильевы. В семнадцатом у них промысел отняли. Только лен — культура трудоемкая, в колхозе не осилишь. Тут настоящий хозяин нужен… Между прочим, я тоже — Васильев! — добавил дед, понижая голос.

И сообщил заговорщическим шепотом:

Только я — Васильев-первый!

Получив деньги и запрятав их в карман полушубка, «главный по вокзалу» посветлел лицом и пустился в пространные рассуждения о современном состоянии железнодорожного хозяйства на вверенном ему перегоне:

Раньше посередке в Новоселье остановка была, там контроль всегда садился. Но ту платформу старую три года как разобрали, а новую до сих пор строят. Так что прет наш дизель до Бологого прямо. А кому в Новоселье надо к узловой, те на ходу в вагон сигают: там перед станцией подъем длинный, поезд скорость сбрасывает… Но вы не беспокойтесь, бригада у меня в доле. Эксцессов в пути не будет! — было видно, с каким наслаждением дед ввернул в разговор красивое слово.

Игорь не удержался от сарказма:

Ничего, отец! Крымский мост построили, и платформу в Новоселье осилим… Только срок дай! Лучше скажи, почему у вас в помещении такой зверский холод?

Так с Нового года отопление отключено за неуплату. Раньше дорога платила из бухгалтерии в Бологом, а с нового года, я слышал, всю недвижимость по нашей ветке за баланс вывели. Спасибо, что электричество не отключили: если дистанцию в темноте оставить, так лучше просто рельсы разобрать. Платить никто не хочет, — как-то по-детски пожаловался дед. — Пошли ко мне, согреетесь!

Они оказались в крохотной комнатенке, очевидно, прежде использовавшейся для хранения инвентаря. Вся обстановка комнаты состояла из небольшого самодельного топчана, прикрытого двумя казарменными байковыми одеялами, на котором человек среднего сложения мог уместиться, лишь свернувшись калачиком, и столика с приставной табуреткой. На столике стояла включенная электроплитка, мощности которой хватало для обогрева. Рядом с ней теснились два грязных стакана, трехлитровая банка с водой, маленькая кастрюлька, в блюдце — несколько кусков сахара с налипшими табачными крошками, полная окурков тарелка, а также миска с солеными огурцами домашнего производства, что нетрудно было определить по избытку черносмородинного листа.

Не, дядя, спасибо за приют, но мы здесь все не поместимся! — вздохнул Шумилов. — Лучше подскажи нам, где пописать можно, а то у вас все сортиры заперты.

А что ты хочешь! Я же объяснял — плотют только за электричество. От центральной сети отрубили, воду в колонке берем. Вот все и позакрывали. Одна будочка осталась у дальнего конца перрона. Только там света нет — смотрите, не провалитесь в дырку, — и старик беззлобно рассмеялся.

А пожрать и выпить где можно поблизости?

Как выйдете — направо, минут пять по Вокзальной, и через сквер напрямки. У первого здания за сквером стекляшка, ее издалека видно. Там тетя Пега руководит. Там можно и выпить, и перехватить, правда, по-нашему, без всяких там столичных разносолов.

Да мы, отец, люди не шибко требовательные, к тому же есть очень хочется.

Ну, закуска кое-какая у тети Пеги наличествует. Только чего вам с вещами и лыжами переться? Тем более, товарищ твой, погляжу я, ранетый. Я поезд на маршрут отправить лично обязан, так что до самого свистка здесь буду. Оставляйте, сюда никто не сунется, все будет в целости и сохранности. Мешки можно прямо здесь бросить, а лыжи у входа. Никто на них не позарится, у нас лыжники перевелись…

Точно ничего не пропадет? — спросил Шумилов, с неохотой расставаясь с рюкзаком, в котором покоились драгоценный самовар и прочая добыча.

Порывшись по карманам, он сунул старику две сторублевые бумажки.

