Журнальный мир

Я живу на перевале Дятлова. Как это?! Ведь перевал Дятлова на Северном Урале, в стране хантов, я же на Южном Урале, в стране башкир. О стране хантов я узнал еще первоклашкой, прочитав рассказ Мамина-Сибиряка «Зимовье на студеной». Жалея собаку охотника Герасима, я плакал, а умирающего охотника не жалел.

– Чего плачешь? – спросил отец.

– Жалко собаку Музгарку. Как она найдет свой дом, когда умрет Герасим?

– У собаки дом там, где его хозяин. Собака не уйдет даже от мертвого хозяина, умрет рядом с ним, – ответил отец.

Герасим и его собака Музгарка умерли в стране хантов, в заимке «Студеная», в охотничьей избушке. В той же стране, которую Мамин Сибиряк называет Вогулами, на перевале уральского хребта есть охотничья избушка, где отдыхают туристы-экстримальщики, там есть печурка и оставленные путешественниками и охотниками дровишки и спички.

На Южном Урале стоит в стране башкир такая же охотничья избушка-развалюшка, в которой живет народный писатель, тоже охотник и еще любитель порыбачить.

Садясь за письменный стол, писатель закидывает удочку или, притаившись, ждет появления зверей. В этой своей Уральской заимке я, быть может, написал лучшие страницы своих книг. Заброшенность и одиночество, как в пустынных снегах перевала. Когда-то она была моей родной деревней. Выйдя на улицу, можно было встретить брата, тетушку или друга юности. Потом пришли лихие годы, вытоптали все родное в труху, развеяли по ветру. На месте серых колхозных избушек выросли добротные дома колхозного начальства или воров, иных расторопных хозяев, воздвигались высокие заборы, наглухо закрытые ворота. Среди этого деревянного жилища стоит и моя избушка-развалюшка, которую я называю моей заимкой, охотничьей избушкой народного писателя. Говорят, она стоит на том месте, где стояла изба моего прадеда Рахматуллы, где родился мой дед Гиниятулла, который жил еще при Чехове. Я очень люблю этот дом, единственное жилище на земле где мне уютно, мне в ней хорошо. Но за стенами дома и за воротами пустыня, никто меня не проведает, не придет, и, встретив нечаянно на улице, не спросит о моем здоровье. Как и в охотничьем домике, в моей заимке есть печурка, на ступице лежат спички, тут же дровишки. В холодные дни или когда накатит дождь, я зажигаю печурку и думаю, что только ради этого родного печного тепла стоило затеряться здесь в горах. Остра печаль и оттого, что родная сторона не признала меня за своего.

Я жил во многих краях, среди разных народов, но нигде не пытались меня унизить, как на «Перевале Дятлова», то есть в бывшей родной деревне. Я ветеран Великой войны, в семнадцать лет от роду оказался на передовой. У меня Орден Славы, Орден Великой Отечественной войны, медаль «За освобождение Кенигсберга» и другие награды. А мой дядя и в районном городке и в деревне каждому встречному говорил: «Не верьте ему. Он не воевал, дезертирствовал, в сорок четвертом прятался в деревне у бабушки. А документы сейчас и за деньги их напечатают, сколько хочет». В сорок четвертом в карельской мясорубке под Выборгом я не бросил каску, как некоторые, и поэтому остался жив, получил осколки в плечо, а моя голова в помятой каске отделалась контузией.

Вот еще интересное. В деревне пустили слух, что я вовсе не писатель, а самозванец. «Он же по-русски пишет, и язык его не каждому понятен. Откуда у неграмотного человека из башкирской деревни такой русский язык? Рассказы его для него пишут русские, а он им платит за это». Во как!

Иногда я хожу по улице в надежде встретить друзей юности. Но не встречаю, только иногда бывают интересные встречи. Стоят у ворот две пожилые женщины, уработавшиеся колхозные доярки. Я помню их еще подростком. Одна из них окликает меня.

– Маразматик! Молодой был, бежал из колхоза, постарел – деревня нужна стала!

Я не обижаюсь на них, жалею их. Они знают, что я не бежал из колхоза. Меня в сорок первом, сломав мою колхозную судьбу, в пятнадцать лет от роду увезли в ФЗО и поставили к станку. Я же работал всю жизнь. А они, колхозные девушки, доярки, возможные женихи которых погибли на войне, выживали в послевоенные годы в холодной сумрачной стране и состарились. Нужны ли были им мои книги?

