Журнальный мир

Не верьте погоде,

когда затяжные дожди она льет.

Ю. Визбор

Они встретились зимним январским днем, солнечным и морозным. Встретились и даже не взглянули друг на друга. Одна, потому что, родив дочку, не захотела этого сделать, другая просто не имела возможности. Заплакала только отчаянно и громко, словно понимала – не рада ее появлению та, с которой они были девять месяцев одним целым.

– Вот ведь голосистая какая и хорошенькая! Посмотри, дурочка! У нее, похоже, и родинка на запястье, как у тебя, будет! – увещевала акушерка, пытаясь положить ребенка на грудь матери, но Мария упорно отворачивалась и закрывалась руками.

Так и расстались, не познакомившись, не запомнив друг дружку сердцем.

…С тех пор прошло сорок шесть с половиной лет. Лето было в самом разгаре.

Третьи сутки кряду шли затяжные дожди, хмурые и по-осеннему грустные. Небольшая деревенька из одиннадцати дворов, казалось, «промокла до нитки» и, сиротливо затихнув, терпеливо ждала перемен. Дождь то сонно шуршал в кустах, то, приближаясь с набегающим шумом, вновь отчаянно барабанил по крышам и жестяным сливам, словно пытался достучаться до кого-то и рассказать о чем-то важном.

Мария, в который раз за эти дни, выходила во двор с ведрами, чтобы вычерпать из большой железной бочки подострёгу¹, стекающую по деревянному желобу крыши. Вода в бочке пузырилась, разлеталась брызгами, переливаясь через ржавые края. Мария носила ее в баню, наполняя котел и пустые бидоны. Подострёгу она любила: мягкая, мыться ею – одно удовольствие, с колодезной водой не сравнить.

Этот день не заладился у нее с самого утра: молоко топиться в печь ставила – крынку ухватом перевернула, картошку чистить начала – нож выронила, палец на ноге поранила. Хотя и проснулась раньше обычного времени, и помолилась хорошо, – не наспех. А вот, поди ж ты, все одно…

Сегодня ей исполнялось шестьдесят пять лет. В гости никого не ждала, как впрочем, и в другие дни. Жила уединенно, особенно последние годы после выхода на пенсию. Трудно было узнать в этой замкнутой, состарившейся раньше времени женщине когда-то полную сил, веселую девчонку, единственную дочь своих родителей, обожаемую и любимую всеми. Их семья по деревенским меркам была небольшой: дед с бабушкой по материнской линии, она да отец с матерью.

Жили – не тужили, во всяком случае, Марии так казалось. Летом босиком по росе бегала, с обрыва в речку ныряла не хуже мальчишек, между деревьями по веревке на рогатине перелетала без страха. Синяки и ссадины месяцами не сходили с худенького, но крепкого тельца. В школу на велике гоняла – четыре километра в одну сторону, четыре – в другую. Зимой, в непогоду, отец на лошади подвозил. Никаких забот, никаких терзаний – сплошное счастье и радость жизни. Учеба давалась легко: память была хорошая, все на лету схватывала.

Дед любил ее безмерно, потакал во всем и за многие шалости и проступки защищал перед родителями. Сам ругал редко и как-то не по-настоящему:

– Безобразие, конечно, недопустимое, Мария, никуда не годится так своевольничать!

По имени звал редко, чаще «Подострёгой» – за неугомонность и веселый нрав внучки.

Потом все изменилось. Мать с отцом уехали к знакомым на юбилей, а вернулись уже не сами, – привезли их. Погибли не только они – семь человек вместе с ними в автобусе было. Перед товарняком на переезде застряли.

Сердце у бабушки не выдержало, через месяц после похорон ушла за ними. Маше тогда четырнадцать лет было. Дед сильно затосковал.

– Подострёга ты моя, Подострёга, – подойдет, потреплет рукой соломенные волосы, вздохнет – и снова на кухню или на крыльцо.

Сидит, курит, стареет на глазах. Горевал очень и по жене, и по детям.

Школу, последние два года, Мария оканчивала в городе, жила у двоюродной тетки. К деду приезжала на каникулы, иногда – по выходным. В самодеятельном театре участвовала, пела и танцевала неплохо. Режиссер хвалил ее и пророчил большое будущее.

Поэтому после окончания школы засобиралась Мария в Ленинград – поступать в театральный. Дед совсем запечалился: далеко внучка уезжает.

