Первенец. Жена художника.

Первенец.

Жена художника.

Рассказы

ПЕРВЕНЕЦ

 

Выдался славный денек. Солнце по-осеннему грело, а небо было чистым от облаков. Из окна виднелись горы с округлыми вершинами, поросшие темным лесом. Листва начала опадать. Облетевшие листья лежали повсюду, не успев высохнуть и сморщиться. В такой теплый, солнечный день хорошо смотреть на опавшие листья и приятно ходить по ним, слушая, как они шуршат под ногами.

От видов в окне отвлек шум подъехавшей машины. Из автомобиля вышел мужчина и направился по асфальтовой дорожке, усыпанной опавшей листвой, к входной двери под плоским бетонным козырьком. Когда мужчина скрылся под козырьком, опять стал смотреть на деревья и горы. Легкий ветер покачивал верхушки деревьев, птицы пересвистывались в ветвях. Мягкое солнце светило сквозь пожелтевшие, но еще тугие листья, и они блестели на солнце, точно начищенные медные пластинки. Было тихо, безлюдно. Автомобиль, стоявший за окном, казался одиноким, забытым.

Человек, который приехал на автомобиле, шагнул из-под козырька, точно из иного мира. Рядом с ним была женщина. Мужчина поддерживал ее. Позади шла сестра в белом халате. Сестра держала в руках одеяло, свернутое так, когда в него заворачивают ребеночка. Они втроем ступали по нападавшим на асфальтовую дорожку листьям. Мужчина помог женщине устроиться на заднем сиденье, затем сестра передала ей обернутого одеялом ребенка, закрыла дверцу машины. Мужчина сел за руль. Автомобиль завелся, из выхлопной трубы вырвалось облачко газа. Мужчина выглянул из машины, что-то сказал сестре. Она засмеялась. Автомобиль тронулся с места. Сестра помахала им рукой, повернулась и быстро пошла по опавшим листьям к двери, держа руки в карманах своего халата.

Отошел от окна, уселся в старое кресло с деревянными подлокотниками. Их полированная когда-то поверхность была истерта множеством локтей и ладоней. Не знал, чем занять себя: журнал с оторванной обложкой, стыдливо лежащий на журнальном столике, покрытом паутиной мелких трещин, точно кожа у стариков, был давно пролистан, газетные истории, новости, сплетни состарились, как и сами газеты; смотреть в окно тоже надоело. Устав от ожидания, он не знал, когда этому придет конец. Он привез жену утром. Она сказала, что схватки стали сильнее и чаще. Он позвонил. Ему сказали приезжать немедля.

Пригревало солнце, с деревьев легкий ветер срывал подсушенные осенью листья. Листья летели, весело кувыркаясь или медленно, плоско падали. Небо было синим. Над горами, взбитой ватой висели облака. Поглядывал на заднее сиденье, где сидела жена. Она стонала, когда ребенок ворочался там, внутри. Оборачиваясь к жене, спрашивал: «Ну, как?» Она улыбалась в ответ, но, если ребенок ворочался там, в животе, стонала, и глаза ее блестели от возбуждения и боли, и обеими руками поглаживала живот, желая утихомирить того, кто причинял ей эту боль. Когда боль отпускала, она коротко, часто дышала и смотрела на лицо мужа, который хотел помочь, но не знал как, и от этого был растерян, а потом переводила взгляд на зеркало, в котором отражалось лицо водителя с тонкими, черными усиками. Водитель внимательно смотрел за дорогой. Он вспомнил, как его жена рожала, и как он вез ее в родильный дом, и как она стонала от боли… Еще припомнил он радость, когда впервые взял на руки маленькое существо со сморщенным лицом, и то, как это существо, вдруг проснувшись, напугалось, стало кричать, захлебываясь собственным криком. Эти воспоминания и сейчас волновали. В ожидании сигнала светофора он спросил:

Это у вас первый?

Да.

Понимаю. У меня двое – взрослые уже…

Светофор загорелся зеленым сигналом. Водитель, включив скорость, тронулся с места. Они подъехали к небольшому парку. По асфальтовой дорожке, на которой едва могли разминуться два автомобиля, направились к зданию из красного кирпича с белыми карнизами. Обогнули здание слева. Он расплатился. Водитель пожелал им удачных родов. Жена застонала – ребенок опять заворочался внутри. Переждали, пока пройдет схватка. Помог ей выйти из машины, поддерживая за руку.

Не волнуйтесь, – сказал водитель, выглядывая из окна автомобиля, – у вас будет чудесный ребенок.

