Журнальный мир

Вновь я зовам будущего внемлю,

Всматриваясь в горестную землю…

Средний мир — что конь разгоряченный,

Сажей, кровью, потом отягченный.

Воду пьет он беспрерывно, жадно,

Весь дрожит, храпит и ржет надсадно,

Скачет, бьется на кругу широком,

След свой стелет огненным потоком…

Но сквозь дым кровавый вижу, вижу:

Наш рассвет — все явственней, все ближе!..^[1]

П. Ойунский. Из песни-олонхо «Красный шаман», 1917–1925 гг.

Писатель, способный родить новое, выстроить свой путь, всем своим творчеством сообщает эпохе, времени что-то новое, привносит свое понимание и видение окружающего мира и формирует его. Один из самых ярких представителей такого понимания роли писателя в якутской литературе — это Платон Ойунский. Верил ли он, что словом можно преобразовать мир? Его дела, отношение к слову, к творчеству говорят за то, чтобы думать: да, он верил. Как тот мифологический камень Сата из олонхо^[2], слово тоже может изменить мир к лучшему, к высокому…

Чем больше вчитываешься в Платона Ойунского, в его восхитительные своей одухотворенностью строки, в его прозаические и драматические произведения, тем больше они начинают раскрываться с неожиданной стороны, дарить понимание скрытых в них смыслов, заложенных автором. У него не было простых «восхвалений» революционной поры, ее «романтизации», как кажется на первый взгляд. В его произведениях виден прежде всего человек, от глубоких философских размышлений о его судьбе до мыслей и чувств простых, «маленьких» людей.

В наследии Платона Ойунского сохранилось письмо от 27 декабря 1917 года^[3], адресованное другу Максиму Аммосову и очень занимательное с точки зрения понимания его творческих исканий. Еще тогда, только начиная свой литературный путь, он определяет направления будущей творческой деятельности. Я бы назвал это письмо «манифестом Ойунского 1917 года» или «манифестом нового мировоззрения». В нем Платон делится своими воззрениями о происхождении, культуре и исторических перспективах якутского народа, излагает предпосылки, первооснову для развития будущей якутской словесности и науки. Возможно, с высоты сегодняшнего дня не все высказанное Платоном Слепцовым может быть понято, покажется верным. Но его размышления интересны не только исторически — в них излагается позиция будущего литератора и ученого, человека, определявшего направление государственной политики в сфере искусства, культуры и науки.

«Дорогой товарищ Максим!

Считая себя родным и неотъемлемым членом своей нации, и как гражданин и патриот свободной нации, начинающей эру своей исторической жизни в настоящем, желал бы бросить взгляд на наше прошлое и настоящее, и тем раз и навсегда наметить путь для своей деятельности и деятельности отчасти своих коллег современников.

Наше индивидуальное прошлое, богатое поэзией, чарующей дух каждого своей суровой прелестью под тяжестью сурового великолепия нашей северной природы, хранится в народных сказках, с каждым годом, с каждым днем теряющих свою первобытную прелесть из уст современных бездарностей. Хотя нельзя отрицать, что дух народа нового времени не сказался и в сказках. Сказка — это поэтическая история и родное евангелие с древних дней до наших дней, передерганные на разный лад и вкус каждого более или менее даровитого индивида. Историки говорят, что история создается не из дел отдельных личностей, будь они Карлы Великие, Петры Великие, Наполеоны и Вильгельмы, но, тем не менее, как знамя в шествиях и революциях, во всех делах впереди, как демоны, идут всегда отдельные личности, называемые даровитостями, талантами и гениями. Были ли у нас сильные личности? Конечно, были, но в общественно-историческом смысле их не было, и не было (мое предположение) крупной (патриархальной ли, матриархальной ли) родовой общины, не было ввиду нашей расплывчатости и малочисленности, но маленькие, враждующие семейные группы и отдельные родовые общины, безусловно, были. <…>

