Журнальный мир

5.

Здравствуй, самая лучшая в мире Раечка!

Я продолжаю своё описание моих приключений.

Итак, вернёмся к нашему нехитрому повествованию.

Я забыл сказать одну существенную деталь. В камере, где почти все сидельцы были чернокожими, я очутился в День рождения доктора Мартина Лютера Кинга, который обычно отмечается в Штатах в третий понедельник января. Мартин Лютер Кинг всю жизнь боролся за равные права между чёрными и белыми и был убит в 1964 году белым расистом.

Так вот, вся ирония судьбы состояла в том, что чёрные были представлены в данной камере, да и в других камерах тоже, непропорционально большим количеством заключённых. Также непропорционально большим было число чёрных надзирателей и надзирательниц.

Вообще в Сан-Франциско при примерно 14% от общего населения чёрными осуществляется 50% всех убийств в городе – убивают в своих районах, где лучше всего не появляться.

Но я малость отошёл от основной темы моего рассказа.

Итак, я уже писал, в подкамере не было абсолютно никакой мебели. Всё своё добро заключённые хранили прямо на полу. У Мигеля, который забрался наверх и уступил мне свою нижнюю койку, на полу были сложены стопки книг. Я спросил у него разрешения взять что-то почитать, и он сказал, чтобы я выбирал всё, что мне будет угодно. Я просмотрел книги, и выбрал из них «Код Да Винчи» Брауна, книгу, по которой был снят скандальный и немного провальный фильм с любимым мною Томом Хэнксом в главной роли.

Но это ещё не конец истории об этой книге, Раечка. Иногда у меня создаётся впечатление, что кто-то свыше подаёт мне какие-то порой незначительные, а порой и явные сигналы. Мне кажется, что и с этой книжкой «Код Да Винчи» тоже не всё так просто. Но об этом – чуть позже, сама поймёшь, почему.

Итак, я начал читать книжку.

Затем народ повалил в «клетки», и их закрыли. Наступил «мёртвый час» – из одной подкамеры в другую пройти было невозможно, двери были намертво блокированы. Кто-то читал, кто-то громко разговаривал, а в основном народ спал.

Я тоже немного почитал, а затем лёг и малость поспал, если эту тяжёлую тюремную дрёму можно назвать сном.

В 4 часа дня принесли ужин. Это в первый раз была еда, имевшая какой-то вкус. «Клетки» открыли, и охранник вначале из-за решётки – входной двери в большую камеру – начал выкрикивать фамилии людей, они подходили, и им через решётку просовывался целлофановый пакет с едой. Я не знаю, может, это была специальная диетическая еда. Я только узнал, что Мигель получал такую еду, помимо общего питания для всех.

Затем заключённый внёс в камеру большое количество пластмассовых подносов с углублениями, в которых находилась еда. В крошечных пакетиках были перец (почему-то соли не было), горчица и майонез.

Основным блюдом была картошка с мясом, довольно много, но, главное, что эту еду уже можно было хоть есть, я съел где-то половину.

Затем немного посидел за общим столом, поглазел малость ТВ, потом принялся смотреть, как Мигель и Кен резались в карты. Играли оба азартно, особенно Кен, который при этом виртуозно тасовал колоду, что выдавало в нём большого профессионала этого дела. Что меня особо поразило, парни играли на интерес, ни о какой материальной составляющей речь не шла – в любой советской тюрьме или тюрьмах теперь уже независимых стран речь о бесплатной игре не могла и идти, там играли и играют на деньги, одежду, а порой и на жизнь, как это описано у Шаламова. Мигель угощал Кена явно нетюремной едой – апельсинами, а сам при этом ел манго. Мы немного разговорились – кто в каком районе Сан-Франциско живёт. Мигель жил в районе Мишн, где сконцентрировано большинство испаноязычного населения города.

Кен оказался жителем Тендерлоина, в дословном переводе – «мясная вырезка», этот район действительно напоминает собой сочный кусочек мяса.

