Журнальный мир

И степь с перелесками, и реки по краю тайги – под стать Волге. Просторна Сибирь-родина! Горизонт то близкий, то дальний, и тревожит он, набегают мысли о пределах жизни.

Газеты уже возвестили: «Восточное обозрение» переезжает из Петербурга в Иркутск. Редактора образованные сибиряки называют «нашим Герценом» и берегут его книги. Много ли их здесь, образованных-то? Уютно было в Иркутске, и вот приедет знаменитость, напечатает фельетоны, и расколется иркутское общество. А внешне Иркутск привлекателен, жива память о декабристах, здесь издавали первую частную газету… Да, всё перетрясёт память за месяцы тряского пути.

Написано в справочниках: родился Ядринцев Николай Михайлович в 1842 году в Омске, в купеческой семье (утаили, приличья ради, что мать была из крепостных). Девять лет исполнилось, когда переехали в Томск. Два писателя, Кущевский и Наумов, написали о Томской гимназии неприязненно. А по Ядрицеву, в нищих гимназия воспитывает «поклонение труду и таланту». Здесь отличился успехами и нетерпением: без гимназического свидетельства поступил вольнослушателем в Петербургский университет. Поступил и так же не закончил. Забегал вперёд, хотел обгонять учителей. А судьба-индейка провоцирует нетерпеливых.

В кружке студентов-сибиряков ночи напролёт спорили: Сибирь – колония или обычная провинция? В печати запрещались выражения: «народы Сибири», тем более «интересы Сибири». И газету, позднее, пришлось назвать «Восточное обозрение»: «Сибирское обозрение» – словосочетание нецензурное.

Ох уж эта «весна 60-х», быстро она кончилась! Петербургский университет закрыли. Пришлось вернуться в Сибирь. На хлеб зарабатывал домашним учителем в Омске и напечатал там статьи о важности университета для Сибири. В 1864 году решил переехать в Томск. И вот 1865 год – арест, затяжное следствие: «Грозные тройки с жандармами свезли юных мечтателей и поставили пред холодными следователями и судьями». По «Делу о злоумышленниках, имевших целью отделить Сибирь от России и образовать в ней республику по образцу Северо-Американских Соединенных Штатов», три года провёл под следствием в омской каторжной тюрьме, где недавно отбывал свой срок Достоевский. Сорок четыре человека арестовали в разных городах Сибири, треть их осудили в ссылку.

А как действовала «подследственная пытка» – до бессонницы доводила, до галлюцинаций. В ссылку некоторые ехали глубоко больными. Шашков большие подавал надежды, а разочаровался во всём, будущее Сибири видел в мрачном свете. Шукин же совсем тронулся рассудком, об истории сибирской говорил с каким-то суеверным ужасом.

Один из всех «государственных преступников», Ядринцев, понял: тюрьма – это шанс понять карательную систему изнутри. Нашёл себе увлекательное занятие – собирал материал для первой книги «Русская община в тюрьме и ссылке». Сколько бродяжьих сказаний накопила Сибирь! Неужели всё это уйдёт из памяти? Из бесписьменной тьмы – во тьму письменного беспамятства?!

Вот он, главный нарыв Сибири, – штрафная «колоднизация». Пошутил так в кругу чиновников – на лицах оскорблённое достоинство: как можно шутить на эту тему! – А делать вид, что ничего такого нет, – это можно? – Тайга да тундра и племена вне истории. Мы им культуру принесли. – Культуру, от которой они вымирают? Гнусные порядки, и оправдывать их неблагородно. В ответ холодная спесь: – будь вы дворянин, я бы прислал вызов на дуэль.

Недавно сам великий князь высказался по-купецки кондово: – Плохой климат – хорошее средство наказания. Зачем нужна будет Сибирь, если её перестанут бояться? А сатирик уже стал аналитиком и по-своему увидел положительную сторону тюремной общины: она помогала арестантам выжить. Книга «Русская община в тюрьме и ссылке» заинтересовала Льва Толстого, помогла ему в работе над «Воскресением».