Стар я воровать, — отвечал абориген. — Никогда этим делом не занимался и заниматься не буду. Мне зарплату плотют. А от богатства все беды, уж я-то знаю.

Ну, мало ли, куда отлучишься…

Отлучаться мне некуда, мил человек. Вся жизнь моя теперешняя — здесь! Так что ступайте, а то в десять тетя Пега прикроет лавочку, ей штраф ни к чему. Не знаю, как у вас, а у нас водка — до десяти строго, и на вынос, и распивочно.

 

Алька и Игорь затащили внутрь кладовки рюкзаки, затем нашли за углом искомую будочку и, покончив с насущными делами, отправились на встречу с тетей Пегой.

Сумерки уже спустились над городом, зажглись редкие фонари. Из дальнего конца вокзальной улицы, с перекрестка, доносились требовательные гудки автомобильных клаксонов: похоже, не работал светофор.

Над входом в стекляшку, подсвеченная обычными лампами накаливания, висела вывеска с незатейливой надписью: «Кафе». Внутри помещения находились штук десять видавших виды пластиковых столов и таких же стульев на гнутых ножках. В вазонах прессованного стекла белели ровные кусочки оберточной бумаги вместо салфеток. Под потолком был присобачен небольшой телевизор, на экране которого сквозь помехи пробивалась какая-то развлекательная передача. У двери располагалась стойка, за которой стояла хозяйка, совершенно не соответствовавшая растиражированному образу буфетчицы — румяной бабы с ярко накрашенными губами и толстыми пальцами. Напротив, это была прямая, как палка, и высохшая, словно жердь, высокая седая женщина.

Пьяной горечью фалерна чашу мне наполни, мальчик! Так Постумия велела, предводительница оргий… Сложный случай, — тихим шепотом оценил Шумилов «предводительницу оргий». И решительно направился к стойке.

Игорь украдкой наблюдал, как выражение лица «предводительницы оргий» менялось от надменно-отстраненного до заинтересованного. Что ей вкручивал Шумилов, из-за кабацкого гула было не разобрать. Наконец, Алька незаметно для окружающих щелкнул за спиной пальцами, что означало: «Подтягивайся!»

Игорь подошел.

Пожалуйте нам, уважаемая Пелагея Дмитриевна, водочки большую бутылку. Сочку томатного на запивку. А у вас есть из холодных закусок? Яйца и вобла — и все? Ни язычков, ни рыбки белой?.. Ну, прямо беда! Что из горячего предложите?

Зразы есть, Александр Павлович! — хозяйка указала на небольшую стеклянную витрину.

Шумилов, который уже стал «Александром Павловичем», оглядел некий оковалок, густо присыпанный панировочными сухарями, и вздохнул:

Благодарю Вас! А что-нибудь еще?

Еще рыбная обжарка. Хорошая — филе морского окуня. Ее мало берут — дорого, — кабатчица недовольно зыркнула в сторону постоянных посетителей. — Разогреть?

Морской окунь? — Алька с видом знатока вперился в тарелку, на которой два куска рыбы с частично снятой чешуей и почти нетронутой кожей соседствовали с нарезанной крупными дольками отварной картошкой. — Уговорили: рискнем. Хотя морской окунь характеризуется высоким содержанием ртути, поэтому взрослому человеку его стоит пробовать не чаще двух раз в месяц…

И он принялся разглагольствовать о свойствах окуня, выловленного на островах Крозе, Принца Эдварда, а также у побережья Эквадора, разъясняя остолбеневшей тете Пеге, почему тот хуже окуня, добытого у Фолклендских островов, архипелага Маккуори и в антарктических водах.

Но обязательно уточните у поставщика, сертифицирован ли продукт, — закончил он и без всякого перехода добавил: — Да, картошечки к рыбке не жалейте!