Район этот располагается в самом центре города, в нескольких кварталах (а они в Сан-Франциско очень маленькие) от Сити Холла – Городской Управы, Федерального здания и прочих достопримечательностей нашего города. Ну, для примера, для Москвы это была бы если не самая центральная Тверская, то Кутузовский проспект точно. Но здесь можно жить в районе, который считается весьма опасным и неблагополучным, всего в нескольких шагах от красоты, чистоты и престижа. Тендерлоин – яркое тому подтверждение, масса бездомных или продавцов наркотиков на каждом шагу. Наркотики продавал и Кен, за что был выловлен и посажен в тюрьму.

Но и это не все. Я обратил внимание, что Кен немного странно ходит. И тут он рассказал, что его ранили в Тендерлоине. Сказал спокойно, буднично, типично по-американски: «Оказался в плохом месте в плохое время».

Потом Кен задрал штанину своих оранжевых тюремных штанов и показал «протез» – правая нога чуть ниже колена у Кена отсутствовала. Ну, пожалуй, на сегодня – всё.

Я тебя целую, Раечка, в обе щеки!

Твой косолапый родственник Мишка (я действительно косолаплю сейчас при ходьбе) из солнечного и тёплого по-весеннему золотого Сан-Франциско.

6.

Здравствуй, самая лучшая в мире Раечка!

Давай, усаживайся поудобнее, спинку – плечики расправь, и… поехали дальше!

Итак, жизнь в камере шла своим чередом, каждый занимался тем, что считал необходимым.

Я большей частью в свой первый день в настоящей (не перевалочно-распределительной) камере читал, немного общался с сокамерниками.

Итак, во всей большой камере было человек 35, из них один крохотный полутораметровый испаноязычный, о котором я писал в одном из своих предыдущих писем, с большущим носом и густыми усами, Мигель, который был смесью всех рас и народов, человек тридцать чернокожих самых разных возрастов и размеров – от небольших до просто устрашающих (самого большого чёрного я увидел на следующий день при утреннем разводе, он пришёл в камеру с громадным мешком для уборки мусора, это был человек-гора, на глаз я дал бы ему 205-210 см, плюс добавь к этому, пожалуй, под 200 кг веса), и трое белых – я, Кен и Эд (скорее всего, сокращённо от Эдвард, в Штатах обожают сокращения, Билл Клинтон на самом деле Уильям, а Ал Гор – Альберт, ну и т.д.).

Эда я увидел попозже, вначале он сидел в другом углу камеры и смотрел ТВ. Меня спросили, играю ли я в шахматы, русские все очень сильно играют, вот у них в камере есть один русский – он всех обыгрывает. Позже я увидел и самого Эда. У него была благообразная профессорская внешность, коротко подстриженная бородка и большие очки, на вид – лет эдак шестьдесят. Если заменить оранжевую тюремную робу на строгий деловой костюм – Эд был готов читать лекции студентам колледжа или университета. Эд оказался со мной не только в одной камере, но и в подкамере тоже.

Когда Шэк представил ему меня и сказал, что у них в «комнате» (Шэк называл нашу подкамеру «комнатой») ещё один русский, Эд бегло заговорил по-английски, из чего я понял, что он или родился здесь, или приехал в Америку ещё ребёнком, поэтому русского языка на все 100% не знает.

Поэтому говорили мы с ним на английском.

Сидел он по той же статье, что и большинство в нашей камере, – «Домашнее насилие». У Эда вскоре должен был быть суд, но что ему присудили, я так и не успел узнать. Вообще спрашивать, за что и какой срок, я не хотел, решил, что если захотят, люди сами расскажут, а в душу лезть нет смысла. Я стал различать в камере людей, уже осуждённых, и тех, кому суд предстоял.

Те, кто уже отбывал срок, имели на руке бэндж малинового цвета с серыми крапинками, а те, кто, как и я, ожидали суда, имели на руке бэндж оранжевый, но таких людей было в камере всего несколько человек. Я сидел на своей койке и читал, когда увидел, как Мигель растирает в кружке какой-то порошок. Потом он достал соломинку, через которую обычно пьют соки, и начал нюхать этот порошок. Через пару минут парень повеселел и предложил понюхать мне, но я отказался. Так я опять столкнулся с наркоманией, не могу сказать, что впервые в жизни.

