Журнальный мир

Просто удивительно, сколько (в данном случае – четыре) событий, важных в плане жизни одного отдельного человека (в данном случае – меня) могут вместиться в короткий в историческом масштабе срок (в данном случае – в первые два месяца одного, именно 1981-го).

И что интересно, эти четыре события моей личной жизни тесно переплелись с двумя событиями большого общественного звучания. Первое из них имело прямое отношение к Томскому государственному университету, где я – в качестве доцента филологического факультета – работала в то время (и до 2018 года, до своего 85-летия). Второе событие имело уже общегосударственный масштаб, о чём чуть позже.

А начну с первого события, которое случилось в первый месяц того, 1981 года. Именно на его январь пришлось столетие со дня открытия нашего университета. И по причине и в ознаменование этой даты правительством нашей страны на университет было спущено сто (100!) правительственных наград – орденов и медалей разных степеней и достоинств.

И в это же самое время, в честь этого же события, университету была отдана в вечное пользование вся вторая половина только что достроенного огромного – девятиэтажного и десятиподъездного – дома (вблизи площади Южной). Этот дом и по сей день завершает улицу имени адмирала Нахимова, а двумя последними подъездами заворачивает на Красноармейскую. Если же учесть, что двумя первыми своими подъездами (сданными в эксплуатацию двумя годами раньше) этот дом завернул под прямым углом на улицу имени революционера Лыткина, то общая его (дома) конфигурация приобрела форму огромной и по углам ломаной буквы П. И скоро в народе он получил многозначительное имя собственное – Пентагон (что в переводе с латинского означает пятиугольник), с тонким намёком на здание военного министерства США. Впрочем, со временем это его, Пентагона, метафорическое название приобрело официальный статус: возник, например, ТСЖ «Пентагон», что бы это ни значило.

И вот подумать только, что оба эти события в жизни нашего университета (100 орденов и медалей и обретение Пентагона) стали обстоятельствами моей личной жизни и жизни моей семьи.

Ну, что касается орденов и медалей, то мне от правительственных щедрот перепала самая маленькая по достоинству медаль – «За трудовое отличие». Но надо учесть, что на весь наш филологический факультет было спущено только три награды: «Орден Дружбы народов» декану факультета и одновременно профессору (что ступенью выше, чем доцент), медаль «За трудовую доблесть» – легендарной Фаине Зиновьевне Кануновой, профессору, заведующей кафедрой и лауреату государственной премии, и третья – «За трудовое отличие» – мне, с одного боку ещё зелёному доценту. Это вызвало на факультете, мягко говоря, всеобщее удивление. В конце концов, к этому времени на факультете был и ещё один профессор и вполне достойный награды человек, никак правительством в тот раз не отмеченный. Это уж потом хватились…

Но было вполне логичное объяснение этой якобы допущенной правительством промашки. Ведь вопрос в том, кого и как наградить, решался не непосредственно правительством, а по предварительным спискам, составляемым на местах, – в данном случае парткомом нашего университета. Но и со стороны нашего парткома в отношении меня была не промашка, а учёт мнения редактора тогдашней многотиражной газеты университета «За советскую науку» (сокращённо ЗСН, а интимно даже «зэсээнка») Галины Александровны Чалдышевой. Дело в том, что я к тому времени была уже в течение лет пяти активным и продуктивным сотрудником этой газеты. Основными жанрами моих выступлений на страницах ЗСН были очерки о выдающихся учёных университета и проблемные статьи, что очень ценилось.

Чтобы не быть голословной, назову три охваченные мною тогда проблемы. Во-первых, в большой, на целую полосу, статье «Куда исчезли тройки?» я попыталась теоретически осмыслить замеченную нами, преподавателями, особенность результатов нескольких последних экзаменационных сессий: из ведомостей и зачёток исчезли в общем-то популярные ранее тройки. Так, на ведомость в 20 фамилий теперь приходилось 18 пятёрок-четвёрок (в основном четвёрок) и один-два неуда или неявок на экзамен. А тройки – исчезли… В те времена в нашем обществе в государственном формате шло широкое обсуждение проблем школьного и высшего образования. Возникло несколько новационных авторских программ. И в Томске возникло несколько такого рода школ. Я со многим из этого ознакомилась и решилась сделать вывод о том, что к этому времени в нашем обществе резко повысился авторитет высшего образования. Моя статья имела успех, обсуждалась на методсовете нашего и ещё двух факультетов – с моим участием.

Другим моим значительным выступлением на страницах ЗСН была большая статья (вышедшая впоследствии отдельной брошюрой) на тему «Методика и техника планирования учебного труда студентов». В ней я обобщила (и адаптировала к труду студентов) результаты нескольких практик рациональной организации труда вообще, сложившихся в самом конце XIX – начале XX века (прежде всего в Америке) и вновь ставших актуальными в 70-е годы. Так, там описывалась научно (медицински) обоснованная структура времени суток – с выявлением наиболее и наименее продуктивных отрезков – и с отрицанием теории о совах и жаворонках; предлагались несколько способов скорочтения и сокращённого письма, актуальных в практике многопишущих людей, к которым относятся студенты. Помню, что я даже предложила в своём спецсеминаре по социолингвистике тему по этой последней проблеме. Студентка, избравшая эту тему, выявила примерно 40 способов сокращения буквенной формы русских слов, извлечённых из пятидесяти комплектов студенческих лекционных конспектов. С этой темой я и она долго имели успех у всех заинтересованных. К числу этих последних присоединился и методический кабинет научной библиотеки университета, и с его технической помощью (организация тематических стендов со списками литературы по этой проблеме) была проведена – в большом методическом зале библиотеки – конференция для студентов разных факультетов.

И, наконец, в третьей моей и самой проблемной статье для ЗСН я подвела итоги затеянной и проведённой мной конференции на политически очень острую в то время тему «Что такое интеллигенция?». Эта тема была навеяна мне только что вышедшей в свет книгой московского (или ленинградского?) философа И. Кона именно с таким названием: «Что такое интеллигенция?». Тема эта и сегодня не утратила своей актуальности, что уж говорить о 1979 годе – времени издания этой книги!

Собственно, эта конференция была рассчитана мной как парторгом кафедры общего языкознания только на пять комсомольско-студенческих групп (с первого по пятый курс), прикреплённых к этой кафедре, и имела целью заменить чем-то более интересным обязательные в то время скучные еженедельные политинформации по материалам газет «Правда» и «Комсомольская правда» (на которые, кстати, мы, преподаватели, в особенности члены партии, обязаны были подписываться). Но неожиданно для меня и против моей воли эта моя конференция ещё в зародыше привлекла к себе внимание очень многих разных людей с разных факультетов: студентов, аспирантов. Помню, что на само её заседание пришли даже политехники, друзья моих студенточек: как с горы скатились – в прямом и переносном смыслах.

