Журнальный мир

У книги Марии Бушуевой очень говорящее название. «…позже зажглись фонари».

Здесь дан намек не столько на пространство, не на реальные фонари на реальной улице, и даже не на метафору, которая может восприниматься как апология света, а скорее на время: «чуть позже». Позже чего? Позже события, печального или счастливого? После огромного куска прожитой жизни? А другая жизнь уже наступила, а в ней нет места льющемуся свету, ибо он опоздал? И неважно, на сколько: на век или на миг…

А может, это просто чистая, почти детская радость, когда темная улица внезапно освещается снопами фонарных лучей; а может, то, что было погружено во тьму, и не нужно освещать, свет бесполезен…

Но не покидает при чтении прозы Марии Бушуевой общее – и сильное – чувство света, ощущение света. Даже если кромку бытия, его окоем заволакивают грозовые тучи. За тучами – будущий свет, рассвет, пламя, солнце. Эту солнечность читатель чувствует безошибочно. И это дорогого стоит.

Сама книга состоит из романа и вереницы рассказов. Сочетание хорошее, красивое, правильное. В крупной форме можно увидеть море, просвеченное солнцем насквозь, в малом литературном объеме – наблюдения мелочей, драгоценных деталей, из которых складывается мозаика непредсказуемой судьбы.

_{* * *}

Роман «Демон и Димон» явился на свет из тесно сплетенных, переплетенных в пространстве-времени семейных событий. И это не история рода, как то было у Марии Бушуевой в книге «Рудник»; это история одной героини, история ее взаимоотношений с мужем, – история непростая, даже очень непростая, с предъявлением urbi et orbi нравственных коллизий, где страниц печали гораздо больше, чем страниц радости и праздников; и именно потому, что нота мудрой и сдержанной печали пронизывает всю музыкальную вертикаль романа, этот текст, где откровенно вскрываются скальпелем и автора, и лекаря-Времени мучительные язвы, дышит благородством и, если не поучением (а вся русская литература когда-то была учительной!..), то несомненным откровением от слова «открыть душу», яркой искренностью.

И опять, прямо с первых страниц, мы окунаемся в реку времени. И вольно плывем по ней вместе с автором. Воспоминания – такая материя, что сопровождает нас на протяжении всего жизненного пути; героиня доверяет их незримому собеседнику, и понимаем: иной раз они оседают вечной горечью на губах, иной раз становятся символами-знаками, необходимыми для того, чтобы по-новому осмыслить прошедшее:

…мне стал сниться один и тот же очень страшный сон, в котором я теряю свою маму, а потом ищу ее; одна, маленькая, испуганная, я плутаю по черным вечерним улицам и вдруг вижу вывеску «Ресторан» – с пяти лет я уже умела читать, и первой «большой» прочитанной книгой (и любимой) стала сказка «Бемби», – и вот во сне я захожу в двери ресторана и спрашиваю незнакомого мужчину (у него почему-то поверх костюма надет серый фартук): «Вы не видели мою маму?» И он с неприятной зловещей усмешкой показывает рукой на подоконник окна: вместо вазы или горшка с цветком там стоит потерянная голова моей мамы…

Я кричу и просыпаюсь.

Эти сумерки души, тенью проступившие на красивом, молодом материнском лице, очень пугали меня. И я снова пряталась в болезнь. И снова мне снилось, как я брожу по улицам ночного города одна.

Творчество – во многом волевое усилие; решение создать то, чего не было раньше, есть не только Божие, но и человеческое решение; и все же тайны подсознания героини здесь граничат с открытым желанием автора – показать грядущую боль и горечь через архетипы болезни (страдания), сна и зеркала (извечного отражения).

Автор – такое живое зеркало. Его миссия – не только и не столько отразить пережитое, но трансформировать его в чистую художественную форму. Мы понимаем, что роман исповедален и даже автобиографичен, – тем ценнее искусство этого превращения, обращенья прожитого в вымысел.

Драматизм жизни и даже ее трагедия всегда невидно, неслышно ходят рядом с нами. Не миновала чаша сия и нашу героиню. Вот она, абсолютно всемирная трагедия, лейтмотив и всего людского бытия, и всей совокупности земной культуры – предательство. Предательство – тоже архетип. И еще какой! Он ходит в дуальной связке с еще двумя основными нотами жизни: предательство и наказание, предательство и прощение. Что возьмет верх здесь, в судьбе женщины, стремящейся, как водится, как веками заповедано, к счастью и любви?

…мощь своих чувств я почувствовала рано. Хотя, конечно, еще не понимала, что судьба приготовила для меня двойную охрану: бабушку, проклятия которой я просто смертельно боялась, ведь моя мама часто, как в бреду, твердила, что ее прокляла родная мать и потому она скоро погибнет, и второго надежного стража – невозможность быть любимой по-настоящему в силу предательской натуры тех, с кем связана будет в силу обстоятельств и чувств моя судьба.