Парни из комнаты в общаге, в которой я жил во время практики в Грозном, тогда ещё сушили и курили коноплю. Да и здесь, в Сан-Франциско, я встречал наркоманов у нас на Гири, недалеко от своего дома, и продавцов наркотиков в районе Кастро, когда я ходил к своей учительнице английского Мэри Клэйкомб домой в далёком 1995 году.

Однако я впервые стал свидетелем употребления сильнодействующих лекарственных препаратов с целью получения каких-то сильных ощущений, сродни алкогольному опьянению. На следующий день Мигель назвал мне таблетки, входящие в его «коктейль», я запомнил морфий и кодеин, но и этого мне было достаточно.

С лекарствами в американских тюрьмах дело обстоит так.

Ещё в перевалочной камере-распределителе я проснулся (если можно было назвать сном ту лихорадочную дрёму) от того, что невдалеке от меня громко называли фамилии заключённых. Те подходили и получали… таблетки. В настоящей тюремной камере процедура получения лекарств была поставлена на поток.

Три раза в день приходил санитар с большой тележкой. Он стоял за решёткой большой камеры. Все заключённые выстраивались в очередь с одноразовыми стаканчиками, в которые была налита вода. Заключённый подходил к решётке и называл свою фамилию. Санитар находил фамилию зэка в большой тетради, рядом с фамилией были прикреплены таблетки. Таблетки вынимались и давались заключённому, он их мог сразу проглотить, запив пилюлю водой из стаканчика. Без наполненного стаканчика пилюля не выдавалась. Трогательная забота американской полиции о здоровье вообще умиляет. Я помню, лет десять назад стал свидетелем того, как в двух блоках от моей старой квартиры, напротив прачечной, где я сушил тогда бельё, полицейские арестовали четырех парней лет восемнадцати-двадцати.

Парни сидели прямо на асфальте, руки у них были заломлены за спину и скручены какой-то лентой. К каждому из ребят подходила полицейская и очень заботливо, прямо по-матерински, спрашивала каждого, всё ли у него в порядке и нормально ли он себя чувствует. По-моему, гораздо проще держать больных людей, допустивших небольшие, пустяковые правонарушения, дома.

Итак, я тоже вставал в общую очередь за лекарствами. Подходил к решетчатой двери, и раз за разом получал отказ: «Тебе ничего нет». Я написал пару заявлений о том, что мне необходимы лекарства. Писульки на стандартных бланках я передавал санитару. Но ответа, как и лекарств, для меня не было. Хотя приближалась среда – день, когда мне необходимо делать еженедельный укол.

Ну, пожалуй, всё на сегодня.

Я тебя ласково целую!!!

Твой грустный Мишка из очень тёплого, солнечного и утопающего в розовых волнах расцветающих на улицах сакур, моего любимого Сан-Франциско.

7.

Здравствуй, моя замечательная и умнейшая Pаечка!

В начале письма, как я и обещал, короткий рассказ про «расправленные плечики». В конце 2003 года я ходил на специальные курсы по улучшению своего морального и физического состояния по методике Норбекова. Интересная техника, можно спорить о ней, насколько она реально может помочь людям или нет. Но у меня было заметное улучшение состояния после двухнедельного тренинга. Так вот, по данной методике людям рекомендуется следить за своей осанкой и психологическим состоянием, именно таким образом надо начинать тренинг – расправить плечи, посмотреть на себя в зеркало, улыбнуться, надеть воображаемую корону на голову, и не снимать эту корону НИКОГДА.

Всех женщин ведущая курсов называла «королевами», а мужчин – «королями».

Все эти две недели ведущая, очень миловидная молодая женщина, улыбалась нам. Приехала она в Штаты из Киева, звали её Оксана, а фамилия её была Герзон. Я тебе уже писал в одном из писем о своих похождениях, и у меня порой такое впечатление, словно сверху мне подаются какие-то знаки.