Она успокаивала:

– Ты, главное, держись, дедушка, и жди меня. Я приезжать буду, а когда артисткой стану, тебя к себе заберу. Ты еще мной гордиться будешь! И заживем мы с тобой всем на зависть! Вот увидишь!

– Заживем, заживем, Подострёга. Храни тебя Господь, милая!

В театральный не поступила. Бродила по городу без цели, не зная, что делать дальше: возвращаться в деревню с такими результатами не хотела, характер не позволял. На Невском познакомилась с художником Николаем. Предложил пожить у него, собраться с мыслями, а на следующий год поступать снова. Не заметила, как влюбилась по самую макушку. Он ей стихи читал Евтушенко, Рождественского. С друзьями познакомил – художниками и поэтами. Они над Машкиной наивностью подшучивали постоянно, но и пользовались все ее доверчивостью без стеснения: в магазин бегала, бельишко стирала, кисточки от красок отмывала. По ночам портвейн в мастерской пили. Курить научилась.

А потом несчастье случилось. Левую кисть Николаю ампутировали: у знакомого на даче под бензопилу сунул нечаянно. В больницу к нему ездила, бульоны куриные варила, с ложечки кормила любимого.

По ночам в магазине молочном подрабатывала. И сторожила, и товар принимала. Научилась картонные пакетики со сливками воровать, перекладывая их так, чтоб незаметно было их отсутствие в металлических плетеных контейнерах. Днем – у Коленьки в больнице, ночью – на складе в магазине. Денег не хватало на самое необходимое, едва концы с концами сводила. Работа, больница, больница, работа… Жила как в тумане.

Потом поняла – беременная. Испугалась и обрадовалась одновременно. Николаю сказала только после его выписки, да и то – не сразу. Он первое время сидел дома без всякого дела, валялся на диване или пил с друзьями. Даже картины, за которые давно получил аванс, пылились в дальнем углу мастерской так и незаконченные. Машу или не замечал, или раздражался по любому поводу. Узнав о беременности, разозлился страшно и выгнал в тот же вечер. В корысти еще обвинил. Слова такие говорил – страшно вспомнить.

Ночью в магазине отсыпалась, днем по городу болталась, иногда к знакомым художникам заходила. Но они тоже избегать ее стали. Все надеялась, что Николенька успокоится и позовет обратно. Сам же не раз спрашивал: «Родишь мне сына, Манечка?» Она в ответ улыбалась согласно, замирая от любви и счастья.

Когда живот скрывать стало невозможно, в магазине расчет дали – кому нужна беременная без прописки. Перебивалась случайными заработками, ночуя у случайных знакомых.

Рожать из Ленинграда уехала далеко, в область. В больницу пришла сама, уже со схватками. Пришла с ребеночком под сердцем, а ушла одна – опустошенная и нелюбимая.

В деревню добиралась на перекладных.

На дверях родного дома замок висел. Деда не стало поздней осенью, совсем незадолго до ее возвращения. В первую зиму после отъезда в Ленинград, Мария приезжала в деревню, врала деду о трудностях студенческой жизни, об успехах в учебе, о встречах с известными актерами. Успокаивала, оправдывала себя, что со второго раза поступит обязательно, а победителей, как известно, не судят. Но пока только милый сердцу Коленька занимал все мысли ее и желания. Пожив в деревне с недельку, умчалась в Ленинград к любимому. Это была ее последняя встреча с дедом.

Тетка, когда через год Мария появилась у нее на пороге, обозвала племянницу странью² непутевой, отдала ключи от дома, сберкнижки деда на имя внучки, да и показала на дверь.

Это она еще о ребеночке брошенном не знала.

Весь остаток зимы Мария выходила из дома только по крайней необходимости. Бабы деревенские заходили, конечно, проведать, молока приносили, пироги – по воскресеньям. На вопросы о жизни в Ленинграде отвечала скупо и неохотно. Сказала, что взяла академический отпуск по состоянию здоровья и на похороны поэтому не приехала: в больнице лежала. Но по всему было видно – не верят ей люди:

– Выпороть бы тебя, девка, как следует, да прав таких нет.

Поначалу о ребенке своем старалась не думать, гнала эти мысли, боялась только одного: что каким-то образом узнают о случившемся в деревне. Шло время, а душа болела все сильнее, и мысли о дочке уже не давали покоя ни днем, ни ночью: где она сейчас, кто с ней рядом?

Металась по избе из угла в угол, как волчица затравленная, места себе не находила:

«Неужели все это со мной произошло?»

