Журнальный мир

Удача, провидение… подберите синоним, который вам нравится, – но это случилось. И случилось благодаря Александру Блоку.

Девять человек в одной квартире

Начало истории было абсолютно тривиальным – моя мама решила навести порядок в шкафу. Случалось такое нечасто, но раз в год маму словно охватывала жажда перемен – и она начинала генеральную уборку: залезала в глубины шкафов и пыталась расставить все вещи по местам.

Миссия почти невыполнимая. В трехкомнатной квартире нас было девять человек. В начале 70-х годов это казалось абсолютно нормальным. Но можете себе представить, как много скапливалось вещей. При этом все вещи лежали максимально компактно – в квартире ценился каждый свободный метр площади. Можно даже сказать, каждый сантиметр.

Мой отец занимал высокую должность в серьезном научном институте, он был членом-корреспондентом Академии наук, но когда мама обращала к нем свои большие грустные глаза и говорила:

– Мне даже негде переодеться!

Папа отвечал ей:

– Нелличка, другие живут гораздо хуже.

Мама замолкала. Люди не жили – люди теснились.

Надо сказать, я сильно способствовала тесноте: когда мне было 18 лет, я привела в нашу квартиру молодого мужа, а потом быстро родила ребенка.

Комната, в которой мы жили с братом вплоть до моей свадьбы (сейчас такое кажется дикостью, но тогда было абсолютно нормальным), – эта комната стала нашей с мужем «семейной». В соседней комнате жила бабушка с открытой формой туберкулеза.

Брат переехал жить на кухню. А третья комната, квазибольшая, с папиным роялем, стала комнатой родителей. Они спали на диване. Утром застилали его ковром – и все вечера мы собирались большой семьей в этой комнате: разговаривали, шутили, смеялись… И никакого личного уголка у моей мамы не было.

И вот однажды мама решила разобраться в книжном шкафу. Мы все любили книги – и папа, и мама, и брат, и я – у каждого из нас были горы книг. Были книги из библиотеки моего дедушки, книги из библиотеки дяди моего папы… И вот здесь – внимание! Я должна сделать шаг назад и рассказать о человеке, без которого этой истории бы не было.

Бестужевские курсы

Лев Иванович Поливанов. Московские старожилы помнят поливановскую гимназию. В ней учились многие будущие звезды науки, включая чемпиона мира по шахматам Алехина. По слухам, Александр Алехин был дружен с внуком директора этой гимназии, Льва Ивановича Поливанова, сидел с ним за одной партой и сражался с ним в шахматы.

Внук (тоже Лев Иванович Поливанов) – интеллигентный, образованный человек, окончил одновременно и математический факультет университета, и консерваторию. И то и другое окончил блестяще, и каждый из университетских профессоров прочил ему блестящую карьеру.

Но случилось непредвиденное событие, которое родителей этого молодого человека привело в полный ужас.

Двадцатилетний Лев Иванович Поливанов приехал погостить к родственникам в Нижний Новгород (происходило это еще до того, как Нижний Новгород стал городом Горьким) и влюбился.

Влюбился крепко и навсегда, как это бывает, когда любовь сваливается на человека внезапно и накрывает его целиком. И все бы ничего, но избранница Льва Ивановича была на двадцать лет его старше.

Зоя Владимировна Зверева – не слишком хороша собой и слишком авторитарна. В свое время она окончила Бестужевские курсы. И тоже, как и Лев Иванович, училась сразу на двух курсах – на биологическом и математическом факультете. В конце XIX – начале XX века девушки не имели право на высшее образование. Бестужевские курсы стали первым российским университетом для женщин.

Отец Зои Владимировны был небогатым дворянином, детей у него было много (в том числе и мой дед, Анатолий Владимирович Зверев). Зоя Владимировна родилась старшей. Она всегда мечтала учиться и никогда не думала о себе как о матери большого семейства.

Умная, думающая девушка (сегодня сказали бы – «девушка с активной гражданской позицией») зарабатывала тем, что давала детям уроки математики и биологии. И зарабатывала, надо сказать, неплохо.