Острота темы этой конференции объяснялась тем, что в то время официально полагалось, что интеллигенции как отдельного социального класса в нашей стране нет. А есть три категории трудящихся, различающихся по типу их общественно значимого производительного труда: рабочие, крестьяне и служащие. К этому третьему классу, помимо работников торговли, средств связи и т. п., относились и деятели науки, культуры и просвещения. (Вот вспомнила, что в документах моих родителей, преподавателей среднего звена народного просвещения, в графе «социальное положение» указывалось: «служащий» – в мужском роде даже в документе матери). Кроме того, нередко в слово «интеллигент» вкладывалось дополнительное значение нерешительности, склонности к сомнению, малодушия (см. толковые словари того времени). Вот как-то так.

В книге же И. Кона в моём сегодняшнем вольном пересказе интеллигенция трактовалась как зародившийся ещё в античные времена и отдельный от рабочих, крестьян и служащих социальный класс общества, отличающийся от других классов типом труда – именно умственным, интеллектуальным типом. Этот класс включает в себя деятелей науки, просвещения всех уровней – от школ до университетов – и культуры (писателей, художников, композиторов, деятелей театра, кино и средств массовой информации). Кроме того, этот класс вмещает в себя наиболее образованные и творческие слои (верхушки) трёх других классов. Как таковая интеллигенция является движущей силой прогресса человечества, дрожжевым ферментом в разного рода новационных процессах, назревающих в обществе, в том числе и политических, – и, как следствие этого последнего, вечной головной болью разного рода правителей и правительств.

Для конца 70-х годов прошлого века эти мысли И. Кона были остры до полной их недопустимости. В политическом пространстве страны ещё не совсем умолкли голоса и отголоски политической Оттепели 60-х годов, а уже по углам и закоулкам начал бродить грозный призрак грядущей Перестройки 80-х – 90-х годов (катастройки, как острили уже в 90-е годы).

А тут я со своей конференцией… Не из тучки гром… Но когда партийный комитет университета хватился, было уже поздно эту конференцию запрещать. По чьей-то (не моей) инициативе красочное объявление о ней (конференции) уже висело не только в нашем учебном корпусе (где в то время всё ещё толклись в тесноте самые взрывоопасные гуманитарные факультеты: исторический, филологический, экономический, юридический), но и в фойе научной библиотеки, где его могли видеть все – все – все. И тогда партком принял соломоново решение: не рубить на корню эту самозародившуюся конференцию, а представить её как реализацию своей собственной инициативы, и назначил ей (конференции) своего партийного куратора. В качестве такового был избран один славный человек: бывший офицер Советской Армии, а к тому моменту аспирант кафедры общественных наук. Это были годы, когда и в студенческие группы, и в аспирантуры пришло – хлынуло – большое число военнослужащих, не имевших ранее возможности получить высшее образование.

Но в парткоме не знали (и никогда не узнали), что этот действительно очень славный человек по совместительству со всем, что о нём уже сказано, был желанным завсегдатаем ежесубботних заседаний нашего (литературного по интересам и преподавательского по составу) клуба, согретого всё ещё не до конца остывшим теплом Оттепели. И даже милым другом одной из «клубничек» (то есть члена клуба женского пола. Клубничками нас называл именно он, славный человек).

Назначение куратора от парткома сильно сократило мои заботы и хлопоты по организации конференции. Под её заседание было зафрахтовано большое красивое помещение на первом этаже старого здания библиотеки. В день заседания оно было меблировано наподобие кафе, отдельными столиками, уставленными принадлежностями чаепития: чашечки-блюдца, печенье в вазочках, конфеты. Ни дать ни взять – собрание дружеского клуба по интересам. Филателистов или любителей художественного вышивания…

Однако у этого вольного собрания друзей был партийный куратор и президиум, в который, кроме меня и славного человека, были введены старый член партии и, как безусловный представитель интеллигенции, тогдашний директор городского драмтеатра.

И вот оно, заседание этой конференции. Вначале я как ведущая сделала небольшой доклад на тему, что такое интеллигенция, – со ссылкой на великих: Маркс, Энгельс, наш Плеханов. Затем я самые несвоевременные мысли И. Кона изложила – под дружескими, но со скрытым смыслом взглядами славного человека из президиума – в хорошо причёсанном виде. Дескать, интеллигенция – это социальный класс (всё-таки отдельный класс, а не приставка к классу служащих) людей умственного труда (учёных, деятелей культуры и просвещения), генератор многих научных, социальных и культурных инициатив, носитель высокой нравственности. Довела до сведения собравшихся, что термин «интеллигенция» именно в этом значении ввёл в употребление русский писатель конца XIX – начала XX века П. Д. Боборыкин, и в этом значении этот термин стал употребляться и в других странах.

В последовавшем за моим выступлении директора драмтеатра причудливо сопряглись бурный кавказский темперамент (он был грузин по национальности), неважное знание русского языка и полное непонимание того, во что, собственно, его, всего-навсего директора драмтеатра, втянули. Старый член партии от выступления отказался. Зато наш милый друг пел соловьём – и на два разных голоса: отчасти в унисон. И. Коном (ему-то это было позволительно), отчасти в согласии с официальной точкой зрения: дескать, зачем нам второй, иноязычный по происхождению термин «интеллигенция» для обозначения расширительно понимаемого класса служащих (с включением учёных, писателей и т. п.), когда по существу это одно и то же.

В общем, вся моя амбициозная, с большим замахом затея с этой конференцией окончилась для меня относительно благополучно (одна-две бессонные ночи не в счёт). Мне даже было предложено – как бы в закрепление мысли о том, что конференция эта была мероприятием абсолютно лояльным, – написать о ней в ЗСН, на всей четвертой, самой всегда интересной полосе. Я, получив по ходу всех этих событий хороший урок политической осмотрительности, всю эту четвёртую полосу заполнила яркими высказываниями великих мира сего на тему интеллигенции, добавив к упоминаемым в моём докладе именам много других, взятых из книги И. Кона. А выводы, дескать, делайте сами…

Кстати, как выяснилось в ходе обсуждения результатов этой злополучной конференции с моими студентами, они из всего услышанного усвоили главное: интеллигент – это человек, которому не может быть хорошо, если кому-то рядом плохо. И не важно, к какому классу – рабочих, крестьян или служащих – он относится. Что ж, для первого раза было достаточно.