Молиться стала, хотя раньше этого не умела. Молилась, как могла. Даже и не молилась, а разговаривала с Богом. Хотелось поделиться с кем-то, рассказать о невыносимой душевной боли, о раскаянии, о страхе, обо всем. Она уже понимала, что не сможет не поехать за ребенком, не сможет жить так, будто ничего в ее жизни не произошло. Не понимала только, что будет делать дальше, когда вернется с дочкой обратно, что скажет людям, что скажут они, узнав правду. Как будет одна растить ребенка? А ехать, кроме деревни, ей было некуда. Здесь ее знают, знают родителей, деда с бабушкой. Без помощи не оставят, даже если осудят.

«Мамочка, милая, помоги мне, – плакала Мария, упав на колени у могилы матери, – дай мне силы исправить все!»

В ту же ночь приснилась ей девочка маленькая, со смешными, криво завязанными хвостиками волос. Она уходила от Марии по дороге, оглядывалась и махала ручкой на прощание. Мария шла за ней и все никак не могла догнать. И вдруг стеной хлынул ливень, и девочка исчезла за пеленой водяного потока. Проснувшись, решила – больше откладывать нельзя, надо ехать.

Сумка была уже собрана в дорогу, когда к ней зашла заведующая фермой Зоя Петровна:

– Хватит без дела прохлаждаться, Мария, выходи на работу. Нам сейчас телятницы позарез нужны. За молодняком ухаживать совсем некому. Что смотришь? Собирайся, я через час за тобой заеду.

– Не могу, Зоя Петровна. Мне в Ленинград съездить надо.

– Опять?! Что ты забыла в Ленинграде этом? Ох, девка, не доведет он тебя до добра! Уезжала туда – кровь с молоком была, вернулась – смотреть не на что. О тебе сейчас заботиться некому, сама думай, как жить дальше. Дедовской сберкнижки надолго не хватит, царство ему небесное.

– Мне, правда, надо. На неделю, наверное, точно не знаю пока. Я к вам зайду, когда вернусь. Обещаю.

– Ну, смотри, Мария, не вздумай снова остаться там! Дурное дело не хитрое. Где, дак ты больно востра! А где, дак… Нахваталась там чего ни попади. Курить вон, люди говорят, начала. Летом поступай в наш областной на «заочное», выучишься на зоотехника, – специалисты такие нужны всегда. Артистов и без тебя пруд пруди.

Из Ленинграда вернулась совсем «почерневшая» и еще более молчаливая, чем прежде. Ребенка из роддома через месяц после рождения в Дом малютки передали, а там вскоре и удочерили.

– Теперь уж ничего не поделаешь, – горестно качала головой та самая акушерка, встретившись с Марией. – Какая славная у тебя девочка народилась, и здоровенькая на редкость. Разве ж такую не возьмут? Больных берут и готовы выходить: столько женщин о детях мечтают, да Бог не дает. А ты отказалась. Молись, прощения проси. Может, Бог и одарит милостью своей – родишь еще.

По возвращении домой, как и обещала заведующей, пошла на ферму. Работала словно лошадь ломовая, иногда по две смены оставалась. Приходила домой и падала без сил.

Через год вышла замуж. Мужа не любила, может, поэтому и детей за двенадцать лет совместной жизни не получилось. Тот начал пить, поколачивал ее время от времени, считая бесплодной. Терпела, пока могла, а потом вернулась в родительский дом, развелась и больше никого к себе не подпускала.

Дочку уже не искала, молилась только, чтоб были с ней рядом люди добрые и любящие, чтоб здорова была, чтоб все в жизни сложилось по-человечески. И с утра до ночи, где бы ни была, молила у нее о прощении.

…Живя одна, без мужского плеча, Мария за эти годы не раз добрым словом вспоминала деда. Многое в избе было сделано его руками и служило верой и правдой по сей день. На все руки он был мастер: и столяр, и плотник, и печник. Печь в доме клал не торопясь, с любовью, соблюдая все тонкости этого дела. Потому и получилась она не угарная, жаркая, с печурками для сушки разных мелочей, украшенная карнизами, как невеста цветами. По воскресеньям бабушка пекла в ней пироги. Пекла с открытой начинкой на чугунных круглых сковородах. От жара печки тесто по краям зарумянивалось коричнево-золотистой корочкой. Маша особенно любила эти хрустящие румяные края.

