Под «блоговоидным» предлогом

Под «блоговоидным» предлогом

Народные мемуары

Сергей Сафронов для города Кемерово был личностью уникальной, яркой и незабываемой. Отвечая на вопрос, кто такой Сергей Александрович Сафронов, трудно выбрать главное. Он был блестящим переводчиком, прославившим школу перевода Кемеровского государственного университета, талантливым музыкантом, нежным отцом и образцовым семьянином. Его внезапная смерть во вторую волну COVID-19 в октябре 2020 года стала потрясением для его семьи, друзей и многочисленной публики, посещавшей его концерты и просто знавшей его «через два рукопожатия» — а таких наберется в Кемерове не одна сотня человек. А еще есть друзья в Москве и многих городах бывшего Советского Союза.

Сергей Сафронов родился в Кемерове 18 октября 1955 года, там же окончил факультет романо-германской филологии университета. Где он только не работал — в шахте, на угольном разрезе, в офисе, на заводе, на рыболовецком судне, в банке, на мясобойне… Он даже пытался преподавать в школе, но не смог — подвергся критике методиста за плохо составленные планы уроков. Переводил книги, спектакли и фильмы, пел на сцене за деньги, работал поваром и матросом на судне, управлял самолетом и большим рыболовецким судном (правда, всего пять минут — и чуть не утопил, подставив борт под волну). Стрелял из многих видов стрелкового оружия, причем больше всех его впечатлила трехлинейка.

Но суть не в этом. Чем бы ни занялся Сергей Александрович Сафронов, все у него получалось. Даже несбывшаяся мечта — уехать в Америку и открыть там свое дело, небольшой паб, в конце концов в некотором смысле осуществилась: в Кемерове недалеко от Городского сада работает маленькое питейное заведение, и за стойкой этого уютного бара мы видим сына Сергея Сафронова. Сергей Сергеевич унаследовал не только мечту отца, но и его разностороннюю одаренность: он замечательный музыкант, великолепный конферансье и просто обаятельный человек, создающий вокруг себя атмосферу уюта и радости. За этим ощущением люди и приходят в бар «У Сафронова», как его все называют, несмотря на его официальное название «42-я улица».

В мемуарах, которые публикуют «Сибирские огни», отражена эпоха, по которой нельзя не тосковать. Несмотря на трудности жизни в Советском Союзе, Сергей Александрович пишет скорее о возможностях. О том, что можно было поехать куда угодно по великой стране, наняться моряком на торговое судно, поехать в Индию с миссией советских инженеров. Но для этого нужно было быть Сергеем Сафроновым.

В личном общении Сергей поражал мягким юмором, умением поддерживать режим «легкой болтовни», даже обсуждая такие важные вещи, как возраст, усталость, неотвратимое старение, отношения с детьми. Однажды я сказала ему (в шутку, конечно), что он не производит впечатления человека, которому хочется помочь. Он запомнил мои слова, не то обиделся, не то, наоборот, был польщен. Во всяком случае, как позже рассказывали мне общие друзья, он часто цитировал эту шутку, в которой была только доля шутки. Он всегда был прекрасно одет, носил дорогую обувь и использовал изысканный парфюм, у него были красивые ухоженные руки музыканта. Правда, в последнее время он перестал брать в руки гитару, жаловался, что пальцы не слушаются.

Большое счастье, что остался голос Сергея Сафронова в записях его выступлений на концертах и драгоценная студийная запись их дуэта с давно ушедшим из жизни легендарным Сергеем Медведевым.

Два года со дня смерти Сергея Александровича Сафронова пролетели быстро. Скоро мы все соберемся в Кемерове и будем вспоминать этого невероятного, блестяще одаренного человека, слушать его голос, вспоминать его шутки и его горькие сетования на то, что «время наше уходит». Прощай, дорогой Сережа, мы будем тебя любить, пока живы…

Яна Глембоцкая

 

Под «блоговоидным» предлогом

(Это я про стиль изложения,
чтобы друзья-филологи сильно не цеплялись.)

 

«Сбыча мечт» — это классно. Но в последнее время я понял: не всегда, когда мечты не сбываются, это плохо. Ну или не всегда хорошо, когда сбываются. Вот мечтал посетить страну изучаемого языка, пятнадцать лет ждал, приехал, потрогал Биг-Бен — и ни-че-го не испытал! Хотел открыть бар в Кемерове — мой тогдашний босс — угольный «генерал» — предлагал мне на это $100 000. Потом, говорил, отдашь, с выручки. Я долго сомневался. Россию как место для своего бара отверг по причине влияния «малиновых пиджаков» на бизнес. Но ездил по этому поводу в Санта-Марию, штат Калифорния, США, где у меня есть друг. Он предлагал там русский бар открыть, где бы водку стаканами подавали. Я сомневался, считал, прикидывал. И соскочил с мечты, когда увидел снисходительный взгляд друга Дагласа. В ответ на мои русские страдания он сказал как отрезал: «Или делай — помогу, чем смогу. Или закрыли тему». В итоге тему закрыли…

А вообще, чтобы хоть какое-то время приносить радость, мечты должны вовремя сбываться… Например, я посетил восемнадцать стран. В числе оставшихся, но уже несбыточных «мечт» — проехаться по тем же странам, только не в командировку, а вольным туристом.

Что успел поделать: окончил университет; работал переводчиком — в шахте, на разрезе, офисе, в школе, на заводе, на рыболовецком судне, в банке, на мясобойне; переводил фильмы, спектакли и книги; пел на сцене за деньги; управлял самолетом; работал поваром и матросом на судне; управлял большим рыболовным траулером, правда, всего пять минут, и чуть его при этом не утопил — подставил борт под волну; стрелял из многих видов стрелкового оружия, в том числе Uzi, Beretta, Калашников, M-16, ТТ, Макаров, Walther и винтовки Мосина (последняя — круче всех!).

Что не делал или не успел cделать: не ходил в детсад, не ездил в пионерлагерь, не служил, не был актером (а хотел); не научился танцевать (а хотел); не научился играть на пианино — до сих пор хочу; хотел спеть в оперетте, не удалось; так и не получил права, хотя обучался и несколько раз ездил за рулем (даже за границей раз довозил своих пьяных друзей до гостиницы, правда, они к концу поездки протрезвели от моей езды); не писал стихов всерьез — школьная романтика не в счет; и вообще не писал креативных текстов, потому как вечно пережевывал чужие мысли, будучи переводчиком. Кисло звучит, правда?

Таким образом, всю жизнь я провел в поисках учитель, переводчик, матрос-переводчик, флагманский переводчик, менеджер и директор по экспорту-импорту, офис-менеджер, консультант по развитию малого бизнеса. При этом никогда не отпускала музыка. В связи с чем моя знакомая, Ира Петрова, театральный режиссер и актриса, величала меня «музыкальный деятель», а мой приятель Язгар, великий полиглот, педагог и лингвист, приклеил ко мне такой наукообразный ник — мюзиколог.

Музыкальная тропа в жизни

Мои первые воспоминания о музыке относятся к возрасту месяцев десять-одиннадцать. Бабушка Ксеня носит меня на руках и поет песню «Чубчик кучерявый». Как я это помню? Помню, как все вокруг движется вправо и влево — это когда тебя на руках держат и качают из стороны в сторону. Еще помню, что меня при этом, кажется, тошнило. Именно поэтому я ненавижу шансон!

В четыре года мама ставила меня на табуретку, чтобы я своим дискантом пел песню про шахтеров для гостей. Даже спустя шестьдесят лет помню текст. Я не знал слово «титан», равно как и «метан», но пел с удовольствием:

 

Шахтеры, шахтеры, шахтеры!