Борьба добра и зла, религия двух начал и идеально белая религия, принесенная нам русскими, создадут из якута новый тип верующего, также создадут весьма интересный тип творчества у национальных талантов. Якутская нация, рожденная в поэзии, творческий самородок, выявит себя в истории только своей своеобразной литературой, конечно, не претендующей на мировое значение. Якут исключительно был поэт, но за отсутствием богатой письменности (родной) не усовершенствовал свой дар. Наша будущность в совершенном развитии этой поэзии и нашего на вид бедного и тяжелого языка, но языка весьма гибкого, образного. Наша история в том, чтобы свою литературу сделать общечеловеческим достоянием. Кто откажет в своеобразной и родной прелести слога и содержания нашей сказке? Кто откажет в крупности дара первому драматургу Никифорову В. В., творцу «Манчары»? Кто откажет в талантливости поэту Кулаковскому А. Е.? Кто откажет таланту А. И. Софронова как выразителя своего времени? У нас язык живой и гибкий. Печать нового времени глубоко останется на лицевой стороне нашей духовной жизни и скажется (моя надежда) в творчестве нашей нации. К творцам нового времени, времени исторической нашей жизни можно пока отнести пишущего эти строки, бросившего на суд и одобрение общества картину исторического момента народного горя и радости в создании «Олох долгуна» («Волны жизни»), взятую из жизни дней реквизиции якутов при Николае II. В какую бы сказку ни заглянули, в какую бы драму и песню ни заглянули — всюду поется торжество и стремление к торжеству, всюду горе и борьба за торжество мирной жизни, всюду чувствуется человеческий дух творчества и любви. Мы жили и живем во имя этого торжества и во имя человечности и мирного процветания нашей родной нации, и будем жить ими, но не в духе шовинизма, ибо в нем в итоге всегда есть порабощение. Мы были в порабощении и тогда не были шовинистами, нам некого поработить на алтаре свободы. Вот одна светлая и симпатичная сторона духовной нашей жизни, надеюсь — в которой мы будем жить и ныне.

Следовательно, прежде, теперь и в будущем — была и есть и будет светлая, кипучая, духовная и богатая жизнь. <…>

Дорогой друг и товарищ! Совершенно беспристрастно излагая прошедшее, настоящее и будущее нашей нации, намечая путь деятельности, поневоле задумываешься: во имя чего и кого мы должны жертвовать собой и, зная будущность, должны работать по раз намеченной дороге, покуда истощенные работой, с полным сознанием своего достоинства и полезного существования, сойдем раз и навсегда со сцены в могилу. Народ, имеющий будущность, поймет, если не сейчас, то в будущем, нас и по адресу нашему скажет: «Дорогие граждане! Вы были и работали за нас. Спасибо вам!» Итак, мы (молодежь) обязаны работать, и да скажется в этой работе духовная мощь нашей будущности. Итак, да здравствует молодой якут в борьбе за право, в работе за благо!

П. Слепцов».

Ойунский, которому тогда исполнилось всего 24 года, открыто объявляет о своей готовности взять ответственность за будущее народа, за просвещение народа, культуру и науку. Его письмо — это манифест новой якутской литературы и культуры, основанной на национальных культурных традициях и народном творчестве. В дальнейшем он шаг за шагом будет воплощать в действительность эти свои воззрения. Время выявит и тех, кто будет думать и действовать в духе его «Манифеста», кто вольется в коллектив единомышленников и противников — открытых и до поры до времени тайных.

Сам Ойунский в том же 1917 году начал писать свое самое знаменитое произведение — песню-олонхо в четырех действиях «Красный Шаман». На это Платона вдохновили его боль и думы о времени, о судьбе своего народа, очертания его будущего пути, казавшиеся ему тогда ясными и четкими. Оказавшись волею судьбы в Томске, а позже учителем в селе Казанка, Платон Слепцов, тогда совсем еще молодой человек, уже успевший познать вкус победы и горечь поражения, но не сдавшийся, начал одно из самых своих трагических и драматических произведений и работал над ним в течение семи лет.

В конце ноября 1920 года он переменил свою фамилию на Ойунский — «из рода шаманов». Можно и здесь увидеть некую символическую перекличку — он продолжал работать над драмой о шамане, о его перевоплощении и, возможно, видел себя в главном герое этого произведения и всего этого творческого периода.

Драма или, по определению автора, «олонхо-тойук» впервые была опубликована отдельной книгой на якутском языке в 1925 году, а в 1930 году вышла с предисловием автора в переводе на русский язык А. Боярова и П. Черных-Якутского. За два года до этого, в 1928 году, с этим переводом, вернее, его подстрочником, познакомился Максим Горький. Горький, наряду с Львом Толстым, был в Якутии одним из самых популярных и авторитетных русских писателей. Было важно каждое его слово, тем более если оно касалось якутской литературы. Прочитав переводы на русский язык «Красного Шамана» и поэмы «Ангел и Дьявол» Анемподиста Софронова-Алампа, он дал им высокую оценку. В приветствии I съезду литераторов Сибири 1928 года он упомянул и процитировал только якутских писателей:

«Не зная языка бурятов и якутов-саха, я, наверное, все-таки понял бы прекрасное чувство, вложенное неизвестным мне поэтом-саха, автором поэмы «Кысыл Ойун» вот в эти слова:

Пришла пора

Зажечь неугасимые костры

Пламенной свободы

По всем тернистым тропам

Бедственной жизни Земли.