К печке лесенка была приделана, деревянная, с перильцами, чтоб удобнее забираться было. Вот и сейчас, доставая таз с печки, Мария снова вспомнила деда. Вздохнула. Налила воды, взяла тряпочку чистую, подставила табурет под божницу. Иконки протерла, масла в лампадку подлила. Перекрестилась с поклоном. Потом рамки с фотографиями на стенах протерла. У фотографии деда задержалась: «Не обижайся на меня, дедушка. Может, и встретимся скоро: шестьдесят пять стукнуло внучке твоей. А жизнь как во сне страшном прошла. Проснуться бы! Да ничего уже не поправить…»

Сегодняшний день ее рождения ничем не отличался от других, похожих друг на друга своей однообразностью и одиночеством дней. Только затянувшийся дождь тревожил и бередил душу. Летнее ненастье стекало по оконным стеклам, как чьи-то слезы, и сердце сжималось от тоски и волнения сильнее обычного.

Было уже совсем поздно, когда в дверь постучались. Мария выглянула в окно.

На крыльце, прячась под зонтиком, стояла незнакомая молодая женщина в спортивном костюме.

– Простите за беспокойство. Свет в окне увидели. Не подскажете, где можно нам с мужем остановиться на ночь? Дождь сбил все планы. Мы заплатим. Нам бы до утра только.

На дороге у дома стояла легковая машина, рядом с ней – высокий худощавый мужчина.

Мария молчала, вглядываясь в нежданных гостей. Отошла в сторону от дверей, предлагая войти:

– Ночуйте у меня.

– Машину во двор можно поставить?

– Ставьте.

Гости зашли в дом.

– Это Андрей, а меня Варей зовут.

– Мария Ивановна. Раздевайтесь, я чайник поставлю.

Достала из холодильника банку рыбных консервов, лепешки, в вазочку конфет карамельных насыпала:

– Лепешки в воскресенье пекла. Ешьте, коли не брезгуете. Я постель пока сделаю. Умыться можно здесь, – она показала на рукомойник. – Туалет – в сенях, свет на стене за дверью включается.

Уходя с кухни, остановилась:

– Курите?

– Муж курит, но вы не беспокойтесь, до утра может и обойтись.

– Окно в комнате, где спать будете, откройте, курите в него.

Вскоре вернулась. Чайник как раз вскипел.

– Откуда будете?

– Из Питера.

– По делам или как?

– В отпуске. Уже больше недели путешествуем. Давно хотели северные края посмотреть. Вот с погодой не повезло. По дорогам не ручьи – целые реки текут. Церковь в селе понравилась очень, от вас километров сто будет. Жалею теперь, что иконки там для мамы и дочери не купила. Дочку, как и Вас, Машей зовут. А Вам в Питере бывать приходилось?

Мария разлила чай по чашкам.

– Вставать рано собираетесь? – спросила вместо ответа.

– Хорошо бы не позже девяти выехать.

– Тогда пейте чай и ложитесь. Поздно уже. А я подострёгу пойду почерпаю еще.

– Подострёгу? – удивилась Варя.

– Воду дождевую из бочки. Жалко – зря пропадает. Я ее в баню ношу.

– Давайте мы вам поможем.

– Отдыхайте, устали, поди, а мне привычно.

– Да что вы, – Андрей решительно встал из-за стола, – нам даже полезно размяться.

Пропитанный дымком и березовыми вениками банный дух окутал Варю своей прохладой.

– Ой, как здесь удивительно пахнет! Я в такой бане у бабушки мылась, когда совсем маленькой была.

Помолчав, добавила задумчиво:

– Сейчас уже нет ни бани, ни бабушки.

– Коли охота помыться, могу истопить завтра, – предложила Мария.

– Хорошо бы, но мы и так задержались здесь, пора домой возвращаться.

Варя присела на нижнюю ступеньку полка, провела рукой по гладкой, отполированной временем поверхности:

– Приехать бы сюда еще разок…

– Не ближний свет, – не отговаривая и не приглашая, засомневалась в ее желании Мария. – Хотя летом здесь хорошо, когда вёдро стоит. Городских много к родне деревенской съезжается.

Андрей, едва коснувшись головой подушки, тут же уснул, а Варе не спалось. В комнате пахло сухими травами, медом и еще чем-то приятным и волнующим, чем-то, что хотелось вспомнить, но никак не получалось.

Варя встала, подошла к окну, открыла створки. Дождь начинал стихать и был почти не слышен, только шелестели мокрой листвой две старые березы у забора.