Меня предавали все, к кому я начинала испытывать хоть малейшее чувство. Все. Без исключения.

Автор глядит глазами героини прямо в лицо пожизненной трагедии – и мы длим этот взгляд. И мы понимаем, что страдание может быть неизбывным, но тщательно скрываемым, таимым… Ко благу? К несчастью?

Мы становимся свидетелями семейной трагедии – муж героини, Димон (Дмитрий, хотя бабушка и утверждала, что Дима – это Вадим, а Дмитрий – это Митя…), уходит в мир иной. Таинство смерти велико. И непостижно. И, может быть, предрешено. Смерть может передаться по наследству (так произошло с отцом Димона, и так происходит с ним самим), ее носитель может ее выдумать, а она вдруг и сбудется (Димон пишет книги, наследуя отцу-писателю, и все изображенные в них смерти накладывают свою «лапу» на его реальное существование…).

Мир дольный и мир горний так же неразъемно связаны, как прошлое и будущее, как реальность и ирреальность. Димон желает смерти, понятно, не себе, а своей жене – это тем более страшно, чем обыденнее, обыкновеннее, увы, само пожелание ухода на тот свет близкому человеку, в мгновенном раздражении или в постоянной злобе.

«Бедный Димон, он так и не успел добежать до своей собственной жизни…»

Это не просто запоздалое сожаление. Это воспоминание о том, чего не будет никогда.

Фонари и впрямь зажглись слишком поздно…

Жена уходит от Димона. Любовницы мелькают в кадре ленты времени. Роковая болезнь настигает героя – лекарства, операции тут бесполезны: это онкология. После смерти бывшего мужа героиня оказывается «под обстрелом» чужих людей, с которыми была тесно связана Димонова судьба.

Иск пятинедельной вдовы судья Данилов Илларион Борисович, брат которого, бизнесмен, был знаком с Инной Борисовной, полностью удовлетворил. И, думаю, благодарностью безутешной вдовы остался доволен. Ей, к ее законной половине, переходила и моя супружеская доля, и, что самое для меня страшное, переходила доля квартиры, в которой второй год лежала, отвернувшись к стене, исхудавшая как скелет моя дочь.

Но почему, почему я до сих пор жалею Димона?!

Вот оно! Жалость – это почти любовь. По крайней мере, всемерное, слезное понимание, смешанное с жаждой утешения, с желанием согреть и успокоить – того, кого жалеют. И потом, это чувство очень женское. Любовь предали – а вот она, тут. Жизнь, остающуюся на земле, посмертно предали – а жизнь тем не менее не только продолжается, но и царствует. Если отождествить героиню и автора, то понимаешь: это женщина стала писателем, а не предавший ее мужчина. Это женщина поднялась до высоты понимания и прощения, а не мужчина, который лишь бравировал этой высотой, но никогда ее не достиг.

И вот, после воссиявшего в книге психологического романа, начинаются рассказы: распахиваются, как двери в разнообразные ситуации, в разноликие положения.

Эти девять рассказов – своеобразные стихотворения в прозе. Да, автор незаурядный поэт, и это все равно, в каком формате поэзия запечатлена, записана: в строчку или в столбик.

Исток «Летающей улитки» – в воспоминаниях. Их неизбывное чудо и пожизненная горечь (а может, радость?) открывает тайны времени (снова времени!):

Никогда. Я настаиваю, слышишь. Будущее целую, а прошлое давно сгорело. Ничего. Кажется, твои ресницы тогда чуть-чуть опалило? Не было, не было никакого тогда. Никого. Но твои ресницы… Мои? Нигде. Спроси меня, что там позади, в той глубине, в той темноте, и я скажу: пустота. Я отвечу тебе, не солгав: ты прав, никогда ничего никого нигде. Все действительно начина… нет, началось, уже началось.

И тропинка, и река, и непонятная грусть.

Река, текучая вода здесь – тоже символика времени. А зеленая тропинка, что ведет к струящейся воде, неожиданно превращается… в улитку. Кохлион, витки спирали, раковина, космический завиток, символ бесконечности, времени, бытия, самого Космоса, – лейтмотивом чего она здесь выступает? Сама земля закрутилась в спираль, а значит, нет возврата, если по тропинке идти вперед. Но мы обречены на это «вперед». У нас другого пути просто нет.

«Ведь и она, Вселенная, лишь ЛЕТАЮЩАЯ УЛИТКА».

Рассказ «Май дарлинг»: почему такой навязчиво английский этот репризный мотив? Может, это намек на уличную, городскую лирику «Битлз»?