Машина тронулась с места, повернула за здание, пропала из вида. Не спеша пошли по выметенной асфальтовой дорожке. Он все время поддерживал ее. Один раз остановились, потому что ребенок опять начал двигаться. Пока не кончилась схватка, он крепко держал ее руку, чувствовал, как рука подрагивала от напряжения. Она закрыла глаза, а другая рука ее гладила живот, пытаясь смягчить боль. Видел, что ей больно – капельки пота выступили на верхней губе, на висках. Не знал, чем помочь. Потом боль ушла. Вошли внутрь здания.

Помог ей сесть. Подошел к дежурной сестре. Та сказала, что все устроит. Она хорошо управлялась со своими обязанностями. Скоро к ним подошла другая сестра. Она была очень привлекательна.

Пойдемте со мной, – сказала она.

Втроем поднялись на второй этаж. За это время схватка у нее была лишь однажды, когда поднимались по лестнице. Шли по коридору с высоким потолком. Остановились у двери, выкрашенной белой краской. Стены тоже были белыми, опрятными.

Подождите здесь, – сестра указала на небольшой холл, обставленный старыми креслами и журнальным столиком, – я позабочусь о вашей жене.

Они скрылись за дверью.

 

Она говорила, что хочет ребенка, а он считал, что им хорошо вместе. На следующий год решили отправиться в путешествие. Начали строить планы. Планы были разные, но они рассыпались после того, как она сказала, что ждет ребенка. Было раннее утро. Они лежали в постели…

Правда? – спросил он.

Да. Ты рад?

Зима подходила к концу.

Да.

Кажется, он сказал не совсем то, что чувствовал.

Правда?

Конечно, ты же этого хочешь…

А ты?

Я тоже. Только это как-то неожиданно.

Мы говорили об этом…

Да… – старался подобрать слова, – но мы хотели путешествовать…

Придется отложить. Это были не просто разговоры, пойми.

Кажется, я растерялся. Ты же знаешь, как я тебя люблю.

Ты такой хороший.

Он обнял ее. Кожа – такая теплая, гладкая.

Извини, я думал, что нам хорошо вдвоем…

Нам и втроем будет хорошо, правда?

Да, – соврал он.

 

Сидел в кресле, листал журнал с оторванной обложкой, когда в коридор вышла сестра. Отложил журнал, поднялся…

Как она?

Все в порядке, не беспокойтесь.

Это будет долго?

Кто знает? Не волнуйтесь, все будет хорошо.

Я могу повидать ее?

Нет, сейчас ее готовят к родам. Извините, мне нужно позвать врача. Как только ваша жена родит, я сообщу.

Спасибо.

Опять сел в кресло. Немного погодя появился доктор, сестра шла позади. Доктор был в белой шапочке. Лоб его, под шапочкой, прорезали две глубокие поперечные складки. Глаза за стеклами в тонкой золотой оправе казались уставшими. Доктор был очень серьезным.

Он боялся, что с появлением ребенка все, что было, может дать трещину: часть ее любви, которая должна принадлежать ему, будет отдана ребенку, время, которое она проводила с ним, будет отдано ребенку… Эти мысли приходили и приходили, и он не мог отогнать их, жил с ними, не мог избавиться от них. Он видел, сколько любви и нежности молодые матери отдают детям, и думал, думал: если у нее столько любви отойдет ребенку, что же достанется ему?

надо не думать об этом не думать это случается с другими это случается со всеми это случилось с нами это ничего это должно быть мужчина должен иметь ребенка должен воспитать его любить его должен это его дитя его плоть его кровь вот, что следовало думать!

В дверях вновь появилась сестра. Она улыбнулась.

Как там? – спросил он.

Рано говорить о результатах. Ваша жена держится молодцом. Вы должны ею гордиться.

Я ею очень горжусь, только мне казалось, что это происходит не так долго.

Бывает по-разному. К тому же у нее первый ребеночек. Думаю, скоро все закончится. Если вы голодны, в парке есть закусочная. Извините, мне нужно идти.

 

За стойкой бармен смотрел телевизор, негромко играла музыка. Под стеклом холодильной витрины стояли закуски. Он заказал бутерброд с сыром и чашку кофе. Сел за столик у окна. Через невысокую каменную ограду перелезал мальчишка в ярком свитере, дальше виднелись дома, над ними – горы, освещенные солнцем. Там, где на вершинах лес был не очень густой, можно различить отдельные деревья, темневшие на фоне неба, точно иероглифы на голубой бумаге. Кофе был невкусным. Он заказал бутылку пива и еще бутербродов.

