Петькино счастье

Петькино счастье

(повесть номера)

Несправедливо устроена Вселенная. Недостойным людям, всяким противным надутым снобам, бездельникам, алкашам и просто ничтожествам с неба падают разнообразные блага. Некоторые получают наследство от неведомых тетушек. Другие выигрывают в лотерею. Третьим просто достается тихая теплая бессмысленная жизнь — работа «не бей лежачего», большая квартира с просторной кухней и маленькой собачкой.

А Петьке Якушеву, простому доброму балбесу, все обломано и отрезано — куда не сунься. Как будто в небесном проекте, когда создавали план Петькиной жизни, черным маркером перечеркнули все пути. Родился, вырос и — хватит! Замри на одной точке, жди будущего, которое никогда не наступит.

Бывший Петькин одноклассник, Юрка Туз, постоянно говорит, что Якушев сам виноват во всем. Завис, обленился, засел в глуши убогой. Юрке хорошо рассуждать. У его мамаши двоюродный дядя в Москве ушел на пенсию одиноким и больным. Мамаша отправила Юрку ухаживать за дядей, не дав одиннадцатый класс закончить.

И двух лет не прошло, как Туз, чью странную фамилию в школе переделали в собачье-ласкательное прозвище «Тузик», сделался москвичом. Похоронил дядю, получил приличную двушку у Больших Никитских ворот, сдал ее за большие деньги… Поэтому теперь он имеет право поучать.

Ты, Якуш, валенок, — говорит Туз, подавая Петьке пластиковый стаканчик с водкой, — лапоть, ватник, и лох впридачу. Сидишь в убогой глуши, ничего не добиваешься, ведешь пенсионерский образ жизни.

Петьке возразить нечего. Он не умеет говорить так самоуверенно, как Юрка Туз. Да и Юрка, будучи Тузиком, тоже не умел. Разговаривал, как все в нашей глухой провинции — два слова по-русски, три матом и для разбавки — «э, блин, как его звать». Москва научила тараторить бойко, материться культурно, водку закусывать бужениной, а не маринованным помидором.

Не может Якушев спорить. Он с детства был бессловесный. Смотрит исподлобья, напружив толстую шею. Чужих это настораживает — угрожающе выглядит при Петькиной комплекции, как выражается его мачеха, «квадратно-гнездового фасона». Но старые знакомые знают, что ничего страшного в Петьке нет. Он, действительно, валенок. Безотказный, наивный до безобразия. Любой может повести его за собой, как козла на веревке. Любой его напоит и обдурит. Как можно жить на свете таким лаптем и лохом, непонятно. При том, что человек с красным дипломом окончил колледж, женился, работает.

Впрочем, каждый Петькин плюс перечеркивается толстым минусом. Диплом приносит пять жалких тыщ в месяц. За эти смешные деньги Петька числится заведующим клубом в грязной, медленно умирающей деревне. Последнюю агонию населенного пункта поддерживает лишь филиал богатой скотоводческой фермы. Полупьяные женщины ходят туда доить коров. Скудные остатки мужского населения чистят стойла. А Петька веселит сельчан несколько раз в год, по крупным календарным праздникам. То Дедом Морозом наряжается, то разучивает с дочками доярок танцы в стиле «айр-н-би».

Я за такие деньги и задницу с дивана не подняла бы! — кричала Ольга, бывшая Петькина жена.

Ольга своей драгоценной нижней части не поднимала с дивана ни за какие деньги. Она считала, что Петька из одной благодарности обязан ее кормить, одевать и развлекать. Красавица, умница, из зажиточной семьи, отец — начальник гаража в аграрной фирме, мать — там же главный бухгалтер. Петька должен ноги ей целовать за то, что согласилась выйти за него. То, что Ольга была на момент свадьбы на четвертом месяце, вслух не произносилось. Впрочем, когда дело пошло к разводу, Ольга коснулась деликатной темы, в свою, конечно, пользу.

Ты меня с самого начала обманул! Видел, что я перепила у Матюхиных на новоселье. И воспользовался, сволочь! Трезвая я разве взглянула б на тебя?

Петька понимал свою вину, и свою недостойность перед Ольгой. Он готов был в лепешку расшибиться, чтоб она была хорошо одета, модно обута и всегда могла ходить мимо соседок с высоко поднятым носом. Он окончил курсы электриков и устроился сразу на полторы ставки — обслуживать правление агрофирмы, завод мороженого, жилые дома в четырех деревнях. Мыкался туда-сюда на гремучей, многократно поцарапанной «калине», брал частные заказы, не бросая при этом своей жалкой работенки в клубе.

Молодец Петруха, — говорили тетки-соседки, — крутится парень!

Родители Ольги так не считали, а она сама — тем более. Говорила всем, что живет с Якушевым ради ребенка. Любит Дениска отца, что поделаешь. И Петька любил сына. Молча, без лишних эмоций, как он делал вообще все — скручивал искрящие провода, копал огород, забрасывал удочки вместе с Юркой Тузом или Антоном Парчевским.

С Антоном он познакомился по работе. Тот работал системным администратором в агрофирме, обслуживал компьютеры, которые хитрым способом, без помощи людей, доили коров. Пару раз Петька попросил Антона «подшаманить» его компьютер — от вирусов почистить, виндоуз переустановить. Антон денег не брал, а «дашь на дашь» заказывал поклеить обои и починить сантехнику у себя в общаге. Антон — интеллигент в очках как у Гарри Поттера, с волосами, забранными в хвост, был не пара Петьке. Залетная птица в нашей глуши, родня где-то далеко, дружить не с кем. Он стал иногда позванивать Петьке — то «давай пива попьем», то «пошли на рыбалку». Наверное, в основе дружбы лежал всемирный закон плюса и минуса. Парчевский говорил, Петька слушал. Парчевский насмешничал, Петька грустил.

Кстати, именно Парчевский первым спросил — а правда ли Ольга подала на развод.

Правда, — Петька кивнул и быстро открыл об сучок на ближайшей березе новую бутылку пива.

Печально, — сказал Антон, открывая свое пиво специальной штучкой на складном ноже, — хотя, рассуждая философски, туда ей и дорога. Я еще зимой видел, как она приезжала к Аверину. Но думал, что это пустяки, бабья блажь.

Петька не осмелился спросить про Аверина. Выходит, права была мачеха, утверждавшая, что Ольга «нашла кобеля с кошельком». Ольга ничего не говорила об Аверине, сыне директора агрофирмы. Просто сказала, что Петька ей опротивел до тошноты. И ушла к родителям, забрав Дениску, свои сапожки, и шубки, и домашний кинотеатр, взятый Петькой в кредит и до сих пор не оплаченный.

Да и хрен с ней, — буркнул он себе под нос, и запил реплику хорошим глотком пива.

Он-то с ней. Каждый день на его джипе купаться ездят. А с Дениской видеться дает?

Петька мрачно кивнул. Его давила изнутри страшная горячая ненависть — к Ольге, за то, что изменила, и к Парчевскому — за то, что рассказал. Внешне он виду не показал, но вечером поехал следить за Ольгой. Был громкий скандал на берегу элитного пруда, куда пускали купаться за пятьсот рублей в час. Аверин лишился левого верхнего клыка, а Петька приобрел от разъяренной бывшей пять царапин через всю рожу.

Парчевский слышал на работе, что Аверин накатал заяву в суд, но через два часа забрал ее, потому что так велел его вельможный папа. Директору фирмы не нужны были дешевые разборки с каким-то электриком. Петьку даже не уволили с фирмы. Только лишили премии, не нарушив закона, потому что Петька на два дня ушел в запой.

Несколько недель то Парчевский, то Туз, то мачеха и сводная сестра бросались спасать Петьку. У него была настоящая тяжелая депрессия, как утверждал Парчевский. Но в наших краях психологические термины не в чести. Мачеха приезжала чуть не каждый вечер, кормила Петьку привезенными домашними пельменями, смачно материла за глаза Ольгу. Туз, появлявшийся в деревне лишь по выходным, затевал баню с водкой и просмотром порнофильмов. В общем, каждый старался, как мог. Понемногу помогли избыть тоску. А потом красивая девушка прислала Петьке «подарок» в социальной сети.

 

Пользователь компьютера из Петьки — никакой. Антон Парчевский не уставал его ругать за элементарную неграмотность. Якушев не умел даже музыку скачивать и ставить понравившиеся сайты в закладки. Включал компьютер только для того, чтобы поиграть в дурацкие игры-стрелялки и нащелкать «лайки» под чужими фотографиями. Социальную сеть он посещал лишь одну, самую примитивную. Там и настигла его любовь, теперь уже настоящая, а не то, что с Ольгой, душевный мазохизм, как выражался Парчевский.