Потерявшая дар речи тетя Пега машинально кивнула и, чуть смутившись, сказала:

Гарнир идет отдельно: вермишель и лапша — по тридцать, картоха — пятьдесят…

Но Шумилова, как разгулявшегося купчика, было не остановить:

Не беспокойтесь, учтите в калькуляции двойной гарнир.

Алька отсчитал деньги и продолжил:

Да, забыл вам представить, Пелагея Дмитриевна: наш оператор Игорь Чугайнов! Не смотрите, что молод — настоящий профессионал, волшебник камеры. Ему натура местная приглянулась, колорит, так сказать, и с его стороны возражений относительно места съемок не будет! Правда, Игорь? — с этими словами Шумилов всучил ему в руки бутылку и стаканы.

Игорь не успел удивиться в очередной раз, как Шумилов легонько наступил ему на ногу, по закону подлости угадав травмированную конечность.

Через три минуты приятели, дуясь и обжигаясь, уже налегли на горячую картошку. Под нее выпили по первой — сразу по полстакана. Запили жидкость пюре, значившимся в меню как «томатный сок», но, очевидно, приготовленным по старому студенческому рецепту: паста, размешанная в водопроводной воде. На столе красовались также увядший винегрет, хлеб в бумажной тарелочке и пяток яиц, сваренных вкрутую.

Народ, заскакивавший в шалман с завидной регулярностью, особо не задерживался. Обходясь практически без слов, приняв «свой» стакан, в лучшем случае — запив его минералкой, мужики разной степени мрачности исчезали за дверью так же быстро, как и материализовывались. «Накидаться» им нужно было быстро, по-мужски не поперхнувшись, и уверенно, чтобы завода хватило до позднего вечера. Дозу каждый знал сам. Впрочем, было одно исключение: в противоположном углу от входа, у неплотно прикрытого окна, из которого явственно поддувало, на самом неудобном месте сидел затрапезного вида мужичок, перед которым стояла бумажная тарелка с недоеденной сосиской и пустой пластиковый стаканчик. Мужичок сосредоточенно чиркал огрызком карандаша в помятом блокноте.

Чего ты этой мегере наплел? — поинтересовался Игорь. — Из Бабы-яги — прям в Белоснежку.

Ничего особенного, Игорек. Женщины любят хозяев жизни и героев. Хозяева жизни в такое место вряд ли сунутся, да и мы за время странствий весь лоск и шарм растеряли. Значит, мы — герои. А кто герои сегодня? Телевизионщики и киношники. Так вот, я — второй режиссер фильма о трудной судьбе сельского священника, трудолюбиво окормлявшего свой приход, пока отмороженные бандиты и местный олигарх не изнасиловали его жену. Служитель культа обиделся и пулеметом вкупе с добрым пастырским словом восстановил справедливость, отомстив за поруганную честь супруги, неизбывно страдая в финале ленты о совершенных им смертных грехах. Снимать взялся Федор Бондарчук, в роли попа — Рассел Кроу. Тетя Пега «Гладиатора» смотрела, так что ждет теперь приезда Рассела, мечтает блинами с вязигой накормить. В роли попадьи — Анна Михалкова. А мы с тобой якобы выбираем подходящую натуру. Попросила тетя в фильме местного участкового пропесочить да сына в массовку пристроить. Говорит, у моего старшего для бандита рожа вполне подходящая, чего вам из Москвы бандитов возить, у нас своих собственных пруд-пруди. Я пообещал подумать. И, видишь, нам тут же — почет, уважение, стеклянные стаканы, нормальные приборы и тридцать три гастрономических удовольствия. Хотя последнее весьма сомнительно…

Да, Шумилов, верную дорогу ты по жизни выбрал! Тебе брехать, как с горы катиться. Давай сразу по второй накатим? — предложил Игорь, которого шумиловский вздор оставил равнодушным.

Давай, — без энтузиазма согласился Шумилов: ни он, ни Игорь особой тяги к алкоголю не испытывали. — Вижу, здесь без водки и полчаса не высидишь…

И они, не морщась, выпили по второй.