Однажды на Бестужевские курсы приехал поэт Александр Блок. Он выступал перед «бестужевками» (так называли студенток), читал им свою поэму. И после этого Зоя Владимировна запросто подошла к нему и предложила сотрудничество.

Предложение звучало максимально рационально. Блок, по версии Зои Владимировны, должен выступать на Бестужевских курсах. А Зоя Владимировна будет собирать с посетителей деньги. Нет, деньги она не станет оставлять ни себе, ни Блоку. Все деньги пойдут на помощь ссыльным и политзаключенным. Это были времена столыпинских реформ. И несмотря на то что сегодня Столыпина помнят как реформатора и человека, который обеспечил России экономический прорыв (и прорыв этот был бы еще мощнее, если бы не Первая мировая война), современники знали и столыпинские вагоны, и столыпинские виселицы.

Интеллигенция начала XX века обращала внимание не на реформы, а на их прямые последствия. Блок как человек, близко принимающий к сердцу то, что происходит в стране, сразу же отозвался на призыв Зои Владимировны.

Он действительно выступал на Бестужевских курсах, и деньги, собранные за его «творческие вечера», действительно шли на поддержку политзаключенных.

В начале XX века самым доступным средством общения на расстоянии были письма. Блок писал письма Зое Владимировне Зверевой. Она писала письма ему. Их переписка продолжалась с 1906 по 1913 год. После Зоя Владимировна переехала из Санкт-Петербурга в ее родной Нижний Новгород, встретила Льва Ивановича Поливанова – и переписка прекратилась.

Любовь с разрывом в 20 лет

Игнорируя реакцию общества и бойкот родителей, Лев Иванович Поливанов женился на Зое Владимировне Зверевой.

Зоя Владимировна начала преподавать литературу на филфаке местного университета, была известной, уважаемой дамой. Сейчас ее назвали бы коучем – к Зое Владимировне, по слухам, ходили первые лица города – чтобы посоветоваться о делах насущных. Она слыла роскошной дамой – прежде всего в смысле ума и манер.

Лев Иванович Поливанов тоже стал преподавателем, но – политехнического института. Прошло уже много лет, но до сих пор в НГТУ висит его портрет и его помнят как одного из лучших профессоров вуза.

Он знал несколько языков, преподавал математику, его обожали студенты – а он обожал свою Зоечку.

Она умерла, когда мне было 4 года, в 1956 году. Удивительно, но я ее хорошо помню. Властная пожилая женщина – достаточно было одного ее взгляда, чтобы мы с братом полезли под стол.

Во время светских разговоров дети ей мешали, раздражали ее. Она просто бросала на нас взгляд – и нам хотелось исчезнуть.

Ее безумно боялась моя мама. Я не любила Зою Владимировну. Как можно полюбить человека, перед которым трепещет моя мама?! Но мама рассказывала: когда она шла к тете Зое, твердила себе: «Я не скажу ей про это, ни за что не расскажу про это и не буду говорить про это», – и, как только она переступал порог тетизоиного дома, выпаливала все, что так трепетно хотела сохранить в тайне.

Тетя Зоя – так звали ее мы с братом – гипнотизировала окружающих. Меня охватывало чувство предвкушения всякий раз, когда мы отправлялись к ней в гости. Никогда нельзя было предсказать, как она нас встретит. Может быть, окажется не в духе, и нам с братом придется весь вечер прятаться под столом. А может быть, будет расположена к нам и станет проявлять свою любовь. Я то читала ей стихи и была обласкана за каждое слово, то была виновата – опять же за каждое слово.

После смерти тети Зои ее муж дядя Лева прожил еще около десяти лет. Он часто приходил к нам в гости, носил нам с братом шоколадки… Вот его мы любили!

Дядя Лева умирал долго и мучительно. Вокруг него были какие-то чужие сиделки, незнакомые люди… В нашей семье мы никогда не заботились о наследстве – ни о деньгах, ни о раритетах. Может быть, зря – кто знает?