Потом спохватился: идеализировал-то мазуриков, а не крестьян. Когда заселяли Приамурье, пригнали туда четырнадцать с половиной тысяч солдат и матросов, осуждённых в каторгу. Из каземата на простор, вали лес, заводи хозяйство. Кто стал работать? – вчерашние крестьяне да казаки. Остальные в бега подались, разбойничали на дорогах. И смотришь, опять они в кандалах. Народ говорит: такому тюрьма на роду написана…

Сослали на север России в Архангельскую губернию – не в Сибирь, а из Сибири. Позднее вспоминал: «Я пробыл в ссылке шесть лет, с тюрьмой около десяти лет – десять лучших лет юности… иногда тоска и безнадежность сокрушали дух». Ещё бы, ссылка-то была назначена бессрочная. До конца жизни в глуши близ Полярного круга! Но быстро победил слабость, выписал книги. Доказал моральную разрушительность ссылки в Сибирь.

Переменчива судьба: после освобождения работал в комиссии по реформированию тюрем, затем поселился в Омске и с головой погрузился в местную печать. Неожиданно для всех статьи эти оценил генерал-губернатор, пригласил на службу, и эта должность помогла вчерашнему государственному преступнику собрать материал для главной книги – «Сибирь как колония».

Смелый, резкий был выпад: к трёхсотлетию «Ермакова похода» знаток Зауралья доказал, что Сибирь стала колонией. Шли в неё искатели воли, и вот… «Сибирь пережила все периоды, которые свойственны всем новооткрытым странам. Она была колонией звероловной, колонией горнозаводской, местом поиска золота, наконец, местом ссылки. Постепенное заселение, земледельческий склад, оседлость и формы жизни создали в ней ныне задатки жизни гражданской, воспользоваться которыми для создания прочного общества будет зависеть от нас самих».

Да, 1882-й – взлёт в судьбе бывшего арестанта: вышла самая значительная книга и появился первый номер «Восточного обозрения». Желанное детище. Газета печаталась в Петербурге, и друзья посоветовали перенести редакцию в Сибирь, поближе к читателю. Благодушествовал сам Потанин: как Антей, от прикосновенья к земле-матери обретёшь здесь небывалую силу. А решение это обернулось крушением давнего проекта. Тираж газеты упал в десять раз, не хотели сибиряки читать «своего брата», вот, мол, столичное мнение о Сибири – совсем другое дело. В штыки встретили местные воротилы, а газетчики исполнили заказ столичных толстосумов.

Книге «Сибирские инородцы» предшествовала серия статей и почти все под псевдонимом Семилужинский, понятным только для томичей. На идею прогресса налепились расистские предрассудки, надо было заклеймить высокомерие колонизаторов. Европейцы даже на мировом древе языков тюрко-монгольскую ветвь расположили в самом низу. По коренным культурам русификация прошлась как паровой каток.

Экспедиция на Алтай дала радость – Русское географическое общество наградило золотой медалью. А впереди ждало открытие мирового масштаба. На развалины Кара-корума, столицы чингизидов, советовал поехать Потанин, только что вернувшийся из экспедиции по Монголии. Его группа двигалась вдоль реки Орхон, и здесь, недалеко от буддийского монастыря, монгол-проводник указал на рвы: Хара-хÓрин (чёрная ограда по-монгольски). Потанин насторожился: на тюркском это будет звучать: Кара-кÓрум. Тут смена согласных: на монгольском хаан, на тюркском – каан. Не это ли остатки богатого города, не сюда ли свозили награбленные богатства? Но почему название столицы Чингисхана звучало по-тюркски?

Всего важнее оказались надписи на каменных стелах правителей Уйгурского каганата. Из них узнали, что за пятьсот лет до Чингисхана где-то здесь была столица. И вскоре тюркологи перевели пышное восхваление Бильге-кагана:

Пусть этот камень мой века стоит в степи

на перекрёстке троп и кочевых путей,

ведь именно затем, чтоб видели его,

и воздвигал его Бильге-каан.

Вот она, слава земная: камень-то стоит, а кто помнит «великого каана» Бильге?

Не сразу понял парадокс свой: родился романтиком, а боролся с романтической школой. В конце жизни пришло разочарование в местном обществе. Критическое отношение к колониальному положению Сибири не сложилось даже ко времени революции, ведущие партии не хотели обсуждать проекты автономии крупных областей.

И вот последняя проверка: в 1893 году побывал в Соединенных Штатах Америки. Поехал в Чикаго на Всемирную выставку. Увиденное остудило пыл к «за­океанской демократии». Выходит, ближе к истине был Потанин, хмуро хмыкавший: – Для коренного населения, для индейцев, блага демократии не писаны? Спроси наших инородцев, хотят они такой судьбы? Да, обманывали и спаивали, но племена не уничтожали. Другое дело ассимиляция, тут они подражали нам, а мы что? – мы награждали их своими болезнями. И своей бесхозяйственностью. Да, природа запасла здесь на тысячелетия – спустили богатство за столетие. Нет, так не хозяйствуют, так живут залётные, а им хоть трава не расти здесь завтра.