Присесть позволите?

Алька с Игорем подняли головы. У стола стоял тот самый мужичок «из неудобного угла».

Из Москвы будете? — громко спросил он.

Из Питера, — ошеломленно вякнул Игорь, разом разрушив слепленную Алькой легенду.

Понял, не дурак. Значит, из столицы, — удовлетворенно заметил мужичок. — И чего вам там не сидится?!

Друзья переглянулись. Подошедший хозяйским жестом придвинул к их столу свободный стул, выставил его спинкой вперед, не претендуя на угощение, и сел, широко расставив ноги и обхватив ими печально затрещавший стульчик. Когда он улыбнулся, Игорю и Альке показалось, что он — их ровесник. Но когда он обернулся к стойке и заорал: «Тетя Пега! Налей мне кружечку!» — лицо его моментально обострилось, а на скулах заиграли желваки. Нет, явно не ровесник.

Охота, рыбалка, — бойко заговорил гость. — Понимаю, но спортивный интерес к убийству млекопитающих и рыб не разделяю. И что толпы к нам шастают с сетями и ружьями — форменный бардак. Сидели бы дома у себя за московской кольцевой. Но я способ нашел с этим бороться! С инициативой хочу выступить, проект закона об охоте набрасываю.

С этими словами он достал из-за пазухи ворох грязных замусоленных бумажек, порылся в них для убедительности и продолжил по памяти:

Посмотрел один фильм американский: там в один день в году можно всех убивать безнаказанно. Это, конечно, перегиб. А вот лицензию на одного человека в год, как на лося, городским выделять можно. За хорошие, разумеется, деньги. Опять-таки бюджету прибавка солидная выйдет, и те, которым неймется, свою страсть к охоте утихомирят. Ну, к примеру: вышел ты в сквер покурить или за молоком — и, бах, через неделю твоя голова над чьим-то камином висит!

Сумасшедший хохотнул и продолжил:

Условие одно: самому добычу надо добыть, бандосов не нанимать! Иначе это не охота, а так, сувениры, за бабки купленные. А если тебя кто подстрелит — не жаловаться и не кляузничать…

Первым не выдержал Шумилов:

Дядя! У тебя же двести восемьдесят вторая статья УК на лбу написана! Не ссышь, что мы тебя, экстремиста-человеконенавистника, куда надо сдадим?

О! Мое пиво подоспело! — мужичок вскочил с места, метнулся к стойке и вернулся с полной кружкой. Молодецки отхлебнул, поморщился и принялся разглагольствовать вновь:

Сейчас модной стала одна игра — реконструкция называется. Забава для богатеев: наполеонами обрядиться или римлянами-гладиаторами. Так вот, все надо устраивать взаправду! И штыком колоть, и саблей рубить, а патроны чтоб непременно боевые!

Он безумным взором сверлил оцепеневших друзей и продолжил:

А добровольцы, уверен, найдутся! По онкологическим больничкам поискать — там герои, которым терять уже нечего. Олигархи, что забавы устраивают, кинут «зелени» родным…

Тут что-то в голове оратора соскочило, и он, не снижая полемического задора, резко сменил дискурс:

Вы вот бегаете, смекаете, какой микрозайм лучше взять, чтоб кредит перекрыть, а у нас здесь все водкой или портвейном-самоблюем горлом партизанят, чтобы забыться хоть на пару часиков…

Оратор замолк на секунду, а потом почти проорал:

Москва — третий Рим, а четвертому не бывать! Всеми любимая столица как стоит, так и стоять будет: на коврике из баксов и понтов!

Неизвестно, что бы еще выдал сумасшедший, но его последний вопль перекрыл мощный голос тети Пеги:

Пошел домой, Горыныч! Все матери расскажу! Не заткнешься — больше в жизни тебе ни кружки в долг не отпущу! Видишь, люди отдыхают — и тебе пора отдохнуть!