Но в результате в наш дом попали не его книги в золотых переплетах, не драгоценности тети Зои – все это ушло неведомо куда, – а папки документов, которые были никому не нужны.

После похорон дяди Левы мой папа принес эти папки документов, положил их на самую нижнюю полку книжного шкафа – и все о них тут же забыли.

Филфак вне зоны доступа

И вот однажды летом 1971 года моя мама решила навести порядок в шкафу. Я была дома – боролась с первым приступом тошноты (и еще не знала, что в ближайшие несколько месяцев тошнота станет моей верной спутницей: токсикоз при первой беременности у меня окажется классически-сильным).

Мама ойкнула.

Уронила книги на пол.

– Ниночка, иди сюда, – сказала слишком ровным голосом.

Я подошла.

– Ну вот видишь, теперь хотя бы можно понять, почему ты пошла на филфак, – она протянула мне старые письма.

…Тогда моего поступка не понял никто. Отлично окончив физматшколу, я подала документы на филологический факультет. Родители удивились, но решили, что моя учеба – это мое дело. И на время экзаменов в вуз они, взяв байдарки, уехали в отпуск – сплавляться по реке Печоре и фотографировать мамины вожделенные Маньпупунёр – сейчас они считаются одним из семи чудес России, это особые «столбы выветривания» в междуречье рек Печоры и Илыч.

«Мансийские болваны» (еще одно название маньпупунёр) и правда выглядели инопланетно – мои родители шли до них по тайге пешком, а я сдавала экзамены на филфак, ухаживала за больной бабушкой и никак не могла понять, почему мне при полном отсутствии замечаний ставят за сочинение – «4», за русский язык – «4»…

Много позже я узнала: в тот год люди на филфак были набраны еще до начала экзаменов. Я участвовала в отборе, в котором не было шансов. Факультет был обязан взять вне конкурса ребят из сельских школ, затем шли ребята из среднеазиатских республик, а дальше – те, кого называют «блатными». Для выпускников городских школ мест уже не оставалось.

В тот год многие талантливые, литературно одаренные абитуриенты пришли поступать на филфак ННГУ, но они, как и я, оказались за чертой поступления.

Вернувшись из отпуска, родители обнаружили меня в слезах.

– Ты должен восстановить справедливость, – сказала мама папе.

– Я никуда не пойду, – ответил папа.

Но справедливость все-таки была восстановлена: ректор ННГУ Андрей Григорьевич Угодчиков позвонил папе сам.

– Виталий Анатольевич, я сейчас просматриваю списки не поступивших на филфак, – произнес удивленно, – и вижу в них Звереву Нину Витальевну. Это не ваша родственница?

– Моя, – ответил папа. – Это моя дочь.

– Ну что же вы не предупредили, Виталий Анатольевич! – расстроился ректор. – Я же вижу, что у нее хорошие результаты! Просто в этом году сумасшедший конкурс на филфак, и мы…

– Ничего страшного, Андрей Григорьевич, – перебил его папа, – Нина будет поступать в следующем году, а пока спокойно пойдет работать.

Но ректор решил по-другому: мне было предложено побыть кандидатом – посещать университет без студенческого билета, но иметь возможность сдавать экзамены вместе со всеми. Умный ректор понимал: многие из тех, кто поступил «по особому набору», покинут вуз после первой же сессии. А учить филологии кого-то нужно!

Так и произошло. Первую сессию (как и все последующие) я сдала на отлично, на втором курсе получила свой студенческий билет – но история с поступлением так и осталась раной на моем сердце.

Письма – огромная ценность

И вот – июнь, мой муж уехал в стройотряд, чтобы заработать денег и отдать их родителям (мы занимали у них деньги на свадьбу, и муж не мог спокойно спать, зная, что долг не возвращен).

Мама обнаруживает письма.

Те самые письма Блока Зое Владимировне Зверевой. Письма, о существовании которых мы даже не подозревали.