Какой благородный пример.

Спустился в опасную шахту

Один молодой инженер.

 

Шахтеры, шахтеры, шахтеры!

Он молод и сердцем титан.

Задумал он думу большую —

Убрать ненавистный метан.

 

Шахтеры, шахтеры, шахтеры!

Скорей пробивайтесь, скорей —

Лежит он в опасном забое

И ждет не дождется друзей.

 

Шахтеры, шахтеры, шахтеры!

Кружится и падает лист.

Молчат, пригорюнившись, горы,

Так спой же, утешь, гармонист…

 

Родители и музыка

В шесть лет я тайком пробираюсь под дверь в гостиную, где гулеванят родители с друзьями. У них верещит привезенный на санках магнитофон c песнями Петра Лещенко и Вадима Козина. Я, затаив дыхание, слушаю, как на гитаре играет друг отца. Я тоже так хочу! Но лишь в одиннадцать лет отец покупает мне первый инструмент — скрипку. Скрипки мне хватает на полгода. Затем я сбиваю руки в кровь мандолиной — любимым инструментом отца.

Вспоминается игра вместе с отцом в оркестре народных инструментов, с настоящим дирижером, старым седым евреем, похожим на тролля из «Гарри Поттера». Первые концерты на сцене ДК Химпрома. Причем не тяп-ляп, а увертюра к опере «Кармен» Жоржа Бизе, вальс из балета «Спящая красавица» Петра Чайковского. В этот раз меня хватает на год.

Только потом в руки попадает семиструнная гитара. Пытаюсь делать баррэ, звездочку, восьмерочный бой. Так и не научился, кстати… Снимаю седьмую струну, креплю спичкой, и получается шестиструнка. Ловлю по радио по ночам «Голос Америки» или Би-би-си, слушаю песни «Битлз». Жутко кайфую, когда понимаю, что слышу гармонию. Тоника — субдоминанта — доминанта — тоника. Это я потом, года два-три спустя, узнаю эти названия.

Период магнитофона «Днипро» и после

Помню первый опыт записи своего пения на микрофон, похожий на пузатую пачку сигарет на подставке, и разочарование от того, как звучу. Рядом — про-игрыватель винила, толстые пластинки фирмы «Мелодия» или тонкие «Кругозор» на пленке. В восьмом классе знакомлюсь с Евгением Дрейцером из знаменитого музыкального клана Дрейцеров, пианистом с абсолютным фортепьянным слухом. Его отец и дед — известные оркестровые музыканты, дядя — настройщик пианино. Мы работали с Женей одно лето в ресторане «Сибирь». Незабываемый опыт музицирования (я на бас-гитаре и голосом) и общения с публикой. Убегание через кухню от хулиганов, исполнение на заказ буги-вуги на английском языке с текстом из газеты Daily World, которая по случаю оказывается в портфеле.

Потом ресторан «Кузбасс», кафе «Современник», кафе ресторана «Солнечный». Яркие впечатления от встреч с интересными музыкантами и наблюдение за тем, как гости заведения, приятные во всех отношениях джентльмены и элегантные дамы, превращаются в мычащих самцов горилл и их пищащих самок.

Отдельный опыт — посещение оркестровой ямы в театре оперетты, где Женя играл на пианино, а его отец на кларнете. Женя показывает на трубача — мол, щас киксанёт (сфальшивит. — Ред.) — а тот и правда. Затем на одну из скрипачек — а она и правда играет мимо нот. После этого я перестаю верить оркестру и ходить в оперетту. Мне за них стыдно, хотя стыдно должно быть им. Кстати, все местные оркестры вызывают у меня состояние, которое назвал бы «ожидание лажи». «Отпустило» меня только несколько лет назад, когда в филармонии слушал биг-бэнд Дюка Эллингтона…

Мои музыкальные авторитеты…

В четырнадцать лет знакомлюсь с Игорем Калошиным из параллельного класса — вместе держали АК-47 на посту № 1 у памятника героям Великой Отечественной войны. Игорь нереально крут — у него за плечами музыкалка. Он знает все аккорды, берет уроки гитары у ресторанных гитаристов, и его иногда зовут играть в ресторан. А я хожу по улице, таращусь в окна, слушаю (мне пятнадцать лет, в ресторан не пускают) и завидую. Еще мы встречаемся у него дома. Его мама, мудрая женщина Зоя Петровна, кормит нас бутербродами c сыром и маслом и варит кофе, чтобы мы не шлялись по городу. Мы слушаем новые пластинки — «Песняров», Тухманова, разных венгров и поляков (группа «Иллеш» и «Но То Цо»). Ходим в филармонию на «Веселых ребят», «Песняров», «Червоны гитары» и прочих звезд. Кстати, мой старший сын Денис родился на следующий день после прослушивания его мамой «Песняров», а его младший брат Сергей родился (правда, от другой мамы) на следующий день после посещения концерта «Веселых ребят» шесть лет спустя.

Мои университеты

Позже Игорь стал крутым айтишником в банке и забросил гитару. В ответ на мое предложение задарить ему инструмент на день рождения отмахивался и говорил, что я его в гитаре обогнал, а догонять лень. Стал уверенным в себе циником, никогда ни на что не жаловался — ни на трудности в семье или на работе, ни на здоровье. И вот в понедельник утром, 25 сентября 2017 года, его не стало. Ушел тихо, во сне. А за месяц до того прислал почему-то моему младшему одну из наших любимых песен из эпохи соцвенгров — «Учительницу» группы «Иллеш». Мы ее вдвоем на гитаре пилили…

В конце восьмого класса пишу заявление о приеме в музучилище по классу гитары. «Но сверху видно все!» — мне присылает сигнал «тот главный»: «Не ходи туда — козленочком станешь». В мае мне ампутируют фалангу указательного пальца на правой руке (кошмарный сон гитариста) — я не сдаю экзамены в школе и «на шару» получаю аттестат за восьмилетку (мои друзья, охламоны-троечники, чуть меня не побили за это).

Что до музыки, то и в училище тоже не поступаю. Ограничиваюсь игрой на ритм-гитаре на халтурах в клубе КХЗ. Первую десятку заработал на танцах именно там. «И што интересно» (говорим голосом Леонида Ильича Брежнева), мои одноклассники даже не были в курсе, что я на чем-то играю, а еще и пою. Выяснилось это на выпускном вечере в сквере на «Орбите» под деревом зеленым, где встречали рассвет.

Затем университетские годы. На English меня подсаживает отец — тогда были в моде московские заочные курсы английского. Масса учебной литературы, включая знаменитый учебник «Практическая грамматика» Израилевич и Качаловой. Читаю, учу слова. Помогаю однокашникам read and translate*,1и voilа**2— я в универе. Там подворачиваются смотры «худой» самодеятельности, агитбригады… В результате все типа на картошке, а я с гитарой на сцене. Потом английский разговорный клуб с Пачгиной во главе — шикарная тусовка с опытом на всю жизнь. Там учусь конферансу, стендапу, КВН, поем немного «Битлз», немного поп, немного кантри. Было даже немного театра — играем «Ромео и Джульетту». Местный крунер (от «крунинг» — манера пения, среднее между пением вполголоса и ритмической декламацией. — Ред.), уехавший позже в Нью-Йорк Валентин Гаврил вдохновляет меня на вокальные подвиги. Здесь же преподы «старой школы»: Болдырев Василий Дмитрич с фирменным прононсом, иммигрант из Харбина, Леонид Мурышкин, тогда молодая и до сих пор крутая Альбина Леванова.