Жена рожает? – спросил бармен, подавая заказ.

Откуда вы знаете?

Хм… Вы бы здесь поработали – тоже бы знали.

Да, вы правы.

Налил пиво в стакан, выжидая пока осядет пена. Негромко играла музыка. Пиво было неплохим. Бармен уставился в телевизор. За окном светило солнце. Листья на ветвях трепетали от ветра. На вершинах гор темнели деревья. Небо – синее. Горы – далекие. Деревья – темные. Кассета в магнитофоне кончилась. Бармен смотрел телевизор. Музыка не играла. За окном светило солнце. Одинокая каменная ограда, уже без мальчишки. Одинокие деревья. Одинокие горы. Одинокое небо.

Возвращаясь по парку, думал: пускай будет ребенок все будет хорошо было прекрасно когда было двое она сказала втроем будет хорошо я не верил теперь хочу верить пускай хорошо будет втроем Господи пускай все получится может будет немного трудно ничего что будет немного трудно ничего потом изменится потом все изменится пусть нам будет хорошо втроем

У входа в родильный дом пропустил незнакомую сестру, вошел за ней. В коридоре незнакомый врач беседовал с женщиной, около них вертелась девочка. Часы показывали три четверти третьего. По лестнице спустилась сестра, лицо у нее было растерянное.

Увидела вас из окна и решила не дожидаться наверху.

Я ходил поесть.

Я решила, что вы отправились домой, но потом увидела вас из окна.

Она родила?

Да… – сказала сестра. Он понял: это не все. – Вы должны выслушать то, что я вам скажу.

У него внутри что-то сжалось.

Что с ней?

Все дело в ребенке. Мы старались исполнить свой долг, но он появился на свет мертвым. Нам всем очень жаль. Мы ничего не могли поделать…

Она знает?

Ваша супруга утомлена родами, ей лучше пока не знать о несчастье.

Можно ее увидеть?

Она очень устала, ей нужен отдых. Приходите завтра, после обеда. Она будет чувствовать себя лучше.

Он молчал.

О ребенке вы ей скажете или это сделать нам? – спросила сестра.

Скажите сами.

Могу я чем-нибудь помочь вам?

Нет, – сказал он и вышел на воздух.

Какие-то мысли носились в голове. Ни одна из них не могла завершиться. Мысли носились, точно обрывки бумаги в ветреный день. Сначала подумал о жене. Постарался представить, как она лежит, уставшая от родов, и не знает, что все напрасно. Не получилось. Потом подумал о том, сколько же мертвых детей видела эта сестра. Может, ее манера говорить официальными фразами оттого, что ей доверяют сообщать мужчинам, что их ребенок мертв? Но и эта мысль оборвалась. Вдруг подумал, что не узнал, кто родился – мальчик или девочка. Стал думать: кого же ему хотелось иметь, и не пришел ни к какому решению. Мысли спутались, перемешались, и тогда точно кто-то сильный ухватил нутро в кулак и крепко сдавил. Стало больно, слезы выступили из глаз. Он побрел, ступая по опавшей листве, которая придавливалась под тяжестью тела.

 

 

 

ЖЕНА ХУДОЖНИКА

 

Впрочем, мы были знакомы задолго до этой, никем из нас не чаянной, встречи: когда, выгружая съестные припасы из магазинной корзины, я был потыкан пальцем в плечо, а женский голос за спиной поднял легким фальцетом окончание моей фамилии и подкрутил в знак вопроса. Обернувшись, был пойман внимательным ожиданием, лучившимся из темно-блистающих глаз с крошечной ртутной капелькой в зрачке. Ответив кратким согласием, я недоуменно глядел в эти маслиновые очи. Она назвалась по фамилии, как представляются давным-давно не встречавшиеся знакомцы.

Пока я рылся в глубинах памяти, пазлами вытягивая её облик из разного хлама, следы прожитых лет на лице напротив разглаживались; коротко стриженные крашеные волосы удлинялись, завиваясь каштановыми кольцами; начинающая собираться в морщины кожа у глаз подтянулась, и создавшийся образ юной женщины был такой знакомый, что я вымолвил имя её так бережно, точно пугался разбить вдребезги.