Боже мой, столько лет прошло с тех пор, столько воды – всякой – утекло, а я всё ещё оправдываюсь перед родным факультетом за ту медаль, которую мне вручили якобы в обход более достойных. Но ведь в ЗСН (да и как парторг) я действительно работала долго и с хорошей отдачей. Разве не так? Кроме того, я полагаю, включением меня в предварительный, посылаемый в правительство список рекомендованных к наградам старались как бы окончательно замять для ясности шум с этой интеллигенцией. Таким образом, в нём, в этом списке, я отсвечивала, как Бог Саваоф, одна в двух лицах: и как доцент своего факультета, и как корреспондент ЗСН и инициативный парторг. В наше деловое время это называется взаимный зачёт.

Чтобы окончательно закрыть эту «медальную» тему, скажу, что в апреле того же года, в очередную годовщину рождения В. И. Ленина, мне и остальным девяносто девяти удостоенным эти награды были вручены в конференц-зале обкома партии – с подношением каждому по большой алой розе – тогдашним секретарём нашего обкома партии, впоследствии легендарным Егором Кузьмичом Лигачёвым.

А второе событие начала 1981 года, напрямую связанное со столетием нашего университета и прямо-таки судьбоносное для меня и моей семьи (и многих других университетских семей), было совершенно иного рода. Вот теперь подробнее об этом втором событии – получении университетом второй половины Пентагона и его заселении. К этому времени лично моя семья, помимо меня, состояла из моей замужней дочери-студентки, её мужа, аспиранта­историка и пожарника в одном лице, их полуторагодовалого сыночка Ванечки (а его сестрёнка Анечка ожидалась к июню того года) и моей престарелой матери, которая по причине её нескольких заболеваний и их несовместимости в хрущёвской двушке со здоровьем Ванечки, находилась в моём родном городе – Новокузнецке, на попечении её младшей сестры, а моей дорогой тёти Веры, и её мужа. Кстати, в этой двухкомнатной хрущёвке, полученной мной от университета же двенадцатью годами ранее, мы прожили втроём с моей матерью и дочерью эти долгие двенадцать лет – в относительном благополучии и с благодарностью университету.

Но, как известно с давних пор, всё течёт, всё изменяется, и к началу 1981 года нам в описанном выше семейном составе в этой «двушке» стало, как бы выразились сегодня, конкретно тесно – особенно с учётом разных научно­учебных устремлений меня и моих дочери и зятя: три тематически разных потока книг и бумаг – литературоведения, лингвистики и истории – постоянно сталкивались и смешивались на единственном письменном столе. Так что я, даже в абсолютном отрыве от медали, была законным претендентом на новую квартиру в новом доме – и моя претензия в конце концов была удовлетворена. Но, боже мой, сколько событий и коллизий разного рода этому предшествовало!

И начать вот с чего. Я и мои две землячки-новокузнечанки (в прошлом все три – золотые-серебряные медалистки своих школ, а к 1981 году – коллеги по нашему филологическому факультету), уже в течение нескольких лет стояли в, казалось бы, безнадёжной профкомовской очереди на расширение наших жилых площадей. Но вот в самом конце января того года в связи с неожиданным – почти сказочным – вторжением в нашу жизнь Пентагона всё в этом деле стронулось с мёртвой точки. Наш профком достал со своих самых верхних запылённых полок наши почти истлевшие заявления и сопоставил наши запечатлённые там квартирные чаяния с количеством в новом доме двух-, трёх- и даже четырёхкомнатных (!) квартир. И всех претендентов на них выстроил по рангам: некандидаты наук; кандидаты, но ещё не доценты; кандидаты-доценты и профессора. И оказалось, что особенно остро встал вопрос о трёхкомнатных квартирах: на них претендовали не только кандидаты наук и при этом доценты, но и некоторые многодетные некандидаты: лаборанты, сотрудники административно-хозяйственной части университета. И вот нас троих, моих землячек – кандидатов и одновременно доцентов – вызвали в профком и в почти извинительном тоне спросили: «Вот у вас в заявлениях обозначены трёхкомнатные квартиры, но они уже все распределены, остались только четырёхкомнатные. Так не согласитесь ли вы на четырёхкомнатные?..» Мы, в некотором ошеломлении, согласились… А вы бы нет? Я до сих пор помню то чудесное ошеломление – чудес-то вообще на свете немного… Но, как это ни странно, этот же вопрос – о моём согласии на четырёхкомнатную квартиру – был задан мне профкомом и ещё раз месяц спустя, но уже в совершенно экстраординарных обстоятельствах, о чём далее.

А пока что на первый план общественной жизни не только нашего университета, но и всей страны, выплыло ещё одно большое событие: очередной съезд КПСС – единственной в те времена её (страны) политической партии, её, как говорилось и писалось повсюду, руководящей и направляющей силы.

Вот сегодня я поспрашивала у своих ближних, какой же по счёту был этот съезд КПСС. Никто не помнит. И я, бывший парторг своей кафедры, тоже забыла. А в феврале 1981 года об этом сообщалось (кричало) и из заголовков всех газет и журналов, и – гигантскими буквами – с крыш сколько-нибудь достойных того зданий. Съезд-то проходил в ещё более, чем в 1979 году, напряжённой политической обстановке. КПСС прямо на глазах теряла свой авторитет руководящей и направляющей силы страны. Так что подготовка к съезду КПСС 1981 года сопровождалась повышенным накалом организационной работы. Непосредственно в жизни нашего университета это приобрело, наряду со многим прочим, и такую – вовсе уж экстравагантную – форму: парторги всех подразделений университета обязаны были к пяти часам вечера всех съездовских дней предоставлять в партком письменные рапорты о том, как сотрудники всех этих подразделений (доценты, лаборанты, вахтёры) в эти судьбоносные дни трудятся на своих местах (читают лекции, ставят разные опыты, сторожат то, что им велено) с удвоенным, а то и утроенным напряжением сил и с небывалым подъёмом духа…

Признаюсь, создавая в силу необходимости эти рапорты, я отводила душу тем, что вовсю напрягала освоенный мной к тому времени весь арсенал избитых уже в кровь цветисто-штампованных фраз и выражений, обязательных в первополосных статьях газет и журналов того времени. Моя надежда на то, что кто-нибудь из тех, кто был обязан читать эти наши рапорты, разгадает мой коварный тайный замысел и хотя бы про себя посмеётся, оказалась напрасной. Позднее из заземлённых источников мне стало известно, что мои рапорты рекомендовались в качестве образца для подражания другим парторгам, рапортам которых недоставало нужной цветистости.

Ну, первые два съездовских дня ничто не осложняло этих моих стилистических упражнений. А утром третьего дня я получила из Новокузнецка от тёти телеграмму: «Мама умерла приезжай»…

Поезд в Новокузнецк отправлялся в девять часов вечера. Так что я успела составить и принести в партком к пяти часам третий мой рапорт. Четвёртый и пятый остались несоставленными.