Девушка, приславшая виртуальный букетик, была похожа на японскую школьницу из порнофильмов Туза. Лучистые раскосые глаза, лаковые волосы, черешневый рот. Оказалось, она работает в соседней деревне воспитательницей в детском саду, а живет в райцентре. Все эти данные Петька получил из переписки в привате. Девушка дала номер телефона, но предупредила, что звонить ей сам Якушев не должен.

«Я сама пазвоню, когда будит можна».

Странная орфография вроде бы образованной девушки не удивила Петьку. Имя у нее нерусское — Фируза, фамилия — Шарипова, в общем, ошибки простительны. Ничего страшного, рассудил Петька. Я же не собираюсь у нее экзамен по русскому принимать. Тем более что говорила красавица без малейшего акцента. Она, действительно, позвонила сама уже через пару дней. И назначила свидание — в райцентре за продуктовым рынком.

Петька отказался от двух частных заказов и помчался на своей «калине», гремящей, как ведро с камнями. Всю дорогу жевал мятную жвачку, а перед рынком еще и побрызгался дезодорантом — последним из традиционно даримых Ольгой на 23 февраля.

Девушка уже ждала. Тоненькая, гибкая, в ярко-розовых джинсах и такой же курточке, с великим множеством стразовых заколок в волосах. Ольга выглядела бы в сравнении с нею, как лосиха рядом с горной ланью.

Сели в «калину», поехали куда-то. Петька купил бутылку коньяку, торт, мандарины, готовую пиццу в коробке. Он молчал, глядел исподлобья. Шея и уши пылали. Фируза трещала без умолку. Рассказала, что живет с отцом, матерью и двумя братьями. Отец и братья — по строительству, но сами не вкалывают, а «держат подряд» — привозят работяг, оформляют, ищут заказы. Не бедные, понял Петька. Двухэтажный коттедж у отца в райцентре и у старшего брата в Подмосковье. Фируза в России с четырнадцати лет. Здесь окончила школу и педагогический колледж.

У меня есть жених, — сообщила она, — там, в Самарканде. У него отец очень богатый. У нас свадьба весной. А я не хочу. Мне нравится русская жизнь и русские люди.

Она жаловалась, что ее напрягают обычаи и правила. Юбку выше колена носить нельзя, топик с открытыми плечами, даже в жару — нельзя. Жениха нашли родители, не спросив мнения дочери — разве это хорошо? Петька уже не улавливал смысла слов. Голосок у Фирузы был неестественно-волшебный. Как из музыкальной шкатулки. Движения медленные, изящные. Пальчики точеные. Ногти под алым лаком.

Петька понял, что влюбляется, с каждой минутой все сильнее. А Фируза съела тонюсенький кусочек пиццы, одну мандаринку. От коньяку отказалась. От поцелуев тоже, не говоря о большем. Попросила высадить ее за три улицы от дома, и ушла, не оглядываясь.

Петька подумал — кирдык, не понравился я ей. Уже стал скручивать башку коньячной бутылке, чтобы прямо в машине начать заливать тоску. А на телефон прилетело СМС. Две строчки словно прощебетали голоском Фирузы: «Спасибо за прекрасную встречу! Я уже скучаю по тебе!»

Потом два дня подряд сыпались СМС и послания в социальной сети. Как дела, чем занимаешься, где ты сейчас, как настроение, я скучаю очень-очень-очень. У Петьки никогда такого не было, сердце вспыхивало каждый раз, когда мобильник звякал. Неужели это правда, что в кино показывают и поют в песнях? Он-то думал — это для красоты, как Ольгины шубки-сапожки, для показухи перед людьми.

На второе свидание вместо коньяка и пиццы он купил апельсиновый сок и букет роз. Фируза была в черном брючном костюме, с белой блузкой в пене кружев, прелестная неописуемо. Петька теперь не лез с поцелуями. Слушал серьезно и внимательно звон ее музыкальной шкатулки.

Она рассказывала, что уже влюблялась в русского, когда училась в колледже. Русский тоже с ума сходил от любви, караулил у ворот колледжа, катал на мотоцикле, звал в кафе. Кончилось все нехорошо, очень нехорошо. Кто-то донес родителям Фирузы, отец и братья подстерегли русского, грозили ножами, обещали отомстить его семье.

Испугался? — презрительно сказал Петька.

Фируза грустно покачала головой. Петьке очень хотелось спросить, было ли у нее с тем русским «все», или просто печки-лавочки. Но он стеснялся. Не нашего леса земляника. Не Ольга и не Ольгины подруганки. Он взял изящную ладошку Фирузы и поцеловал у основания пальцев.

Я не испугаюсь, — пообещал он.

Я это чувствую, — прошептала она.

После этого Петька и не пытался приставать. Это показалось бы отвратительно-пошлым, сломало бы только-только выстроенный хрупкий мостик. Он сам не знал, откуда у него знание странных любовных правил. Он даже романов на эту тему никогда не читал.

Парчевский одобрил Петькину тактику и всю лав-стори в целом. Он сказал, что это именно то, что нужно сейчас другу. Сильное горячее чувство изгонит остатки депрессии. Экзотическая девушка думает и ведет себя иначе, чем местные хабалки и давалки.

Жениться на ней, конечно, не получится. Да и зачем? Наслаждайся жизнью. Один раз живем!

Петьке позарез нужен был совет — как действовать дальше. Как довести дело до логического конца, то есть постели? Петька не сказал бы этого ни Парчевскому, ни самой Фирузе, но один взгляд на ее фотку в соцсети вызывал у него жаркую дрожь по всему телу. Не говоря уже о реальных встречах. Почти каждый день он поджидал возлюбленную после работы, увозил в глухие переулки районного городишки. Они задергивали шторки в машине, болтали, пили сок и целовались.

От Фирузы пахло клубникой и персиком, волосы ее на ощупь были как самая дорогая Ольгина шубка. Петька увяз по шею в желаниях, мечтах и любовной тоске. Он хотел видеть ее постоянно. По триста рублей в день тратил на СМС. От частных заказов отмахивался, телевизор не смотрел, даже к сыну не ездил. Ночами мечтал — когда же «это» будет, и как «это» произойдет.

Тут Ольга проявилась. Как выражался Юрка Туз: «Нарисовалась, хрен сотрешь».

Деньги по-хорошему привезешь или на алименты подавать? — вместо «здравствуй» сказала она.

Какие деньги? — не понял отупевший от любовных переживаний Петька.

Якуш, ты дурака-то не включай! — властно крикнула Ольга. — Твоего ребенка кормить-одевать надо? Ты будешь свою чурку развлекать, а я одна — вкалывать?

Петька пропустил мимо ушей смешные слова Ольги о вкалывании. Он знал, что она не работает, живет за счет родителей и Аверина. Его испугало то, что тайна раскрыта. Он боялся не ножей отца и братьев, а того, что потеряет Фирузу навсегда. Включившийся от страха инстинкт самосохранения помог грозно заорать на Ольгу:

Завали свой поганый рот, дура! Завтра привезу тебе твои деньги. Попрошайка хренова.

Назавтра он отвез ей половину месячного заработка. Ольга вышла в коротком халатике, изображая из себя «секси». Петька подумал — как мне могли нравиться эти руки из сырого теста, эта размякшая грудь, бледные плечи? Тьфу, на фиг! Он сунул ей деньги и сказал, глядя мимо Ольгиного лица:

За месяц не устроишься на работу — подам в суд на лишение тебя родительских прав! И заберу Дениску!

Ольга пикнуть не посмела. Вообще, резко прижала хвост после Петькиной угрозы. Но он был постоянно напряжен. Узнала Ольга — скоро узнают все. У нас в районе всего пятнадцать тыщ душ. Отбросить мелюзгу и древних стариков (а они составляют почти четверть населения) — и что останется? Все знают друг друга до микроскопических подробностей. Кто чего купил, кто за каким гаражом пьет, кто от кого аборт сделал. С приезжими, конечно, меньше общаются.

Петька надеялся, что семья Фирузы узнает позже всех. Через пару месяцев. Или через год. «Интересно, а если у нас все будет, и она залетит, они что, все равно не согласятся на свадьбу?». Эти дикие вопросы он никому не осмеливался задать. Ни Парчевскому, ни Тузу, ни самой Фирузе. Так и жил — маялся, мучился, томился и ждал черт знает чего. Пока не свалился со стремянки на ферме.

Фельдшерица, маленькая пожилая обрусевшая татарка сказала профессорским голосом:

Поперечный перелом голени. Без рентгена вижу.

Она вызывала со своего мобильника «Скорую», потом заметила, что Петькина рожа стала одного цвета с тюком брезента, на который его уложили скотники, и с автоматической скоростью вытащила из кармана пузырек нашатыря.

Какие ж вы, мужики, дохлые! Вымахал лось под метр восемьдесят, а в обморок падает! Тебя бы родить заставить!