Вечерами — игра в ресторане «Сибирь» («Ясные светлые глаза вижу я в сиянии дня»), рапортичка с песнями Юрия Антонова в ресторане «Кузбасс» и кафе «Современник» («Несет меня течение…», «Мы вам честно сказать хотим…»). Стипендия тогда была сорок рублей в месяц, а у меня за вечер выходило до тридцати рублей. Иногда бегаю в Политехнический, там — группа «Фаэтон», в которой я солист-вокалист. Тот же Калошин и его друг Миша Ермолаев играют на гитарах.

В универе — знакомство с Сергеем Медведевым с французского отделения, группа «Фриндо». В 1983 году, спустя несколько лет, — искушение второй раз. Как говорят друзья-психологи — точка бифуркации. Поступило предложение гастролировать по стране и петь. Семья (уже новая) встала на дыбы.

Следующий всплеск — 1997 год. Филармония — биг-бэнд — почти сольный концерт — свет рампы — местная слава. Спасибо дирижеру Хвилько и пианисту Жене Рязанову. Чуть не забыл про себя — идея концерта родилась в мотеле, в командировке в Мельбурн. У меня был жуткий насморк, коллеги меня бросили, я сидел на диване, по «ящику» показывали известного американского балладиста Барри Манилоу в студии с биг-бэндом в живом эфире. И я сказал себе — «я такую же хочу». От идеи до воплощения прошло четыре года. Концерт состоялся не на ТВ, но все равно вживую. Затем тринадцатилетний перерыв, два году кряду выступление в барах под Рождество с младшим сыном — американский рождественский попс. Печально, но это совпадает с уходом мамы.

Последняя вспышка творческой активности произошла в 2017 году — концерт в родном универе. Опять биг-бэнд — дуэт с молодой солисткой Беллой c оркестром и грустная баллада — только я и пианино. Сбыча еще одной мечты.

В последнее время музыку на гитаре не исполняю, пальцы не те. Голосом чего-то могу тихонько изобразить, но связки уже деревянные, и мимо нот не хочется, как скрипачка в оркестровой яме в 1971 году. Зато благодаря сыну — джазовому барабанщику подсел на джаз, из-за чего другая музыка ушла с горизонта. Учу гармонию, много слушаю. За последний год узнал про музыку больше, чем за предыдущие двадцать лет.

Учительский период — Кемерово

Как говорила мама университетского приятеля Коли Мелешко: «Не захотел ходить между станками — будешь ходить между партами».

Сначала было предложение должности директора Карагайлинской школы. Нифигасе — в двадцать два года стать директором! Но испугался руководить. Уехал на Сахалин спасать семью. Но, не найдя там работу, вернулся, отложил спасение. Затем получил втык от прокуратуры и облоно — они меня три месяца искали по стране, унижали и пугали родителей — и стал учителем Верхотомской средней школы. Ездил из города на работу на автобусе. Директор школы решил меня приручить — дал просторный учительский дом с сараем и угляркой. Живи — не хочу. В первую ночь приехал, затопил печь… и чуть не отравился угарным газом, на карачках дополз до последнего автобуса до города.

Узнав про эту историю, моя семидесятилетняя бабушка Ксеня обозвала меня безруким смоляком (она и моего отца почему-то так ругала) и поехала со мной учить топить печку. Через два часа уже я ее выволакивал из дома на мороз отдышаться. Меня забрали из Верхотомки по представлению декана универа Тиуновой три месяца спустя — в новую гимназию № 21. Я был в числе первых ее преподавателей начальной школы. Помню осуждающие глаза учеников из Верхотомки, которые до меня жили без английского четыре года. В гимназии меня хватило на четыре месяца. Я озвучил несколько учебников для началки, попел детям на уроках песни под гитару, поустраивал дискотеки. Самое гнусное впечатление — от учителя-методиста. Она сидела у молодого специалиста на уроках, распекала за плохие планы и отбивала охоту к средней школе forever. После чего, полежав в больнице, где мне посоветовали школу обходить стороной, свинтил на Сахалин — опять чинить семью.

Период острова Сахалин

Я чинил семейные отношения, работая в рыболовной мореходке в Невельске. Она мне снится по сей день. Проходил два года в синем кителе с погонами и фуражке с кокардой. Из запомнившегося — каждый день бег не на жизнь, а на смерть, чтобы отвести сына Дениса в сад, вернуться на остановку, с боем взять пазик и двадцать километров трястись по грунтовке в Невельск в мореходку. Вечером — в обратном порядке. В училище — бесконечные уроки, совещания. Особенно «хороши» суточные дежурства, когда нужно ходить с курсантским нарядом по территории, ловить ночных самовольщиков, спать в кандейке. Также требовалось принимать утреннее построение и снимать пробы в столовой, расписываясь в журнале. Только тогда еду раздавали курсантам. К окончанию работы в мореходке я дважды сходил в море как руководитель практики курсантов. Было интересно, но скучно без настоящей работы.

Матрос-переводчик, на мостик!

10 сентября 1981 года. «Между тем РТМС*3“Новокачалинск” быстро сближался с подводной лодкой. В 6 часов 03 минуты дистанция составляла уже менее 5 кабельтовых (около километра. — С. С.) и траулер внезапно резко повернул влево. Командир атомохода внезапно обнаружил красный бортовой огонь неизвестного судна и приказал сигнальщику выстрелить красную ракету и дать серию проблесков прожектором в сторону приближающегося судна. Команды “Лево на борт!” и “Реверс!” запоздали, и в 6 часов 05 минут подводная лодка “К-45” столкнулась с траулером, нанеся ему таранный удар форштевнем. В борту траулера образовалась пробоина размером 3,5 м на 6,0 м, а у атомохода отмечено сильное повреждение носовой части легкого корпуса и гидроакустических станций».

Вышеприведенный текст я нашел в интернете тридцать лет спустя после аварии, участником которой был сам. Я находился на борту этого злополучного траулера в момент столкновения. Видел сладкие сны, готовясь к сходу на берег после шести месяцев моря. Погода чудесная, небо синее, до Находки 500 км. Через неделю должен был быть дома. Потом — сильный удар, и я на корточках на полу каюты. Затем ор капитана: «Всем прибыть на свои аварийные станции», что сто раз отрабатывалось на учебных тревогах. Я был приписан к одному из иллюминаторов в рыбцехе, и мне пришлось, стоя по колено в воде, задраивать его в то утро.

Помню, как мы молча стояли на палубе и глазели на черную тушу атомного красавца, который зарылся нам в левый борт. Минут через пятнадцать она отчалила и ушла на глубину, оставив нас с огромной дырой в борту. С той поры я недолюбливаю подводников. Они, конечно, «ходят по краю», но почему-то считают, что это дает им право шалить и забивать на правила мореплавания. Спасло нас то, что 250 тонн мороженой скумбрии на борту, как гигантский поплавок, не дали нам уйти на дно.

Чуть позже знакомый моторист мне рассказал, как второй механик, как всегда пьяненький, заслышав вопли буфетчицы «Тонем!», произнес: «Щас, салаги!» После чего спокойно и талантливо отдал несколько команд мотористам, которые оперативно перекачали балластную воду на правый борт и выровняли крен. Потом он не спеша проследовал в рыбцех, где руководил задрайкой иллюминаторов и прочих технологических отверстий в бортах. Его спокойствие проистекало из перманентного употребления браги. После созревания в парочке огнетушителей сей продукт полностью отключал эмоциональную сферу, что позволяло второму механику спокойно и профессионально выполнять должностные обязанности.