Горыныч моментально осекся, скукожился, уменьшился в объеме, втянул голову в плечи и боком, на манер краба, попятился к выходу, с грохотом опрокинув стул, на котором только что восседал. Уже на ходу он судорожно влил в себя остатки пива, пролив часть мимо рта на стеганую фуфайку, оставил пустую емкость на свободном столе и растворился в вечерней темени.

Тетя Пега, выбравшись из-за стойки, подошла и начала оправдываться:

Александр Павлович, вы уж простите его, дурачка! Мама у него хорошая… Мы с ней почти ровесницы, она учительницей у нас была, биологию преподавала. Этот Андрюшка — тихий, славный был паренек. Колледж гуманитарный в Рыбинске закончил, домой вернулся, мать его в школу определила библиотекарем. Денег мало платили, но он книжки любил, читал много. Да вот горе — заболел пять лет назад гриппом, и развился у него отит гнойный, на оба уха. Слух почти полностью потерял. От этого у него в голове тараканы и завелись. Мать все сбережения потратила, кредит брала, в Москву к профессору его возила — все без толку… Пока Андрей совсем с катушек не слетел, его в библиотеке держали. Из жалости, — да и кто пойдет на восемь с полтиной тысяч? Так он там все сидел и читал, и это его окончательно доконало. Стал к людям приставать, рассказывать, что поселился в стране гигантский змей, которого надо извести. Все от него отмахивались, а он только орал все громче. Был Андрюшей — стал Горынычем… Мать его жалко, один он у нее. Поила-кормила, и вот — Горыныч!

Тетя Пега расчувствовалась, глаза у нее повлажнели.

Я тоже за Андрюшу переживаю. Помню его с трех лет. Букву «л» еще не научился выговаривать, прибегал ко мне и требовал: «Тетя Пега! Пова хочу!» Я плов готовить мастерица, муж мой в Средней Азии служил. Андрюха сам не свой был от моего плова, дома-то им с матерью баранина была не по зубам… Так я ему сейчас то кружечку пива за свой счет налью, то сосиску лишнюю к порции добавлю…

Выговорившись, тетя Пега замолчала и как будто поникла.

Святые вы женщины — и вы, Пелагея Дмитриевна, и мама этого несчастного Андрюши! — не без пафоса воскликнул Алька. — Ну, мы-то ничего не слышали и не видели. Парню этому только в дурку загреметь не хватало… Но, — Алька посмотрел на часы, — у нас к вам просьба созрела. Вы в десять закрываетесь?

Да, — машинально отвечала тетя Пега, пораженная собственной святостью.

А у нас поезд в Бологое в районе полуночи. Сейчас четверть десятого. Как бы нам у вас переждать до паровоза? А то мы на вокзале дуба дадим.

Тетя Пега чуть помедлила и, махнув рукой, согласилась:

Ладно! Где-то через полчаса уборщица придет. Если вы ей рублей двести дадите, возражать не будет. Только я буфет и стойку все равно закрыть должна. Если чего еще нужно — берите сейчас…

Игорь обвел взором стол. Оставались треть напитка в бутылке, хлеб и соль, да один винегрет так и стоял нетронутый.

Может, по кружке пива, Алька? Чтоб крепче ударило?

Ладно, уговорил, — ответил Шумилов и попытался встать из-за стола.

Не беспокойтесь, Александр Павлович! — засуетилась тетя Пега. — Я сама принесу. С вас еще сто шестьдесят рублей.

Когда тетя Пега отошла, Игорь бросил другу:

Про святость это ты здорово загнул!

А что ей сказать? Денег нет, но вы держитесь? Надо же было как-то приободрить старушку! — произнес Шумилов. — И потом, лучше нам здесь перекантоваться, чем в вокзальной холодрыге два часа зубами стучать.

 

Окончание следует…