Соединённые Штаты Сибири… Горько расставаться с иллюзией молодости. Вернулся с ворохом впечатлений, но не захотел поделиться ими с читателями. Возбужденье быстро угасло, ряска сомкнулась. Но как жить без веры в лучшее, без перемен? Написал в 60-е годы статью «Спящая красавица». Явится королевич Елисей и разбудит её…

1894-й год: поехал в Барнаул на тарантасе. А мог бы на пароходе, куда комфорт­нее. Сверлит ночами в виске: Что, просветитель, стало тебе светлее? Удалось разбудить «спящую красавицу»? И что открылось? Страшное лицо, искажённое, нездоровое. Беспрестанная смена населения, жизнь без родной земли. Невозвратимое – невозвратимо. У Ассирии и Вавилона был свой срок жизни, а у Сибири её судьба отнята. Могла породить новый народ, более здоровый и жизнестойкий, могла и не сумела…

Российские газеты оповестили: Ядринцев, знаменитый сибирский публицист, ушёл из жизни в Барнауле. Хитрость формулировки видели только близкие знакомые: они-то знали, что Николай Михайлович свёл здесь счёты с жизнью. Причиной признали неразделённую любовь… в пятьдесят два года. Последний жест романтика: нет удачи в любви, как не было её и в главном деле. А не была ли неудача в любви последней каплей? Не подорвала ли жизнь прежнюю веру в Сибирь?

Кто-то злорадно усмехнулся: с богатырских плеч сняли голову не большой горой, а соломинкой. Написал стихотворение «Прощание с родиной»:

Не узнанный никем,

Я в дальний путь изгнания пошёл,

Но всё же край благословил свой милый…

Благословил, да. Только как он отозвался на благословенье?

Но имя прошептал страны своей любимой,

В которой голос мой ответа не нашёл.

Вот в этом всё: не нашёл ответа. И ночи без сна, и ощущенье напрасно потраченной жизни. Не всегда, не каждый день оно, но как подкатит – тьма, безысходность. Моральная победа и пораженье от стервятников, удар в спину.

Лучший друг и объяснил лучше других: «Было как бы два Ядринцева. Один западник, воспитавшийся на Белинском, Герцене и Чернышевском, с жадностью впитавший в себя идеи Запада, преклонявшийся перед западной культурой… Для Ядринцева, с его молодой верой в торжество света над мраком, с его верой в общество, в котором, ему казалось, должны преобладать симпатии к добру над злыми инстинктами, печальный конец был неизбежен».

Иркутск преподнёс непосильное испытанье. Даже Потанин понял это поздно: «Антей от соприкосновения с почвой поднимался с удвоенной силой. С Ядринцевым от соприкосновения с родной почвой произошло совсем другое… похожее на то, которое совершилось с другим сибирским патриотом, выступившим задолго ранее Ядринцева, с Ершовым, автором «Конька-Горбунка»…

Памфлет «Иллюзия величия и ничтожество. Россию пятят назад» издал в Женеве. Никто не понял тогда, что это политическое завещание Ядринцева. Он ещё раз взглянул на Россию глазами европейца и увидел: восточная деспотия, застой и разложение. Америка смешала, спутала многое. Понял: её колониальный опыт для Российской империи не годится. Безнадёжно мутным казалось будущее Сибири. А Потанин одно советовал: набирайся терпенья. Здесь «формируются кости и мускулы живого организма?» Через поколенье будут взорванные мосты и овраги, заваленные трупами. Сибирь всё меньше походила на центр великого континента. Путь у мира всего один – стандартизация.

Так разошлись основатели областничества? У одного из них были преемники, была школа: от Потанина пошло евразийство. В Ядринцеве побеждал скепсис, сибирская реальность всё больше разочаровывала, а западнический взгляд укреп­лялся: на родине отстоялась азиатчина, и если Сибирь отделится, погрязнет в ней окончательно.

Недоброжелатели поняли по-своему: романтиком остался Ядринцев, уязвимым для партийной борьбы. Главной задачей считал: объединить Сибирь… а впереди был страшный раскол, гражданская война. Почти всех областников, переживших её, большевики перестреляли. Объявили мечту их реакционной программой, оболгали в энциклопедиях. И лишь к концу тёмного двадцатого века заговорили о «печальнике Сибири» без оглядки, не шёпотом.