Журнальный мир

10.

Здравствуй, дорогая Раечка!!!

Продолжим наш рассказ. Вот как получается – отсидел четыре дня, а воспоминаний-впечатлений на многие месяцы хватит.

После отдыха в камеру, как всегда в 16.30, принесли ужин – единственное, что хотя бы нечто съедобное. Это было какое-то спагетти, довольно бесформенной горкой, лежавшее в каждом пластмассовом подносе. Со спагетти подавалось довольно большое количество мяса, так что еда была невкусная, но весьма сытная, чего не могу сказать о тюремных обедах и особенно о завтраках.

После ужина рядом со мной на пол сел Мигель и начал готовить свой ежедневный таблеточный «коктейль». Сидел он прямо возле стены, таким образом, что его не было видно со стороны тюремного коридора.

Он начал мне рассказывать о себе. Оказалось, что его мама, белая иммигрантка из Испании, была еврейкой, и сам он считает себя сефардским евреем, посещает одну из двух расположенных в испаноязычном районе сефардских синагог (Мигель назвал мне улицы, где эти синагоги расположены, я бывал несколько раз в тех краях), в тюрьме он соблюдает кашрут – получает специальную еду, одобренную раввином. Эта новость была для меня весьма неожиданна, вот уж не думал, что моим самым ближайшим соседом по камере окажется еврей.

Но евреи, как и прочие нации, имеют право не только на гениев, но и на своих негодяев, преступников. Вот и в моей камере оказалось, помимо трёх с лишним десятков чернокожих, три еврея.

Расскажу известную мне одну историю.

Это история одной девочки, родители которой иммигрировали в Штаты из Украины. Ее звали Жанна.

Жанна училась в выпускном классе. Однажды учитель гимнастики сказал ей, чтобы после уроков она зашла к нему в спортзал. Когда Жанна вошла, учитель закрыл спортзал на ключ и повернулся к ней…

Жанна пришла в себя за рулём автомобиля (старшеклассники в американских школах имеют право на вождение с 16-ти лет, автомобили, как правило, старые, подержанные). Она дрожала от боли и унижения – учитель жестоко и хладнокровно изнасиловал её. Придя домой, Жанна, ничего не говоря своей маме, пробралась на кухню, взяла большой кухонный нож и села за руль своего старого автомобиля…

На звонок в дверь открыл сам преподаватель гимнастики. Жанна ударила его ножом. Потом еще раз и ещё … – эксперты насчитали на теле 17 ножевых ран, большая часть из которых были смертельными.

На шум прибежала жена «гимнаста». Жанна ударила пару раз ножом и её. Затем взяла телефон и сама вызвала полицию.

На следствии, а затем на суде Жанна была необыкновенно честна и рассказала абсолютно всё, чем вызвала сочувствие некоторых присяжных. Ей грозила смертная казнь, но вердикт суда был относительно мягок для такого типа преступлений: от 20-ти лет до пожизненного. Подобные приговоры – одна из особенностей американской юриспруденции: от определённого срока до пожизненного, это значит, что по прошествии определённого количества лет (в Жаннином случае – 20 лет) заключённый может подать апелляцию и просить суд о досрочном освобождении.

Тюрьма была для особо опасных преступников.

Жанна стала очень много читать, затем начала серьёзно изучать иудаизм – её родители не дали девушке никаких знаний в этой области. Затем начала встречаться с раввином, соблюдать кашрут.

В тюрьме для особо опасных преступников, помимо Жанны, находились ещё две женщины-еврейки, за что они сидели, не помню, да и не столь это важно, мой рассказ не о них, а о Жанне. Просто этот факт – ещё одно подтверждение того, что евреи тоже имеют своих преступников и даже убийц.

Жанна имела право раз в месяц несколько часов встречаться со своими родителями. Эти встречи проиходили в большом зале.

Однажды во время такой встречи Жанна встретилась взглядом с симпатичным чернокожим парнем, который сидел за соседним столом. Парень улыбнулся ей. На следующий месяц на встречу Жанны с матерью вместо ее отца приехал… этот парень.

Оказывается, сразу после встречи в прошлом месяце он подошёл к родителям Жанны и настойчиво попросил разрешения встретиться с их дочерью. На свидание разрешалось приходить только двоим, и отец Жанны уступил своё право встречи с дочерью незнакомцу. Потом этот парень начал приезжать к Жанне каждый месяц. Молодые люди полюбили друг друга. А потом была тюремная свадьба, и несколько дней, проведённых в отдельной комнатке.

У них родился мальчик, смышлёный симпатичный мулатик.

Теперь муж навещал Жанну вместе с сыном, только мальчик начинал сильно плакать, когда заканчивалось время свидания. Он не мог понять, почему мама остаётся, а они с папой должны уйти.

Жанна поступила заочно в университет, на юридический факультет (преподаватели принимали у неё экзамены в специальном помещении в тюрьме), и с блеском его закончила. Она стала адвокатом по уголовному праву.

Автор статьи видел Жанну в суде в качестве защитника. Она была одета в строгий адвокатский брючный костюм.

На руках и ногах у Жанны были… наручники.

Её подзащитный сидел рядом с ней без всяких наручников (люди, которых обвиняют в совершении не очень тяжёлых преступлений, в суде находятся без наручников).

Во время самого процесса Жанна была очень убедительна. Её линия защиты была великолепно аргументирована. Процесс закончился ее победой и освобождением подзащитного.

А сама Жанна после суда опять вернулась в свою камеру.

Я прочитал историю о Жанне несколько лет назад.

Тут переплелось многое – и проблемы соответствия преступления и наказания, и проблемы иммигрантских семей в США (выходцем из такой семьи была наша героиня), межрасовые и межрелигиозные проблемы.