И услышал бы слова А. И. Софронова, поэта якутов:

Настал желанный день

Расплодить по всей Земле

Бесконечное добро!»

Приветствие было опубликовано в газете «Правда» 20 апреля 1928 года.

Почему же Максим Горький выбрал именно творчество якутских писателей? Мы знаем, что он был знаком с Якутией через ссыльных и известного якутского предпринимателя и издателя Алексея Алексеевича Семенова (1882–1938), с которым он подружился. Первая встреча с якутскими писателями Петром Черных-Якутским и Алексеем Бояровым состоялась в 1928 году, и была опять-таки связана с именем Платона Ойунского. Черных-Якутский задумал перевести на русский язык и опубликовать поэму «Красный Шаман» в планируемом Горьким сборнике национальных писателей. Благодаря переводу Боярова и Черных-Якутского творчество Ойунского и через него якутская литература становятся известны Горькому и не только ему.

Обратимся к воспоминаниям народного писателя Якутии Николая Мординова-Амма Аччыгыйа: «Чрезмерно ретивые в рапповские времена якутские критики неистово царапали Ойунского за его превосходную поэму «Красный Шаман». «Архаизм, символизм, шаманизм, мистика» — как только не крестили они эту поэму! И вот в самый разгар шумихи 20 апреля 1928 года в «Правде» появляется приветствие Горького литераторам Сибири, где была высоко оценена эта поэма, с которой всеведущий Горький был уже знаком по подстрочному переводу. Критики, разумеется, сразу притихли, но спустя год-два взялись «изобличать» Ойунского в «безыдейности» за его титанический труд по воссозданию якутского героического эпоса-олонхо «Нюргун Боотур Стремительный»… Как часто родная Москва спасала нас от нас самих!»^[4]

В то время писатели Сибири предпринимали попытки объединиться в творческий союз, но этого не случилось из-за идейных разногласий и давления из центра. В Якутии не было организовано отделение Союза, и нет свидетельств участия якутских писателей в сибирском писательском движении тех лет. Платон Ойунский, будучи наркомом просвещения, в 1928 году высказал мысль об объединении писателей в статье «О мероприятиях по развитию якутской национальной культуры», опубликованной в Бюллетене НКПЗ ЯАССР: «Считать необходимым объединения всех литературных сил края в единый союз писателей во главе с научно-художественным Советом, а также считать необходимым командировки в центр на повышение квалификации особо заслуженных лиц». Возможно, на эту его позицию повлияла и идея сибирских писателей.

Первое обсуждение поэмы-олонхо состоялось в 1917 году. Об этом вспоминает автор в предисловии к изданию «Красного Шамана» в переводе на русский язык: «Поэма мною была начата еще в 1917 году и называлась «Шаман Добун», первые 12 песен прочитывались в узком кругу якутской молодежи с участием якутских писателей, где, между прочим, присутствовал тогдашний глава якутской национальной интеллигенции, последний видный отпрыск из рода Оросиных — Р. Оросин. Молодежь встретила мою поэму с восторгом и дала совет скорее ее закончить. Вместо Оросина, совмещавшего идеологию Кудангса, — появился Оруос-бай, вместо Добуна — Красный Шаман».

2 июля 1920 года в Якутске в газете «Красный Север» была помещена в рубрике «Местная жизнь» информация о художественно-литературном вечере, состоявшемся 27 июня и организованном подотделом исследования Якутской области. На вечере Платоном Ойунским была прочитана драма в четырех действиях «Кысыл ойун». Одним из первых оценку дал его тогдашний сподвижник Георгий Семенович Ефимов^[5]: «В своем произведении автор изложил следующее: в мире существуют две борющиеся силы, время и личность. Время — чисто стихийная сила, которая творит и разрушает бессознательно, благодаря чему происходит на земле весь гнет и все насилие, происходят все земные несправедливости. Личность — это совершенно другое начало, начало творящее и разрушающее, но — сознательно. Наступит момент, когда личность, борющаяся с временем, победит и установит всякое благо и справедливость. К этому выводу шаман пришел постепенно. Сначала он думал, что причина всех зол — это Орос Бай, являющийся воплощением капитала. Он думал, что, уничтожив Орос Бая, уничтожит земное зло. Но он ошибся. Несмотря на то, что он убил Орос Бая, зло продолжало существовать. После этого он приходит к убеждению, что для того, чтобы уничтожить зло, необходимо устранить слепую стихийную силу — Время. И в этом он окончательно убеждается после того, как на его вопрос, обращенный ко времени: знает ли оно то, что делает — последнее ответило отрицательно. Тогда он предвещает миру, что личность победит время. Личность установит вечное благо».