И тут, несомненно, тоже был какой-то знак, в этом имени и фамилии. Дело в том, что моя бывшая с ненавистью говорит обо всех, кто имеет фамилию Гершзон или созвучные с ней. Она много раз с нескрываемой радостью говорила про министра финансов Израиля Аврааме Гиршзоне, у которого неприятности, – его обвинили в коррупции.

Кстати, ещё о разных Гершзонах-Герзонах. Раз в четыре года президент США (новый или избранный на второй срок) произносит свою инаугурационную речь. Самой блестящей речью за все времена считается инаугурационная речь Джона Кеннеди, произнесённая в 1960 году на двадцатиградусном морозе в одном костюме («Не спрашивайте у страны, что она может дать вам! Скажите, что вы можете дать Америке!»).

В 2004 году президентом США повторно стал Джордж Буш–младший, а 20 января 2005 года он произнёс свою инаугурационную речь в Вашингтоне. После этой речи комментатор отметил, что речь подготовлена спичрайтером президента Майком Герзоном (ты, наверное, знаешь, что имя Михаил для американцев звучит как Майкл или Майк, меня Майком называли друзья-приятели ещё в студенческие годы), – и я тут чуть было не свалился со стула.

А имя Оксана – самое ненавистное для моей дуры женское имя. Я виртуально познакомился в интернете с одной молодой женщиной по имени Оксана, довольно умной и образованной, она живёт в Монако, говорит на пяти языках, закончила три универа. Ну вот, мне с ней интересно переписываться и общаться, иногда Оксана звонит по телефону, у нас есть общие темы и интересы по бизнесу и вообще. Моя бывшая посчитала, что Оксана – моя любовница (хотя я никогда не видел её в реале – только на фотографии), и день и ночь проклинает Оксану и поливает ее вёдрами помоев.

Вот такое у меня получилось отступление. Я, как бравый солдат Швейк у Гашека, у которого всегда, на любую тему, была приготовлена какая-нибудь баечка.

Выслушав чей-то рассказ, Швейк начинал так: «Аналогичный случай произошёл в Чешске-Будеёвице».

И таких историй у него было 2648. Я, конечно, далеко не Швейк или его создатель Гашек, но всё-таки продолжим наш неспешный рассказ так: аналогичный случай произошёл со мной в тюрьме города Сан-Франциско в январе 2008 года…

В моей подкамере, как я уже писал, было восемь коек. Надо мной разместился Мигель. Напротив, на нижней койке, спал молодой, где-то лет двадцати, чернокожий. У него, насколько я понял, было огнестрельное ранение, а сидел он, вроде, за попытку угона автомобиля. Говорил он типичной для многих чёрных беглой скороговоркой, глотая окончания слов, так что понять его порой было трудно. На верхней койке над ним спал Шэк, парень очень авторитетный в нашей «комнате», как он сам её называл. Шэк был явно неглупым парнем лет сорока. По его словам, у него дочь училась в университете Беркли, одного из десяти лучших в США.

Позже я понял, что Шэк является типа старшего в нашей подкамере, раз в день он передавал офицеру список заключённых нашей подкамеры. Что он там писал, я не интересовался, Шэк что-то отмечал карандашом, а позже передавал охраннику.

Шэк говорил тоже в характерном для чёрных стиле, но намного чище и грамотнее. С другой стороны подкамеры верхняя койка, ближе к каменной стене, принадлежала Эду, который или лежал на ней и читал, или читал в «гостиной» за длинным столом. Под ним располагался бритый наголо чернокожий лет шестидесяти (он сам сказал, что в скоро ему стукнет шестьдесят). Этот мужчина был очень хорошо подготовлен физически и постоянно много раз отжимался от пола.

Напротив них внизу размещался черный парень неопределённого возраста – это он стриг всех желающих в первый день, с постоянно недовольным выражением лица. Он всё время делал мне какие-то мелкие замечания по всякой ерунде, типа после чистки зубов я сплюнул в раковину, а надо было сплюнуть в унитаз. Я, естественно, не задирался по мелочам – себе дороже.

