Журнальный мир

Я писал «Алилуйю» в течение четырех лет как минимум, я написал много, много строф. Не знаю, их было то ли восемьдесят, то ли больше или чуть меньше. Проблема… Моя проблема… Это не мировая проблема, это маленькая проблема. Я не хочу, чтобы вы подумали, что это серьезная проблема. Моя маленькая проблема такова — прежде, чем отвергнуть строфу, я должен написать ее. Я должен поработать над ней, отшлифовать ее, довести ее до как можно более законченного состояния. И лишь тогда я могу ее отвергнуть, поэтому процесс тянется очень, очень долго. Я могу очень долго работать над строфой, прежде чем понять, что она никуда не годится, но я не могу отбросить ее до того, как она будет закончена.

I wrote „Hallelujah“ over the space of at least four years, I wrote many, many verses. I don’t know if it was eighty, maybe more or a little less. The trouble… my trouble… it’s not the world’s trouble, and it’s a tiny trouble, I don’t want you to think that this is a significant trouble. My tiny trouble is that before I can discard a verse, I have to write it. I have to work on it, and I have to polish it and bring it to as close to finished as I can. It’s only then that I can discard it, so the process takes a long, long time. I can work on a verse for a long, long time before I understand that it isn’t any good, but I can’t discard it before it’s finished.

HALLELUJAH

Я слышу аккорд. Как библейский Давид,
Я думаю, что он тебя удивит.
Тебе все равно, взял гитару или пилу я…
Играется просто. Четыре и пять,
В минор, чуть пониже, в мажор и опять…
Низложенный царь сочиняет «Алилуйя!»
 

Я верил как мог, просто не доказал.
Увидев тебя, не поверил глазам.
Твоя красота обожгла душу нежилую.
И ты привязала меня у стола,
Разбила мой трон и покров сорвала,
И с губ губами сняла: «Алилуйя!»
 

Я помню, что жизнь моя здесь прожита.
Я знал эту комнату, этот этаж.
Я жил здесь, пока не познал тебя другую…
Я видел свой флаг на сладчайшем из лон,
Любовь — не маршрут для парадных колонн.
Здесь холодно. Голос мой сорван. И «Алилуйя!»
 

Однажды ты просто дала мне узнать
Все то, что таит под собой белизна
Твоей простыни… И исчезла, торжествуя.
Но знаешь… Входя в рай раскинутых ног,
Я помнил, что тяжек мой грех, но не нов.
И в каждом дыхании нашем была «Алилуйя!»
 

Ты мне говорила, что я слишком горд,
И имя Его — не какой-то аккорд.
Но Он не знаком мне. И я поминаю всуе.
Здесь каждое слово пылает огнем,
И мне наплевать, что послышится в нем
Священная, но богохульная «Алилуйя!»
 

Я сделал, что смог. Пусть немного… Но пусть.
Я знал, что не чувствую. Знал, что коснусь.
Но я не соврал ни разу, тебя целуя.
Мы то, что имеем, всегда не храним.
Но все же, когда я предстану пред Ним,
То с губ моих сможет сорваться лишь «Алилуйя!»
 

Now I've heard there was a secret chord
That David played, and it pleased the Lord
But you don't really care for music, do you?
It goes like this
The fourth, the fifth
The minor fall, the major lift
The baffled king composing Hallelujah
Hallelujah
Hallelujah
Hallelujah
Hallelujah
 

Your faith was strong but you needed proof
You saw her bathing on the roof
Her beauty and the moonlight overthrew you
She tied you
To a kitchen chair
She broke your throne, and she cut your hair
And from your lips she drew the Hallelujah
 

Baby I have been here before
I know this room, I've walked this floor
I used to live alone before I knew you.
I've seen your flag on the marble arch
Love is not a victory march
It's a cold and it's a broken Hallelujah
 

Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah

There was a time you let me know
What's really going on below
But now you never show it to me, do you?
And remember when I moved in you
The holy dove was moving too
And every breath we drew was Hallelujah
 

Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
 

You say I took the name in vain
I don't even know the name
But if I did, well really, what's it to you?
There's a blaze of light
In every word
It doesn't matter which you heard
The holy or the broken Hallelujah
 

Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
 

I did my best, it wasn't much
I couldn't feel, so I tried to touch
I've told the truth, I didn't come to fool you
And even though
It all went wrong
I'll stand before the Lord of Song
With nothing on my tongue but Hallelujah
 

Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah, Hallelujah
Hallelujah

Поэзия как явление проявляется во многих сферах, вовсе необязательно на страницах. И люди, называющие себя поэтами, не всегда контролируют происходящее. Попытаться вызвать это в себе — значит, по крайней мере, дать себе шанс пережить это. Если вы действительно в отчаянии, если ваша жизнь совсем уныла, если вы проиграли все, что могли, как это с вами всегда случается… Никто не может отнять у вас звание поэта, пока вы считаете себя таковым, и за это хорошо держаться многим из тех, кому больше не за что держаться. Видимо, это последнее прибежище. Но почему нет? Многим людям не до самоубийств. Даже если все критики, все ваши друзья, даже ваша жена и любовницы говорят, мол, парень, никакой ты не поэт, ты все равно, где-то в самых тайных уголках сердца, можешь говорить себе: «Да что они знают?» Но я думаю, это на самом деле отчаянная ситуация. Несомненно, в ней находятся многие.

The phenomenon of poetry occurs in many realms, probably least frequently on the page. The people who call themselves poets are not necessarily in command of that activity. To try to summon that activity is to give yourself the least chance of experiencing it. If you’re really desperate and your life is really dismal and all the contests you have you lose as you tend to in life… since no one can take the title poet away from you while you embrace it, it’s a good thing to hang on to for a lot of people with nothing else to hang on to. It’s probably the last resort. But why not? A lot of people don’t care for suicide. Even if all the critics, all your friends, even your wife and lovers say, hey, fella, you’re no poet, you can still, in the secret chambers of your heart, say, what do they know? But I think that’s a pretty desperate situation. No doubt many people are in it.

ALMOST LIKE THE BLUES

Насилие и голод,
убийц победный клич,
разорванность подолов,
безлюдье пепелищ.
Поднять не в силах взгляда,
я этих глаз боюсь.
Трагедия здесь, рядом.
Она почти как блюз.
 

Не думать об убийстве,
не пробовать, не сметь.
Кто прекращает мыслить —
тот поощряет смерть.
Войны и детских судеб
Не разорвать союз.
Кто палачи, кто судьи…
Здесь все почти как блюз.
 

Я сердцу среди тризны
дал шанс окаменеть.
Отец сказал: «Ты избран».
Но мать сказала: «Нет».
Цыганский и еврейский
сюжет сильнее чтив
иных, и интересней.
Да, он как блюз почти.
 

Нет, бога нет на небе.
Придуман адов круг.
Так говорит профессор
всех мыслимых наук.
Меня и пригласили,
но я не тороплюсь.
Спасение по силе
почти, почти как блюз…
 

I saw some people starving
There was murder, there was rape
Their villages were burning
They were trying to escape
I couldn’t meet their glances
I was staring at my shoes
It was acid, it was tragic
It was almost like the blues
 

I have to die a little
Between each murderous thought
And when I’m finished thinking
I have to die a lot
There’s torture and there’s killing
And there’s all my bad reviews
The war, the children missing
Lord, it’s almost like the blues
 

So I let my heart get frozen
To keep away the rot
My father said I’m chosen
My mother said I’m not
I listened to their story
Of the Gypsies and the Jews
It was good, it wasn’t boring
It was almost like the blues
 

There is no G-d in Heaven
And there is no Hell below
So says the great professor
Of all there is to know
But I’ve had the invitation
That a sinner can’t refuse
And it’s almost like salvation
It’s almost like the blues

Люди в Европе и здесь считают, что, раз я написал столько песен женщинам (как будто я первый, кто это сделал), то мне нужно приклеить ярлык любовника. Но на самом деле они хотят, чтобы я говорил об этом на более глубоком или высоком уровне, чем обычный мир любовной песни. Это ставит меня в сложное положение человека, который должен быть авторитетом в вопросе, где авторитетов быть не может. Сердцу не прикажешь. Поэтому существует миллион песен об этом конкретном роде человеческой деятельности, и в каком-то смысле они все актуальны — от залихватской кабацкой песни в стиле кантри-вестерн до песен Гайдна о любви. Всех нас это интересует. И интерес неисчерпаем, поскольку никто толком не может судить об этом. Здесь и тоска, и владение, и потеря. Входить в это царство с каким-то апломбом авторитета означает быть в итоге униженным, причем заслуженно. Как будто ходишь по сцене голым. Нужно быть в очень хорошей форме, чтобы это делать. Нужна определенная подготовка, чтобы говорить о подобных весьма опасных материях. Если я не могу честно ответить на вопросы, которые более или менее занимают меня, нельзя упрощать эту тему. Я даже не знаю, что значат слова «великий любовник». Казанова? Дон Жуан? Мой знакомый, пользующийся большим успехом у женщин, или женатый человек? Монах? Я знаю человека, проведшего двадцать лет в психушке из-за того, что в колледже его отвергла любимая девушка. Видимо, он величайший любовник, которого я знаю, и он никогда не касался женщины, он девственник пятидесяти лет.