Подобную же тираду, только украшенную русскими матерками, Якушев выслушал в райбольнице от толстого хирурга. Потому что еще два раза зеленел, терял сознание, не мог связно отвечать на вопросы. Петьке было ужасно стыдно за собственную слабость. Его накачали обезболивающими и отвезли домой. Мачеха позвонила (ей уже сообщила какая-то баба с фермы) и пообещала вечером привезти полную сумку еды. Потом Парчевский подъехал с пивом и новыми фильмами. Сестра с мужем примчались. Даже Ольга изволила позвонить и поинтересоваться «не надо ли чего». И только от Фирузы не было ни слуху, ни духу.

Петька лежал на диване, отупевший от пива и обезболивающих таблеток, туда-сюда переключал телевизионные каналы и думал — а если такова будет вся дальнейшая жизнь? Боль, пустота и пивная горечь во рту? Тогда лучше было бы сломать не ногу, а сразу шею…

И тут собака во дворе забрехала, калитка заскрипела, упал в темной прихожке оброненный кем-то ковшик. И вбежала Фируза. Вернее, влетела, как стремительная острокрылая самка стрижа. Была она в черном шелковом плаще с перетянутой пояском хрупкой талией. Петька положил руки на этот поясок, и отметил про себя, как нелепы его лапищи, покрытые бурыми веснушками. Фируза уронила лицо ему на грудь и сладко всхлипнула:

Я на такси приехала… все думала — как ты здесь, совсем один…

Он быстро прижал ее к себе, поцеловал в волосы, пахнущие белой розой. При этом одна из бесчисленных заколочек Фирузы расстегнулась и упала на пол. Петька потянулся поднять, невольно застонал от боли. Фируза бросилась утешать. Руки сплелись, губы столкнулись, одновременно прозвучал то ли вздох, то ли стон. Боль и гипс, по идее, должны были бы помешать. Но в такие моменты идеи не срабатывают, равно, как законы, традиции и предрассудки.

Фируза не была девственницей. Спрашивать Петька не то, чтобы постеснялся — не захотел. Слишком рад был свалившемуся на него счастью.

 

И понеслось с того дня — трепетное ожидание, игривая, ни о чем, болтовня по мобильнику каждые два часа, жаркие встречи, сладостные сны. В этом мареве Петька и не заметил, как нога заросла. Куда деньги деваются, он тоже не замечал. Половину отдавал сыну, вторую половину тратил на подарочки для Фирузы, модные футболки и трусы, чтоб понравиться Фирузе, бензин, чтобы увозить Фирузу в самые дальние леса и луга. Прошли осень и половина зимы, а Петька не почувствовал холода, не заметил снега. На 23 февраля Парчевский и Туз вытащили его на традиционную баню, впервые после пятимесячного перерыва.

Ну, и как оно? — спросил Туз.

Только закурили, а что на свете слаще сигареты после первой стопки?

Что — как?

Петька понял без слов, по особому прищуру тузовых мелких глазок. И Парчевский прочел Петькины мысли, и испугался.

Давайте сразу по пивку! — крикнул Парчевский, бросаясь в предбанник, к холодильнику.

Он хотел охладить ярость, которая вмиг опалила жаром Петькину бычью шею. А Туз по глупости и заносчивости своей московской не понял, задрал вверх подбородок и выбросил из губ три наглых колечка дыма.

Чучмецкие девки горячее наших?

Вовремя Антон ворвался с запотевшими пивными банками. Сунул эти банки прямо между Тузом, у которого сигарета свисла с угла губ, как переваренная макаронина, и мгновенно озверевшим Петькой.

Не лезь, Тоха! Я его, с-суку рваную, по полу раскатаю!

А чего я сказал-то? Чего сказал, японский городовой?

Парчевский еле-еле успокоил обоих. Туз быстро отрезвел и затрезвонил подлизывающимся голосом — да пошутил я, Петруха! Пошутить нельзя? А у самого проступала в глазках униженная злоба. Такие господа не забывают. И не прощают. Петька это понимал. Но ему было решительно все равно.

Весь мир ему был не нужен. Только она. Чтобы она приезжала с ним в сумерках, звонила матери, и на своем языке врала, что заведующая попросила остаться на ночь в круглосуточной группе. Чтобы помогать ей резать лук для плова. И слушать, как она укоризненно выговаривает:

Петя, опять ты грязную футболку на пол бросил. Надо в тазик, а я потом постираю. Пожалуйста, будь аккуратным, Петя.

Парчевский все видел, и грустно ему было наблюдать за перерождением Петьки Якушева. Потому что он понимал, что Якуш — лох, лапоть и валенок. И опять его обманут, измучают и бросят на страдания. У баб ведь нет чувств. У них только желания. Скользкие и соленые, как их бабское нутро.

А Туз Петьке с того раза больше не звонил. Петька и не замечал — пока весна не пришла.

 

Весной Фируза сказала, опустив глаза:

Петя, мне надо, пожалуйста, сорок тысяч.

Поскольку она никогда не просила и сорока рублей, Петька испугался и удивился. Он даже не осознал сначала размера суммы. А сорок тысяч в наших краях, надо сказать, сумма порядочная. Никто такой зарплаты не получает, кроме начальственных чиновников.

Через месяц свадьба, — прошептала Фируза. — Надо сделать восстановление.

Петька не понял. Он спросил быстро:

 — Почему — через месяц? Ты что, залетела?

Она подняла ресницы и посмотрела ему в глаза — как будто плеснула двумя стаканами горящей смолы.

Через месяц мы едем в Самарканд, там свадьба. Я маме все рассказала. Она говорит — пусть твой русский дает сорок тысяч. В Москве сделаем операцию, ни отец, ни жених не узнают. Или будет мне страшный позор, выгонят меня из дома, родня откажется, все будут камнями в меня кидать.

Петька не осознавал ужаса предстоящей потери. Он представил лишь град камней, летящих в его сокровище. А она закрыла лицо руками и заплакала. Впервые за все время. Это были не Ольгины слезы с визгом, матом, истерикой. Слезы стекали между ее пальцев. Буквально ручьями, как в книгах пишут.

Ты что! — вскрикнул Петька. — Не плачь! Сейчас все сделаем! Сейчас я к Антону сгоняю. Или к мамке. Найду, займу!

Антон посмотрел на Петьку сначала сквозь свои гарри-поттеровские очки, а потом, сняв их. Растерянно и недоуменно. Антон не мог поверить, что на свете бывает такая святая или, скорее, безумная простота.

Ты дашь ей деньги, чтобы она благополучно вышла замуж за другого?

А что же, — Петька вздохнул тяжело, как усталый бык, — чтобы убили ее?

Не убьют, я так думаю, — неуверенно сказал Парчевский.

Значит, не дашь?

От взгляда Петьки Парчевскому стало нехорошо. Словно он проходил мимо покалеченной собаки или слепого старика, брошенного посреди магистрали.

У меня на карточке осталась десятка от зарплаты. Поехали, снимем. Я могу у своих попросить, но они ж за границей. Пока пришлют, два-три дня пройдет.

А где — за границей? — без интереса спросил Петька.

Как — где? В Израиле. Я тут один остался. Я не могу жить в религиозной стране. Я убежденный атеист, и не хочу даже временно притворяться, что принадлежу к какой-либо конфессии…

Петька не слушал. Только сейчас до него дошел смысл слов Антона. Деньги, чтобы она благополучно вышла замуж за другого. Никогда больше ее не увидеть. Он понимал это, но ничего не мог поделать. Какой-то шок у него был. Или просто приступ глупости.

Ты что, не понимаешь? — насмешливо говорил в трубке Туз. — Они тебя сделали, как последнего дебила. Отымели и на бабки поставили. Все это чумазое семейство сидит сейчас и угорает над тобой. Во, как круто мы развели русского лоха!

Ты пришлешь деньги? — пришибленным голосом спросил Петька.

Туз выдержал презрительную паузу и сказал:

Фиг с тобой. Пришлю сейчас через Контакт. Только до осени отдай.

Конечно, — заверил Петька, — отдам, какой вопрос.

 

Петя, — сказала Фируза, не дотрагиваясь до восьми красных купюр, которые он положил ей на колени. — Ты не думай. Свадьба в Самарканде, а потом мы приедем жить сюда. Его отец вкладывает деньги в наш бизнес. Я все равно буду встречаться с тобой. Ты моя душа, я без тебя умру.

Разве мог Петька поверить глупым презрительным словам Туза, ничтожного Тузика, который женился ради денег на москвичке на пятнадцать лет старше себя? Он повез Фирузу в Москву, вместе с ее мамашей и теткой. Отцу и братьям было сказано, что у Фирузы сложное воспаление в пазухе носа.

Три женщины сели на заднее сиденье, и всю дорогу разговаривали на своем языке, не удостаивая Петьку и словом. Около беломраморной клиники с колоннами они вышли. Фируза посмотрела на Петьку пронзительным взглядом измученного ребенка. Мать и тетка не взглянули вообще.

