Переводы
Переводы
ШЛОМО ИБН ГВИРОЛЬ (1021 – 1058)
* * *
Меня покинув, поднялась в закат
Та, чьи ланиты – жемчуг и гранат.
Та, что влечёт влюблённые сердца,
Чьих уст не иссякает аромат.
В её деснице – обнажённый меч,
а копья наготове – и разят.
Она – газель, бегущая к ручью:
Холодной влаги жаждет её взгляд.
Её румяна – лук и тетива:
Из них, как стрелы, молнии летят.
И в час, когда прикажет облакам,
Хрустальным ливнем слёзы заблестят.
Слезам небес не удивляйся, друг!
В сравненье с ними мои слёзы – град.
А те, кто рядом, – глухи: ничего
Страданья ближних им не говорят!
Как встретить старость грустную тому,
Кто одинок все дни свои подряд?
И обретёт ли тот ночной покой,
Из-за кого бессонные не спят?
Пусть возвестит Господь свободу всем,
Кто обречён на гибель и захват.
И в милости поднимет мёртвых Он,
И в гневе – истуканов сбросит в ад!
УРИ ЦВИ ГРИНБЕРГ (1896 – 1981)
И ЭТО ВСЁ ПЕЧАЛЬ
(Две песни праха)
ПРОЛОГ
Сочетаний словесных известна ли сила?
Волны чувств она будит осеннею песней нежданно.
И цветы увядают, которые солнце поило,
а наутро в садах, золотисто-багряна,
нагота уходящего лета видна пробудившимся рано.
Словно мягкость сердец – рыхлость почвы, омытой росой.
Кто же плакал над клумбами там полуночной слезой?
И пернатых, которых цветение лета манило,
чья изнежила страсть, чья любовь утомила?
Ибо с болью мелодии их зазвучали
пред вратами высокими плача – в начале
дней сокрытия Бога и вечной печали.
БАЛЛАДА ЖИВОГО ТЕЛА
Мои соседи больны и в преклонных годах.
А были жених и невеста, и муж и жена молодые.
Теперь они оба седые.
А были сиянье и радость, плоды и цветенье в садах.
Но кончилось лето, заснежено поле и вьюга в ночи́,
и две восковые свечи.
Два ложа отдельных, и грустные годы седин.
Два смертных одра, но умрёт на них каждый – один.
Какая печаль, ибо первый младенческий крик
уже возвещает о смерти, и прячет свой лик
она среди счастья, вина и медовых ковриг!
Как канат корабельный, как струны, что песней звенят,
так тянутся поколенья, проходят за рядом ряд,
пока струны не лопнут, и не будет обрублен канат.
Много всяких вещей мы храним у себя непременно,
и для нас наше тело родное бесценно,
но его уберечь мы не можем от тлена.
Знаем мы: неизбежен конец, и нелепо
в разноцветье земной красоты ощущение склепа.
И собака болеет: лежит на полу.
Не в кровати из красного дерева: на подстилке в углу.
Тот же вздох, те же хрипы в груди, и гримаса,
и гноятся глаза в ожидании смертного часа.
И скулит, подвывая, пасти не открывая,
только зубы сжимая.
Словно рухнул весь мир, ибо течь перестала
эта кровь: смерть пришла к человеку и псу.
И живой возле мёртвого: плач без конца и начала,
завыванье тоскливое зверя в лесу.
Какая печаль, высший грех и вина,
искупленья которой не будет, пока жизнь отравляет она,
и мера страданья людей и животных – одна!
Две ноги у них или четыре – нет разницы в том,
потому что к червям они движутся тем же путём.
Поколенье уходит, и другое приходит на смену,
чтобы так же уйти – лишь сиянье небес неизменно.
Видят мир бесконечный глаза, видят смертную плоть,
и томится душа, и не может тоску побороть,
ибо знание тяжкое ей открывает Господь.
Два больных перед смертью; моё сердце, напружась,
раздираемо воплем страданья, постигая весь ужас,
страх и трепет последних минут, не кричит,
но, подобно душе бессловесных, мычит.
Два больных старика перед смертью в постели.
Высоко воспарили они, далеко улетели.
И умрут они тихо, как будто от жизни устали.
Просто было бы всё, если б ястребы трупы клевали,
и гиены на части бы рвали.
Но хоронят в земле, и такое случится едва ли.
ПЕСНЬ ПРАХА
А когда-то они к материнской груди приникали,
эти губы старушечьи. Для поцелуя
губ желанных её губы мужа искали
в дни, когда был он молод, и пел, словно скрипка, ликуя.
И был вечер, как вечер хупы, и луна – и созвездья блестели,
а теперь они оба больные: старик и старуха в постели.
И в болезни подобны они своей старой собаке:
вся тоска их бессилья видна – близкой смерти печальные знаки.
– Где же Бог? – говорит человек, удручённый Его приговором,
и собака глядит, разрывая сердца своим взором.
И не пьёт молока, и не может глотать.
Плохо ей, но никто не спасёт. Тяжело умирать.
Омывают безмолвных. Затем в тахрихи́м
одевают. Несут розы белые им.
Почему омывают и букетов приносят так много?
Потому что у каждого та же дорога.
Но собаку издохшую, дважды немую,
В тахрихим не оденут. В дерюгу простую,
на которой собака лежала в болезни своей,
завернут – и зароют её, забывая о ней.
Ни последнего слова не будет, ни траурных дней.
И гниют они вместе: человек и собака.
Где-то там, в глубине, среди тлена и мрака.
И похожи их судьбы: исчезнут они без следа
так, как будто не ели, не пили и не были здесь никогда,
и омоет их кости в земле дождевая вода.
У собаки надгробия нет, но могилу стеречь человечью
будет камень гранитный, и травы вокруг прорастут.
и родные придут со слезами и речью,
и свечу в синагоге они перед этим зажгут.
А могила собачья – она одинока всегда,
и заплачет над ней лишь случайная в небе звезда.
Ибо пусто на кладбище в полночь – одной
здесь печалью пронизано всё и ночной тишиной.
Только чувства натянуты в страхе скрипичной струной.
Перевод Ханоха Дашевского