– Подожди, – произнесла мама после того, как первый шок прошел. – То, что на письмах стоит подпись Блока, еще не означает, что их писал именно Блок. Может быть, это какая-то шутка? Ну как такое может быть – в городе Горьком письма Блока?

Мама стала показывать письма друзьям. В нашем доме всегда помимо нас были кто-то из друзей. Ситуация, когда мама накрывала ужин, например, на 18 человек, казалась совершенно обычной (сейчас я думаю: как же она справлялась с этим?).

Письма читали, смотрели, трогали. Вечером пришел с работы папа, поднес письмо к окну.

– Если посмотреть на свет, видны водяные знаки, – сказал он, – это примета дореволюционной бумаги.

– О них никто не должен знать, – мамин голос вдруг стал очень строгим. – Письма – огромная ценность.

– Да, – рассеянно кивнул папа, – тетя Зоя говорила, что она была знакома с Блоком. Правда, она не рассказывала, что они переписывались. Ты права, Нелличка. Об этом не стоит говорить направо и налево.

И родители попросили друзей, которые были у нас дома, не рассказывать о письмах. Друзей в тот день было немного, всего 2-3 человека.

Скорость распространения слухов

Утром следующего дня я узнала, какой может быть скорость распространения слухов. В 1971 году не было интернета. И даже телефоны стояли далеко не все всех городских квартирах. Меньше чем через сутки нам уже звонили отовсюду и просили рассказать историю чудесного обретения писем.

Звонки шли не только от друзей. Звонили из «Нового мира», из «Литературной газеты». Все говорили, что письма Блока – национальное достояние. И все их требовали.

– У нас дочь – филолог, – говорили мама и папа в ответ на такие звонки. – Она и отвезет письма в Москву. Она окончила первый курс вуза.

И если на фразе «дочь – филолог» слушатели уважительно молчали, то после фразы «она окончила первый курс» слышались, скажем так, нетолерантные смешки.

Но я уже изучила все письма. Я поняла их ценность.

Переписка Зои Владимировны и Александра Блока была активной и, я бы сказала, доверительной. В стопке писем лежала даже визитная карточка Блока, исписанная его потрясающим почерком: «Зоя Владимировна, был у Вас, не застал Вас дома. Жалею об этом, потому что есть вещи, о которых я хотел бы рассказать только Вам и которые хотел бы обсудить только с Вами».

Помню, как екнуло у меня сердце. «Надо же, – подумала я тогда, – какая тесная дружба была между ними!»

Эти письма я отнесла на филфак, показала Георгию Владимировичу Краснову. Уважаемый профессор преподавал русскую классическую литературу. И он был тем самым профессором, ради которого вообще стоило поступать на филфак. Он и Всеволод Алексеевич Грехнёв – студенты сходили с ума от счастья присутствовать на их лекциях.

Георгий Владимирович заведовал кафедрой русской литературы. Он сам был как князь, как герцог. Длинные, красивые руки, глубокие глаза – аспиранты и студенты ходили за ним свитой. Слушать его было счастьем. Я не успевала записывать его лекции: когда он начинал говорить, я замирала, боясь пропустить хоть слово.

– Георгий Владимирович! Георгий Владимирович! Георгий Владимирович! – я приплясывала рядом с ним, пряча в сумке пакет с письмами.

– Да, Нина, – профессор обратил на меня внимание.

Краснов знал нас всех по именам, даже первокурсников.

– У меня письма Блока… У нас дома, в шкафу! Моей тете… – от волнения я совсем сбилась.

Надо было видеть его в тот момент.

– Письма Блока?! – он словно сделал охотничью стойку.

– Вот, – я протянула ему пакет.

– Что, здесь?! – его голос был полон ужаса. – Вы трогали их руками?!

Он взял пинцет и только пинцетом вынимал из конверта каждое письмо и перекладывал его тонкой папиросной бумагой. Меня накрывал стыд и ужас за то, что со своим конвертом неслась через весь город: письма могли помяться, порваться, упасть в лужу!