Он ждал два часа. Потом старшие женщины вернулись, без Фирузы.

Вези домой, — приказала мать, — сказали — сегодня анализы, завтра операция. Оставили в больнице.

На второй день, опять в компании матери, тетки и странного клокочущего языка он отправился за Фирузой. Женщины пошли за ней и привели — бледную, но спокойную. Она даже слабо улыбнулась Петьке.

Все нормально? — негромко спросил он.

Да.

Как чувствуешь себя?

Хорошо, спасибо.

Я СМС вечером посылал, почему не отвечала?

Я спала после наркоза. Извини, пожалуйста.

Больше не поговорили. Мамаша буркнула: «Этарли!» И до самого дома Фируза с Петькой не разговаривала, лишь отвечала односложно на вопросы женщин. Он чувствовал — все кончено, все сгорело, рассыпалось, улетучилось. Но продолжал слать СМС и сообщения в социальной сети. Фируза не отвечала. Пропала, исчезла.

Петьке даже пить не хотелось. Он мрачно гонял по частным заказам до самой темноты, приходил домой поздно, варил макароны, ел их, глядя в монитор и угрюмо щелкая туда-сюда фотографии девушки с чернолаковыми волосами.

В это мрачное время он познакомился с Катей. Собственно, ничего интересного в этом знакомстве не было. Умерла мать мачехи, которую Петька привык называть бабушкой. Смерть бабушки была предсказуема и ожидаема — семьдесят девять лет человеку, два инсульта и сахарный диабет. На поминки сошлись две деревни, все кому выпить охота. Так в наших краях заведено. Петька убегался за три дня — копал могилу с мужиками, гонял по разным инстанциям с бумажками. Поэтому на поминках плюхнулся за стол, где место свободное было.

Справа сидел знакомый зоотехник Андрей, а слева — молодая женщина, вроде знакомая. У нас все друг друга отчасти знают. Женщина, как женщина, нос уточкой, волосы цвета овсяного печенья. С Фирузой рядом не поставить.

Положить селедки под шубой? — быстро спросила она.

И тот же вопрос задала Андрею. Мужики буркнули — да, тем более что старики дали команду наполнить бокалы и встать. Бабка Зайцева прочитала «Отче наш». Все сели и выпили по полной. Петька потянулся за закуской, а на его тарелке — и селедка под шубой, и три ломтя ветчины, и жареная куриная нога. Он благодарно посмотрел на соседку слева:

Спасибо!

Да не за что.

Так она и ухаживала за ним все поминки — то оливье положит, то блюдо с пирожками протянет. Петька вышел покурить, а когда назад возвращался, Ольга, сидевшая с другого края стола, уцепила его своим маникюром за рукав:

Что, решил нацменку на тюремщицу поменять?

Петька буркнул: «Отвали!» и прошел на свое место. Ему дела не было до соседки слева. Но все-таки он искоса посмотрел на нее. Баба симпатичная, чисто и небедно одетая. Никаких татуировок. Почему тюремщица? А спрашивать кого-нибудь неохота было. Скажут, и правда, заинтересовался.

Котлету будешь? — тотчас спросила соседка.

Нет, — нарочно грубовато ответил Петька.

И больше ничего от нее не брал.

Вот такой была первая встреча. А где-то через неделю он увидел ее на обочине дороги от Комарова до Большой Просеки, деревни, где жила мачеха. Петька вез мачехе корм для теленка, который купил в своей агрофирме по дешевке.

Женщина с волосами цвета печенья стояла и «голосовала». На ней были резиновые сапожки, раскрашенные «под джинсу». На голове — бандана камуфляжной расцветки. В руках — корзина грибов.

Петь, подкинешь до Просеки? — спросила женщина, как будто сто лет его знала.

Петька согласился. Она прыгнула на сиденье рядом с ним. После Фирузы ни одна баба там не сидела, с горькой тоской подумал Петька. И, чтобы отвлечься от тяжких мыслей, стал хвалить грибы в корзине, спрашивать, где собрала, предложил сигарету.

Давай, — согласилась женщина.

Закурив, она начала болтать о работе (лаборант на заводе мороженого), об огороде, жужелицах, колорадских жуках, слизнях. В общем, обычные наши деревенские разговоры. Почему тюремщица, опять подумал Петька. В разговоре женщина упомянула свое имя — Катя Вашурина. (Мол, на работе начальница говорит — кто меньше всех на перекуры бегает — Катя Вашурина!) Петька запомнил, и при случае спросил мужика в Большой Просеке, которому ставил розетки:

А Катька Вашурина — это которая?

Вашуриных Катек трое. Тебе замужнюю или вдовую?

А я не в курсах. Наверное, вдовую.

Она тебе ни к чему. Она же под судом.

А! — Петька притворился, что понимает.

Ну, которая с мужем ехала с Комарова пьяная за рулем, разбилась около озера, сама целая, а мужика угробила.

Что-то такое Петька слышал. Наверное, в тот момент, когда пребывал в сумасшедшем счастье с Фирузой, и весь мир для него был обмотан радугами и фейерверками. Теперь все стало ясно. Петька даже не расстроился, потому что никакого интереса к «тюремщице» у него не было.

И в это время пришло СМС с любимого, заветного, бесценного номера. «Петя! Здраствуй! В панидельник муж поедит в Москву. Хочиш встретитца?»

Значит, она здесь, закричало Петькино сердце, бешено прыгая внутри. Приехала, и хочет увидеться. Интересно, спрашивал себя Петька, печатая мизинцем ответное сообщение, а у них разводы разрешены? Она же выполнила свой долг. Побыла замужем за своим. Хватит!

Никогда он с таким наслаждением не ждал понедельника. Накатил горячую ванну, чтобы отпарить загрубевшие от летней пыли пятки. Врубил музыку. Пил ледяное пиво, лежа в ванне и представлял себе ее бархатные тонкие плечи, ее талию, которую четырьмя пальцами обхватишь, ее крошечные соски величиной с пятидесятикопеечные монетки…

Едва вышел из ванны, услышал, что мобильник разрывается. Схватил его — Ольга. И семь неотвеченных звонков от нее же.

Алло! — нарочно грубо сказал Петька.

Папка! — визжал в трубке детский голос. — Приедь, забери меня! Они меня обижают! Мамка и хахаль еенный!

Конечно, сына, — закричал Петька, — сейчас приеду! Сейчас я им башни сверну обоим!

Башни сворачивать было некому. Ольга и Аверин отправились куда-то в гости, а Дениску заперли у Аверина в коттедже. Петька не посмотрел на рвущихся с цепей злобных овчарок, перемахнул калитку. Железную дверь ломать не стал, а вышиб антикомариную сетку с приоткрытого пластикового окна на первом этаже.

Иди ко мне! Прыгай!

Дениска, восторженно смеясь, размазывая по конопатому лицу слезы, соскочил с подоконника прямо на Петькину мощную грудь. Вдвоем поехали в сельский магазин, где Петька купил огромную коробку мороженого, упаковку любимых Денискиных мини-пельменей и кило апельсинов.

Всем теткам, толпившимся в магазине, Дениска гордо сообщал, что ушел от мамки, которая его обижала, к папке, доброму и хорошему. Тетки ахали и громко осуждали Ольгу за развратный образ жизни. А едва Петька вышел, принялись обсуждать его за то, что спутался с ненашенской.

Дениска наелся пельменей, захватил Петькин диван, а заодно и телевизионный пульт. Он ел мороженое ложкой прямо из банки и отвечал на Петькины вопросы об Ольге.

Что мамка тебе на завтрак варит?

Ничего не варит. Я в садике ем.

А на ночь сказки тебе читает?

Нет. Она мне мультики ставит на дивиди.

Вместо футболистов на экране теперь мельтешили синерылые смурфики. Но Петька был счастлив. Ольга позвонила через час и стала орать, что напишет заявление за сломанное окно. Петька послал ее матом и отключился. Набрал в ванну воды, напустил пены, набросал пластмассовых супер-героев, которые почти год пролежали на терраске в старом тазу. Дениска был счастлив супер-героям и пене. Почти час Петька играл с сыном в воде в войнушку, потом отнес его на свой диван и читал сказку, пока малец не уснул.

На мир опустилась июльская ночь, темная и сладкая, как шоколад. Над верхушками яблонь покачивался яркий месяц. Вдали, на окраине деревни, лаяли собаки. Рядом с Петькиным плечом довольно посапывал Дениска. А Петька не спал, печатал мизинцем СМС. И она отвечала быстрой своей, неграмотной, милой скорописью. Каждая строчка — словно горячий поцелуй.