В той же газете сообщается, что Новгородов, Оросин и другие выступили «…с критикой прочитанного произведения. Но их критика относилась не к оценке художественности произведения, а лишь к указаниям на различные технические недостатки. Во втором отделении выступил хор».

Шаман, да еще Красный! Естественно, это сразу приковывает внимание читателей во все годы, прошедшие с тех пор. Почему же Платон, член большевистской партии, взялся за переосмысление места и роли шамана в якутском обществе? В этом проявилось его глубокое понимание души своего народа, его истории и культуры. Весь окружающий мир для якутов воспринимался через шамана, связывающего людей с миром духов, вызывающего не только трепетное уважение, но и страх. Шаман, несмотря на массовое принятие якутами православной веры, занимал очень большое место в сознании народа. Выводя героя-шамана, который преображается перед глазами читателя, Платон не ошибся. «Красный шаман» сразу же вызвал живой интерес в народе, у Платона появилась масса поклонников. Видимо, тогда же он принял окончательное решение о перемене своей родной фамилии на Ойунский. Сочинив на взлете революции «Красного Шамана», он приобрел в глазах народа тот образ, который вполне соответствовал его реальным делам и планам, наполнял их сакральным смыслом.

И еще один интересный штрих к пониманию творческого метода Ойунского. Сохранились воспоминания Реаса Кулаковского, сына Алексея Кулаковского-Ексекюлях Елексея, в которых он излагает очень важный, на мой взгляд, случай. Когда Реас учился в младших классах, в село Черкех приехал Платон Алексеевич. Реас, услышав весть об этом, решил взглянуть на него. Днем к нему ходило много народу, и юноша выбрал вечернее время, чтобы никого рядом не было. Когда он обходил дом, в котором остановился Платон Алексеевич, ему услышалось камлание шамана — а шаманить мог только сам Ойунский. Это заставило Реаса отказаться от своего замысла, он решил не испытывать судьбу, убежал играть с мальчишками. По прошествии нескольких лет он услышал, как бабушки Маайа и Сюекюлэ обсуждали: «В свой приезд к нам Ойунский писал «Красного Шамана». И во время разговора или чаепития он вдруг начинал напевать, камлать по-шамански»^[6]. Трудно сказать, пробовал ли он входить в образ или это были более глубокие позывы, идущие из глубин его подсознания.

Неистовство и мощь, живущие в огне!

Неведом был язык ваш вещий мне…

Черед пришел — раскрылась суть моя:

Четвертый год, как стал шаманом я.

Четвертый год, как я увидел сон…

Чьим чудодейством был тогда я осенен^[7]?

Начинается поэма с того, что шаман сидит на черно-белом клетчатом ковре — не образ ли это мира как шахматной доски, знакомый многим культурам? Звучит величавая песня-олонхо: «Сумерки летнего ненастного вечера. Гремит гром, сверкают молнии. Возле шалаша, опустившись на одно колено, стоит Красный Шаман. Он повернул лицо к востоку, рука его опирается на бубен. Под ним — черно-белый клетчатый ковер». Далее Красный Шаман начинает петь заклинание:

Стоя над миром восьмидорожным,

Стон его слыша ухом тревожным,

Зная коварство сил его темных,

Зренье даруя глазам угнетенных,

Все свои думы связав с бедняками, —

В сердце народа вдохнул ли пламя

Яростной битвы с гнетом, с обманом

Я, именуемый Красным Шаманом?

Для Ойунского мир, как и шахматная доска, «восьмидорожен», для человека в нем открыты многие пути, но только один из них ведет к постижению правды.

По прошествии времени уходит в небытие поверхностное восприятие драмы или, как ее называл сам автор, «песни-олонхо» как описания революционных событий 1917–1920-х годов. «Красный Шаман» — ни в коем случае не политический памфлет, а произведение на вечные темы любви к людям, власти, долга, чести, веры.

Начав писать «Красного Шамана» в 1917 году, Платон Ойунский постепенно вырастает из революционных «пеленок», становится великим и мудрым поэтом Якутской земли, страны Олонхо, которую сам и создавал своими произведениями. Его стихи, как нерв, как набат, как пламя, пылающие сквозь века и времена, приобретают философскую основу. По определению литературоведа Василия Протодьяконова, «Красный Шаман» — это философская драма, размышления о месте человека в Срединном мире, о его созидающей и разрушающей безднах, о борьбе двух начал, светлого и темного, о двуединой сути человека, оказавшегося в непростой жизненной ситуации.