Позднее, в середине карьеры переводчика-фрилансера, под угрозой перевода двадцати страниц мутного технического бреда с русского на английский за одну ночь, что в трезвом уме невозможно, я тестировал на себе эту методу. Как оказалось, под воздействием медленно вливаемой в течение ночи в организм огненной воды можно сотворить чудо чудное. Делать это медленно следует потому, что если быстро, то отключение башки тоже наступит скоро. А так эмоции, паника и нервы отваливаются. Остаются только навыки и слово «дедлайн». Часто это делать нельзя, но пару раз за карьеру пришлось испытать.

Во флотские переводчики я попал, когда ушел с должности преподавателя английского в Невельской мореходке, потому что неотвратимо потянуло в перевод. Это дорушило семью, хотя и не было тому главной причиной. Через год я развелся и снова женился — а что, привычно женатый мужчина…

Судовая должность моя именовалась «флагманский переводчик». Поскольку за это платили мало, уговорил капитана устроить меня в цех на сортировку и упаковку иваси (кто не помнит, так называется тихоокеанская сардина), где получал т. н. пай, то есть коэффициент к зарплате. Так я приобрел экзотическую профессию, от названия которой весь экипаж вздрагивал всякий раз, когда вахтенный по «матюгальнику» вызывал матроса-переводчика на мостик.

Причин для вызова могло быть несколько. Например, если рыбалка проводилась в японской двенадцатимильной зоне, к нам причаливала японская береговая охрана для проверки чистоты улова. В каюте капитана накрывался стол, доставалась запотевшая бутылка водки, деликатесы, и имел место «разговор». Я поднимался на мостик в белой рубашке с галстуком, чем вызывал дружное «бу-га-га» у рыбаков и комсостава, которые привыкли меня видеть в просоленной робе и сапогах с мешком соли на горбу. В американской зоне, на Аляске, на борт поднимались рыбные инспектора и представители покупателя (там у нас была треска). Они делали анализы и ставили штамп Made in USA на коробке с рыбой для отправки на берег. Странное было ощущение: мною упакованная рыба сделана в США.

Когда нас протаранила подлодка, экипаж выстроился на шлюпочной палубе на случай эвакуации, а я делал фото на память своим «Зенитом»: снимал друзей, шлюпки, тревожную суету. Капитан, который, свесившись через поручни, руководил эвакуацией, зачикал матроса-переводчика с фотоаппаратом и стал орать. Он грозил конфискацией камеры, если я не перестану снимать; вопил про спекуляцию на людском горе и еще про бог знает что. Аппарат я спрятал, но обиду затаил. Вечером, когда все стихло и все спаслись, мы с поваром Славой сидели у меня в каюте. Крен был градусов двадцать, и макать бумагу в проявитель было жутко неудобно. Зато мы пили водку, отходя от пережитого. Водку передала в трехлитровой грелке моя жена. Земной ей за это поклон, только после покупки грелки она забыла сполоснуть щедро насыпанный на заводе тальк. В смеси с водкой из него получился новый напиток, который Слава назвал «талькирией какой-то». Короче, мы сидели в тот вечер размякшие под светом красного фонаря (не подумайте плохого) и печатали фотографии утренней беды. Потом я их почти все раздал, в том числе и капитану — он уже оттаял к тому времени. Впрочем, как и я.

К тому времени мы немного успокоились. Из 115 человек экипажа на борту оставалось человек пятнадцать аварийной команды. Всех женщин и не занятых в аварийных работах отправили на плавбазу. В число оставшихся вошли и мы с моим приятелем поваром. Я уболтал капитана, что могу быть полезным в качестве работника кухни, пока нас будут буксировать на ремонт.

Пока нас тащили до Владика два военных буксира, аварийная команда вытаскивала вилами и лопатами получившийся в результате столкновения форшмак из скумбрии и картонной упаковки, «заправленный» соляркой из пробитых танков. Вонь стояла несусветная! В порту дырку заварили и поставили пароход на ремонт. Моя печаль усугубляется еще и тем, что пароход позднее был добит во время ремонта в доке возникшим на нем пожаром и его разделали на гвозди в Японии. Так бесславно, но зато удачно для жизни закончилась моя карьера матроса-переводчика.

Хотя в роли толмача я еще раз сходил на БМРТ*.4Это было через пару месяцев после ужаса с подводной лодкой. Мы отошли ночью от берега, а уже через пару часов ко мне постучался радист (бывший мой студент в мореходке) и сказал: «Пошли, чё-то заморочки с пароходом какие-то. Только тихо».

Мне еще в прошлом рейсе старые мореманы говаривали, что тот, кто побывал в аварии, ну типа тонул, горел и т. д., приносит несчастье экипажу. А вот он я тут, только что тонул. Так что я никому и ничего. Приходим в радиорубку, а там начальник нам подмигивает — слушайте, мол, только тихо. Короче, через час после выхода в гребном винте открылся свищ — дырка такая, через которую в туннель гребного вала начала поступать вода со скоростью сколько-то тонн в час. В общем, уже часа в три утра мы были на обратном курсе, а к полудню, к удивлению экипажа, стояли у стенки, а на причале копошились сварщики. Потом мы вышли в море, и все обошлось. Это был мой последний рейс, но только в роли переводчика. Матросом быть уже не хотелось.

Кстати, в предыдущем злополучном рейсе довелось испытать выброс гормона «величья гегемонского» (зацепил этот чудный эпитет у поэтессы Юнны Мориц), когда ни за кого не отвечаешь и только орешь: «Бугор, работу давай!» Но месяца через три прошло бесследно. Ощущения, впрочем, были роскошные. Что-то в этом есть!

Недавно нашел в завалах документов у себя дома старый профсоюзный билет, где были проставлены взносы и зарплата за этот рейс — 600 рублей в месяц. Это при средней зарплате по стране в 120 рублей! Было приятно. Бочкой дегтя в ложке меда оказалось то, что нас лишили премии за потерю груза. Зато живой.

«Синяя птица»

С 1982-го по 1987-й были годы, которые меня профессионально вылепили. Нашему региону сильно повезло. Минуглепром СССР закупил в США экскаваторы, буровые станки и самосвалы, которые было нужно собирать. Производственному объединению «Кемеровоуголь» было поставлено 200 технологических автосамосвалов грузоподъемностью 120 тонн, 22 экскаватора с емкостью ковша в 16 и 19 кубометров, 15 буровых установок и 75 бульдозеров тяжелого типа на сумму более чем 100 миллионов рублей в иностранной валюте. После ввода в работу на разрезах импортных комплексов впервые после 1974 года был обеспечен опережающий темп роста добычи угля.

Повезло и нашему брату-переводчику испытать себя в деле.

Летом 1982 года после морских и прочих приключений я вернулся в Кемерово с Сахалина и, оставив после себя семейные руины, устроился в угольную контору переводчиком. Поблагодарить за это я должен однокашницу по университету, которая там работала. Спасибо, Люся!

Отработав что-то вроде испытательного срока, перед началом монтажных работ я был отправлен в Москву встречать специалиста по буровым станкам из США. Когда приехал, понял, что в Москве что-то не так. Во-первых, меня выселили из гостиницы на проспекте Мира. Еще сутки была неопределенность, а потом объявили, что умер Брежнев, и мы с американским гостем застряли ненадолго в гостинице «Украина», где ели борщ, запивая его водкой.

Для поддержания интриги добавлю, что в следующий мой приезд в Москву умер следующий генеральный секретарь Черненко, и народ начал размышлять, что это неспроста. Коллеги в отделе ржали, что у меня абонемент, и: «Когда нам надоест, Серега, мы тебя пошлем опять!»