Образовалась неуклюжая пустота узнаванья, заполненная перекладыванием обилия продуктов из вместительной никелированной колесной корзины в шуршащие брюха ненасытных пакетов; перемещением этих раздувшихся, шуршащих пакетов к иноземному авто на площадке за углом магазина, торопливым росчерком на отодранном с лощеным треском блокнотном листе, позже обернувшимся ее адресом, требованием обязательно быть в воскресенье к обеду (к своему удивлению, я ответил согласием) и коротким, будто точка после затянувшейся фразы, прощанием. Я подождал, пока она вырулила, и, прежде чем укатить прочь, взбросила и снова уронила пальцы обращенной ко мне руки, точно пыталась ухватить давно ускользнувшую нить, которая когда-то удерживала нас рядом.

Дни, отделявшие эту встречу от воскресного обеда, миновали. Наверное, я бы слукавил, если бы стал уверять, что тянулись они нескончаемо, – вовсе нет. Но мне было интересно посмотреть, как она живет, познакомиться с мужем, просто поговорить. После стольких лет осталось только легкое любопытство. Прежних чувств давно не было. Были обрывки размытых воспоминаний, холодные останки перегоревших отношений, которые при встрече зачем-то пытаемся раздуть, радостно вопрошая «а помнишь?», и разговор соскальзывает в прошлое, потому как здесь, в настоящем, мы стали совсем чужими людьми (что бы там ни мнили себе, поддерживая эту радостно-пустую иллюзию: «а помнишь?»). Помнить-то мы помним, а толку? Все истлело, осыпалось, унеслось прочь.

Сказать по правде, не знаю, зачем я согласился прийти, и вовсе не могу понять, зачем все-таки пошел. Проснувшись в воскресенье, лежа в теплой постели, заломив руки за голову, глядел на картину в бронзовой раме на противоположной стене, гоняя по кругу мысль: идти – не идти… Не прийти показалось невозможным – получалось не очень красиво, после того как пообещал, а оправдываться казалось мне глупым ребячеством. Решил: пойду!

Муж оказался намного моложе ее. Он отпер дверь, я принял его за молодого родственника. Потом появилась она в темном брючном костюме, который очень шел ей, и спросила: «Успели познакомиться или еще нет?» Я понял: этот человек с печально красивым лицом, с вьющимися волосами, как на гладко-мраморных головах римских патрициев, и был ее супругом.

Обедали мы вдвоем – за печально-красивым супругом зашла девушка со складным мольбертом, которая была представлена мне Мариной. Оказалось, по выходным они вместе ходили на этюды.

За обедом она рассказала о себе, о муже: познакомились на выставке, она представляла организацию, которая сделала возможным эту выставку, он выставлял там свои работы… кстати, в квартире – только его полотна. Он много работает, ей нравится его картины. Я огляделся, на стенах висели картины в простых рамах. Картины мне понравились, особенно хороши были натюрморты.

Она рассказала о себе, о работе, о жизни – обычные женские разговоры. От выпитого вина немного раскраснелась, темные, с ртутинками, глаза поблескивали. Затем справилась о моих делах, о здоровье супруги (так и сказала по-мужски: «супруги»), все ли у нас в порядке… Кажется, начали пить кофе. Ковыряя вилкой кусок торта, не поднимая глаз, я сказал: она умерла. Я боялся заплакать, как на похоронах, когда слезы лились помимо всякой воли, если была какая-то воля, и все, что я делал: кусал губы, плотно сжимал или широко раскрывал глаза – было без толку. Пугался я напрасно – все обошлось. Может, я начал привыкать к мысли о ее смерти?

Извини, я правда не знала.

Пустяки, – сказал я, слегка надувая губы, вымолвляя это шелестящее, подобно вылущенной от семечек кожуре, словечко. – Такое случается, и ты, кстати, не могла об этом знать.

Ты ее любил?

Да, – сказал я и наколол кусочек торта.

 

Случилось мне стать очевидцем одного щепетильного момента, и, сказать по правде, лучше бы этого не произошло – я не из тех, кого увлекают подробности чужой жизни. Только насмешливый случай мало вникает в такие тонкости, а может, и вникает – и весьма основательно! – чтобы сдернув, в последний момент, невидимую завесу, столкнуть нас с тем, чего мы тщательно и упрямо сторонились, потешаясь над нашей уверенностью в том, что именно с нами ничего подобного произойти не может.