И вот сегодня, да, да, история еще не окончилась, терпение, май дарлинг, и коляски уже свиристят, и памятник Кирову, почему-то оставленный в этих кустах, сияет мокрыми выпуклыми глазами. И вот сегодня, когда троллейбус, а я так люблю смотреть из окна, как на моем перекрестке поворачивает троллейбус, и в темноте его огоньки, и пассажиры покачиваются за окнами… Море волнуется только раз, май дарлинг.

Неповторимость, невозвратность времени такова, что уже не поправить цепочки событий: то одна любовь сменяет другую, то две любви наслаиваются друг на друга, и зачем в нас навек поселяется чувство вины, – а может, это вовсе не вина, а призрачная дымка воспоминаний, которые уже ни приукрасить, ни переписать…

«Ты?» – рассказ-диалог. Настолько живой и жизненный, насколько символично-кинематографический. Встретились двое, после многих лет естественной разлуки: жизнь разлучила, – собственно, опять материя времени. И болтают сбивчиво. О том о сем. Давно не виделись. И что? Что важного, единственного они могут, в потоке обоюдной болтовни, сказать друг другу? А может, ничего и говорить-то не надо?..

И тут вдруг он начал вспоминать, какими-то отрывками-обрывками – упавшими листочками. А вот ты, а вот я, а вот мы ого-го потом он… ты тогда на него так посмотрела я

– Что ты? – сумела вставить я.

– Ты так посмотрела и я решил ты его то есть вот такая помнишь еще листья кружились и губы были соленые у меня а ты не дала тебя поцеловать почему и красивый такой я решил что ты в него в общем оттого и…

– Оттого – что? – снова сумела я.

– Сбежал.

И тут я заметила, что над нами кружится кружится кружится чайка…

«Сомнительный» – рассказ про двух сестер. Одна – золотоволосый ангелочек, другая – Ася – к ней довесок, некий семейный горб (так говорят соседи). Старшая сестренка-ангел заболела энцефалитом. Девочка выжила, красота ее осталась при ней, но разума лишилась. Отец, еще до этого ужаса, ушел из семьи. Сестра умирает, мать уходит вслед за ней… И остается Ася одна. И в жизни ее появляется мужчина – она дает ему кодовое название «Сомнительный». И получается так, что все равно за этого Сомнительного, несмотря на свое первичное нежелание, она выходит замуж, и… И что?

И тут смещаются времена. Опять фокус с временем, не с пространством! Оно сжимается, схлопывается гармошкой в неведомое прошедшее, и Ася, сидя на морском берегу, кричит:

– Даша, выходи из воды, пора обедать! – позвала Аська.

– Ну, еще пять минут, ма! Можно? Пять минут?

…Страницами на ветру.

«Страницами на ветру» шелестят и кружевные юбки бабушки, видением выходящей из моря, подобно старой Афродите, в Асином сне, и дни и годы, и само дело Асиной жизни: она, психолог, может быть, сейчас пишет свою книгу о людях и их душах и сердцах, об их не утраченном разуме?

В рассказе «Ритуальчик» – снова женская судьба. Точнее, девичья: героиня Катя – студентка иняза. Жених, которого Катя все время именует «Мокроусов Валерий» (именно так, фамилия на первом месте, имя на втором, как в классном журнале…), вылечивает болезнь у некоего доктора Дмитрия Иннокентьевича. Катя от Мокроусова легко переметнулась к доктору; они с доктором гуляют; они с доктором целуются; они с доктором, в результате, оказываются в уютненькой однокомнатной квартирке, и там Катя с доктором согрешила, впав в состояние, близкое к прострации. И доктор, после такого серьезного события, вдруг улетел в срочную, и даже долгосрочную, и даже бесконечную командировку. А потом выяснилось, что Катина подруга тоже когда-то согрешила с тем доктором. И он точно так же в командировку улетел. Навек.

Катя не растерялась. У нее уже был жизненный опыт.

…И, встретив его на проспекте, сделала Катя вид, хотя сердце ее, казалось, выпадет из груди прямехонько на асфальт, что совсем его не замечает. Намеренно, разумеется.

А он кивнул.

Тем более что художник, рядом с ней идущий, был внешне эффектней сутулого и носатого Дмитрия Иннокентьевича.

«Большой, маленький и прислуга Люся» – рассказ скорее теплый и веселый, нежели драматический или лирический. «Большой» и «маленький» – это большой буржуй и маленький буржуй. Прислуга Люся рассказывает маленькому, новому хозяину Матюшечкину, о своей жизни. Что же ночью делать, как не отпускать на волю, как птицу, приступ откровенности?

И мне заявил, что я нищая раба его, а он мой господин, сын самого Царева! Так отец, когда я ему нажаловалась, вместо снегохода, посадил его латынь зубрить. Чтобы он потом в медицину шел. А зачем такой медицине? Бедняков хлоркой морить? Всю обслугу этот прохвост замучил, гоняет, как собак. Здесь-то, в деревне, на них работает немного: человек тринадцать всего с охраной, повара два, садовник…

– Повара два?