 

Они купили двухэтажный дом на улице Беляева, рассказывала Фируза. Живут отдельно от родителей. Богато. Одних ковров восемнадцать штук. Два компьютера. Домашний кинотеатр. Стиральная машина «Купербуш». Петька слушал, не перебивал. Он видел, что она изменилась неуловимо. Что-то прибавилось или что-то ушло, сразу не угадаешь. Хотелось спросить — как с тем? любит она его? можно ли развестись? Но спрашивать — это было все равно, как снять повязку с открытой раны. Боязно смотреть: а вдруг там загноилось…

Выйдем? — спросил он, распахивая дверцу машины посреди поля.

Фируза вышла и зажмурилась от яркого закатного солнца. Оно покрыло траву невероятной оранжево-розовой патиной. Из-за этого невзрачные шапочки белого клевера и дудника казались экзотическими кораллами. Излучали пурпурный свет фантастические шары одуванчиков. А ромашки словно увеличились в пять раз, отливая красным золотом и спелым персиком.

Ешкин кот! — воскликнул Петька. — Красотень какая, посмотри!

И обнял Фирузу за талию — впервые после жуткого расставания. Правда, только одной рукой. Она вздохнула и сказала тихо:

Очень, очень красиво в России.

А давай прямо здесь? — Петька притянул ее к себе уже обеими руками. Смотрел ей в глаза и чувствовал, как изнутри его будто обливает сладким душем — то ли из шампанского, а может, просто из родниковой воды.

Нет, Петя, — она осторожно отодвигалась, не разрывая, впрочем, объятий. — Не сейчас. Подожди два часа.

Два часа? Зачем?

Надо, чтоб солнце село.

Петька удивленно оглянулся на малиновый полукруг за кромкой леса.

Ты что, стесняться меня стала?

Она вздохнула, глядя вниз. И сказала голоском, похожим на звук сломанной музыкальной шкатулки:

Сейчас нельзя, ураза, большой грех при солнце.

Петька испугался слова «грех», которое слыхал только от помершей мачехиной матери. Это было связано с церковью или колдовством, а их Петька в равной мере побаивался и избегал.

Ладно. Поехали ко мне.

Они поехали к нему. Дениски не было — Петька загодя отвез его к своей сестре. До темноты сидели в кухне, болтали, смеялись. Петька рассказывал всякие незначительные мелочи — о работе, об огороде, о грибах в лесу. А Фируза слушала так внимательно и влюбленно, как будто он пел расчудесные песни. И ему уже не хотелось спрашивать — как у нее с мужем, можно ли развестись. Он никогда в жизни не получал такого кайфа от того, что его слушают…

Петя, — тихонько сказала Фируза, — уже темно стало. Давай чайник поставим. Теперь все можно.

И опять завертелось огненным колесом странное Петькино счастье. Оно было довольно причудливого фасона — обязательно в нагрузку с мелкими гадостями. Как будто в стакан с дорогой водкой просыпался пепел с чужой вонючей сигареты.

Ольга явилась на другой день, с утра, и не куда-нибудь, а на работу. Знала, сволочь, что там можно поорать вволю, при большом скоплении народа. Все экономистки, бухгалтерши и прочие людишки из правления агрофирмы, значившиеся в ведомостях, как «специалисты», выскочили из кабинетов послушать Ольгин концерт.

Украл ребенка и спихнул его чужой бабе! Чтоб мальчика в еенном грязном дворе гуси заклевали! Да у ней весь дом в глистах, у твоей сестры-алкашки!

Петька молчал, багровел от злости и бессилия. Посылать гадину матом здесь, в официальных покоях, он не мог. И вообще сложно обороняться, если стоишь на стремянке под вскрытой распредкоробкой. Ему было обидно за сестру, которая — да, раньше пила крепко, но уже три года, как закодировалась. Хотелось швырнуть Ольге пассатижами в голову. Вдобавок Ольгина мамаша вынырнула из своего кабинета с табличкой «Глав. бухгалтер Степашова Т.С.», и стала притворно-сердитым голосом уговаривать:

Не надо, доча, не шуми, здесь люди работают. Этому бестолковому ничего не докажешь. Мы завтра к прокурору поедем. Пусть у него с полицией изымут ребенка.

С тем Ольга и удалилась. Эффектный ход был сделан. Вся деревня теперь смотрела на Петьку, как на Чикатило. А он съездил к сестре, забрал пацана, и повез его на плотину купаться. Учил Дениску плавать, вылезал на берег, грелся на предзакатном солнце и печатал СМС Фирузе. Она отвечала в два раза быстрее него — люблю, скучаю, давай в четверг, я тебе испеку самсу.

Домой вернулись уже в темноте. Дениска перегрелся на солнце, плечи и спина у него обгорели до помидорно-красного цвета. Петька намазал его сметаной, но всю ночь мальчишка ревел от боли. А утром оказалось, что в детский сад его везти нельзя — температура тридцать восемь и два.

 

Конечно, Якушев отпросился с работы. Начальник правления грубо спросил — что, опять в штопор ушел? Да вы чего, закричал Петька, у меня пацан заболел. Я бы оставил у сестры, но вы же знаете, что моя бывшая, зараза, сразу в полицию помчит…

Эх, Петро, — мрачно сказал начальник, — нормальный ты малый, только лох. Надо тебе с Ольгой ссориться? Она же сейчас все связи подключит, по асфальту тебя раскатает.

Но отгул дал, потому что был нормальный, в сущности, мужик, и недолюбливал Ольгиного хахаля Аверина и его ясновельможного папашку, директора фирмы. Петька повез сына в поликлинику. Там сказали — ничего страшного, ну, перегрелся, мажьте кефиром и чем-то там брызгайте, вот название лекарства.

Пока сидели в поликлинике в очереди, Петька строчил СМС Фирузе. Вышли с сыном на улицу, а она у ворот дожидается. В пакете — абрикосы, настоящие, «оттуда», спелые-преспелые. И бутылка молочной бурды, которая называется «катык», и помогает от солнечных ожогов лучше всего на свете.

Я у мамы взяла, — пояснила она.

Петька не посмел спросить — ты что, опять маме все рассказала? Дениска опередил его. Задрал вверх красную от ожога рожицу, на которой странно уживались Петькины веснушки и Ольгины раскрасивые синие глаза, и спросил:

Ты — папкина нерусская шалашовка?

Петька зашипел на него, а Фируза расхохоталась. Так звонко и искренне, что у Петьки вся тяжесть с души слетела. Как грязь и опавшие листья, сдутые с крыльца свежим ветром.

 

Долго, целых два месяца тянулась сказочная жизнь. Петьке казалось, что он снова стал маленьким, моложе Дениски. Когда еще родная мамка была жива, и он, прижавшись к ней перед сном, слушал, как она читала вслух. Драконы, принцессы, клады, превращения, злодеи, исполнения желаний.

Ольга настрочила-таки жалобу прокурору. А прокурор оказался не местный, не повязанный с нашей колхозно-огородной мафией. Молодой мужик возраста Якуша. Он почему-то сразу засочувствовал Петьке. Может, у него была подобная история с женой — мало ли стервозных баб на свете. А может, просто интуиция была хорошая, почуял нутром, кто честный, а кто гнилой насквозь.

Ольга намазалась, надушилась, а Петька просто отмыл руки и надел чисто хлопковую, снежно-белую футболку, которую Фируза ему «оттуда» привезла.

Она не работает, — сказал Петька, набычив покрасневшую шею, — живет за счет другого мужчины. А тому мой сын не нужен.

Ольга при прокуроре орать не осмеливалась, а говорить спокойно и умно давно разучилась. А может, и не умела. Петька не помнил. Он сначала был влюблен в нее. А когда немного остыл, она уже превратилась в сволочь. «Но я никогда не любил ее, как Фирузу», — думал Петька, глядя себе в ладони, пока прокурор шуршал бумагами.

Не вижу никаких нарушений, — было сказано Ольге, — отец имеет право воспитывать сына. А если хотите разделить родительские полномочия, мамочка, подавайте в суд.

 

Она не стала подавать. Наверное, потому, что примерно в это же время наведалась в женскую консультацию.

У нее срок — четырнадцать недель, — сообщила Петьке по телефону сестра, — уже в область на УЗИ погнала со своим Авериным.

Сведения сестры были достоверными. Тетка ее мужа работала в консультации акушеркой. Через нее вся деревня знала, у кого из баб какие трусы и какая, смех сказать, интимная стрижка. Ольга не только не подала в суд, но и перестала звонить Дениске. Как легко некоторые люди удаляют из памяти — компьютерные файлы, телефонные номера, друзей, детей, возлюбленных… Петька так не умел.

Фируза была с Дениской в отличных отношениях. Когда приезжала к Петьке, стряпала пацану всякие вкусности, играла с ним, используя свои профессиональные детсадовские примочки. Разные игры со стихами и движениями, типа: «Два прихлопа, два притопа, ежики, ежики, наковали, наковали ножницы, ножницы…»

Петька таких штук не знал — откуда? А Ольга тем паче.