Другой удивительный факт состоял в том, что этот парень, Сильвио, американец по паспорту и итальянец по происхождению, привез с собой жену и трех дочерей. Младшей, Карен, я иногда читал «Петю и волка», «Красную шапочку» на английском и был счастлив, когда она пугалась и закрывала глаза в страшных местах. Это заставляло меня гордиться, что мастерски владею английским словом. Мама учила девочек дома — у нее была лицензия от «облоно» штата Техас, а также готовила и обстирывала всю ораву. Папа же попивал после работы водку с апельсиновым соком, за что мама сильно на него злилась, и еще сильнее — на меня, когда мы с папой зависали вдвоем.

Все началось с того, что мама этого беспокойного семейства, Вирджиния, попросила купить ей стиралку-автомат. По тем временам это была большая редкость для граждан СССР, но вещь, без которой американская домохозяйка пребывала в страшном ступоре. Ей раздобыли машинку «Сибирь». Мы ее затащили на третий этаж хрущевки впятером, а потом битый час пытались запустить.

Сильвио, придя с работы, заглянул внутрь машинки, ужаснулся перепутанным проводам и незакрепленным узлам и блокам. После чего резюмировал: «Держу пари, работать не будет». Но наши инженеры не ударили «фейсом об тейбл», и машинка зажужжала. Хозяин был потрясен. Мы не меньше, особенно когда вышедшая из упомянутого ступора счастливая мама запузырила в барабан стиральной машины джинсы, кроссовки (!), кеды (!) и носки всей семьи и пошла накрывать на стол. Был обещан салат, горячее, а также десерт. Салат потряс больше всего — в центре стола стояла глубокая тарелка кубиков сырой моркови. Больше закусывать было нечем. Зато было много водки и трехлитровая стеклянная банка апельсинового сока. Потом приехало горячее — небольшой кусочек отварной синей курицы (я накануне за ней бегал, доставал в продуктовом отделе для ветеранов). Вдобавок к «роскошному» ужину на десерт подали шоколадный кекс из пакета. Под конец надрызгались все, а хозяин больше всех. Мы его, что ту машинку, хором отнесли спать на пятый этаж.

В результате мать семьи из трех собутыльников Сильвио особенно невзлюбила именно меня. Видимо, потому, что весь разговор исходил от меня, как от переводчика. Через полтора года они уехали назад в США. Я их провожал до Москвы. Шесть часов лететь на Ил-18 скучно, и я сочинял стихи.

Для средней дочки одиннадцати лет, ее звали Ким, сочинил такой лимерик:

 

There was little Kim from America

Who sometimes was extremely hysterical.

Every day, every week

She would cry, she would shriek,

She would yell —

I want back to America.

 

Одна девочка Ким из Америки

Мастерица была на истерики.

Как, бывало, начнет,

То кричит, то орет,

То вопит —

Мне не жить без Америки.

 

Она почему-то страшно обиделась. Я про себя удивлялся: «Чего обижаться, все равно больше не увидимся». В общем, и не увиделись… Хотя, когда моей дочери случилось одиннадцать лет, я понял, почему Ким на меня обиделась…

Чтобы поставить точку в истории про это семейство, скажу, что я действительно не увиделся с ними. А Людмила, она же Люся, посетив Техас в 1990-е годы, заехала к ним в гости на пару дней. Они родили четвертую девочку, старшая, Карен, училась в колледже, и все у них было хорошо. «Зачет по России» они сдали, когда вернулись назад целыми и невредимыми.

По слухам, иностранные инженеры, работавшие у нас, получали солидную прибавку за холод, за Россию, за «синюю птицу», за коммунизм… Может, и правда, не знаю…

«Кемеровоуголь».
Солдаты холодной войны

Когда думал над заголовком этого отрывка, выбирал между «Холодная война в Мысках не столь отдаленных», «Чертежи на снегу» и тем, что я в итоге оставил. Про «Мыски отдаленные» — шутка моего ныне покойного приятеля и коллеги Володи Осипцова. А еще почему-то меня терзало чувство вины за произошедшее. Потом поймете почему.

Восьмидесятые годы были славны для меня тем, что я зазнакомился с массой людей из разных стран, которые приезжали учиться горному делу. Большая часть была из Индии и Монголии, их я собирательно именовал «мондусы», excuse my French, а также стран соцлагеря. В группе стипендиатов ООН были перцы из Боливии, Мозамбика, Китая, Таиланда, Лаоса, Бирмы, Перу, Югославии. А еще была постоянная вахтовая работа с американцами, японцами, британцами, австралийцами и немцами на сборке оборудования.

У меня дома есть своя «полка славы». Там всякие дипломы, сертификаты и прочие экспонаты «ярмарки тщеславия». Один из них венчает мои переводческие подвиги на ниве последовательного перевода учебных курсов для инженеров. Ну, типа сертификат о прохождении обучения в области перевода по теме «Эксплуатация экскаваторов». Когда мне его вручали, люди с серьезным уровнем говорили, что это типа BS Certificate, то есть сертификат бакалавра. Потом, не выдержав, начали ржать, объяснив, что в реальности это Bullshit Certificate, то есть чёпопалошный сертификат из тех, что выдают толмачам. Ну да ладно, зато красивый.

Это было через год после сбитого 1 сентября 1983 года над Сахалином корейского пассажирского Boeing 747. Вместе с холодной войной свирепствовал КОКОМ, американский комитет по ограничению экспорта для соцстран. Это пафос, of course*,5но вот скажите, как реально почувствовать на себе эту cold war**6где-нибудь в Мысках или Междуреченске в 1984 году? На нас это не отражалось — подумаешь, какие-то компьютеры нельзя было завозить или оборудование двойного назначения. Персональных компьютеров еще не было, а видеомагнитофонов и телевизоров народ успел прикупить, кто мог.

Но вернемся к бакалаврам. Не успел я возвратиться домой и восстановиться после изматывающего переводческого подвига и бесконечных пьянок, как компания «Харнишфегер» (один из «китов» в сфере производства горных экскаваторов) организовала обучение для инженеров-электриков и младшего персонала, ликбез по обслуживанию тиристорных приводов (кто в теме, тот поймет). Учить местных электриков и инженеров приехал интеллигент в очочках из города Милуоки, штат Висконсин. В «очечках», потому что в начале 1980-х все наши, включая меня, носили очки на пол-лица в толстой целлулоидной оправе. У западного тренера (так на западный манер зовут преподавателей. — Ред.) они тоже были на пол-лица, зато в тонкой оправке, что придавало ему жутко интеллигентный и заграничный вид. Звали его Р. Тальски. Он и сейчас, в 74 года, живет там же — в Милуоки.

В процессе учебы в зале сидела толпа электромехаников и инженеров с разрезов. Все пришли послушать, как ремонтировать и обслуживать тиристорное оборудование, на тот момент самое крутое в электроприводах экскаваторов. Поздоровавшись, профессор принялся нудить о том, что такое сила тока и излагать прочую лабуду из школьной программы, только применительно к тиристорам. Выглядел он важно, и видно было, что очень гордится собой. Народ сначала заскучал, потом начал галдеть, кто-то возмущенно. Я стоял и размеренно переводил презентацию слайд за слайдом, формулу за формулой из физики за восьмой класс. Мужик с задней парты, благообразный еврей с окладистой бородой, вдруг встает, по-английски извиняется и, повернувшись ко мне, просит перевести вопрос: «А какова здесь будет крутизна характеристики?» — показывая на чертеж. Ради таких моментов стоит жить. Надо было видеть лицо заезжего профессора. Он замолк, вздохнул, сел и стал знакомиться с вопрошавшим. Тот представился. Мол, профессор, доктор наук, автор книг по электроприводу экскаваторов. Как говаривала моя мама: «Анна Павловна бледнеет, пауза…»

Как следствие, профессору пришлось на ходу перестраивать выступление. Возник диспут, когда гость на вопрос, что делать, если сломается электронная плата управления, тупо посоветовал вынуть ее из шкафа, нежно упаковать и отправить курьерской почтой в город Милуоки. «Не-а, — сказали наши инженеры. — Мы не будем этого делать. Давайте чертежи, и будем чинить!» «Не дам, — вспылил профессор. — Не имею права!» Возникла неловкая пауза. Потом встал коллега из Кемерова и взял слово: «Уважаемый профессор, это исключено, поскольку: а) у нас нет на это валюты, б) мы все равно разберемся и в) зачем терять зря время и омрачать деловые отношения? Вот мне, например, с моим другом нужна бутылка водки и ночь не поспать. Ну, еще настольная лампа и лист кальки, и готово».