People in Europe and even here think, because I’ve written a lot of songs to women, like I was the first guy to do it, I’ve been pinned with the label of lover, but what they really want me to do is discuss the thing on a level that is deeper or beyond the ordinary realm of the love song, but they aren’t. It puts me in the precarious position of being an authority about something that nobody is an authority on. No one masters the heart. That’s why we got a million songs about this particular human activity, and in a certain way they’re all fresh, whether it’s a country-western wine-drinker’s song or a Haydn leider about love. That’s what we’re all interested in . The interest persists because nobody has a real take on it. It’s just a matter of longing, holding, and losing. So to enter into this realm with any sense of authority is inviting humiliation, and quite deservedly so. It’s like walking on the stage naked. You got to be in pretty good shape to do that. And it takes a kind of training to speak about these very dangerous kinds of terrain. Unless I really respond authentically to the questions, which would be more or less scratching my head, I don’t have any sense of ease about this subject. I don’t even know what it means, „a great lover.“ Is it Casanova? Don Juan? Is it this guy I know who has remarkable success with women, or is it the married man? The monk? I know a man who spent twenty years in a mental hospital because a college love rejected him. Probably the greatest lover I know has never touched a woman, is a virgin at fifty.

FAMOUS BLUE RAINCOAT

Четыре утра. На исходе декабрь.
Ты как там? Здоров? То есть… Жив ли хотя бы?
В Нью-Йорке мороз. Но мне нравится жить здесь,
Среди несмолкаемой музыки жизни.
Я слышал, ты строишь маленький дом
между холмами.
И жить тебе незачем.
Ты хоть оставил что-то на память?
 

Кстати, Джейн здесь.
С ней волос твоих прядь.
Ты решил их ей дать
В ночь, когда уходил навсегда.
Но ушел ли ты? Да?
 

При встрече ты выглядел старым и сирым.
Твой плащ знаменитый подпортили дыры.
И ты каждый поезд встречал на вокзале,
Но Лили Марлен не сдала твой экзамен.
 

Ты взял ее как приз очередной.
И вернулась она уже ничьею женой.
 

Да, я так и вижу тебя с этой розой в зубах.
Вор цыганский, слабак.
Джейн проснулась. Да, это Нью-Йорк.
Привет от нее.
 

И что же сказать?.. Ты мой брат, мой убийца.
И этого хватит вполне.
Я просто скучаю, я все же прощаю,
Я рад, что ты встретился мне.
 

В общем… Если придешь ты,
за Джейн или за мной.
Будь спокоен. Твой враг спит.
Можешь общаться с женой.
 

Да… Спасибо за то, что развеял тоску ее глаз.
Я считал ее вечной. Раскаялся только сейчас.
 

Кстати, Джейн здесь.
С ней волос твоих прядь.
Ты решил их ей дать
В ночь, когда ты оставил ее в покое…
 

Искренне твой. Л.Коэн.

FAMOUS BLUE RAINCOAT

It′s four in the morning, the end of December
I′m writing you now just to see if you′re better
New York is cold, but I like where I′m living
There′s music on Clinton Street all through
the evening.
I hear that you′re building your little house
deep in the desert
You′re living for nothing now,
I hope you′re keeping some kind of record.
 

Yes, and Jane came by with a lock of your hair
She said that you gave it to her
That night that you planned to go clear
Did you ever go clear?
 

Ah, the last time we saw you you
looked so much older
Your famous blue raincoat was torn
at the shoulder
You′d been to the station to meet every train
And you came home without Lili Marlene
 

And you treated my woman to a flake of your life
And when she came back she was nobody′s wife.
 

Well I see you there with the rose in your teeth
One more thin gypsy thief
Well I see Jane′s awake —
 

She sends her regards.
 

And what can I tell you my brother, my killer
What can I possibly say?
I guess that I miss you, I guess I forgive you
I′m glad you stood in my way.
 

If you ever come by here, for Jane or for me
Your enemy is sleeping, and his woman is free.
 

Yes, and thanks, for the trouble you took
from her eyes
I thought it was there for good so I never tried.
 

And Jane came by with a lock of your hair
She said that you gave it to her
That night that you planned to go clear —
 

Sincerely, L. Cohen