Или вот еще. Однажды набираю воду из колонки, мимо проходят два парня в подпитии. Один бросает:

– Эй, писатель, про нас-то говно пишешь, а нашу воду пьешь.

Еще случай. Сидят у ворот на лавочке двое мужчин. Один обратился ко мне, старому человеку:

– Эй, Толик, что пишешь-то?

Для него я – деревенский придурок, Толик, который там что-то пишет. Он не может отличить литературу от районной газеты «Серп и молот», и я уверен, что он не прочитал после школы даже полстраницы рассказа какого-нибудь башкирского писателя. А я, пишущий по-русски, для него «Толик».

За что они меня не любят? Наверное, есть за что, значит, я плохой человек. Как можно не любить литературу? Что происходит с людьми?! Некоторые знакомые говорят: не обращай внимания, они просто тебе завидуют. Но ведь завидовать они могут, только прочитав мои книги. И еще они могли бы завидовать богатству. Но я гол как сокол, у меня нет ни квартиры, ни дома, и даже автомобиля. Я – народный писатель Башкортостана – живу в деревне в потрескавшейся развалюхе. Лет двадцать назад чиновники обещали мне, ветерану Великой Отечественной войны, построить домик в деревне и до сих пор «строят», не заслужил, значит.

Но у меня, у нищего, заброшенного, одинокого писателя есть спасение. Я, девяностолетний слепой старик, отчужденный от книжных страниц слепотой в часы бессонницы, мысленно перечитываю русскую классику, от Пушкина до Мамина-Сибиряка. И только услышав хриплый лай Музгарки, успокаиваюсь и засыпаю

Мне говорят: если в родной стране к тебе относятся неприязненно, земляки тебя не любят и как человека и как писателя и если свою деревню, считаешь, или сравниваешь с мертвым «Перевалом Дятлова», какого хрена каждый год возвращаешься туда?! Хороший вопрос. И этот вопрос возвращает меня к «Перевалу Дятлова». Еще когда эта гора, терзаемая ледяными северными ветрами, не носила топоним «Перевал Дятлова», какие-то экстремальные туристы из какого-то большого южноуральского города, поднявшись на перевал и войдя в маленькую охотничью избушку, обнаружили там останки человека. Кто он, откуда, зачем поднялся сюда, куда путь держал, гадать было бесполезно. Ни документов, ни каких-либо примет ни в одежде, ни рядом не нашли. Оставалось строить только разные догадки. Были предположения, доступные не очень глубокому молодому воображению. Быть может, человек совершил преступление и бежал от правосудия; быть может, изменила любимая женщина, и он, униженный, ушел в пустынный край, чтобы жить отшельником. Быть может, обидели его, уволив с работы, и выселили из общежития. И, поскольку время было холодной войны, этот человек мог быть разведчиком недружественной страны, которую интересовал Урал, где много было военных заводов.

Похоронив останки в мелком сосняке и почистив избушку, туристы переночевали и пошли дальше. И возникает вопрос: кто же он, почему погиб в летнее время, ведь рядом с печуркой были и дровишки и спички? Зачем сюда он шел? Этот вопрос остался в ледяном воздухе перевала. Что же вело его сюда, что? Но писатель отстраняется от факта, на то он и сочинитель, что вымышляет новую реальность. В новой реальности это был хант. Это был хант, дитя холодной ветровой страны, сын охотников и рыболовов, для которого края эти были ласковой Родиной.

Но молодой хант, послужив в армии в российских краях, где потеплее, почувствовал на малой родине себя чужим. И с тоской подумал, что придется прожить жизнь, гоняясь за хитрым зверем, и умереть в старости, как Герасим из книжки, на заимке в охотничьей избушке. Отпраздновав свое возвращение, протрезвев малость от спирта, больше не в силах жить, как он считал, среди все еще диковатых соплеменников, он подался туда, где человек живет в каменных домах окультуренных городом, где люди меньше пьют и долго живут. Ханта там ждала тяжелая работа на строительстве и прокуренный барак. Годы спустя, обжившись в каменных домах, остервенев от скрежета и угара железного города, он почувствовал, что в душу подкрадывается ностальгия. Не понимал, что происходит с ним, он просто почувствовал сие, как душевный недуг. Озабоченный этим недугом, затосковал. А тоску эту унимала наглость водки. Теперь он незабвенно думал о своей, когда-то легко покинутой родине. Вспоминалась она теперь теплой и дивной страной, где все лето не заходит солнце, а зимой глаза ослепляет белоснежные просторы, на которых отпечатана голубая лыжня и следы звериных лапок. Летом – аромат тайги и птичий гомон, а какие рыбы бьют хвостами в тихой воде! И ему стало очень жалко, то ли своих родителей, то ли друзей своих, разлученных с ним, и его обуяло желание навестить эту страну или, если можно, вернуться домой.