– Нина, – Краснов повернулся ко мне. – Вы представить себе не можете ценность этой находки. Не говорите никому о ней. Дальше буду действовать я.

Четыре печатных листа для «Литгазеты»

Среди множества звонков, на которые мы отвечали в те дни, был и звонок из «Литературной газеты», самого уважаемого издания той поры.

– Можно ли к телефону Нину Витальевну? – произнес в трубке приятный женский голос.

Моя мама долго не могла сообразить, какую именно Нину Витальевну голос имеет в виду, пока не поняла – речь идет о ее дочке!

– Меня зовут Алла Николаевна Латынина, – услышала я, когда мама все-таки передала мне трубку. – Я заведую архивом «Литературной газеты». Мне хотелось бы с вами познакомиться. Расскажите мне, пожалуйста, о письмах Блока.

К тому моменту я не только прочитала все письма, но и изучила все энциклопедии в Ленинской библиотеке и написала статью об этих письмах.

– Надо же, как здорово! – обрадовалась Алла Николаевна. – И какой объем вашей статьи?

– 4 печатных листа, – ответила я, имея в виду четыре листа машинописного текста. Обычных, привычных каждому листа. Я не знала, что печатный лист – это 23 машинописные страницы.

– Как же вы успели за такое короткое время написать целую книгу? – ахнула Латынина.

Тут я и узнала истинный размер печатного листа.

Да, у меня действительно была печатная машинка Erika. Она сохранилась с детства – я писала на ней сценарии для телепередач. С восьми до тринадцати лет я работала на Горьковском телевидении, снималась в детских передачах. А потом я выросла – и меня перестали приглашать.

Но машинка с тех пор осталась, навык скорой печати – тоже. Так что четыре листа я и правда набрала быстро, буквально по первым впечатлениям от прочтения писем.

– Перешлите мне, пожалуйста, этот материал, – попросила Алла Николаевна.

Четыре печатных листа отправились в Москву, и мы все сели возле телефона – ждать ответа. Родители волновались за меня – но лишь до тех пор, пока Латынина не позвонила вновь.

– У вас хороший стиль и слог, – улыбнулась она. – Берите письма и приезжайте к нам в газету.

Новая жизнь и максимальный гонорар

Токсикоз к тому времени разыгрался не на шутку. Меня рвало от одного вида еды. Вместе с токсикозом накрывала и ложная скромность – казалось неприличным сообщать о своей беременности, и я всячески скрывала этот факт.

Надела мамин костюм, сделала красивую прическу, взяла портфель с письмами – и отправилась в Москву.

На вокзале вышла из поезда.

Проливной дождь смыл мою прическу как душ. Промочил насквозь одежду. С меня слетел пояс, который держал юбку – и она сползала куда-то в район коленок. Но главный мой ужас был: как бы не промокли письма Блока! Я прижимала портфель к животу, старалась закрыть его собой и поддерживала рукой юбку. В таком виде я приехала в редакцию «Литгазеты».

Вахтер на входе меня не пустил.

Я объясняла, что иду к Алле Николаевне Латыниной, что у меня в портфеле письма Блока, что это очень важно. То же самое я объясняла и другим людям, которые пытались меня остановить…

И вдруг ощутила на своем локте чью-то руку. Обернулась. Рядом со мной стоял поэт Евгений Евтушенко.

– Пойдемте-ка, – сказал он, – и повел меня на пятый или шестой этаж старого здания на Цветном бульваре.

– Алла, возьми, пожалуйста, эту девушку, – Евтушенко распахнул дверь кабинета Латыниной. – Она всем встречным и поперечным рассказывает, что у нее в портфеле письма Блока. Ее же могут ограбить!

С этими словами блистательный Евтушенко отдал меня в руки не менее блистательной Аллы Николаевны Латыниной. Так начался новый период в моей жизни.

Я вдруг стала уважаемым человеком. Меня как-то быстро переодели, высушили мою юбку, накормили (никто же не знал, что я потом побежала в туалет и вернула всю еду наружу). Алла Николаевна позвонила в Центральный государственный архив литературы и искусства. Выяснилось, что там сохранились письма Зои Владимировны Зверевой – то есть переписка воссоединилась.