Утром изнуренный, но довольный Евген (так звали коллегу) явился на лекцию и протянул тренеру чертеж компоновки печатной платы. Профессор окинул взглядом результаты ночных подвигов, где в некоторых местах даже стояли номиналы элементов, окаменел лицом и заканчивал свой семинар без всякого рвения. Потом он попросил меня связать его с руководством монтажа и долго говорил о чем-то. Когда уже темнело, Евген позвал меня и мы на автобусе поехали куда-то на монтажную площадку. Из бытовки вышел инженер-японец из компании «Кобе Стил» (фирма-изготовитель экскаваторов) с пачкой чертежей. По колено в снегу мы прошли на зады площадки. Все стояли в этом неудобном положении сколько-то минут, а я был в ботиночках на тонкий носок. Японец буркнул что-то вроде: «Мне велели вам передать», отдал пачку чертежей, развернулся и поковылял в бытовку. После чего все разъехались.

Через двенадцать лет, когда я как бы учился бизнесу в Штатах, я созвонился с вице-президентом компании, Нельсоном Р., который уже был на пенсии. Он сообщил, что этого профессора уволили, еще когда он был в самолете над Атлантикой по дороге домой. Кто-то из товарищей его сдал с потрохами прямо в день передачи чертежей. Жертва великого противостояния сверхдержав. Так мы сражались в холодной войне в Мысках. Хотя в какой-то момент я радовался и испытывал чувство победы, но нерациональное чувство вины, или, скорее, виноватости, возникло тогда.

Хара-сан в тумане

1983 год. Мой сотый или пятисотый приезд в Москву. Привез в столицу какого-то японца, потому что без няньки им, по советским правилам, никак нельзя. Привычный маршрут: Домодедово — центр Москвы — Центр международной торговли — знаменитая гостиница, где прозрачный лифт. Самолет запоздал, и была темная ночь. Мне утром провожать этого японца в Шереметьево, а гостиница — у метро «Текстильщики». Я загрустил и приготовился фукнуть личные деньги на тачку.

Оценив мой несчастный вид, встречавший нас представитель компании «Ниссе Иваи» Хара-сан сказал: «Сафуронофу-сан, давайте вы сегодня переночуете в гостинице “Международная”, а то не успеете приехать утром на проводы». Это был абсурд. Чтобы советского гражданина поселили в эту гостиницу — да ни в жисть. «Don’t worry*,7— сказал Хара. — Пошли расслабимся, надо поплавать».

Идем в фитнес-центр (для меня в 1983 году это новое слово), там шикарный бассейн, где дают напрокат (!) плавки (культурный шок) «Адидас». Мы плаваем, паримся в сауне (второй шок), идем ужинать в немецкий ресторан, где есть курочка-гриль и пиво. Дальше случается боулинг (третий шок — заметьте, на дворе 1983 год), потом бар, где напиваемся до полного бреда. Время два часа ночи. Хара говорит: «Don’t worry, идем ночевать ко мне». Я вздрогнул — нельзя в логово к врагам идти ночевать. Дома не поймут, в смысле не поймут чекисты, если узнают. Но выхода нет: «Идет бычок, качается…» Заходим на какой-то немыслимый этаж. Нас встречает хрупкая японка, кланяется и говорит: «Иирассяй». Типа «добро пожаловать» или «хорошо, что пришли, было бы плохо, если бы не пришли». Время 2:30 ночи. Смотрю, накрыт стол — салат, отварные сосиски, плошка с рисом и чай. Ну, супер. Покачиваясь, сажусь.

Ничего себе квартирка. Сейчас мало что помню, только запала мне бойница из кухни в столовую, похожая на раздачу. Короче, едим сосиски, пьем чай. Мне показывают гостевую комнату. Затем предлагают помыться в душе. Неловко как-то все. Но мыться надо — я сутки добирался. Захожу в хозяйскую ванную, рядом с хозяйской спальней, где двое очаровательных деток дрыхнут. Пытаюсь найти душ — нету. Зато есть ванна, заполненная больше чем наполовину горячей водой. Пожимаю плечами, пьяным глазом фиксирую шампунь, шагаю в ванну… и замираю в беззвучном крике ужаса и боли. Рядом дети спят — не моги орать. Температура воды градусов шестьдесят. Японцы это дело уважают — в кипятке мыться. Стараясь не кричать, пытаюсь включить холодную воду, но не могу победить навороченный кран. Так и сварился «в мешочек». Обновленный, с новой кожей, пошел спать.

Вышел в пять утра — жена хозяина в кимоно шустрит на кухне. «Охайо годхаимас», — говорит, типа «Доброе утро». «Охайо», — отвечаю, ем сосиску с рисом и пью кофе, сам чуть живой. Потом помню, как сели с Харой в автобус (почему-то обычный городской ЛиАЗ), как за двадцать минут доехали до Шереметьева по пустой Москве, а дальше этот день не помню.

История про Хару закончилась почти семь лет спустя, в 1989 году. Я был в Токио в командировке. Со мной был этакий «наладонник», сейчас на него было бы смешно смотреть, на котором хранились контакты знакомых японцев. Я нашел Хару, позвонил в офис, сомневаясь, вспомнит ли. Он вспомнил, а я обрадовался, как мальчишка. Назначили встречу.

Принято считать, что японцы много пьют. В Японии действительно много баров. Есть целые районы, состоящие из баров и кафе. Все они очень маленькие — на пять­-десять мест. В них заходят, чтобы выпить, пообщаться и оставить недопитую бутылку (не наш вариант) до следующего прихода. Мы взяли бутылку скотча и уделали ее почти всю. Хара сообщил, что семь лет назад, когда мы пили в Москве, японцы-бизнесмены начинали напиваться в четверг, в пятницу был апофеоз, а в субботу-воскресенье они отмокали дома. Сейчас, в 1989-м, народ слетал с катушек во вторник…

Соблюдая местные традиции, мы оставили глоточек в залог будущей встречи. Бармен написал на оставленной бутылке: «Здесь пили Хара-сан и Сергей-сан». К этому моменту мы были в другом измерении. Пошатываясь и галдя, мы вышли на улицу, было на удивление прохладно для октября, и из входа в метро валил пар. Туда Хара-сан, на прощание махнув мне рукой, и нырнул, «ушел в туман». Мы попрощались. Интересно, та бутылка стоит или Хара ее прикончил?.. Глупый вопрос. Может, у нас такое завести?

Пророчества старого Нельса

Накануне отъезда в Индию я дорабатывал последние дни на монтаже экскаваторов в Мысках «не столь отдаленных». Вечерами после ужина меня часто звал в гости Нельсон Р., вице-президент компании-подрядчика, американец (на тот момент ему было лет пятьдесят пять, но выглядел он гораздо старше).