Ностальгия, или тоска по Родине… В русской литературе немало слов о ней:

«Два чувства дороги нам, любовь к родным пепелищам и любовь к отеческим гробам» – Пушкин).

«Дым Отечества нам сладок и приятен!» – Грибоедов.

«Люблю отчизну я, но странною любовью!» – Лермонтов.

«Эх, Россия, бедная Россия

Мне серые избы твои,

Мне твои песни ветровые,

Как слезы первой любви» – Блок.

У народа тоже немало слов о тоске по родной земле, правда, как и все у народа, грубоватое: «Хорошо в родном краю, Пахнет сеном и навозом!».

Слова эти у народа бывают без сюсюканья, часто ироничны. Я спросил у женщины, которая в молодости вышла замуж в соседнюю деревню в девяти километрах от нас:

– Ты скучаешь по нашей деревне?

– Еще как! – ответила она. – Бывало, поднимусь на Максимову гору и смотрю на нашу сторону, так и хочется побежать. Но дома ждут муж и дети…

А русская девушка Вера, с которой я сидел в школе за одной партой, когда я встретил её на Белорецком базаре, ответила:

– Ой, как же не скучать, иногда даже думаю: вот выйти бы на задворки и посрать бы, любуясь Уральскими горами!

Художественнее и не скажешь!

На холодной родине ханта не было ни железных, ни шоссейных дорог и, чтобы увидеть с высоты красоту родного края, хант поднялся на перевал…

Ближе к осени я уеду из деревни, которая была мне когда-то родной и не приняла меня за своего. Уеду, унося с собой в сердце неизбывную печаль от сознания того, что больше никогда сюда не вернусь. Уеду из гнездовья людей, где вокруг меня образовались пустыня и холод, уеду от равнодушия чиновников, не нашедших денег для ремонта избушки охотника, т.е. народного писателя и ветерана, Кавалера ордена Славы… Уеду из холодного лета, грязной реки и холодного ветра, дующего постоянно из обской губы. И буду зимовать в гнезде согревшего меня мегаполиса.

Но весной, уже в марте, на меня накатит душевный недуг, который образованные люди называют ностальгией. Тоской по родине детства, по родине предков, родине первого учителя, первой подростковой любви, тоской по дыму Отечества, спаленной жнивы, рыбацкого костра и дыму над бедной избушкой. И ностальгия нарисует мне другую картину моей Родины: сказочный май, цветет черемуха, аромат цветения благоухает в деревне. За рекой поют соловьи, вздыхает кукушка, а летом цветущие луга густо пахнут медом. В реке вода чистая, как утренняя роса, на перекатах с золотистым песком сверкая чешуей, играет рыба, а в июльские ночи можно спать на траве под луной. Трезвая колхозная деревня, приветливые родственные люди…

В дом вернувшегося из города образованного человека собираются соседи, а если вернется демобилизованный солдат или студент – это праздник. И нет ни высоких заборов, ни наглухо закрытых ворот. Нет ни зависти, ни злобы. И мне кажется, если пройдусь по нашему аймаку, в окошко одного дома выглянет старенькая женщина, которую до сих пор люблю, девяностолетний слепой старик. И пущусь в дальнюю опасную дорогу, чтобы вылечить больную душу дымом Отечества. Пройдя долгий путь по заглохшим проселкам долины, пьянея от горного воздуха, поднимусь на Перевал Дятлова, чтобы издали, сверху увидеть дивный родной край. Доберусь я до охотничьего домика-развалюшки и, обессилев, свалюсь на шаткий топчан, не дотянувшись до спичек и не сумев разжечь огонь в печурке, слабеющим голосом позову своего верного друга Музгарку.