По приезде в Новокузнецк мне стало известно, что мама с последним осложнением своей многолетней гипертонии уже две недели лежала в больнице, а мне не сообщали, так как помочь я ничем не могла, а в Томске разрывалась на части от навалившихся на меня разных работ: лекции, семейная кухня, эти рапорты…

Вот теперь о том, как эта наша эпопея с предстоящим получением новых квартир настигла меня – трагикомическим образом – и в те дни в Новокузнецке. За день до похорон я получила из Томска, от нашего профкома, телеграмму такого содержания: «Срочно подтвердите официально заверенным уведомлением согласие на четырёхкомнатную квартиру»… Не верите? И я бы не поверила, если бы это относилось к кому-то другому, но это относилось ко мне, и мне пришлось поверить в реальность и серьёзность этой телеграммы по существу её содержания: не надумала ли я (сдуру? спьяну?) отказаться от свалившейся на меня с неба четырёхкомнатной квартиры. Несмотря на реальный трагизм моего тогдашнего положения где-то на самом краю сознания бликовало весёлое булгаковское: «Сижу, примус починяю, никого не трогаю…».

Даже и сегодня, когда система мировой сотовой связи позволяет позвонить по телефону откуда хотите куда хотите, я встала бы в тупик перед необходимостью подтвердить что угодно «официально заверенным уведомлением», тем более то, что я всё ещё в своём уме и от квартиры не отказываюсь (дают – бери…). Но тогда, сорок лет назад, в сложившейся ситуации для меня реальную, почти непреодолимую трудность представляло даже просто добраться до какого-либо почтового отделения с телеграфными возможностями. Ведь я уехала из родного Новокузнецка к тому времени двадцать лет назад – в заманивший нас своим университетом Томск, и на мой в тот момент растерянный взгляд, никого, кто помог бы мне в деле с этой телеграммой, в Новокузнецке у меня не было. Нет, конечно, в Новокузнецке жил мой брат, но именно в то время он в качестве инженера работал в строительной бригаде, строившей, по его словам, коровники и райкомы партии в сельских районах области.

Но вот уж воистину бог посылает нам испытания только по силам нашим, не более того, а если что – сам приходит на помощь или посылает кого-то вместо себя. Среди новокузнецких знакомых моего брата оказались две славные женщины: Зоя и Мария. Обе были знакомы с моей матерью, к обеим мать относилась очень хорошо, несмотря на их сложные отношения и с моим братом, и между собой. Вот им-то бог и поручил помочь нам и лично мне в той трудной ситуации – и с организацией похорон, и с официальным подтверждением моего согласия на квартиру. Вы только представьте себе, что на тот момент эта славная Зоя работала… начальником Новокузнецкого главпочтамта! И вот весь почтамт взялся за составление официального уведомления моего согласия на томскую квартиру. Уже потом, какое-то время спустя, мне рассказали, как весело хохотали Зоины подчинённые над профкомовской и моей ответной телеграммами («…официально уведомляю, что согласна на квартиру…»). Но эта моя телеграмма ушла в Томск с тем же железным (стальным!) уведомлением, с каким отправлялись в Кремль, в правительство все телеграммы от новокузнецких заводов, газет… Нет, пароходов в Новокузнецке не было, но были шахты…

В Томске же эта телеграмма в её запредельно официальной форме была воспринята на полном серьёзе, новокузнецкого телеграфного юмора никто не уловил! Зря старались славные почтовики! Ну хоть сами повеселились!

Что же касается второй хорошей знакомой моего брата, Марии, то её неоценимое участие в нашем тогдашнем трагическом раскладе дел заключалось вот в чём. Она была учительницей русского языка, но не в обычной школе, а в особой, внедрённой в огромный, размером в полгорода, больничный комплекс – занималась с долго болеющими детьми. Таким образом, она имела возможность посещать мою маму в этом комплексе в те дни, когда по причине карантина посещения родственников были запрещены. Это она, Маша, Машенька, приносила маме передачки и сведения о том, как обстоят наши томские дела. И это она находилась у постели мамы уже в реанимации и донесла до нас самые последние мамины слова, повторённые несколько раз: «Гале дали медаль… Гале дали квартиру…». Хорошие новости о нас, донесённые до неё Машей, были для мамы большим утешением в её последние дни. Вот за это, за последнее мамино утешение, я особенно ценю свою медаль и люблю нашу квартиру. И от всей души благодарю того, кому обязана этими милостями судьбы. Кого же? Да родной университет – с его, правда, невосприимчивыми к юмору жизни «комами» – парт. и проф., но собравший нас всех – гостей со всех волостей Сибири и Дальнего Востока – и давший нам многие возможности достичь в жизни всего, что нам оказалось по силам и способностям: научных степеней, хороших квартир… медалей…

Но не правда ли, несколько завис в воздухе и требует ответа вопрос о том, чем же, какими экстраординарными обстоятельствами профсоюзной жизни университета (или, может быть, случившимися в тот момент аномальными атмосферными явлениями) была спровоцирована и явила себя на свет та телеграмма, которая вызывала смех тех, кому о ней стало известно, и ставила под сомнение наличие у меня здравого смысла: о моём неотказе от новой квартиры.

А дело было вот в чём. Среди профкомовских реализаторов распределения пентагоновских квартир был (затесался) некто… Ему требуется псевдоним, так как вообще-то, по жизни, это был неплохой молодой человек – весёлый, компанейский, но как-то уж чересчур весёлый. И находчивый. Припишем ему проверенный временем псевдоним N. В текущей жизни этот N был запросто вхож во все стратегически важные локусы главного корпуса университета: в приёмные всех трёх проректоров, во все кабинеты отдела кадров и профкома. И почему-то, надо полагать, по зову весёлой и компанейской натуры, в редакцию ЗСН. Здесь его, этого N, избыточная весёлость и разговорчивость искупалась тем, что он регулярно транслировал в редакцию много полезной, часто полузакрытой, а чаще просто любопытной информации о жизни и деятельности всех руководящих и направляющих подразделений университета и отдельных их деятелей.

Вот там-то, в редакции ЗСН, мы с этим N познакомились и вроде как подружились (а в редакциях газет все всем друзья и приятели!) несмотря на разницу в возрасте (лет так в 20) и в социальном статусе и весе – и я упоминаю об этом только потому, что это важный сюжетообразующий момент в данном повествовании. Итак, я – доцент с семьёй в пять (считай, уже в шесть) человек, а он – техник одного из подразделений административно-хозяйственной части университета и молодой муж своей жены и отец своего единственного ребёнка. Соответственно этому в ходе квартирно-распределительной компании мне в конце концов была выделена четырёхкомнатная квартира, а ему – двухкомнатная. Да и то под некоторым вопросом.