Узнав, что я еду в Индию, он обрадовался и сказал, что это расширит мои горизонты, а также что здорово ехать с семьей и у него такой роскоши не было.

Как-то после ужина он задумался и выдал, как оказалось, очень ценный совет старшего товарища: «Я не сомневаюсь, что в профессиональном плане у тебя все будет хорошо. Зато будут проблемы со своими, русскими. Тебе надо правильно позиционировать себя в группе. Ты коммуникабельный, к тебе тянутся, может быть ролевая путаница и конфликты». Блин, как в воду глядел.

1987 год. Первый раз я встретился с «однопартийцами» в Питере, в «Ленгипрошахте», куда нас вызвали на инструктаж. Инженеров было четверо — три проектировщика-сибиряка и специалист по устойчивости бортов карьеров. Почему «однопартийцы»? Потому что ребята в первый же день приезда забабахали себе партийную и профсоюзную организации. На посиделки партийные я забил, ибо был беспартийный, а профсоюзные приходилось посещать.

Кстати, у всех нас были свои консультации в посольстве с так называемыми «кураторами». У меня был свой, переводческий. Мне сказали, что у меня задача — поработать фильтром, особенно в первые три месяца. Задача — выявить реальную квалификацию руководителя. Было два пути развития ситуации. Если он балбес как инженер-проектировщик, я должен сообщить об этом в посольство. В этом случае «в команде Советского Союза замена — вместо выпившего на игре» и т. д. А если он инженер от бога, пусть даже двух слов связать не может, то на выходе он должен звучать как Цицерон. К счастью, случился второй путь.

Что касается пророчества Нельсона, оно начало сбываться довольно быстро. На частых встречах с индийским начальством меня принимали за босса и первым делом здоровались со мной. Настоящий босс медленно нагревался. Еще его подогревала молодая жена. Ей было 28, а боссу 40. Она крутила им легко и непринужденно. Моя коммуникабельность бесила ее до чертей. За это доставалось моей жене в форме изощренного хамства, бойкотов и подстав.

До белого каления наша публика доходила в те дни, когда директор разреза, который мы проектировали, приглашал меня на бренди. Его дом был по соседству, через забор. Посему, завидев меня на крылечке моего таунхауса, он по-простому кричал: «Mr. Safronov, how about some brandy tonight?»*.8В это время по дороге вдоль дома парами прогуливались мои соплеменники и светились от злости, как лампы в древнем ламповом усилителе. Так мы и жили…

Ради справедливости скажу — были две пары из Кемерова, с которыми мы нормально общались, приглашали друг друга на ужин и пили дрянной индийский скотч. Одна из пар вскоре уехала for family reasons**.9С другой парой мы с женой объединились в борьбе с «однопартийцами».

После полутора лет противостояния с руководителем бурные фрикции меж нами в основном прекратились. Случилось так, что я смог распознать аппендицит у его семилетнего сына и вовремя вызвать скорую, посему обошлось без перитонита. А пока папу трясло от волнения, я уболтал операционного хирурга разрешить папе с небольшого расстояния следить за тем, как его сыну дают наркоз.

После этого он махнул на меня рукой. Придраться к моей работе он так и не смог, как не смог приструнить свою жену. Месяц спустя после операции жить стало еще легче. Жена босса, Наташа, заболела малярией и мучилась этой заразой полгода. Я ее возил по врачам и покупал лекарства. И лишний раз в копилку своего опыта уронил такую мудрость, что здоровье уравнивает всех и стряхивает пену с любой гордыни.

Мои друзья амебы

С Индией особенно грустная история. Это мечта, только не моя. Жена Люба сильно хотела. А я не сильно — сердце шалило. В итоге я пошел к другу Владимиру, на тот момент заведующему инфарктным отделением в «трешке», и спросил, могу ли я ехать в субтропики. После бесчисленных исследований и анализов он сказал, что можно, если соблюдать режим труда и отдыха. Ну и поехали. До сих пор знакомые спрашивают (сейчас стало модно на Гоа махнуть): «Ну как там, Серега? Что там? Где там? Чего бояться?» Помилуйте, други, тридцать лет прошло!

Если бы я был Онищенко (главный санитарный врач России с 2016 по 2021 год. — Ред.), я бы никого туда не пускал, особенно в восточную и южную Индию. Во-первых, из-за Любы, которая, заболев там, ушла из жизни, уже вернувшись домой. Во-вторых, я часто рассказываю одну и ту же историю про коллегу Владимира, который кратенько смотался в Индию за полгода до меня. Он был там с делегацией всего пару недель. Вернулся схуднувший на лицо и задумчивый, и на вопрос: «Чё случилось?» — вздыхал мрачно, говорил, что приболел, типа отстаньте.

Когда я приехал туда жить, в тот же проектный институт, где был Володя, буквально через две недели меня скрутило, была температура и дикие судороги где-то внутри. Я терпел дня два, потом позвонил доктору Лалу, который служил институтским доктором и врачевал на территории кампуса. Я представился. Сказал, что из Сибири, коллега Владимира, который уже здесь был. «That’s the Vladimir who had a mild case of cholera?*10— живенько, почти весело поинтересовался доктор Лал. — Так я его вылечил». Я был потрясен даже не диагнозом, а тоном голоса. Типа «холерка» — фигня вопрос. И вас, если надо, вылечим. Я объяснил, что и где болит. «Ха, ерунда, — последовал ответ. — это всего-то амебиаз. Я вашей жене в гостиницу отправлю пакет с лекарствами. Дней десять — и будете как новый». Прихожу домой. Сидит Люба, читает диагноз и плачет. Подружки по группе уже просветили про заболевание, типа кранты. Но через десять дней действительно стало лучше. А потом и вовсе прошло. Правда, через год все повторилось, но лечение доктора Лала было на высоте.

Когда через примерно год Володя приехал в Индию на полтора года, я его встречал. За окном было плюс пятьдесят в тени. Он был в темном пиджаке, весь взмокший и злой, добирался триста километров из аэропорта по горному серпантину на машине без кондиционера. Мы долго сидели, пили индийское пиво, ибо водка была неуместна. Местный служка только успевал заливать в оконный кулер воду из ведра. И Володя признался мне про «холерку». Сказал, что были с делегацией в Агре, смотрели Тадж-Махал, жара была ужасная, приехали поздно, воды взять негде и он, промучившись до полуночи, подошел к крану в номере и тупо напился воды… Дальше мы знаем. К счастью, прививка от холеры у меня была…

Уехал — не уехал

Сначала я не уехал в Чехию. Модно было уезжать, регистрировать компанию, потом переезжать, чтобы на месте жить и заниматься предпринимательством. Один мой коллега много на эту тему рассуждал. Но так как я «предпринимал» неважнецки, то и смысла не было особого. Плюс я узнал, что по-чешски «пахнэт» — это воняет, а «вонэт» — это пахнет. И понял, что не справлюсь. Кстати, тот коллега в итоге свинтил в Канаду.

Второй раз я не уехал в Штаты. Была у меня мечта открыть свой бар. Мой тогдашний босс даже деньги предлагал — 100 000 нерусских рублей. Но здесь в 1990-е были бандиты, а в Штатах были друзья, которые обещали помочь с лицензией и поисками бара. А я колебался, сомневался. У меня, видно, на фейсе это было написано. Потому, увидев в пятый раз это сомнение, мой калифорнийский приятель довольно жестко сказал: «Чувак (dude). Приезжай — сиди — работай. Не приезжай — не работай — не сиди». Типа у нас тут, в Америке, так. Я чего-то струхнул, потому как понял, что это надо круто стараться, every day, 365 days a year*.11Все в России бросить — и вперед.

