Журнальный мир

Пиво оказалось совсем дрянным, почти прокисшим и разбавленным. Пришлось заедать винегретом, в котором, кроме крупно порезанной свеклы и картошки с сиротливыми зелеными горошинами, больше ничего не было. Увидев, как морщится Игорь, Шумилов отечески его укорил:

— Сам напросился! Хорошо, что у тети Пеги есть тубзик: не надо до вокзала тащиться.

Зал заметно пустел. Близился тети Пегин «комендантский час». Без четверти десять из амбразуры донеслось:

— Закрываем, мальчики! Кому на ход ноги? Только скоренько, мне домой пора!

Тетя Пега загремела огромной связкой ключей, вышла из своего убежища, захлопнула ставни над окошком выдачи и притворила металлическую дверь, приладив к ней большой навесной замок с толстыми дужками. Проверяя запоры, притворно запричитала, то и дело поглядывая на мужские часы, украшавшие запястье ее левой руки:

— Куда это Юлька запропастилась?

Юлька — это, очевидно, долгожданная уборщица.

Наконец, без одной минуты десять. Столкнувшись в дверях с последним посетителем, покидающим приют тети Пеги, на пороге зала появилась молодая девушка. С ее обликом никак не вязался традиционный образ уборщицы, тем более провинциальной. Свитерок, рейтузы, тапки на босу ногу. Приятным бонусом под свитерком выделялась высокая грудь.

— Опаздываешь, Юлька!

— Что вы, тетенька Пега! Еще без минуточки!

— Без минуточки… — тетя Пега быстро сменила гнев на милость и что-то шепнула на ушко юному мастеру. Та равнодушно оглядела приятелей.

— До свидания, Александр Павлович! И ваш друг… ой, забыла, как его звать… до свидания! Летом жду обязательно! А Рассел Кроу приедет?

— Приедет, Пелагея Дмитриевна, приедет! Только чуть позже, — не покраснев от вранья, обнадежил тетю Пегу Шумилов. — И вам всего доброго! Берегите себя!

Когда тетя Пега скрылась из вида, Юлька закрыла дверной шпингалет и с независимым видом прошествовала мимо друзей в глубину помещения, где рядом с туалетом находилась мойка и подсобка. Пово-
зившись немного, погремев жестяной посудой, вышла в зал с ведром, шваброй на длинной ручке и коричневыми половыми тряпками, в которых угадывался располосованный махровый халат.

Работала Юля, не обращая никакого внимания на застрявших посетителей, быстро и ловко, хотя с некоторой долей ленцы наемного персонала, изо дня в день исполняющего одни и те же прискучившие обязанности. Собрала со столов грязную посуду. Наспех протерла столы и взгромоздила на них стулья, расчищая для мытья затоптанный пол. Впрочем, сказать, что девчонка совершенно игнорировала ребят, значило бы погрешить против истины. Она нет-нет да бросала исподлобья оценивающие взгляды, но как-то неумело, по-детски.

Вот Юля заметила две недопитые кружки пива, которые впопыхах оставили засидевшиеся посетители (очевидно, это было большой редкостью: контингент тети Пеги пил на свои кровные, и поэтому преимущественно до дна). Она чуть замешкалась, быстро слила напиток в одну посуду и, когда ей показалось, что ребята смотрят в другую сторону, быстро, на одном дыхании выцедила его, почти не разжимая зубов.

Игорь не успел толком удивиться, как раздался мощный голос Шумилова:

— Слушай, Эльвира — повелительница тьмы! Выпить хочешь?

— Нальете — выпью! — просто, без всякого жеманства согласилась Юля. — Только я не Эльвира. Есть у нас одна — Эльвира Васильева. Но она на «Эля» откликается, когда не вдетая и не зашнуренная, а меня Юлей зовут.

— Это я уже от твоей хозяйки услышал. Прости, пошутил. Была одна героиня, похожая на тебя — потусторонними силами командовала: суккубами, инкубами, Бафометами, Вельзевулами…

Юля застыла в застенчивом недоумении, не в силах осмыслить последнее предложение. Игорь поймал себя на растущей симпатии к ней. Ему нравилось, как она двигалась, как держалась, как управлялась с тряпками и стульями.

— Ну, присаживайся, только чистый стакан прихвати, — снисходительно пригласил Шумилов.