Только много позже я поняла, почему в напряжённые дни и недели распределения квартир этот N при наших встречах, случайных или в той же редакции, как-то подчёркнуто дружелюбно поздравлял меня с выделением мне большой квартиры, как-то очень осведомлённо перечислял её преимущества перед другими, тоже четырёхкомнатными, но неторцевыми: большая, чем в неторцевых, полезная площадь самой квартиры и длина её лоджии. И ларчик этот открывался несколько сложнее, чем в одной из басен Крылова. Оказывается, в день окончательной полировки (на генеральном заседании профкома) пентагоновско-квартирного списка этот N, зная о моём отсутствии в этот момент в Томске (и зная о причине этого отсутствия!), со ссылкой на якобы достигнутую между ним и мной дружескую договорённость, поставил на обсуждение такой вариант нашего с ним обмена ещё не полученными квартирами. Мне предоставляют первоначально намеченную ему двухкомнатную квартиру, но с сохранением за мной моей прежней, тоже двухкомнатной, с тем, что на эти две двухкомнатные квартиры я, дескать, могу выменять любую четырёхкомнатную. А мою (пока ещё на бумаге) четырёхкомнатную предоставить ему… Ближайшее будущее (обстоятельства выезда из этой прежней нашей квартиры) показало полную невозможность нашего сохранения её за мной – о чём будет сказано далее. Но как (как?!) серьёзные (в чём мы уже убедились) профкомовские люди в тот судьбоносный для меня момент всерьёз отнеслись к этому прожекту N?! Как, если выразиться по-сегодняшнему, повелись на такую лажу?.. И сочинили и послали мне в Новокузнецк ту самую телеграмму?.. Вот опять вспомнилось, как над ней сдержанно, но посмеялись и Зоя, и Мария. А новокузнецкий главпочтамт смеялся открыто – над этими «томичанами» (по аналогии с новокузнечанами).

И вы думаете, что потом, когда всё утряслось и улеглось, этот N смутился при очередной встрече со мной – уже по-соседски во дворе Пентагона? Ничуть не бывало! Поздравил меня с новосельем, снова завёл песню об исключительных достоинствах нашей квартиры, обретшей номер 306. Советовал оценить шаговую близость к нашему подъезду № 10 детского садика, укрывшегося в ивовой роще, а также открывавшиеся из наших окон и особенно из лоджии городские виды… Ну что тут скажешь?.. Вот именно.

Но прежде чем обратиться ко второй сюжетной линии этого повествования – нашему всеобщему переезду со всех концов и изо всех уголков Томска в Пентагон, я чувствую необходимость приобщить к этому повествованию некую биографическую справку. Она, эта справка, несколько запоздала по отношению к ситуации, когда висел в воздухе очень важный для моей семьи вопрос «давать – не давать нам большую квартиру». И остро необходима перед тем, как я далее собираюсь в деталях и тонкостях и в ностальгическом тоне описать несколько экстравагантные обстоятельства переезда моей семьи из хрущёвки в «пентагонку».

Вот эта справка. Когда я в 1933 году появилась на свет, моя семья из пяти человек плюс няня жила в полуподвале одного из многих полутораэтажных кирпичных особнячков, усеявших как пчелиные соты обратную сторону огромной горы, на лицевой стороне которой разместился со всеми своими цехами Кузнецкий металлургический комбинат. В бельэтажах особнячков проживали главные фигуранты строительства этого гиганта сталинских пятилеток 30-х годов, а в полуподвалах поселялись врачи, учителя и прочая интеллигенция. А бедные рабочие теснились в таких жестоких бараках, что об этом мы сейчас вспоминать не будем.

Когда я, двухлетняя, всё никак не могла выздороветь от актуального в те времена менингита, моей семье на целые шесть блаженных лет был выделен деревянный – столыпинский – особнячок, с большим огородом, с огромным тополем рядом с крыльцом… Я описала эти годы в повести «Синий дым Китая».

Затем 12 лет наша семья, то в четыре, то в пять человек, прожила в двух смежных и до предела стиснутых друг с другом комнатках в квартире с перманентно сменяемым соседом (соседями) в третьей комнатке. Благо, что всё это были хорошие люди. Я всех их описала в повести «Согра».

Как бы сегодня выразились, огромным кэшбеком к этой нашей квартире был открывавшийся из наших окон огромный, кленовый и травянистый палисад, ограниченный с одной стороны огромным же – пятиэтажным и десятиэтажным – домом в архитектурном стиле первых десятилетий XX века – конструктивизме, с балконами и арками, а с другой двумя милыми особнячками – детскими яслями и детсадиком… Вот, ностальгирую по всему этому до сих пор.

Но потом… Потом начался томский этап моей жизни, занявший всю остальную жизнь. До сих пор не изжитый ужас начала этого этапа – 18 (!) лет житья в общежитиях. Все пять студенческих лет, все три года аспирантуры и ещё два года работы уже в должности преподавателя я прожила в комнатах «на общих основаниях», то есть по четыре, а то и по пять человек в комнате и со всеми удобствами на том конце длинного коридора.

Затем в результате улучшения моих жилищных условий я с мамой и маленькой дочкой прожила в отдельной комнате в общежитии на Никитина, 4, но в «юридическом» отсеке коридора четвёртого этажа. Каждую ночь, особенно с пятницы по воскресенье, будущие юристы, разумеется, «в состоянии алкогольного опьянения», дрались не на жизнь, а на смерть – в основном в коридоре. Мы с мамой в эти страшные ночи не спали, а дочка спала, но вздрагивала и как-то морщилась во сне. У неё начался ревмокардит нового тогда для медицины невралгического типа. Дело дошло до лежания в больнице. (Со стыдом вспоминаю записку, присланную мне дочкой из больницы: «Вэписывайте меня отсюда…»).

Вот после этого наши жилищные условия были в очередной раз улучшены. Мы поселились в так называемом преподавательском общежитии по адресу: проспект Ленина № 68 – напротив главпочтамта. (Не правда ли – главпочтамты красной линией проходят через всю мою жизнь!). Это была совсем другая жизнь: в коридорах чисто и тихо, соседи – исключительно доценты и научные сотрудники, на обоих уровнях – детском и взрослом – завязывались (и долго не рвались) дружеские связи.