Потом я не уехал в Канаду по итогам кризиса 1998 года. Паника в голове, конец эпохи, некоторым близким захотелось сменить это все на кажущуюся стабильность там. Два года изучения вопроса в глубину и в ширину. Толстая папка с документами. Куча приятных уху и глазу будущих работодателей references**12от моих англо-саксонских работодателей. В 2000 году состоялась, будь она неладна, поездка в отпуск в Торонто в качестве туриста. Неладна она оказалась для близкого и родного мне человека, которому там было очень хорошо. А мне там через пять дней стало грустно как-то. Но давайте по порядку.

Уже с визы все как-то не заладилось. В Москву я приехал один за турвизой на собеседование. В этот день, на мою беду, поменялся консул. Точнее, на вахту канадского посольства заступила консулиха, чтобы всем мало не показалось. В то утро я завтракал в гостинице «Россия» вместе с группой бизнесменов с Камчатки. В отличие от меня, они были в себе уверены, уже раза три гоняли (их слово) в Канаду по бизнесу и планировали, как будут снова тусить в Торонто. Спойлер — ни один из них визу не получил…

Я долго сидел в зале ожидания, наблюдая, как народ делится на тех, кому дали и кому нет. Вызывали через матюгальник. В одной из пустых кабинок загорелся свет, там возникла дама в черном и юная дева в розовом. Дама оказалась консулихой, а дева — толмачом. Короче, они обе дали мне прикурить. Даме не нравилось все: что я приехал без жены, что я еду в Канаду туристом (что вообще за дела? Канада ведь не туристическое направление!). Толмачка вносила свой вклад тем, что переводила примерно половину информации. Я завелся и попросил разрешения вести разговор на английском, потому что почувствовал, что виза уплывает из рук. Мне нехотя разрешили. И тут началось. Зачем в Канаду, что там собираюсь делать, есть ли друзья, хочу ли остаться, что будете смотреть в Торонто, сколько километров до Ниагары (а я готовился — сто двадцать километров, кстати, кто не знает)? И тут сразу вопрос на засыпку: «Ваша жена беременна?»

Я в ступоре. Последовала пауза, а за ней вопрос: «А что, если я вам не дам визу?» На что я пафосно заявил, что вложу свой заработанный потом и кровью трюльник в экономику Европы. Например, в Мальту, которую конкретно люблю, ибо был там четыре раза и в пятый раз побывать буду не прочь. Возникла вторая пауза, подольше, и развязка: «У меня нет никаких оснований не дать вам визу. Приходите в 15:00 за паспортом». Потом помолчала и спросила дату вылета. Кстати, дело было 24 июля 2000 года, а вылет планировался 8 августа.

Я не придал вопросу большого значения и пошел такой радостный гулять по солнечной Москве и пить пиво. А когда пришел получать визу, понял — зря не придал. В паспорте стояла новенькая канадская виза и срок ее действия — с 24.07.2000 по 08.08.2000. То есть день моего вылета оказался последним днем действия въездной визы. Если рейс опоздает с прилетом или задержится в Москве, то все — начинай сначала. Дама оказалась мстительной русофобкой, за что и схлопотала титул «консулиха».

Собственно, про Канаду. Приехали, поселились в отеле в даунтауне Торонто. Походили пару дней по городу. Потом позвонили знакомой кемеровчанке, которая пару лет как переехала. Пригласили ее в ресторанчик. Послушали, как там все непросто. Например, как ее сын мыкается в канадской школе. Мол, не учится, а так себе. Еще узнали пару нелицеприятных фактов про местную русскую диаспору. Сама бывшая кемеровчанка, как и я, выпускница факультета романо-германской филологии, здесь переучилась и стала бухгалтером. А через двадцать лет я узнал, что она окончила еще местный университет и теперь CPA (certified public accountant — дипломированный частнопрактикующий бухгалтер). Я начал сомневаться в своей готовности сидеть за партой еще года четыре, чтобы вписаться в канадские реалии.

Затем мы поехали в гости в Оттаву навестить кемеровскую диаспору. У нас был к ним огромный список вопросов про местную жизнь. На встречу с нами приехала масса людей с кемеровскими корнями, даже пара из Монреаля. В итоге в течение суток бесконечного трепа и выпивки куча вопросов была задана нам про то, как там в Кемерове, и ни одного с нашей стороны. Мы не смогли и слова вставить. Я понял, что это как-то неправильно. По возвращении в Торонто вроде бы ничего не поменялось. Все здорово. Удобно. Мы ходили, бродили, изучали. Наслаждались хорошей едой. Транспорт общественный — нам бы такой. Но мне стало грустно, и я заскучал.

Были на Ниагаре. Жене Нине понравился белый одноуровневый домик. Сказала, что хочет жить в таком. А я заметил, что стал чересчур judgemental*.13Вот мы зашли в банк поменять валюту, а там очередь. Стоим. Кассир, смуглая девушка, всем улыбается, но двигается неуверенно, все роняет. Впереди стоит местный торонтониан, типичный англосакс, и бормочет «fuck, fuck». Визуально он расслабленный, а меня колбасит. И я подумал: вот не научусь вести себя так — и меня будет колбасить от этого и еще много от чего или кого.

Мы вернулись, я закончил собирать свою папку и решил поступить рационально — отнести папку в агентство, которое занималось Канадой, и будь что будет. Девочка Аня, знакомая по факультету РГФ, изучив мои бумаги, сказала — не пойдет, Сергей. Надо менять биографию. Выбросить мою трудовую и завести новую. Пояснила, что поскольку я еду «паровозом», то есть главным заявителем, то как у профессионального переводчика у меня будут проблемы. Ведь большую часть своей трудовой жизни я был кем угодно — учителем, инженером, специалистом по внешним связям, консультантом по малому бизнесу, матросом-переводчиком, только не переводчиком в чистом виде. И, несмотря на тучу рекомендательных писем, где было указано, что лучше толмача, чем я, не найти, мне было сказано: «Не пойдеть».

Я спросил, не кажется ли ей, что менять идентичность, менять трудовую на филькину грамоту, и выступать, что называется, under false pretences**14— федеральное преступление. Ответа не последовало, и я понял, что сильно не хочу туда, где меня никто не ждет. К тому же там каждый эмигрант мнит себя переводчиком. Вот где конкуренция! Папку из агентства забрал домой в тот же день. Две недели со мной дома не разговаривали и полгода припоминали. До сих пор папочка в шкафу лежит…

Сейчас у меня сын старшой в Штатах живет с дочками, которых я в России так и не видел. Еще не привык к мысли, что у меня родственники за границей… Сын зовет в гости. Правда, теперь туда не попасть, как раньше, даже туристом и даже с родственниками за границей…

 


1 * Read and translate — читать и переводить (англ.).

 

2 ** Voilа — здесь: готово (франц.).

 

3 * РТМС — рыболовный траулер морозильный (супертраулер).

 

4 * БРМТ — большой морозильный траулер.

 

5 * Оf course — конечно (англ.).

 

6 ** Сold war — холодная война (англ.).

 

7 * Don’t worry — не волнуйтесь (англ.).

 

8 * «Мистер Сафронов, как насчет выпить бренди сегодня вечером?» (англ.).

 

9 ** For family reasons — по семейным обстоятельствам (англ.).

 

10 * Это тот Владимир, который в легкой форме болел холерой? (англ.).

 

11 * Еvery day, 365 days a year — каждый день, 365 дней в году (англ.).

 

12 ** References — рекомендации (англ.).

 

13 * Judgemental — субъективный (англ.).

 

14 ** Under false pretences — под фальшивым предлогом (англ.).