Два раза упрашивать новую знакомую не пришлось. Она скрылась в подсобке, но тут же вернулась, на ходу протирая требуемую емкость не первой свежести полотенцем, висевшим у нее на плече. Подойдя, присела к ним за столик. Шумилов оценивающе взглянул на нее и налил по-американски — «на два пальца». Юля, тряхнув гривой волос, запрокинула голову и влила в себя предложенное, не поперхнувшись. Тут же плеснула в стакан томатной бурды и аналогичным движением отправила вдогонку. Быстро схватила оставшееся на столе яйцо, тщательно облупила его в блюдечко из-под винегрета с остатками кормовой свеклы и съела со сдержанной жадностью. Чуть порозовев, соорудила из блюдца пепельницу и закурила, глубоко и часто затягиваясь. В три минуты освоившись за столом, оглядела приятелей, словно оценивая.

— Ну, что? Жить стало легче, жить стало веселей? — поинтересовался Шумилов, с интересом наблюдавший за профессиональными манипуляциями, присущими скорее матерому алкоголику, чем молодой девушке.

— Ну, ты и оттопырил! — прожевав, ответствовала начальница над шваброй. — Где ты тут в Ромашкове веселье углядел? Здесь, что ли, у тетки Пеги? Ну, не вставляет Ромашков. Семнадцать лет здесь живу, а дальше Рыбинска не выбиралась. И этот пейзаж у меня — во где, — она свободной от сигареты рукой ткнула себя в горло.

— Пейзаж, — свысока протянул Шумилов. — Много ты в пейзажах понимаешь!

«Подвыпил, повыпендриваться захотелось… Было бы перед кем», — зло подумал Игорь, неожиданно почувствовав укол ревности.

— Да уж побольше вашего, — уверенно, с вызовом и обидой отозвалась девушка.

— Ладно… В кафе какими судьбами очутилась?

— Так другой работы нет, а я на новый айфон коплю.

— И много насобирала?

— Сколько есть — все мое!

Повисла тягостная пауза. Алька по школьной привычке слепил и начал катать по столу хлебный шарик. Морщась (ныла раненая нога), Игорь глядел на недопитую водку, в душе сожалея, что они не озаботились добавкой перед тети Пегиным уходом.

— Да, — вдруг вспомнил Шумилов, которому разговор о потерянном поколении Ромашкова явно прискучил. — Тут в Китае хворь объявилась — слышала, наверное. Пишут, уже пластиковых мешков не хватает трупы складывать. Вирус какой-то — не свинячий, не птичий, не верблюжий, — вроде грипп, но раньше такого лютого не было…

Игорь вставил:

— И в Европе уже объявился: в Италии, в Альпах… Особенно старикам — труба, я по «Евроньюс» смотрел, один дом престарелых поголовно вымер…

Девчушка неожиданно оживилась:

— В Китае? Это там где желтоглазые?

— Желтоглазая — это ночь была в фильме «Бриллиантовая рука», — ответствовал Алька. — Все, больше тебе не наливаем.

— Нет, желтоглазые, так нам училка в школе говорила, — с апломбом настаивала на своем девочка. — А она знает — каждое лето на курортах… И в Турциях была, и в Египте. У ейного сожителя пилорама своя, вот они и разъезжают. Работягам по три месяца зарплату не платит, мол, «сбыт плох», а сам со своей бабой, как лето, так в Москву — и на самолет. Эта училка нам на уроках говорила: «Ничего путного вы, нищета ромашковская, здесь не увидите. В другой жизни, может, вам и обломится что. А вот я следующим летом в Наталью полечу…»

— Интересная позиция у педагога, — резюмировал Игорь. — Только, наверное, не в Наталью, а в Анталью.

С каждой минутой этой глупой полупьяной беседы в кошмарной забегаловке, своими арматурными решетками и стальными притворами напоминавшей тюремный изолятор, ему становилось все больнее за странное существо, казавшееся милым, пока оно не открывало рот.

Юля, нимало не смутившись, что ее поправили, с жаром продолжила:

— Вот бы до нас добралась эта зараза! Может, дед с бабкой «отъедут», так я дом продам. Хотя какой дом — изба, но что-то же выручу, куплю часы, как у Бузовой, и в Москву подамся. Только до нашей дыры ничего толкового вовек не доберется, — добавила она с сожалением, достала из кармана курточки новую сигарету и закурила, с наслаждением выпуская дым.

— А что ты там, в столицах, цветок душистых прерий, делать будешь? — поинтересовался Шумилов, разливая остатки водки по стаканам. Себе и Игорю по трети, а Юле — символически, лишь донышко закрыть.

Все трое выпили.