Ойунский здесь выступает как поэт-символист. Именно в этом первом крупном его произведении мы видим влияние эпохи, а именно поэзии русских символистов, и одновременно очарованность народным словом, мистикой якутского эпоса.

Не зря в самом начале поэмы Платон обращается к своему другу, Максиму Аммосову. «Красный Шаман» — продолжение их споров, когда они еще были так молоды, когда впервые встретились и подружились в дни учебы в Якутском городском четырехклассном училище. Платон адресует эпиграф своему другу:

Максим! Ты мне, как брату, говорил:

«Цени слова, не распыли их пыл,

Не отступай от мечты своей,

Не падай, не сдавайся, не робей!»

Да будет так, как ты сказал, Максим!

Да светит свет твой над путем моим!

В поступках и делах шамана автор передает свое видение и понимание мира. Голосом Красного Шамана он говорит о сути жизни на земле:

Горем мир наш гложется,

Горе в мире множится…

Счастья в мире не найдешь,

Счастье — сказки, счастье — ложь…

Черство небо… Небо глухо…

Человек! Не падай духом!

Из-под молний, из-под града,

Из кровавой тьмы и смрада,

От порога бездны черной

Отрывайся, обреченный!

Стон прерви, почувствуй силу,

Стань орлом, взлети к светилу –

И вкуси лучей сиянье,

И победы ликованье

Вылей в выдохе последнем!

Вот спасенье в мире Среднем…

В этих словах весь Ойунский — великая и трагическая фигура ХХ века. Поэт и революционер. Писатель и публицист. Романтик и прагматик. Идеалист и материалист. Созидатель и государственник. Борец за самоопределение и за единство. Для него вся его недолгая жизнь есть борьба, а борьба — это не только физические, но и душевные усилия. По сути, как понимает Красный Шаман, борьба — это душевные усилия и воля, направленные на преодоление преград, столкновение разных интересов и мнений. Но в конечном счете борьба, как показывает Ойунский, есть и взаимодействие противоположных мнений, их творческое развитие в философском смысле. Получается, что борьба, и это очень важно — источник развития, движения вперед. В конце драмы герой не умирает физически, а отказывается от своей шаманской силы, преобразовывается в другую, более отвечающую тогдашнему современному общественному запросу силу.

По определению культуролога и философа Алексея Радугина, «русские символисты (Вяч. Иванов, А. Белый, В. Хлебников, ранний А. Блок) провозгласили сознательную, теоретически оформленную установку на миф, фольклор, архаику, корнесловие»^[8]. И якутский символист Ойунский неотделим в своих взглядах от их позиции. Своим «Красным Шаманом» он вступает в спор о Сверхчеловеке, популярной теме среди представителей Серебряного века в философии и литературе. Этот спор о Сверхчеловеке он продолжит в другом своем крупнейшем, но уже прозаическом произведении «Кудангса Великий».

Драма завершается тем, что Красный Шаман избавляется от своих шаманских атрибутов — облачения, бубна и колотушки. Почему? Можно ли воспринимать этот поступок именно только как отказ от отжившего свой век занятия — шаманства? Или автор хочет сказать о чем-то другом? Если Красный Шаман — его «альтер эго», то от чего он отказывается?

Внимание многих исследователей приковывает к себе образ Кутурган Куо («Девы печали»), появляющийся в конце поэмы, в последнем акте. Он воспринимается как провозвестник века свободы, образ будущего. Для автора Кутурган Куо — «дух, олицетворяющий народную скорбь и мудрость вселенной». Красный Шаман, увидев ее, «поклонившись до земли, опускается на колени». Она говорит ему:

Веру в рассвет, в ясные дни

В сердце своем свято храни.

Радость зажги в темной груди!

        Разумом смерть, смерть победи!

Красный Шаман в ответ произносит:

Веру свою свято храня,

        Вижу зарю нового дня.

Духом я тверд. Смел я умом.

Здесь особенно важен ответ Кутурган Куо:

Эхо громов, небо, разбрось!

        Это сбылось! Это сбылось!

Раб пробужден, полон сил,

        Разумом смерть он победил!

Практически все, что происходит с Красным Шаманом, воспринимается как сотворение нового мира, без угнетения и притеснения человека. Вместе с тем происходит и преображение самого человека. Красный Шаман понимает, что сотворение нового мира и преображение человека — это не так-то просто. Размышления на эту тему Платон Ойунский продолжит спустя десятилетие в своих прозаических произведениях, написанных в 1935–1937 годах.