Над ним практически всё время, за исключением приёма пищи, спал маленький, примерно ростом 165 см, чёрный, у него было что-то с ногой, но он ловко забирался по решётке на свою койку, и спал, спал, спал.

На следующий день в камере поднялся сильный шум: в нашу подкамеру зашёл крупный чернокожий, где-то под 190 см ростом, сгрёб матрац этого маленького чёрного и поволок из подкамеры. Я спросил у Мигеля, что бы это могло значить? Мигель объяснил мне, что этот маленький тип сам никогда не пойдёт в душ, может по две недели не мыться, поэтому таким образом его пытаются заставить принять душ. Маленький чёрный нехотя похромал в душевую кабинку, и инцидент на этом был исчерпан. Ну, а посредине подкамеры, прямо на полу, лежал матрац, на котором спал Кен.

Всё моё нехитрое состояние в камере составлял крохотный целлофановый пакетик, в котором находились маленькая пластмассовая расчёска, кусочек мыла, зубная щётка размером в указательный палец и тюбик мятной зубной пасты, раз в пять меньше обычного.

У моих сокамерников было гораздо больше личных вещей. Помимо предметов гигиены и книг, на полу под каждой кроватью хранились большие прозрачные целлофановые пакеты, в которых лежали разнообразные продукты.

Это были продукты из «ларька» – тюремного магазина, их можно было заказать, заполнив специальную форму, чем очень вдумчиво и внимательно занимались заключённые, советуясь друг с другом и что-то отмечая в форме малинового цвета карандашом.

Но для покупки этих продуктов нужно было иметь деньги – либо отобранные при задержании, либо принесённые позже и положенные на специальный тюремный счёт кем-то из друзей или родственников. Шэк, а затем Мигель советовали мне это сделать, но мне деньги передать было некому, а к дуре, засадившей меня в эту тюрьму, обращаться смысла, конечно, не было. «Ларёк» обычно привозили в камеру раз в неделю, по средам. Приходил человек с большущей тележкой и по списку называл фамилию, заключённый подходил к решётке-двери в камеру и получал свой недельный набор продуктов.

Мишель говорил, что ему хватает 20-ти долларов в неделю, чтобы прикупать себе эти продукты и относительно нормально питаться. Деньги ему подвозил какой-то друг.

Я слыхал, как Эд говорил Шэку, что цены на разные продукты в тюрьме порядка в четыре раза меньше, чем на воле. Думаю, что разницу доплачивала тюрьма, соответственно, штат Калифорния и его налогоплательщики.

Как я уже говорил, никаких тумбочек–шкафчиков в камере не было, все личные вещи и продукты лежали или просто на полу, или под матрацами.

Мигель неплохо рисовал. На своей койке он выложил рисунки четырех обнажённых женщин в манящих позах. Как он мне объяснил, три женщины были его жёнами, а четвёртая – гёрлфрендом, любовницей. На следующий день к нам в «комнату» на экскурсию пришёл маленький испаноязычный посетитель. Спросил у Мигеля разрешения и долго любовался эротическими произведениями, одобрительно цокая языком.

Первый день пребывания в камере (в целом – второй день моего тюремного заключения) неспешно катился к своему финишу, часов ни у кого в камере не было – их отбирают при задержании, поэтому я ориентировался на собственную интуицию.

Я прочитал в первый день чуть больше ста страниц книги, когда в подкамере неожиданно погас свет (в самой камере его приглушили, но он был достаточно ярким).

Это значило, что наступило 10 часов вечера – время сна.

Давай, мы все малость поспим (тем более, что в реальной жизни у меня сейчас уже пол-двенадцатого вечера), и я продолжу свою историю уже в следующем письме.

Я тебя целую, Раечка!

Твой непутёво-бандитствующий братец Миша из тёплого, солнечного, всю эту неделю очень красивого февральского Сан-Франциско.