А где Фируза? — вскрикивал Дениска, просыпаясь.

Уехала уже.

Петька не объяснял сыну, что сам отвозил Фирузу за полночь, когда мальчик уже спал.

Ужасно грустными были эти ночные поездки. После любви, быстрого шепота в темноте, замирания сердца, блаженной дремы в объятиях друг друга — одеваться, красться на цыпочках, ехать по темной ухабистой дороге. Собаки вдали лают, мелкий ночной дождик стучит в лобовое стекло. По обеим сторонам дороги — лес, черный, грозный. Ни огонька, кроме красных глаз мобильной вышки вдалеке. Думаешь: «Почему у меня все не как у людей? Почему они спят, а я мотаюсь по ночам со своей неприкаянной, никому не понятной любовью?»

Папка, а почему ты не женишься на Фирузе, чтобы она всегда жила с нами?

Петька говорил — попозже, сейчас денег нет на свадьбу. Что он мог сказать — потому что это дурацкая игра, сын, в которой я постоянно вожу с закрытыми глазами? Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать. Открываю глаза, а искать некого. Я сам с собой играю, сын.

 

Когда муж приезжал домой, Фируза пропадала на неделю, а то и на две. Звонить ей было нельзя, СМС слать — тоже. Они отправляли друг другу два-три коротеньких сообщения в соцсети. Фируза удаляла их, едва прочитав. Петька уже не спрашивал, можно ли у них разводиться. Она сама как-то объяснила. Развестись легко. Но родители должны будут отдать все, что им заплатили за Фирузу. А отец уже вложил эти деньги в бизнес. Когда деньги дадут оборот, можно будет говорить о разводе. Сейчас — рано. Надо подождать, потерпеть.

Свистит она тебе, — уверенно сказал Туз на очередной рыбалке, — Спагетти на уши вешает. Сейчас подожди, опять бабла попросит под какие-нибудь стремные нужды.

Фируза денег не просила, но вела себя все более и более странно. Иногда срывала свидания, сообщая, что муж внезапно приехал. Петька верил — а почему нет? Может ведь внезапно приехать. Конечно, обидно ему было, и ревность томила такая, что хоть стреляйся, или стреляй этого самого мужа. Петька, кстати, видел его — нарочно отследил. Молодой мужик, симпатичный, хорошо одетый. Гораздо красивее меня, с ужасом думал Петька. Бросит она меня.

Но она не бросала. Просто все чаще бывала задумчивой, печальной.

Ты чего? — спрашивал он быстрым шепотом, сжимая в своих лапах ее тонкие ладошки. — Чего ты, кошка?

Хотелось бы сказать — котенок, зайка, рыбка. Так Ольга Дениске говорила в прежние времена, когда еще все было нормально. Но Петька то ли стеснялся, то ли боялся глаз Фирузы. Они были слишком темные, зрачка не видать. И непонятно, что там внутри — страх, стыд или что-нибудь похуже.

Ничего. Не обращай внимания.

Петьке было не по себе. Он был из тех людей, что чуют за несколько дней грозу или сильный снегопад. Еще не знаешь, что надвигается, а уже тяжко, давит в виски, снятся тревожные сны. Надо было бы бросить все, не мучиться, сказать ей — давай заканчивать эту байду, дорогая, ничего у нас не получится, кроме мотания нервов. Но Петька не хотел заканчивать. Не мог. Это было — как перестать дышать.

 

В конце августа у нас празднуют день района. Заведующая отделом культуры велела Петьке «что-нибудь подготовить от клуба». Он же не бросал свой клуб, убогую работенку за пять тыщ. Жалел девчонок, ходивших сюда с первого класса. Они были услужливые, добродушные, неплохо учились в школе, хотя при этом курили и все к пятнадцати годам утратил невинность. Петька предложил им спеть что-нибудь русское народное. Девчонки сморщились — может, лучше станцуем хип-хоп, как на восьмое марта? Нет, сказал Петька, это же день района, будут вашим мамкам премии вручать за хорошую работу на ферме. Мамки не понимают хип-хопа, а дядьки-начальники — тем более. Девчонки согласились, но при условии, что будут костюмы.

Не вопрос, — согласился Петька, — я сейчас в городской Дом культуры сгоняю, там этих сарафанов — вагон и еще тележка. А вы пока найдите в Интернете какую-нибудь нормальную песню.

Он помчал по пыльной дороге. Она у нас до половины прекрасно заасфальтирована, не стыдно президента прокатить. А вторая половина — как осталась после второй мировой в ямах и ухабах, так до сих пор и стоит. Петькина «калина» громыхала вдоль зарослей бурьяна, диких свалок, покинутых строительных вагончиков. Противно смотреть, думал Петька, то ли дело — поля под закатом, которые Фирузе так нравятся.

И только он подумал о ней, как увидел живьем. Словно она выросла из его мыслей — на крыльце поликлиники, мимо которой ехал Петька. Там у нас три входа. Один — общий, для бабок с давлением и трактористов с радикулитом. Второй — детский, для мамочек с малютками и симулирующей школоты. А третий называется «женская консультация». Именно оттуда Фируза вышла. А ждал ее на крыльце, естественно, чернявый муж в зауженных джинсах со стразами, которые у нас не всякая баба наденет, — а у них они считаются образцом мужского стиля.

Петька затормозил. Он сразу все понял, и побежали по его спине жгучие мурашки. Стоял и наблюдал, как они шли, болтая, между прочим, по-русски. Слов он не слышал, но лицо своей бесценной давно изучил. Когда она по-своему щебетала с матерью по телефону, глаза у нее смотрели вбок, скулы заострялись, углы губ странно двигались. А сейчас она говорила с широко распахнутыми глазами и ясной улыбкой. Петька раньше думал, что только с ним она так меняется в лице. Выходит, с тем — тоже…

 

Он взял семь сарафанов, расписался за них в журнале с желто-серыми, еще советскими листами. Отвечал на какие-то вопросы, даже смеялся, даже выкурил сигарету со Светкой-методисткой. А в голове бухало, перед глазами летали черные мушки. Казалось, сейчас с августовского бирюзового неба посыплются снеговые хлопья. Занесет дороги, завалит заборы по самую кромку… Поехал в клуб, а по пути позвонил сестре.

Анька, слушай. Ты не можешь Сергевне звякнуть?

Зачем? — деловито спросила та. — Про Ольгу, что ль?

Нет. Не про Ольгу.

Он помедлил. Не то, чтобы стыдно. По фиг стыд, весь район все знает. Просто было очень больно, хуже, чем когда ногу сломал.

Моя сегодня там была.

Залетела? — сестра воплотила его ужас в слово. Звонкое и презрительное, созвучное нашим деревенским обзывалкам — стерва, курва, шалашовка.

Не знаю. Ты спроси. Ладно?

Не вопрос, — чувствовалось, что Аньку охватило любопытство, зудящее, как комариные укусы на спине.

Конечно, позвонит. Будут обсуждать с Сергевной Петькину беду и гибель. Он как представил, так остановил машину посреди дороги. Выскочил под закатное солнце — бледно-красное, будто мясные помои. А рядом даже затхлого пруда нет, чтоб утопиться и не мучиться. Только пыльная трава, серые лопухи, глухая колючая крапива, дурман с ядовитыми белыми звездами. Бессмысленные растения, дикие и никчемные, как Петькина жизнь.

Сестра перезвонила через полчаса, когда Петька уже раздал девчонкам сарафаны и невидящими глазами пялился в лист с распечатанными на принтере словами песни.

Двенадцать недель. На учет встала. На сохранение не положили, все у ней в порядке.

Анька сообщала осторожным тоном, не зная, поздравлять ли брата с приплодом на стороне. А Петька сказал только:

Понятно. Спасибо.

Двенадцать дели на четыре. Три месяца назад ее тут не было.

 

Он не мог заставить себя писать ей послания в соцсети. Как будто засохло и отпало что-то внутри. Он жарил картошку себе и Дениске, кормил кур, сидел перед телевизором. И думал — как это, оказывается, просто. Сразу погасло, и все. Как будто кто-то очень добрый залил водой горевшие в Петькиной голове угли. Совсем не больно. Даже дышать стало легче. Только пусто, и ничего не хочется — ни есть, ни говорить, ни выпить.

Фируза молчала до конца недели. Утром в субботу прислала сообщение в соцсети: «Я пока не могу встречаца. У меня будет молыш».

Петька ответил: «Я знаю». И закрыл окно сообщений. Потом снова открыл и напечатал: «Пошла ты, знаешь куда. Предательница». Снова закрыл. И опять открыл. « Я тебя ненавижу. Дрянь».