Но – это была всё-таки одна комната на нас троих (пока не подселился четвёртый жилец – пианино: дочка начала учиться в музыкальной школе). И все удобства оставались в трудной досягаемости – в другом конце коридора. Каждую каплю нужной нам воды надо было сперва принести в комнату, а потом унести обратно. И большая часть этого ежедневного водоношения приходилась конечно же на маму: я – то на работе, а то так и в научной командировке – в Москве, Ленинграде, Самарканде… Как мне стыдно перед мамой за эти долгие годы жизни с нами в общежитиях!..

В свою первую настоящую квартиру, двухкомнатную хрущёвку, я уходила в статусе доцента университета с десятилетней дочерью.

Здесь мы втроём прожили двенадцать благополучных лет – в возмещение восемнадцати общежитских. Но – к концу этого периода оказались в этой квартире в другом составе: четверо взрослых, один младенец уже вот он, второй на подходе.

Вот теперь вернёмся ко второй сюжетной линии этого повествования – нашему всеобщему переезду в Пентагон. Восьмого марта, отодвинув в сторону свои обычные заботы и хлопоты, связанные с Международным женским днём, наш профком выдавал нам ордера на наши вожделенные квартиры, и выбрал для этого действа одну из самых больших и красивых аудиторий главного корпуса. Только позднее я оценила этот дополнительный шаг профкома в нашу сторону. А в тот день серьёзно тревожилась, даже до валерьянки дело дошло (нашлась у биологов). Ведь вместо маминого паспорта я предъявляла свидетельство о её смерти, то есть моё семейство сокращалось на одного жильца. А вдруг переиграют?.. Но обошлось.

Итак, ордера на квартиры были нами получены. Вставал как отдельный вопрос о ключах к ним. Вот, спрашивается, почему выдачу ключей к квартирам согласно логике вещей было не совместить во времени и пространстве с выдачей ордеров на них? Ответ был простой: потому что к началу дня выдачи ордеров ключи ещё не были доставлены – в материальном пространстве – к месту выдачи ордеров: сломался профкомовский грузовик. Поэтому на ходу, оперативно, профком принял решение о переносе переезда на следующий день, на 9 марта, и основная часть получивших ордера ушла домой с этой установкой. Но к двум часам того же дня – 8 марта – ключи были доставлены в профком, и было принято новое решение: о начале переезда уже во второй половине 8 марта. Но об этом решении знали немногие, только те, кто получал ордера в последнюю очередь, да я, задержавшаяся в кабинете сердобольных и всегда вооружённых валерьянкой биологов.

Тут ведь ещё нужно было учитывать как стратегически важный фактор, что в те времена жестокого квартирного дефицита сложилась такая народная практика. В ещё не заселённые новые квартиры вместо замешкавшихся законных новосёлов успевали вселиться жильцы незаконные – те, кто уже не мог больше ждать своей законной очереди на квартиру или даже не имел никаких перспектив в этом плане. Эти люди въезжали в пустые новые квартиры обычно по ночам, пользуясь тем, что подъезды домов в те времена не запирались, а подобрать подходящий ключ или отмычку к любому замку было парой пустяков. И что? Вот попробуй потом выдворить из своей законной новой квартиры несчастную, плачущую и кричащую женщину с её плачущими и кричащими детьми!.. Нет, в этом деле нельзя было терять ни минуты…

И я решила не терять. Ни минуты. Но именно восьмого марта реально осуществлять какие-либо акции нашего переезда могла только я. Дочь была по рукам и ногам связана маленьким Ванечкой, у зятя было неотменимое пожарное дежурство. И я взялась за дело одна.

И выглядело это так. В одной руке у меня было ведро с тряпками и моющими средствами (смыть хотя бы основную строительную грязь с больших поверхностей), наскоро изобретённый бутерброд (ночевать мне предстояло уже в новой квартире); а в другой руке – переноска с нашим тогдашним котом Абросимом – в соблюдение народной приметы, что первой в новое жильё надо выпускать кошку – в расчёте на грядущие успехи и удачи.

Вот в такой экипировке двинулась я, уже ближе к вечеру, со свеженьким ордером в кармане пальто, к нашему новому месту жительства. А надо сказать, что Пентагон отстоял от покидаемой нами елизаровской (потому что по улице имени Елизаровых – родственников Ленина) квартиры всего на одну трамвайную дистанцию. И ждать нашего нерасторопного трамвая на морозе… Это в южных краях в марте уже цветут первые цветы, а у нас в юго-западной Сибири… Словом, восьмого и девятого марта в Томске был мороз под тридцать градусов, и ждать на этом морозе трамвай да ещё с ведром и котом, чтобы сойти уже на следующей остановке, не было никакого резона. И я двинулась к Пентагону пешком.

Было очень трудно. Мороз помимо своего основного назначения – морозить меня и кота – ещё и покрывал густым инеем мои очки до полной невидимости. Приходилось то и дело ставить ведро и кота на снег, протирать очки замёрзшими руками…

Но вот, как бы то ни было, я заворачиваю за угол Пентагона, к теперь уже почти нашему подъезду № 10. И тут только осознаю, что для вселения в новую квартиру нужен не только ордер, но и ключ от неё. Такие проколы в практических делах со мной, доцентом и активным журналистом, увы, нередко случались, в чём я уже признавалась. Я протираю очки совсем уже отмерзающими руками, оглядываю пространство двора в поисках какого-то такого подходящего места, где мне выдадут этот ключ, и не нахожу такого места. Кот между тем начал издавать какие-то рявкающие звуки.

Положение становилось реально критическим. Что мне было делать? Возвращаться домой по морозу? Нет, конечно, можно было войти в любой подъезд, в тепло. И что, стоять там, в тепле, до скончания века? Это делу переезда никак не способствовало бы.

В моём филологическом сознании созревал уже яркий образ зигзага неудачи. Даже зизгага, как когда-то написал в своей газетной статье молодой, ещё не очень образованный Горький, до конца дней помнивший об этом своём зизгаге… но пока я размышляла таким непродуктивным образом, с той, уже заселённой части Пентагона, появился человек. Даже ещё издали и сквозь слепые очки я рассмотрела, что человек этот явно университетского типа и, возможно, сможет помочь мне в решении острой проблемы с ключами. Я двинулась ему навстречу, формулируя в уме точный и быстрый вопрос: не знает ли он, где здесь (в огромном пустом дворе) могут выдавать эти чёртовы ключи от квартир? Но в том состоянии полной растерянности и отчасти уже паники я спросила, не знает ли он, где «где-то здесь» выдают ордера на квартиры. Внимательно посмотрев на меня – с ведром и котом – секунды две, человек этот, словно что-то вспомнив, переспросил: «Может быть, ключи от квартир? В прошлый раз выдавали вон в той трансформаторной будке…»

Это был случай классического везения в трудном деле! Человек-то оказался не просто университетский, но и двоюродный: жилец одного из первых подъездов Пентагона, он тоже когда-то переезжал в него и потому обладал нужной мне информацией – про почти мистическую связь ключей от наших квартир и этой будкой.