Меня познакомили с Владимиром Орловым – лучшим исследователем-«блоковедом» всех времен. Две недели я работала в «Литгазете»: сидела в архивах, ездила в Ленинград на встречу с Владимиром Орловым. Я жила у подруги моей мамы тети Зины (она активно участвовала в моей «московской» жизни). И через две недели написала большую статью. Ее назвали «23 письма Блока», разверстали на двух полосах «Литературной газеты».

В статье было все – и цитаты из писем, и история того, как письма попали к первокурснице Нине Зверевой.

– Почему вы никогда не спрашивали у меня о гонораре? – поинтересовалась Алла Николаевна, когда я уезжала.

Мысль о том, что за счастье знакомства со звездами «Литгазеты» и две недели невероятной жизни я должна еще и просить гонорар, казалась мне кощунственной.

– Вы первый автор, кого не интересуют деньги, – засмеялась Алла Николаевна, – и поэтому я выпишу вам максимум.

Когда я приехала в свой город Горький, мне пришел перевод. Я до сих пор помню эту сумму. 218 рублей. Мой муж за три месяца вкалывания в стройотряде заработал 148 рублей. Мне было ужасно неловко: он каждый день вставал рано утром, ложился поздно вечером, таскал кирпичи, выполнял самые тяжелые работы… – и мои две недели счастья принесли больше денег.

Я потратила эти деньги на поездку к морю. О море мечтала несколько лет, но последней каплей стала короткая статья в журнале. В ней говорилось: если вы хотите, чтобы у ваших детей были здоровые зубы, ешьте во время беременности виноград.

Я очень хотела, чтобы у моего ребенка были хорошие зубы. Но в средней полосе России даже в разгар лета винограда было не найти. На свои деньги я пригласила маму на юг – и мы поехали. Я ела виноград с утра до вечера (как ни странно, токсикоз на него не распространялся). И вы не поверите: у моей дочери до сих пор нет ни одной пломбы.

Редакция Горьковского телевидения

Но если вы думаете, что поворотным событием для меня стал визит в «Литературную газету», то – нет. Точнее, статья в «Литгазете» стала толчком к этому событию.

Когда она вышла, в нашем доме раздался звонок (как много в этой истории начинается с телефонных звонков!), и мужской голос сказал:

– Можно ли поговорить с Ниной Витальевной?

– Это я, – ответила трубке. И, не выдержав, добавила: – это я, дядь Володь.

Я мечтала о телевидении. Я работала на нем с 8 до 13 лет. Меня перестали на него приглашать, когда я выросла. Я страдала, переживала, думала: «Вырасту – и они все равно поймут, кого потеряли!» Но как именно «они» должны были понять, не имела представления.

Но когда позвонил Владимир Сергеевич Близнецов, я забыла обо всех обидах – так рада была его услышать. Они все для меня были дяди и тети: дядя Володя, тетя Рона, дядя Миша…

В редакцию Горьковского телевидения я пришла уже с заметным животом – шел шестой месяц беременности. Меня радостно приняли – как будто и не было пяти лет разлуки.

– Ты филолог, ты сама написала статью, – сказали мне, – значит, можешь и сама написать сценарий.

И я сделала передачу про письма Блока.

Письма читали актеры.

Я показывала фотографии Зои Владимировны и Александра Блока. Рассказывала про историю их отношений, о которой Владимир Николаевич Орлов сказал: «Надо же, это единственная дружба Блока с женщиной! Ведь обычно с женщинами у него были романы. А это – именно дружба. Поразительно, насколько глубоко Блок доверял Зое Владимировне и как высоко он ее ценил!»

Я сделала эту программу в прямом эфире.

После эфира ко мне подошли все операторы, все технические работники, все, кто был тогда в студии. И все сказали:

– Нина, ты рождена для телевидения. Оставайся!

И я осталась.