— Что, что… Юбон напялю и пойду на телестудию. Расскажу, как дед меня с десяти лет лапал, а в четырнадцать изнасиловал. И как бабку напоил, прежде чем ко мне лезть… Я ему потом сказала, что если еще раз сунется, то в хате может больше не засыпать: прирежу.

В бездонных, но ничего не выражавших до того момента черных глазах рассказчицы заполыхали дьявольские искры:

— Но лупил он меня потом смертным боем. За все: за то, что домой поздно пришла, за двойки в школе, за куртку подранную. Грозил, если кому расскажу, на улицу выкинуть.

И, обращаясь только к Шумилову, который, судя по всему, с самого начала приглянулся ей меньше Игоря, выкрикнула:

— А куртка-то — мамина! Она ему никто! Жена его сына, бати моего, который от политуры сдох. Он тоже на фанере работал, пока винтом не скрутило… Мать мне, когда я подросла, рассказывала, сколько слез с ним пролила. Прощения попросила и уехала от нашей фанеры подальше. Сказала: денег, доча, заработаю и за тобой вернусь. Шестой год возвращается…

— Какая такая фанера? — переспросил Игорь.

— А раньше у нас был фанерный комбинат. Почти все мужики ромашковские на нем вкалывали. Фанеру делали не простую, специальную — бакелит-фанера называлась. Из нее щиты для домиков северных мастрячили, самолетам-кукурузникам, планерам шла на крылья. На лист фанеры выливали три ведра особого клея, три ведра лака и политуры — раз нюхнуть с непривычки, и отключишься. Один лист — пятьдесят кило веса, столько всего набухано, зато не сыреет, не коробится, и тупой пилой враз не перепилишь. Смена работает — запашок по всему Ромашкову. А уж у самого комбината, в Заречье, в микрорайоне комбинатовском, с другой стороны станции, вообще житья никакого не было. Там в пятиэтажках и сегодня половина квартир пустые. Люди, правда, приноравливались… Только вот до пенсии мало кто доживал… А может, и лучше, чем с переклиненной башкой всю оставшуюся жизнь мычать в очереди на кассу: «Мне граммулечку, теть Зин… Запиши в тетрадочку…»

Шумилов покосился на пустой заплеванный зальчик, и, обращаясь только к Игорю, разразился тирадой:

— Второй раз в жизни вижу, Гарик, чела, который ни с того ни с сего, на сложных щах, городит невероятную фигню без всякой на то корысти… Ты только вдумайся в услышанное: тут тебе и дед-насильник, и проблемы труда, и говенная экология… Грета Тунберг в сторонке курит, и еще сорок бочек арестантов.

— Не задирайся, Алька, — примирительно попросил Игорь.

Шумилов обиженно запыхтел.

Помолчали.

Девушка водрузила свои длинные ноги на спинку соседнего стула, окончательно расслабившись. Вероятно, это зрелище и разбудило в Шумилове до поры до времени дремавший основной инстинкт.

— А пошли-ка в тубзик, — ни с того ни с сего, не изменяясь в лице предложил девушке Алька. — Ну, если раз дашь…

Он распахнул пуховик, расстегнул молнию и полез в нагрудный карман толстовки, где хранил деньги, паспорт, телефон и — на всякий случай — кастет. Похрустел вынутыми купюрами и в упор спросил:

— За штуку обслужишь? Я с голодухи, десять дён не жрамши. Кстати, не дрейфь, — он вместе с купюрами вынул пакетик с презервативом.

— Обслужить — это можно, — моментально согласилась уборщица. — Но за чирик, не меньше. За штуку — сам себе режиссер. А вот его, — она чуть кивнула на Игоря, — могу и бесплатно…

— Ну, ты загнула, фиалка Монмартра! За чирик…За чирик весь этот кабак купить можно, и первая богиня любой питерской подворотни мне всю маковку до крови расцелует, — взвился Шумилов.

— А ты — такой же утырок, как все наши, только тебя красиво болтать обучили, — отшила девчонка. — Твой-то друган лучше тебя: от него еще человеком пахнет…

— Ну, что ж… Сходи, развлеки товарища, я тут один поскучаю. Перетерплю как-нибудь — быстро остыв, откликнулся Алька.

— А ему без любви не интересно, — Юля отодвинула в сторону пустой стакан и, широко открыв немигающие глаза, впилась взглядом в Игоря.

В эту минуту ему показалось, что она невероятно хороша. Но, может, это только морок, фата-моргана, подкрепленная солидной порцией водки?.. Испугавшись, что может расчувствоваться, Игорь резко произнес:

— Мы поняли, что ты — человек широких взглядов, но людей не любишь, городок свой ненавидишь. А что тебе вообще в жизни нравится? Что-нибудь делать с душой ты пробовала?