И пошло-поехало. Всю ночь рассказывала Люся Матюшечикну о большом. Ночь прошла для него, пролетела, точно один миг. А когда под утро решила Люся испытать на Матюшечкине свои чары, он ни в какую. Нет, говорит, прекрасная ты женщина, но люблю другую. Зауважала его Люся: тоже ведь кремень мужик оказался, хоть и маленький.

Но через три дня вернулась из странствий по казино и ночным клубам уставшая коленка и вышибла Люсю туда, куда она и хотела: в город…

Маленький буржуй Матюшечкин «положил глаз» на прислугу большого буржуя Царева, к себе зазвал. А влюблен был в другую девушку – «модельную коленку»… Все просто, усмешливо, реалии века обнажены, и глянец, и задворки, да что там говорить, они же вечные, как сам наш мир…

«Мотоциклист» выходит на тему мистики. Правда, мистика эта столь же поэтическая, сколь и узнаваемо-житейская: в церкви герой, по фамилии Свистунов, попросил Господа избавить его от странного дара – что ни скажет, о чем ни подумает, то и сбудется. Дар исчез, а в разговоре с другом, подвозящим его домой на машине, Свистунов признается в том, что пронаблюдал однажды знаковый случай, говорящий ему о том, что все он сделал правильно, подразумевая свой поход в храм и просьбу, обращенную к Богу:

– Никому не рассказывал, даже вспоминать не хотел… Понимаешь, когда вышел я тогда из церкви, возникло у меня странное чувство, будто от меня отделился какой-то человек, и он погибнет, а я буду жить… И вот, улицы две я прошел, смотрю – стоит толпа, страшная авария: парень-мотоциклист, сказали, мой ровесник, насмерть. Я остановился тоже. И вдруг чувствую, что его душа откуда-то сверху смотрит на происшедшее и, главное, на меня – и снова странная у меня, я бы сказал, жуткая, возникла мысль…

– Что это был не твой, а его дар?! – Машину тряхнуло.

Хмель внезапно и резко выветрился, Свистунов смущенно засмеялся:

– Мой – не мой… Все это сам понимаешь, всего лишь игры воображения!

Герой Свистунов всплывает на поверхность повествования в следующем рассказе – «Эрика». У девушки сломалась пишущая машинка; она отнесла ее в ремонт. Четверть века спустя Свистунов рассказывает коллеге Дарье Сергеевне о том, что когда-то он пришел чинить сломанную пишмашинку в мастерскую, и вот недавно тоже там побывал, а мастер-то там тот же самый, что и двадцать пять лет назад, и вот он вспомнил тот день, тот месяц и тот год, да, может, неточно припомнил…

– …представьте себе, тогда я прибежал «Оптиму» забирать и вот так же, в дверях, столкнулся с молодой девушкой, почему-то мне это сильно запомнилось. Казалось бы, совсем мимолетное, был то ли февраль, то ли март, но мела метель, этот случайный эпизод я иногда вспоминал и жалел, что так и не успел девушку разглядеть и не познакомился… В общем, ерунда, игры воображения. Метель… Пушкин, одним словом…

– Март, – сказала она. – Тогда был март.

Вот точно пушкинская «Метель». Дарья Сергеевна и оказалась той самой девушкой…

И в последнем рассказе книги вновь перед нами – Антон Антонович Свистунов. Он бродит у моря, по судакскому пляжу. «Что есть жизнь, тогда медленно думалось ему, так, перо чайки на воде, лунный блик, горсть песка: был ли я… был…»

Что есть судьбы? Переплетение времен? Главное в жизни – жить не по лжи. Эта солженицынская мотивация становится тайной красной нитью рассказа «Горсть песка». Оказывается, Свистунов именно такой. Он разводится с женой, не желая больше лгать, при отсутствии любви, ни ей, ни себе. В награду небеса посылают ему иную судьбу – по-настоящему родного человека:

– …Перо чайки на воде, – пробормотал он, глядя в ее глаза.

– …Блик луны, – улыбнулась она.

И в этом удивительном ее угадывании продолжения его вечной мантры вдруг открылось для Свистунова самое главное совпадение его жизни…

– …Горсть песка, – шепотом отозвался он.

– Горсть песка, – повторила она.

А песок-то – это ведь снова символ быстротекущего, невозвратного Времени…

Так замыкается образный круг книги.

А быть может, и судьбы.

_{* * *}

Книга Марии Бушуевой «Чуть позже зажглись фонари» вдруг, после прочтения, меняет колорит названия. Этой вспышки света ждешь. Она обещает надежду на счастье.

Фонари зажглись понятно почему и когда.

Они зажглись после долгожданного поцелуя.

И перед новым, счастливым летним рассветом.