Отправив этот мессидж, Петька почувствовал невероятной силы злой восторг, какой ощущал лишь однажды, в седьмом классе, подложив дохлую мышь в сумку ненавистной учительницы математики. Компьютер он немедленно выключил, а потом взял мобильник и удалил номер Фирузы.

Через минуту его обдало ледяным потом, во рту стало горько. Он бросился к компьютеру, включил его. Загрузка, казалось, шла тысячу лет. Петька заметил, что руки у него дрожат. Так было тоже всего один раз в жизни. Когда отец приехал из больницы и сказал, что мамки нет больше, она умерла.

Наконец, социальная сеть открылась. Неизвестно, что написал бы Петька — прости, я дурак, я подожду, пока ты родишь и поправишься… Но Фируза уже успела занести его в черный список.

 

Три дня Петька пил вполсилы. Поздно вечером, уложив Дениску спать, медленно, мрачно тянул пиво перед телевизором. Иногда включал компьютер и с безумным упорством листал страницы в соцсети. Нашел страничку ее мужа — Джасур Вахидов. Просмотрел фотки. Фируза была только на одной, свадебной. Сдуру послал ее мужу приглашение в друзья. И сразу удалил.

А в субботу, на празднике, Петька напился в хлам среди бела дня. Впрочем, никто особо не заметил. Весь народ был пьян, так у нас водится во время больших гуляний. День района, вообще, особенное событие. Конец лета, еще тепло и нет дождей. Большую площадь в райцентре увешивают флажками, воздушными шариками и транспарантами типа: «Люблю тебя, мой город!» Бабы наряжаются во все самое яркое, мужики берут побольше пива и водки с собой, потому что в этот день, по указу местных властей, спиртное в магазинах не продается. Тетки-магазинщицы, конечно, тайком отпускают, у нас ведь все свои. Но мужики по-любому берут выпивку с собой. Не бегать же каждый час!

На площади обалдеть сколько интересного. Концерт, раздача грамот лучшим труженикам и спортсменам, сувенирные лавки, карусели и батуты. Музыка орет. Сахарной ватой торгуют. Дети машут российскими флажками и шарами в форме зайчиков и мерседесов. А потом — дискотека до утра.

Народ пьет прямо на площади, на траве по обочинам, под деревьями и просто на ходу. С десяти утра до шести следующего утра. Не потому что мы плохие. Просто это — последняя летняя радость. Потом — осень грязная и зима страшная. У нас ведь нет ни кино, ни кафе, ни даже улиц нормальных, по которым гулять можно.

Летом две утехи — лес и огород. Зимой нет ничего. Ночь спускается в четыре часа дня и висит над заснеженными улицами, жуткая, тяжелая. Собаки воют. Фонари не горят. Снега по колено. Зимой мы никуда не ходим. Сидим дома, пьем с тоски. День района — это прощание с летом, с солнцем и свободой. А для Петьки было — прощание с любовью.

До полудня он еще держался. Водил за ручонку Дениску, купил ему мороженое, сахарную вату, шарик в виде динозавра. Помог своим девчонкам надеть сарафаны поверх джинсов и маек. Девчонки так пели, что всех теток старше пятидесяти на слезу пробило:

Домик окнами в сад, там, где ждет меня мама,

Где качала мою по ночам колыбель…

Заведующая умильно кивала и улыбалась Петьке через толпу. Премию выпишет, подумал Петька, но ему было все равно.

Пап, а вон — Фируза! — дергал его за руку Дениска.

Мальчишка прыгал и махал ей радостно. Петька делал вид, что не слышит, а сам краем глаза видел — она с матерью и еще какими-то своими бабами, тоже машет Дениске.

Домик окнами в сад, неужель отзвучали

Эти звуки, что так душу ранили мне…

Потом он закинул сарафаны в свою «калину», достал припрятанную там бутылку и сам-один выхлебал сразу половину. Не переводя дыхания и не закусывая. Благо, встретил на площади мачеху и сестру с мужем. Они забрали у него Дениску на ночевку. Теперь можно было пить, сколько влезет. Только водка казалась горькой, как лекарство и едкой, словно крысомор.

 

Дальше лица, слова и события смешались в один разноцветный ком. Вроде бы зоотехник Андрей подошел со своим братом. Выпили втроем. Затем наткнулся в толпе на Туза и его жену-москвичку. Тяпнули коньяку из тузовой мажорской фляжки с вензелями. Баб каких-то встретил. Сидели на коврике на траве, пили самогонку, закусывали чипсами. Одной бабе стало плохо, Петька помог ей дойти до кустов, где ее долго тошнило, а Петька хлопал ее по спине, чтобы не захлебнулась.

Каким-то чудом действие перенеслось на стадион. Там показывали дрессированных лошадей и собачек. Выступала певица с длинными черными волосами. Петька разозлился, потому что певица напомнила ему Фирузу. Он ушел со стадиона и вдруг очутился опять на площади. Там было уже темно, громыхала музыка, и все танцевали.

Хип-хоп не надо! — закричал Петька танцующим. — Это не в тему! Надо патриотическое!

Какие-то чернявые парни засмеялись и протянули ему пластиковый стаканчик с пивом.

Да пошли вы все! Черти нерусские! Дрова с глазами!

Он хотел побить нерусским морды, но какая-то женщина взяла его за рукав и увела. Свет выключился, звуки пропали. Петька очнулся в темноте от собственного быстрого дыхания. Женский голос повторял монотонно:

Еще, еще, не останавливайся, не останавливайся…

Петька не видел ее лица под собой, но узнал детский будильник со светящимся циферблатом. Фируза подарила его Дениске пару недель назад. Значит, я дома, подумал он. И заснул, уронив голову на плечо неизвестной подруги.

Женщина, слава Богу, ничего не украла, не испортила, и вообще, оказалась знакомой. Катька Вашурина, с которой Якуш познакомился на поминках. Оказалось, это ее вчера мутило в кустах от самогонки. Катька проснулась раньше Петьки, перемыла посуду, напекла блинов.

Ни фига ты даешь! — хмуро сказал Петька, у которого в голове громыхала черная похмельная боль.

Катька достала из холодильника банку пива, обтянутую серебряной испариной. Открыла и протянула:

На, поправь здоровье.

После пива сразу жить стало легче.

Много я там вчера дел натворил? — спросил Петька. — Ни фига не помню. Это ж надо так нажраться.

Ничего, — сказала Катька и прикурила сигарету, — и ты, и я имеем право. Когда человеку хреново, только это и помогает.

Петька плохо соображал, но понял, что ночью, наверное, жалился ей на судьбу-тоску-несчастье. Самое последнее дело — выворачивать душу перед посторонними по пьянке.

Ешь блины, — перебила его мысли Катька, — пока горячие. Ты хозяйственный, молодец, все у тебя есть — и мука, и фарш, и сметана…

Так у меня малый, — смущенно ответил Петька, — приходится.

Ты как мой Валерка, — кивнула она,— он тоже все в дом тащил. И руки росли откуда надо. И красивый был, мне все девки завидовали. А я его угробила из-за своей гордости паршивой!

Она вдруг упала лицом на стол и зарыдала так, что у Петьки весь хмель разом сошел. Он вспомнил.

 

Катька ночью рассказывала, за что попала под суд. Дело было, действительно, из-за гордости. Точнее, из-за гордыни. Катька с мужем поехали в гости к свекрови со свекром. Там много собралось родни. Зашел разговор о поросенке, которого пора резать.

Никогда у нас бабы поросят не режут. Разве что кровь им доверяют собирать на колбасу, и то не всегда. Катька заявила — а я бы зарезала! Чем я хуже! И ведь совершенно трезвая была, потому что за рулем. Валерка ее останавливал, но в Катьку уже как сто чертей вселилось. Выпила одним махом стакан водки, пошла со свекром в сарайчик и одни ударом заколола боровка. Все, конечно, хвалили ее, удивлялись. Катька от счастья еще пару рюмок махнула.

Под вечер засобирались домой. Валерка не мог вести, рука была в гипсе. Да что там ехать, от Фадеева до Большой Просеки — пять километров. На повороте у пруда занесло. Машина всмятку, Валерка — насмерть, а на Катьке — две царапины.

Через неделю — суд, второй уже. На первом ей дали срок — три года. Катька собрала денег на хорошего адвоката. Должен выпросить ей условный срок. Все-таки, у нее ребенок, мальчик на год старше Дениски.

С кем я его оставлю? Мои родители померли. А свекры на меня после Валеркиной смерти смотрят, как на врага народа…

Да все нормально будет, — сказал Петька, и неловко потрепал Катю по плечу, — баб с детьми не сажают.

Ты уверен? — Катька подняла на него взгляд мокрых глаз.

Он впервые обратил внимание, что ресницы у нее очень длинные, и так необычно — коричневые. А глаза — темно-зеленые, как старый пруд.

Знаешь, что? — предложил Петька. — Поехали на рыбалку?