Одни из самых загадочных строк «Шамана» связаны с духом огня Хатан Тэмиэрия:

Эй! Сотрапезники, завистники былые!

Эгей!! Вы! Боги! Бесы! Духи злые!

Где ж лакомства?.. Увы! Остались нам

Гниль, грязь земная, рухлядь, хлам…

Голодная настигла вас беда:

          Не по зубам такая вам еда!..

          Но что

          Не переварится в огне,

Хотел бы знать я?! Корма мне

Хватает! Жизнь не так плоха!..

          Ххо-хо-хо-хо!!!

          Хха-ха-ха-ха!!!

По сути, в конце этой драмы на сцене остаются только дух огня Хатан Тэмиэрийэ и воткнутый Красным Шаманом в шесток очага старинный якутский нож длиной в три четверти аршина. Пламя и острый нож — символ силы, способной дать «свет, радость… забитым, бедным» и уничтожающей «страданье, горе».

Ойунский, сочинивший прекрасные образцы революционной поэзии, одновременно создал на основе национальной традиции философское произведение, которое становится одним из самых загадочных и, наравне со «Сном шамана» А. Кулаковского-Ексекюляха, одним из центральных произведений якутской художественной словесности ХХ века. В драме отражено образное понимание окружающей действительности, присущее якутскому народу. «Красный Шаман» изменил мир саха. С появления драмы можно вести отсчет революционных изменений в эстетическом восприятии окружающей среды, всего мироздания. Сцены из «Красного Шамана» впервые были поставлены на сцене Якутского театра в 1921 году. Эмоциональное воздействие на зрителей было огромно.

Вокруг «Красного Шамана» сразу же развернулась нешуточная борьба. После публикации и выхода на сцену драма и ее автор начинают подвергаться несправедливой критике, нападкам. Эта борьба велась не столько вокруг Ойунского и его произведения, а вообще за будущее якутской литературы и культуры. Какой она может быть? На чем должна основываться — на народной культуре или исключительно на правде революции, как ее представляли себе революционные поэты?

За драму «Красный Шаман» Ойунского обвиняли в совершенно немыслимом — в близости к кулачеству, защите старого, отжившего, фактически в антисоветчине. И обвиняли молодые коллеги-поэты Эллэй, Кюндэ и другие, в то время как старшее поколение интеллигенции в лице Алексея Боярова и Петра Черных-Якутского высоко оценило драму и взялось за перевод ее на русский язык. Не могу не процитировать отповедь Ойунского своим критикам: «Как бы ни шумели мои некоторые современники, воспевающие глупейшие погребальные гимны народному творчеству и прославляющие себя, как львов и орлов современности, — их шум меня не заставит бросить недоконченным мой труд по народному творчеству и не заставит меня встать на путь крикливого осуждения народного творчества»^[9].

16 сентября 1930 года Платон Алексеевич обращается к заведующему культурно-пропагандистским отделом Якутского обкома ВКП(б) Верховинскому, видимо, понимая, что нападки на народное творчество начались не без поддержки этого самого органа: «Сегодня ознакомился с тезисами Кюндэ о якутском национальном искусстве. К своему удивлению там нашел, что я, Сокольников, Бэстинов и другие отнесены, так сказать, в ряды попутчиков. Абагинский, Эллэй, Кюндэ (тоже пожалуй) попали в…^[10]  пролетарских писателей (очевидно заслужили своей бездарностью и никчемностью).

Желательно узнать, каково мнение культпропа о произведениях Ойунского, Сокольникова и Бэстинова (у последнего имеются бытовые пьесы последнего времени и хорошие идеологически выдержанные рассказы по вопросам земской реформы). Во-вторых, мне нужно узнать, что со мной будет, если окончу великий богатырский эпос якутского народного творчества — «Olongo», над которым я потихоньку работаю уже третий год? Куда я буду отнесен? Очевидно, из попутчиков попаду в ряды реакционных писателей… «Красный шаман» (взятый из народной мифологии, очевидно, поставил меня в ряды попутчиков?!!). Если я попутчик, то мои революционные стихи, моя основная пьеса «Большевик» — могут ли быть съеденными тем, что я занимаюсь народным творчеством, и быть затертыми на задний план? Если ржавчина заедает сталь, то меня укусы бездарностей тоже могут заесть… Я не очень рад тому, что стал поэтом (хотя некоторые говорят, что поэтом быть вещь хорошая, пока я не вижу ничего хорошего в своем положении, кроме травли и укусов…).