— Я рисовать люблю, — просто ответила девочка, в один миг обнаружив беззащитность. — У меня способности художественные есть!

— Ну, как это проверить, — протянул Шумилов.

— Что ж, — сказала Юля, — проверяй.

Сняв ноги со спинки стула, она встала и отправилась в подсобку. Вскоре вернулась с набором карандашей и угольков, а также несколькими листами сероватой бумаги. Сев поудобнее, склонилась над одним из листов.

Игорь изумленно наблюдал, как под рукой Юльки рождается рисунок. Уже можно было разобрать край пивного зала, столы, брошенную швабру, тряпки, ведро. Даже не верилось, что такая тонкая игра света и тени ухвачена столь незамысловатыми средствами в пять минут.

— Прямо эскиз Эдварда Хоппера! «Полуночное кафе». Вполне профессионально: уверенная штриховка и точный ракурс, — сказал Шумилов. — Но натура, видно, знакомая. Долго тренировалась?

— Смеешься? — Юля отодвинула лист, притянула к себе стул и вновь водрузила на него ноги. Мечтательно прикрыла глаза, явно довольная собой, что смогла уесть взрослых столичных мужиков.

— Слушай, где ты училась рисовать? — уважительно поинтересовался Игорь.

— Да так… Учил один хороший человек. Только его не стало.

— Добей, голуба! — Шумилов пододвинул Юле недопитую кружку с пивом. Она сделала несколько глотков и ладонью вытерла дрожащие губы.

— Юля, тебе надо в Питер! Учиться! В художественную школу, в училище. Бросай все, поехали с нами, — вдруг сорвалось у Игоря с языка.

— Поедем, поедем… Знаем — плавали, — бросила Юлька. — Съездила я с одним таким по осени, школу на неделю прогуляла… Он меня в шоу-группу обещал устроить на подтанцовку. Кончилось тем, что в Москву с ним рванула, наплевала на одиннадцатый класс. Так мы в столицу и ехали: пятьдесят километров проедем, он машину в кустики, а меня на заднее сиденье. За день с остановками до Рыбинска добрались. Там он меня на заправке и оставил. За триста верст от дома…

Шумилов покопался в кармане и широким жестом положил на стол пятьсот рублей:

— Вот… Тетя Пега велела с тобой рассчитаться.

— Мне твои подачки не нужны! Мне Пега платит.

Уязвленный Шумилов не удержался, чтобы не уколоть:

— У богатых свои причуды. Широко шагаешь — не споткнись только, королева грез моих, призрачное мое счастье! А нам пора. Пошли, брат, нам здесь не рады.

Шумилов встал и направился к выходу, уводя с собой хмурого прихрамывающего Игоря.

У дверей Игорь в последний раз обернулся. Юлька смотрела им вслед. Когда дверь за приятелями затворилась, тут же загремел засов.

Всю обратную дорогу молчали. Добрели до вокзала, забрали свои вещи, вышли на перрон. Состав уже стоял у платформы. Натужно сипел тепловоз, распространяя сладковато-противный запах отработанного дизтоплива. Шумилов потянул носом и глубокомысленно констатировал:

— Ну, паровозик из Ромашкова нас ждет. Сам залезешь, или подсобить?

Игорь от помощи отказался. Вагон был пуст — вероятно, Васильевы-вторые выбрали другую плацкарту. Друзья нашли сиденья поудобнее, благо места были. Поезд прощально загудел и тронулся с места. Колеса все быстрее стучали на стыках.

— Слышь, Шумилов! Когда в школе выпускные экзамены заканчиваются?

— ЕГЭ, что ли? — похоже, Алька был не расположен к беседе. — Вроде в конце июня.

— Надо бы сюда вернуться, — вздохнул Игорь. — Девчонку забрать. Талант ведь пропадает! Ей в «Муху» прямая дорога…

— Талант, талант… При чем здесь талант? — перебил Шумилов. — Сдурел ты, что ли? Всерьез собрался местных психов в Питер тащить?

— Насчет психов — это как посмотреть, — после недолго молчания отозвался Игорь. — Может, это они в Ромашкове — нормальные, а мы — тронутые…

Он хотел еще что-то добавить, но заметил, что Алька, утомленный приключениями бесконечного дня и выпитой водкой, уже спит, привалившись щекой к неудобной деревянной скамейке старого вагона.