Поехали, — тотчас согласилась Катька.

 

Она вообще была покладистая, простая. Ни капризов, как у Ольги, ни сложностей, как с Фирузой. Собиралась быстро, ходила легко, смеялась громко и искренне. Петька подумал — никогда мне ни с кем не было так спокойно! И тут же осек сам себя. Было. С мамкой, с мачехой и с Антоном Парчевским. То есть, Катька, получалось, как бы подруга или родня, но не любимая женщина.

А я не хочу больше любимых женщин, приказал он сам себе. Не хочу, чтобы было больно, страшно, неопределенно. Пусть просто сидит рядом со мной на диване. Или варит обед. Или в огороде кричит на кур:

Кыш отсюда, проклятые! Все грядки расковыряли!

Катя осталась у него и на следующую ночь. От него утром поехала на работу. Вернее, Петька ее повез. Он отлично знал, что сразу, как плесень, расползутся сплетни. Ему было все равно. Он бы даже хотел, чтобы слухи как можно скорее дошли до двухэтажного коттеджа на улице Беляева, того, что с двумя компьютерами и стиральной машиной «Купербуш».

В пять часов он забрал Катю с работы. Они вместе поехали в садик за Дениской, а потом за Катиными вещами.

Это кто? — враждебно спросил Дениска.

Это моя подруга. Тетя Катя. Она хорошая, — быстро сказал Петька.

А где Фируза?

Уехала на море.

Дениска молчал. Обычно тараторил после садика, рта не закрывая. А сегодня молчал, мрачно глядя в боковое окошко машины.

 

Дети — чудные существа. У них как будто встроены изнутри специальные сенсоры, улавливающие чужие мысли и настроение. Ребенка легко обмануть, он сделает вид, что поверил, но сенсор посылает ему сигналы — врут! не верь! все плохо! Поэтому дети сразу чуют, как к ним относятся. Через Дениску Якуш понимал — Кате все безразлично.

Нет, она не злая, не капризная, не алчная. Просто ей все на свете по фиг — работа, сын, и тем более, Петька Якушев. У нее душа выжжена после смерти мужа, так же, как у Петьки от расставания с Фирузой. Катя боится суда и живет этим страхом.

Сразу было видно — Дениске она не понравилась. Когда Катя вселилась к ним одна, он просто терпел. Хмурый, уходил во двор и играл там с кошкой. Ел плохо. Когда Петька и Катя смотрели телевизор, сидя вместе на диване, Дениска вроде бы играл на полу. А Петька наблюдал за ним потихоньку, и видел, что мальчишка просто катает на месте одну и ту же машинку. А раньше целые города возводил — с автовокзалами, железными дорогами, зоопарками из пластмассовых зверей, кафе с игрушечной посудой.

Совсем плохо стало, когда Катя перевезла к ним своего сына Ромку, которого на последние недели лета забирала свекровь. Казалось бы, два пацана, почти ровесники, сразу подружатся, и все будет чики-пики. Но у Петьки — все не как у людей. Чужой мальчишка с восторгом принял Петьку, новый дом, собаку, кошку и Дениску, который «теперь как бы братик». Петька играл с обоими мальчишками — в войну или в прятки во дворе. Качели смастерил для них и повесил на турнике, где раньше Ольга проветривала ковры и шубки.

Ромка визжал от счастья, когда Петька подбрасывал его в воздух или возил на спине. А Дениска злился, убегал и наотрез отказывался качаться на качелях вдвоем с Ромкой.

Он мне не брат! Он мне никто! — кричал он раз десять на дню.

А потом вообще взял тайком Петькин телефон и позвонил Ольге. Та примчалась через десять минут — в кораллового цвета костюме для беременных, с алым лаком на ногтях. Злая, как черт. Петька, как назло, уехал на частный заказ. Ольга ворвалась в дом, налетела на Катю, отматерила, ударила по лицу. Забрала Дениску, а заодно — набор кастрюль из кухни, который ей подарили родители лет пять назад.

Петька вернулся — сына нет, а Катя плачет, сидя на крыльце.

Что?! Да зачем ты ее впустила? Почему сдачи ей не дала?

Как я могу беременную ударить?

Опять были звонки телефонные, разборки, угрозы. Столько ненависти вылилось с обеих сторон, что на сто человек хватило бы… Катя говорила — давай, я уйду. Сын — важнее. Кто тебе я, ты меня знаешь всего две недели…

Нет, — упрямился Петька, — чтоб я этой мрази уступил?!

В итоге Ольга сама отдала Дениску. Ей некогда возить его в садик. У нее по утрам плохое самочувствие. А с Авериным мальчишка не разговаривает, и вообще, испортил ты парня, Якушев. По жизни ты лузер, знаешь такое слово?

Покажи пацана психологу, — посоветовал Парчевский. — Тут в школе работает детский психолог, хорошенькая такая девочка. Приезжая. Судя по фамилии — из наших.

Петька в фамилиях не разбирался. Психологиню звали Елена Леонидовна Ставер. Выглядела она, как десятиклассница — узкие плечики, белая блузочка, испуганные реснички. Но разговаривала так умно, что Петька рот разинул, и не смел в ответ ничего сказать, кроме «да» или «нет».

Привозите мальчика, Петр Николаевич. Будем работать непосредственно с ним.

Если тебе некогда, я могу Дениску повозить, — предложил Парчевский. — Будет, так сказать, нейтральное сопровождение.

Петька понял, что Антон, выражаясь нашим местным наречием, «подбивает клинья» к психологине. Ну и хорошо. Сразу две пользы, Дениске и Антону. А мне уж, видно, никогда не видать добра на этом свете.

В среду у Кати был суд. Платный адвокат из кожи выпрыгивал, и добился-таки своего — два года «химии» вместо трех лет колонии. Катя стояла перед зданием суда и ревела отчаянно, так, что прохожие испуганно оборачивались. Петька и адвокат уговаривали с двух сторон:

Это же не тюрьма, поверьте! Это гораздо легче!

Я буду к тебе каждые выходные приезжать!

Она до самого дома не могла успокоиться. Ромка, Ромка, как же Ромку отдать свекрови? Она его за два года так настроит, что он потом матери знать не захочет.

Зачем — свекрови? — крикнул Петька. — Ты дура, что ли, Кать? Со мной останется Ромка. Какая разница — один пацан или два? Мне адвокат сказал, я могу опеку оформить!

 

Опять Парчевский смущенно протирал очки, а Туз кричал, взмахивая сигаретой: «Лапоть! Лох!» Петька упрямо смотрел мимо банного стола с бутылками и закусками, мимо телевизора с голыми девками.

Ее свекруха написала в суд. Адвокат сказал, что мы по-любому выиграем процесс. Потому что Катя мне написала доверенность на Ромку…

Ты слышишь, что он говорит? — Туз тыкал Антона ладонью в плечо. — Слышишь, какую туфту несет этот крейзи?

Леночка сказала, что психологически для Дениски полезно будет жить с ровесником, — растерянно говорил Парчевский.

Давай! Собирай всех ребят, которые мамкам не нужны! Исусик безмозглый!

Мачеха и сестра тоже не понимали. Два года тянуть чужого пацана, каждую неделю мотаться к ней на свидание, а она освободится, повернет хвост и уйдет. Разве ты баб не знаешь, Петя?

Осень постепенно меняла цвета — от восторженно-золотого до мрачно-серого. Полили дожди, раскисли дороги. Прохудилась крыша. Зачихал Дениска, а потом и Ромка. Начали подбираться к дому оголодавшие мыши-полевки. Петька мыкался на дребезжащей «калине» — в правление, в клуб, в детский сад, на заказы. Вечерами тянул пиво перед телевизором. Пацаны мирно играли вместе. Привыкли, как и обещала психологиня. Срослись.

Нудно били по крыше дождевые капли. Петька чувствовал, как будто вползают за пазуху мокрые холодные пальцы, берут сердце и выжимают из него по капле радость, веселье, желание жить. Ни одно кино не нравилось. Ни одна еда не казалась вкусной.

Но однажды — в понедельник это было, после очередной поездки к Кате, — у Петьки зазвонил телефон. Пацаны уже спали. Одиннадцать вечера. Неизвестный номер.

Алло? — спросил он, а внутри все затряслось, потому что узнал по первому всхлипу.

Петя? Не сердись, пожалуйста. Аллах наказал меня за тебя. У меня был в прошлом месяце выкидыш. Так плохо! Умереть хочу, Петя.

Ты что! — вскрикнул он. — Ты где? Я сейчас приеду за тобой. Только куртку накинь, на улице дождь лупит.

Он выбежал на крыльцо, в темноту, и вдруг понял — дождь кончился. Из рябинника за домом пахло сырым мхом, опятами и — странный запах для осени — яблоками.

И потеплело, — сам себе сказал Петька.

 

Медынь, август 2016