Нужно определить — осуждаем ли мы, как Кюндэ и Эллэй, народное творчество бесписьменного народа? Осуждаем ли тех лиц, которые записывают, оформляют это творчество народа, накопленное и созданное тысячелетиями?»

Ойунский продолжит свою работу по «художественному оформлению народного творчества» и выполнит обещание, данное им в 1930 году, закончив через два года венец всего своего творческого пути — олонхо «Ньургун Боотур Стремительный». Первая песнь которого вышла в печать в том же 1930 году, а вторая и третья песни — в 1931 году отдельными книгами. В последней песне он укажет дату: «1932 г. 3.VII».

Андрей Борисов, наш знаменитый театральный режиссер, основатель Театра Олонхо, ведет машину, петляя по улицам Якутска. Мы проезжаем мимо памятника Платону Ойунскому на площади у здания театра, носящего его имя, мимо символической триумфальной арки, где на плитках выбиты поэтические строки. По пути Андрей Саввич рассказывает о Платоне Ойунском, одном из самых своих горячо любимых авторов:

— Ойунский завещал нам три вещи: язык, олонхо, итэгэл-веру. Содержание произведений Ойунского подходит к постулату Гегеля «Теза-антитеза-синтез». Например, то, что дитя человеческое Николай Дорогунов сперва пьяница и картежник — антитеза, познание им настоящей любви с Лагларыйа Дайа — синтез, а обретение героем истинной человеческой сущности, его становление — теза, или возвращение к истокам. Имя Ойунского тоже можно рассмотреть в таком порядке. Сочетание фамилии Ойунский (происхождение из рода шамана — национальная культура) и имени Платон (приобщение к мировому опыту, прогрессу) — синтез, а бытность Ойунского олонхосутом — теза. Значит, если начало ХХ века входит в антитезу, то в самом этом веке посредством больших преобразований образуется синтез, а в начале XXI века начинается теза. Таким образом, через приобщение к мировому прогрессу, мировой культуре мы вновь приходим к основе основ — олонхо.

 Андрей Саввич делится интересной теорией о том, что Ойунский оставил модель развития культуры, что его творчество для нас — эгрегор, коллективное бессознательное, энергия воплощения идей, мыслей в жизнь, показатель развития общественной мысли народа. Мы вспоминаем литературно-философское эссе его отца Саввы Егоровича Борисова «Покровители девяти небес, благословители рода Айыы саха», где выполнен сравнительный анализ произведений классиков якутской литературы Алексея Кулаковского-Ексекюляха «Сон шамана» и Платона Ойунского «Красный Шаман».

Нельзя не согласиться с мнением Саввы Егоровича: «Платон Алексеевич пришел к выводу, что борьбой и кровью нельзя изменить устои, законы жизни на Земле… в поэтической драме “Красный Шаман” он воплощает идею стремления народа к лучшей доле, освобождения от рабства и угнетения».

Театр и Ойунский — это отдельная большая тема. В первые годы Советской власти в Якутске начали ставить пьесы Платона Ойунского — их было шесть. Известно, что была еще ученическая пьеса 1914 года, которая называлась «Свет Бога светит и во тьме юрты». Буквально только что, в 2015 году, сотрудники Национального архива в ходе подготовки архивного сборника нашли документ, свидетельствующий, возможно, еще об одной драме Ойунского — «Кынар ойуун». Возможно, это опечатка или один из вариантов названия «Кысыл ойуун» — «Красный Шаман». Дело специалистов — установить истину.

Платон Слепцов-Ойунский, председатель губревкома, 13 декабря 1921 года подписал приказ, касающийся театра, в котором говорилось: «Назначается комиссаром Якутского национального театра тов. Софронов Анемподист с подотчетностью перед Якутсекцией Губбюро РКП». В том же году театр поставил три пьесы Ойунского: «Указ царя», «Волна жизни» и сцены из «Красного шамана». Простое перечисление идущих на сцене спектаклей нагляднее всего показывает, насколько плодотворным было его творческое содружество с национальным театром:

1925–1926 — «Большевик Басылай».

1927–1928 — «Нюргун Боотур Стремительный».

1929–1930 — «Красный Шаман».

1930–1931 — «Большевик Басылай» и «Красный Шаман».

1932–1933 — «Большевик Басылай».

1933–1934 — «Красный Шаман».

1934–1935 — «Огого багарбыт» («Пожелавший ребенка»), «Указ царя».

1935–1936 — «Большевик Басылай».

1937–1938 — «Туйаарыма Куо», олонхо-тойук^[11].