Действительно, посередине огромного двора Пентагона полноправно разместилась (расселась!) огромная, двору под стать, трансформаторная будка, не намекающая своим видом ни на что другое, кроме своего прямого назначения. Ну кому пришло в голову выдавать нам наши ключи именно в этой будке, а не в одном из пока что пустых помещений будущего конторского назначения на первом этаже Пентагона, обязательно обозначив его объявлением на двери? Кто знает?..

Но, как бы то ни было, а ключ от нашей квартиры номер 306 вот он, уже у меня в руках. Я поднялась пешком на девятый этаж (лифты ещё долго не работали), открыла дверь ключом, впустила кота. А вот какие меня при этом обуревали мысли и эмоции, описывать в подробностях не стану: кто сам не побывал в сходной экстраординарной ситуации, не поймёт. Я долго ходила из одной блаженно пустой комнаты в другую, из кухни в раздельные туалет и ванную, пересекаясь на этих маршрутах с Абросимом.

До самой последней темноты я мыла подоконники и полы. А где-то часов уже в девять раздался стук в дверь – первый стук в нашу новую дверь… Оказалось, это моя дорогая сватья, мать моего зятя Володи, Александра Ивановна. Она принесла с собой старенькое ватное одеяло, две лампочки (как мы их ввинчивали без стула, об этом надо бы писать отдельно), бутерброды и чай в трехлитровой банке с крышкой. Теперь уже с ней вдвоём мы походили по квартире до полной усталости, поужинали и легли спать на этом одеяле – с Абросимом в ногах.

Наутро начался массовый заезд в Пентагон. Нам в этом радостном, но очень трудном деле помогали Володины друзья: два историка, один социолог и три пожарника – пожарная часть освободила их на целый день. Не имей сто рублей…

В нашем отдельном случае переезд выглядел так. Уже к девяти утра на выделенном Володе пожарном грузовике (ну что за славная пожарная часть!) к подъезду № 10 было подвезено и выгружалось самое тяжёлое: пианино, диван (диванище!), холодильник. Я поспешила на нашу теперь уже старую квартиру – заканчивать упаковку книг и начать упаковку кухонной утвари. Мы рассчитывали, что за два-три рейса пожарного грузовика к вечеру постепенно всё перевезём.

Но эти наши размеренные планы были внезапно и резко нарушены. Не успела я по прибытии на покидаемую квартиру вынести на улицу наши четыре стула и наволочки с книгами, как в квартиру ворвались пятеро добрых молодцев – оказалось, коллег по проблемной лаборатории нового жильца нашей квартиры, неотличимого от коллег. Обозрев картину наших неспешных сборов, эти мэнээсы (младшие научные сотрудники) издали дружный возмущённый рёв, в котором, слава богу, самые проблемные слова прозвучали неотчётливо (всё-таки в присутствии двух женщин), и принялись десятикратно ускорять наш переезд. Под истошный рёв сдираемых со стен наших (в бежевых розах) обоев две наши кровати и складной (моментально сложенный) круглый стол как бы сами собой, словно по воздуху, выплыли из квартиры и растворились в подъезде. За ними последовал, не расставаясь со своими четырьмя набитыми книгами-бумагами тумбами, письменный стол (подаренный мне родителями на защиту ещё кандидатской диссертации). В подготовленный заранее диванный клетчатый плед под звон и грохот (Ванечка испугался и заплакал) была свалена без разбору и завязана большим узлом вся наша посуда и в сопровождении кухонных столика и шкафчика тоже исчезла в подъезде.

Когда мы с дочерью, постояв с минуту прощально в нашей опустевшей квартире, окончательно покинули её, привезённый мэнээсами их собственный мебельный груз – тоже без особого пиетета – был свален в палисаднике, а наш на их грузовике уже увезён к Пентагону.

Нет, эти замечательные друзья новосёла нашей прежней квартиры очень ускорили и облегчили наш переезд, за что им вдогонку большое спасибо. Острое желание поскорее водвориться в нашу старую – их новую – квартиру и бесперспективный в плане быстрого сбора вещей вид моей дочери с Ванечкой на руках подвигли их на это благое дело. Да и помимо этого они были славные ребята и хорошие друзья новосёла.

Вот вспомнилось – сорок лет спустя: когда мы с дочерью вышли в последний раз из нашего бывшего подъезда, я увидела на снегу выпавшую из посудного узла мельхиоровую чайную ложечку – из большого ложечно-вилочного гарнитура, подаренного мне когда-то, двадцатью годами ранее, сотрудниками газеты «Молодой ленинец» (где я два года работала в ожидании места в аспирантуру) на мою – в духе того времени – комсомольскую (тем не менее бесперспективную) свадьбу. Подарок жениху готовил шестой курс мединститута…

Так символически и ностальгически закончился ещё один большой отрезок моей жизни – долгих двенадцати елизаровских лет.

Довезя дочь и внука на трамвае до Пентагона, я поехала в отдалившийся теперь от нас на целую трамвайную остановку продуктовый магазин «Юбилейный» за горой хлеба и колбасы и двумя пол-литрами водки – для восполнения сил и поднятия духа наших помощников по окончании переезда. И сразу после этого поспешила в дом одного моего дорогого коллеги по кафедре, живущего – так удачно! – вплотную к первым подъездам Пентагона. У нас была договорённость, что в день переезда я в их с женой квартире сварю борщ из купленных заранее ингредиентов – в подмогу хлебу и колбасе.

Но оказалось, что милейшая жена моего коллеги, врач железнодорожной больницы, уже с утра сварила этот борщ – огромную, семилитровую кастрюлю. И в дополнение к борщу от себя лично в честь нашего новоселья напекла гору славных лепёшек. Однако помочь мне доставить всё это до нашего десятого подъезда эти люди не могли по причине их возраста и состояния здоровья. Так что я, повесив на плечи большой целлофановый пакет с лепёшками, взяла в руки эту неподъёмную кастрюлю с борщом и отправилась вдоль всего Пентагона к нашему десятому подъезду. И вдруг на полпути, на уровне шестого подъезда, увидела поистине страшную картину. Дело в том, что это наши новые соседи втаскивали свои диваны-шифоньеры по лестницам на свои этажи. А нам всё та же пожарная часть предоставила специальные пожарницкие тросы, и наши вещи (но не пианино, конечно), перевязанные этими тросами наподобие конфетных коробок, взмывали с земли прямо по воздуху к нашей лоджии. Так вот, я увидела, что трос, которым был обвязан взмывающий в это время в воздух наш шифоньер, с одного угла опасно сместился в сторону, настолько, что ещё чуть-чуть – и шифоньер рухнет вниз. А внизу – вещи, люди… Люди…

Вот когда я на себе испытала, что значит потерять голос от ужаса. Да и кто бы услышал мой голос на таком расстоянии и в общем шуме многих перекликающихся голосов?