Когда-то, очень давно, она тоже жила в деревне. В бревенчатом двухэтажном доме на четыре семьи. Время от времени что-то всплывало в памяти из того времени: деревня, бабушка, два дерева на холме, как она бегала босиком по лужам, радуясь светящимся нитям дождя. У их дома, как и здесь, у дома Марии Ивановны, стояла, правда, не бочка, а деревянная кадка. На солнце вода в ней нагревалась, и Варе нравилось хлопать по теплой поверхности ладошками, пугая плавающих жучков и мохнатых гусениц. Вся мокрая с головы до ног, она заливалась звонким смехом от восторга и счастья. Но это было так давно, что иногда казалось – не с ней.

«Подострёга, – подумала Варя, – какое красивое слово». Раньше она никогда его не слышала. Она стояла, прислонившись плечом к косяку окна, и необъяснимое чувство щемящей грусти, сожаление о чем-то светлом, но не случившемся, переполняло ее сердце.

Вглядываясь в темноту ночи, вспомнила, как плакала бабушка, когда умерла мама. Варе тогда годика четыре было. Потом к ним приехали две женщины и увезли ее в детский дом, где была другая жизнь, с другими порядками и правилами. То время хотелось бы забыть навсегда, но память – вещь упрямая…

Каждую ночь в спальной комнате детдома, общей для девочек и мальчиков, загорался свет. Дети щурились, неохотно просыпались. Кто-то начинал хныкать. Нянечка ставила в проходе между кроватями ведро. Все по очереди должны были подходить и писать в него, чтобы не случилось этого в кровати. Хотя все равно случалось. Поначалу Варе было неловко справлять нужду при незнакомых мальчиках, потом привыкла. Нянечка забирала ведро, выключала свет и уходила.

Было очень обидно, когда подаренный бабушкой халатик, после стирки в детдоме, достался другой девочке. Плакала, пробовала забрать, не получилось.

В детском доме все дети ждали мам, Варя ждала тоже. И мама пришла.

Она сказала, что когда-то они с папой потеряли ее, но, слава Богу, нашли. Варя поверила. Других детей в семье не было, она стала единственным и любимым ребенком. Однажды, будучи уже студенткой юрфака, решилась поговорить с мамой о своей жизни в деревне. В тот день Варя узнала о себе правду – она родная, но все-таки приемная дочь. Чуть позже она найдет и ту деревню, и дом, и два дерева на холме. Узнает, что и та, первая мама, тоже ее не рожала. Она привезла Варю откуда-то издалека, совсем малюткой. Откуда – никто из старожилов сказать не мог. Тогда, стоя под двумя кленами своего детства, Варя решила для себя: родная мать умерла при родах. И все. Пусть будет так. Узнать, что та, которая должна бы любить ее больше всех на свете, отказалась от нее за ненужностью, было страшно.

Варя закрыла окно, забралась под теплое нутро лоскутного одеяла, прижалась к плечу мужа. Подумала, засыпая: «Все у меня хорошо: и любящий муж, и дочка, и родители, которые ждут и волнуются в Питере. Все хорошо».

К утру на небе появились обнадеживающие голубые просветы. Лучи солнца, распутав, наконец, серую кудель облаков, радостно вырвались из их плена. Только отдельные островки на земле были еще залиты таинственно-фиолетовым светом от нависших туч, не желавших сдаваться до последнего.

На кухне Мария Ивановна жарила оладьи.

– Доброе утро, – поприветствовала ее Варя.

– Доброе, – сдержанно ответила хозяйка, – оладьи едите?

– Конечно! Ой, какие они у Вас красивые: пышные и румяные. Секрет расскажете?

– Хорошие дрожжи – вот и весь секрет.

Мария говорила неохотно и, казалось, без желания. Так обычно начинают разговаривать люди после бурной ссоры: страсти остыли, а примирение дается нелегко.

– Спасибо, Мария Ивановна, что приютили нас. Мы, честно говоря, и не рассчитывали. Не каждый пустит чужих людей в дом на ночь.

– По-разному бывает. Иногда родные – хуже чужих.

Варя замолчала, пробуя оладьи. Молчала и хозяйка. Длинная юбка, рубаха навыпуск, волосы с проседью собраны под гребенку. Варе никак не удавалось наладить разговор. Какая-то странная была эта женщина. В дом пустила, а разговаривать не хочет. Хотя, какая тут связь?