Закономерно, что к 17-летию начала творческого пути Ойунского руководство республики принимает решение о присвоении его имени театру. 28 марта 1934 года выходит постановление Президиума ЦИК ЯАССР: «В ознаменование 17-летнего юбилея литературно-политической деятельности т. П. А. Ойунского, революционера-большевика, первого якутского пролетарского писателя, создавшего образцы высоко художественных, глубоко идейных произведений, отражающих героику гражданской войны, социалистического строительства, Президиум ЦИК ЯАССР постановляет:

1. Присвоить имя т. Ойунского П. А. Якутскому государственному национальному театру».

Следующим пунктом было установление стипендии имени Ойунского в Институте театрального искусства для студентов Якутии. Добавим, что тогда же, в 1934 году, выходит первый сборник статей «О творчестве П. А. Ойунского», включавший и переводы его произведений на русский язык.

Присвоение театру его имени было не просто следованием новой советской традиции, по которой именами вождей или выдающихся деятелей назывались колхозы, города и школы, к которым они не имели никакого отношения. Платон Алексеевич плотно занимался вопросами создания профессионального театра, его становлением и развитием, формированием его репертуара. Например, 26 января 1929 года Наркомпросздравсобес рассматривает вопрос улучшения деятельности Якутского государственного Национального театра: «Постановлением СНК ЯАССР от 21 января с. г. отпущена дотация госнацтеатру в сумме 11 тыс. руб.». Подписал постановление нарком Ойунский.

За все годы, пожалуй, самый большой успех выпал на долю драмы «Красный Шаман». С весны 1938 года наступило долгое 20-летнее молчание вокруг имени Ойунского. После его долгожданной реабилитации театральный сезон 1958 года в Якутске открылся «Красным Шаманом». В 1970-е годы снова наступило почти десятилетнее молчание, прерванное в 1983 году режиссером Андреем Борисовым, поставившим спектакль «Мной оставленные песни».

Когда я пишу слова «Платон Ойунский и театр», мне видится наяву образ, который создавал на сцене выдающийся актер Якутского театра Симон Федотов (1940–2004), игравший в этом спектакле самого Ойунского. Вот он подходит к краю сцены и читает бессмертные строки поэта… Свыше 20 лет он играл Платона Ойунского на сцене театра, носящего его имя. Бесчисленное количество раз сыграл его в разных инсценировках. И потому эссе Сарданы Ойунской^[12] «Разговор с отцом» кажется разговором и с ним, Симоном Федотовым. Эссе Сардана Платоновна написала, конечно же, под впечатлением спектаклей Саха театра:

«Симон Федотов… Облик артиста Симона Федотова и его роль Поэта для меня слились в единый образ Отца. Под впечатлением от спектаклей, поставленных Андреем Борисовым, однажды родилось лирическое эссе, отрывок из которого соотносительно игре Симона Федотова предоставляю читателю:

— Отец, ты был живой среди живых, вся жизнь твоя прошла перед глазами: ты был Поэт, ты был Трибун! Ты был то тонкий лирик, то пламенный оратор! Ты мечтал. Ты созидал… Любил, и был любим! Смотрела я на сцену и не верила глазам: кто это — артист Симон Федотов или Ойунский сам?! Отец, не твой ли дух в него вселился?! Или его плоть твое обличье обрела?!.

— Да, дочь, артист Симон Федотов и я — одно целое… Нас объединяет сила Слова!! О, муки творчества… Они знакомы мне, ведь это ад и наслажденье… Сила Слова — это и бальзам, и яд! Сила Слова жизнь возвращает, сила Слова может и погубить…

— Отец, еще раз встретила тебя я в пьесе «Алампа», когда ты принимал из рук умирающего старшего собрата эстафету…

— Да, но над головой моей уже был занесен дамоклов меч! Не смог я дальше нести тот факел Света и Надежды… Язык мой вырван был, я онемел на долгих восемнадцать лет… Пропала сила Слова!

— Отец, ты был оправдан! К тебе вернулась сила Слова! Во всю мощь богатырских легких вновь запел Ньургун Боотур, и над тревожным миром загудел набатным гулом бубен Красного Шамана, словами дерзкими заговорил Великий Кудангса!»^[13]

Писательский дар Ойунского передался его младшей дочери Сардане Платоновне. Она публиковалась с конца 1980-х годов с благословения Суорун Омоллоона. Ее искренние, поэтичные произведения, такие как поэмы «Дойдум Таатта, дорообо!», «Хоочугур уола Былатыан», эссе «Разговор с отцом» и другие, конечно же, в первую очередь посвящены памяти отца, раздумьям о его судьбе и его произведениях. В них светлая грусть и гордость сплетены с радостью от возрождения памяти об отце, от востребованности его идей в современной Якутии.