Была какая-то вечеринка, одна знакомая попросила меня пойти вместе с нею. Мне не хотелось, но ей удалось убедить меня, что полезно изредка оживлять мое одиночество обществом… В общем, сам не знаю, как очутился там. Из собравшихся я был знаком только с печальным красавцем-художником и его этюдной коллегой, самым чудесным образом оказавшимися здесь. Он тоже припомнил меня. Пожав руки, перемолвившись несколькими пустячно-обязательными при встрече малознакомых людей вопросами, на которые всегда готов ответ, мы разминулись, чтобы уже не надоедать друг другу.

Мне скоро стало скучно. Я жалел, что пришел, но надо держать внешние приличия. Миновал час, приличия были соблюдены, и я отправился одеваться. В длинной темной прихожей наткнулся на художника с его подругой. Они целовались, прижимаясь друг к другу. Меня они не заметили. Я вернулся к шумному столу. Домой я не пошел и напился, как все в тот вечер. Вот такие у них были этюды.

Я долго думал: стоит ли рассказывать ей о том, что мне открылось? Стоит ли мешаться в чужую жизнь? Пришел к выводу: да, должен! Ведь когда-то мы были близки… Я позвонил, попросил встречи, чтобы обсудить важный вопрос.

Какой вопрос?

Не по телефону, об этом лучше поговорить наедине.

Хорошо. Послезавтра, к восьми вечера…

Она была одна. Выглядела очень устало. Я сказал: долго не задержу… Она ответила: сначала выпьем кофе. Я согласился. Сидя за кофейным столиком, помешивая ложечкой в густом, пахучем кофе, я поинтересовался ее мужем.

Кажется, поехал к друзьям-художникам.

Вероятно, вместе с этой девушкой?

Не знаю, может быть.

Она смотрела на свои руки. Кажется, она догадалась, о чем пойдет речь. Она всегда быстро понимала, о чем я хотел говорить. Я допил кофе, вытягивая губы, чтобы не обжечься. Кофе был вкусным. Она сидела, сложив руки на коленях, не поднимая глаз. Она была готова. Я собрался духом, поставил чашку с остатками кофе на блюдце и сказал, что муж изменяет ей. Она молчала. Я рассказал, как, сам того не желая, стал свидетелем сцены в прихожей.

Думаю, у них зашло гораздо дальше поцелуев.

Знаю, – сказала она очень тихо, не поднимая глаз.

Я подумал, что мне послышалось.

Что?

Она подняла голову и, глядя прямо мне в глаза, громко повторила:

Я давно знаю.

Я не нашел ничего умнее, как промолвить:

А-а-а…– ничего не понимая, кроме того, что напрасно завел этот разговор.

Ее вдруг точно прорвало; будто все мешавшее говорить – исчезло, разбилось, изничтожилось, и чувства, которые копились в ней, разом освободившись, хлынули на волю.

Да-да-да: знаю и не показываю виду! Думаешь, женщине трудно догадаться о том, что муж ей изменяет? А тебе раньше в голову не приходило? Он ведь почти в сыновья мне годится…

И ты с этим живешь?

А ты когда-нибудь жил один? Ах да, ты ведь у нас одинокий вдовец… Только ты хоть вспоминать можешь, а мне о чем вспоминать? Что после тебя пять лет никого видеть не могла, все думала: может, вернешься. Потом, правда, были мужчины, только ни имен, ни физиономий не помню. Он давно бросил бы меня, как ты когда-то, если бы не мои деньги; да, может, еще помнит, что помогла ему стать тем, кто он сейчас. Видно, пока жалеет. Так по мне, лучше эта жалость, лучше пусть будет эта девка, чем возвращаться домой в пустую квартиру. Об этом ты не думал?

Что с тобой стало?

Стало? Это ты сделал! Разве я была такой, ну-ка припомни. Слишком давно было, все забыл со своей женушкой?

Я ведь любил ее…

А я, я тебя не любила?

Она вышла из комнаты, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Я остался один. Было очень тихо. В тишине раздавался мерный звук старинных часов, за стеклянной их дверцей мотался неутомимый маятник. Я знал: всякие наши отношения кончены, после этого разговора мы стали чужими людьми. Нужно было попрощаться, но я не смог – не хватило духу. Взяв куртку, осторожно затворив за собой дверь, вышел на улицу. Было темно и прохладно. Высоко в небе мерцали далекие созвездия. Я побрел домой.

Там, где горели фонари, звезд становилось меньше, а где фонарей не было, в темном, ночном небе виднелось множество, множество звезд… Я шел домой и думал, как мы похожи на них: отдаленным взглядом связаны в прекрасные созвездия, а на деле – одинокие, маленькие осколки навсегда разбитого целого, и ничего, ничего с этим нельзя поделать.