– Очень вкусно! – нарушила молчание Варя. – Вы одна живете?

– Одна.

– Одной в деревне, наверное, не просто? Дети помогают?

Мария не ответила.

На кухню зашел Андрей. Тоже поблагодарил за гостеприимство:

– Спал, как убитый. Давно так не спал.

Потирая руки, сел к столу.

– О, красота какая! – наклонился над оладьями. – А запах! Рассудком тронуться можно. Вот, женушка, учись.

– Научится, – неожиданно заступилась Мария за Варю, – молодая еще.

– Старушка уже: первого января сорок шесть стукнуло, – Андрей обнял жену за плечи, притянул к себе. – Шучу-шучу – молодая!

Сердце Марии замерло на секунду и оборвалось вниз, – как в пропасть ухнуло. Сорок шесть лет назад первого января и она родила свою дочку, от которой так безжалостно отказалась тогда.

– Ой, Мария Ивановна, олашки горят, кажется.

Мария очнулась:

– Сгорели. Поросенку отдам, – она выключила газ и собралась стряхнуть подгорелые оладьи в алюминиевую миску на полу у печки.

– Нет-нет, – остановила ее Варя, протягивая руку.

Мария повернулась.

– Я как раз люблю такие.

Держа сковороду с оладьями, Мария смотрела на Варю не отрываясь, словно впервые увидела. Коричневая родинка на ее левой руке была точно такая же, как у Марии: будто маленький жучок присел на запястье.

– Я их как раз люблю, – снова повторила Варя, смутившись от взгляда хозяйки.

Мария поставила сковородку на стол, сказала торопливо:

– Ешьте, а мне к поросенку на двор надо.

– Странная она какая-то, – растерянно поделилась Варя с мужем после ее ухода.

– В такой глухомани любой странным станет, одичаешь поневоле.

– Да нет, дело не в глухомани. Похоже, она совсем одна. И давно. Давай, правда, приедем сюда еще раз?! И Машку с собой возьмем. Из-за дождей этих толком ничего не посмотрели и не отдохнули. А места здесь удивительные!

– Нас, по-моему, в гости никто особо не приглашал.

– Ну и что? Мы просто заедем проведать, гостинцев питерских привезем.

Мария стояла в темном закутке сеней, прислонившись к стене, оглушенная своим открытием. Отчаянно колотилось в груди сердце, еще до конца не веря в случившееся: «Господи! Не достойна я подарка такого, но хоть разок довелось увидеть…»

Кое-как взяла себя в руки, с трудом уняв дрожь во всем теле.

Когда вернулась, Варя рассматривала фотографии, развешенные на стене в комнате:

– Это Ваши родители, Мария Ивановна?

– Да, родители. А это – дед и бабушка, – показала она на две другие.

– Вам плохо? Вы бледная очень.

– Да нет, ничего, устала немного.

– Пока мы здесь, может, Вам помощь нужна какая? Андрей, хоть и городской житель, но кое-что руками делать умеет. Вы не стесняйтесь, скажите.

– Всех дел не переделаешь. Езжайте, пока распогодилось. Километрах в пятидесяти отсюда церковь есть деревянная. Давнишняя церковь, старая. Помолитесь у нее на дорогу легкую. Место там светлое.

Мария подошла к образам, достала небольшую иконку, протянула Варе:

– Возьми вот для дочки вашей. Эта иконка еще при бабушке моей была, Марией тоже звали.

От денег, предложенных за постой, отказалась. Варя сняла с шеи шелковый платок, накинула на плечи хозяйке, обняла:

– Спасибо вам за все.

И снова забилось, затрепетало раненой птицей сердце Марии, прижимавшей к груди Варю.

Вышла за калитку, стояла, провожая взглядом уезжающую машину. Стояла, опустив руки, боясь пошевелиться, и все смотрела и смотрела на безлюдную, размытую дождями дорогу.

– Прости меня, доченька, – шептали пересохшие губы, – прости меня!

Слез не было. Плакало только сердце. От одиночества, от невозможности исправить жизнь, от непрощения себя самой и от нечаянной радости, которую Господь подарил ей в конце жизни.

А из последней, задержавшейся над деревней тучки вдруг снова хлынул ливень, хлынул сильно и яростно. В лучах солнца его струи превращались в жемчужные нити и рассыпались блестящими бусинами по земле, по плечам и волосам Марии. И слышался ей в шуме дождя ласковый голос деда: «Подострёга ты моя, Подострёга».