Однако, слава богу, обошлось – как и многие другие нестыковки и назревающие проколы в жизни. Шифоньер, как бы в унисон со мной вздохнув от облегчения, благополучно достиг лоджии, перевалил в неё и исчез в глубине квартиры…

Как бы то ни было, часам к семи вечера наш переезд был завершён. Я к этому времени успела на нашей новой электроплите марки «Лысьва»… Как много раз в течение последующих лет во время стояния на кухонной вахте и продолжилось до полуночи я почти вслух произносила, обращаясь к этой плите: «Что, тоже устала? Две мы с тобой лысьвы…». А в день нашего переезда я в первый раз разогрела на этой плите борщ, нарезала хлеб-колбасу, накипятила для чая-кофе кипятка в пятилитровом алюминиевом бидоне (в котором мы годами носили питьевую воду из каких-то чистых источников, не доверяя водопроводу), достала из клетчатого узла тарелки-ложки-чашки. В самой большой комнате нашей квартиры мужчины из табуретов и ящиков от чего-то сымпровизировали праздничный стол – и обмывание нашего новоселья началось и продолжилось до полуночи. Наши дорогие помощники ели-пили, обсуждали этапы и детали переезда, обменивались мнениями из их сходных жизненных опытов, жизни вообще. Моя дочь украшала собой их компанию, подливала-подрезала.

А мы с Александрой Ивановной, сидя в маленькой комнате на том же одеяле рядом с кроваткой, где спал тоже умаявшийся за этот долгий день Ванечка, по-тихому, сепаратно отметили мамин девятый день…

И начался новый, пентагоновский, этап нашей семейной жизни – длиной в сорок лет. За эти годы, в результате долгих стояний в нашей большой лоджии, мы убедились, что с неё открывается действительно замечательный вид. Под самыми ногами человека, стоящего в лоджии, раскинулся, как упоминалось, наш благословенно-большой двор, с годами всё более обустраиваемый. А стоящая посреди него та самая трансформаторная будка, как выяснилось позднее, спасла наш дом от того, чтобы в этом дворе, в интимной близости к нашему, возвели бы ещё один Пентагон.

Правда, сразу за нашим двором, в нешироком просвете между первыми подъездами Пентагона и обычным пятиэтажным домом (где жил тот самый мой университетский коллега, в квартире которого был сварен борщ в 1981 году, в день переезда в Пентагон), открывается удручающий вид на городскую тюрьму с её сторожевыми вышками (когда-то наш район был убедительной окраиной города). Но если абстрагироваться от тюрьмы с её сторожевыми вышками и от нескольких зданий неопределённого назначения, начинается широкая зелёная полоса Лагерного сада, круто обрывающаяся вниз, к Томи.

А затем, уже на том берегу, и влево и вправо и до самого горизонта, протянулся огромный кедрач – кедровый пояс области, как поэтически выразился один из томских журналистов. По ближнему к нам краю этого зелёного пояса пролегло новосибирское шоссе с его микроскопическими, но различимыми грузовыми фурами и легковушками. А в самом левом углу всего этого обзора просматривается село Кафтанчиково…

По многу раз за эти годы мы, от обычной ли дневной усталости, от неизбежных ли в жизни неурядиц, утешались этой перспективой, безотказно открываемой нам нашей замечательной лоджией.

А наш Ванечка, достигнув позднестуденческого возраста, заглянул из неё ещё дальше кедрового пояса области и увидел там что? Москву. Задержавшись в ней на несколько лет, многому научившись у неё, создав там начальный капитал своего малопонятного мне компьютерно-дизайнерского дела, он, уже из Москвы, увидел дальние страны – Японию там, Австралию. («Баба Галя, – говорил он мне. – Знаешь, какой самый лучший город в мире? Сидней». Ну, наверное).

А по Германии Ваня проехал на велосипеде в поисках – с близкого расстояния – подходящих сотрудников для своей компании. Затем, облетев-объехав обе Америки, он остановил свой выбор в качестве постоянного местожительства на Южной, конкретней – на Аргентине. Там, в Буэнос-Айресе, оказавшемся лучше даже Сиднея, на свежем воздухе (а Буэнос-Айрес в переводе на русский и обозначает «хороший воздух»), он успешно продвигает свой бизнес. Недавно по телевизору показали, как в Лос-Анджелесе Ване – ну и другим таким же – вручили большую медаль на ленте – для ношения на шее.

Но вот уже несколько лет подряд в летние месяцы он приезжает хоть на недельку в Томск и на два-три дня в Киреевск, на университетскую базу отдыха (для преподавателей и их семей), где он – в сосновом бору на берегу Оби – провёл с сестрой Анечкой и под моим бдящим оком всё своё детство – его лучшее, летнее, время…

А Ванина дочь, наша внучка и правнучка Полина, до своего школьного возраста проживавшая у нас, в Пентагоне и прилегающем к нему Лесопитомнике, теперь учится в Лондонском университете – на отделении компьютерного дизайна.

Поэтому нам – с дочерью и зятем так утешительно, что Ванина сестра, наша Анечка (родившаяся 1 июня того, 1981 года), тихо-мирно, но успешно окончила сперва ту же, что и Ваня, школу № 6, затем архитектурный факультет (по специальности архитектурный дизайн) нашего бывшего строительного института (обернувшегося в последние годы академией), вышла замуж за своего сокурсника, нашего дорогого Толю, архитектора, и проживает вместе с ним и их детьми, Машей и Мишей, в Томске, на вполне достижимой из Пентагона Степановке…

Почему я так много раз, говоря о внуках-правнуках, употребила слово «дизайн» – художественное конструирование? Да потому и затем, чтобы сказать – лучше поздно, чем никогда – своё спасибо нашей Художественной школе («художке»), расположившейся от нас, от Пентагона, чуть дальше, чем тот детсадик в ивовой роще. Это её (школы, а не рощи) славные преподаватели, Евгений Николаевич и милая Оленька, разгадали и пробудили в моих внуках художественные задатки.

Теперь вот в эту же «художку» (и в школу № 6) ездит со своей Степановки наша Маша. Что ли на очереди наш четырёхлетний Миша, пока что увлечённый – в духе времени – динозавриками и машинками? Что ж, поживём – увидим…

Как оно бежит – время-то! Как бежит!..