Статья заканчивалась тем, что через несколько месяцев исполнится двадцать лет со дня приговора, и Жанна сможет подать прошение о пересмотре дела и об освобождении. Она очень многое поняла и осознала, Жанна уже не та семнадцатилетняя девочка, над которой надругался жестокий насильник, она – глубоко верующий человек.

Очень хочется верить, что у этой истории в жизни – настоящий happy end, счастливый конец, что Жанна уже на свободе, и всё в её жизни сейчас хорошо.

Тем более, что вдова учителя-насильника давно простила Жанну и подписала заявление, что не имеет к Жанне никаких претензий.

Но вернёмся в мою камеру.

Мигель начал рассказывать мне, что он ненавидит арабов, которые издеваются над женщинами (как я говорил, сам Мигель был большим любителем женщин), заставляют женщин ходить в парандже и не считают их за людей.

Он начал показывать мне книжки американских авторов о Саудовской Аравии, в которых Мигель писал свои замечания экстремистского содержания, типа: «Я ненавижу мусульман», или: «Все арабы должны умереть!»

Я рассказал Мигелю, что приехал в Штаты из Киева – города, с которого, можно сказать, начался Холокост европейского еврейства – до сентября 1941 года нацисты не проводили акций по массовому убийству еврейского населения, первой стал Бабий Яр, где в течение трех дней были расстреляны 110 тысяч мирных и не в чём не повинных людей.

Но Мигель не слыхал ни о Киеве, ни об Украине, – мне пришлось показывать ему на карте мира, которая была в одной из книг, страну, из которой я приехал.

Ладно, давай на сегодня прощаться, Раечка.

Целую тебя!

Твой усталый и грустный братец Мишка из холодного сегодня, весеннего и цветущего Сан-Франциско.

11.

Здравствуй дорогая Раечка!

Итак, продолжаю свой рассказ, хорошо?

В течение дня ко мне несколько раз подходил Шэк и каким-то образом пытался развеселить меня. То он спрашивал, как будет по-русски «hello», «please» и некоторые другие слова, и услышал перевод: «привет», «пожалуйста» и т.д.

Шэк тщательно повторял каждое слово раз пять-шесть раз (должен сказать, что у Шэка была несомненная способность к языкам, после всего нескольких повторов мне удавалась поставить ему вполне сносное произношение) и радостно бежал в основную камеру демонстрировать сокамерникам свои успехи в освоении русского языка. А то спрашивал перевод английских матерных слов и так же радостно шёл пересказывать эти новые для него слова, то звал смотреть программу «Природа» по телевизору.

Потом он задал мне вопрос о республиках бывшей Югославии, а получив ответ, уселся напротив меня, и мы с полчаса проговорили об истории Второй мировой войне и по другим темам, которые его интересовали. Несомненно, Шэк выделялся от многих обитателей нашей камеры своим умом, с ним было интересно говорить.

Приблизительно в шесть часов вечера меня неожиданно вызвали к входной решётке. Я обрадовался, подумав, что наконец ко мне пришёл бесплатный адвокат. Однако возле входа стоял толстый китаец, который спросил меня, хочу ли я сделать прививку против туберкулёза. Я чертыхнулся и поплёлся назад, на своё место, продолжать читать книгу: «Код Да Винчи».

Если в первый день я осилил чуть больше ста страниц из без малого пятисот, то на второй день прочёл намного больше. Книга увлекла, больше не хотелось сидеть за общим столом в большой камере, я в основном сосредоточился на чтении. В этой книге – лихо закрученная детективная история, действие происходит в основном в двух странах: Франции и Великобритании. Париж, какая музыка в звучании этого слова для меня!

Когда меня спрашивают, был ли я в Париже, я отвечаю: и да, и нет. Это действительно так. Я два раза был в Париже в апреле 1995 года. Первый раз 45 минут, второй раз – один час. Я летел прощаться с умирающим отцом. Оба раза самолёт совершал посадку в Париже, и мне нужно было пересаживаться на другой самолёт той же авиакомпании «Дельта». Для этого я только переходил из одной комнаты терминала в соседнюю. А сам Париж я не видел даже с высоты – оба раза самолёт садился в условиях густой облачности. Интересно вспомнить, что летел я с уникальным паспортом – советским заграничным, в котором стоял штамп, что данный паспорт является собственностью государства Украина (а не моей), и со справкой иммиграционной службы США, что я прошёл интервью на получение «Зелёной карты» – постоянного жителя США.

В самолёте, летевшем в Париж, стюардессы принимали меня за француза – наверное, такой акцент получался. А назад, в Штаты, меня не пустили – мои документы настолько испугали представителя авиакомпании, что мне не разрешили сесть в самолёт, и я провёл ещё сутки в консульстве США в Тель-Авиве, добиваясь разрешения вернуться в страну. В консульстве я весьма уверенно и нагло шёл к окошкам, предназначенным для граждан и постоянно проживающих в США, чем вызывал недоумённый ропот своих бывших соотечественников, стоящих в длинной очереди для неграждан Штатов, ведь они видели у меня в руках серпасто-молоткастый паспорт. В консульстве я получил два заклеенных письма, которые мне было запрещено вскрывать. Первое письмо я отдал представителю «Дельты» и был через пару минут впущен в накопитель для пассажиров рейса на Штаты. А в Атланте, где у меня была двухчасовая остановка и пересадка на самолёт до Сан-Франциско, я опять совершенно спокойно пошёл к стойке, предназначенной для граждан и постоянных жителей Америки. Но письмо из американского консульства не сыграло никакого магического действия, и меня отправили на свидание с офицером иммиграционной службы США. Чёрный, как дёготь, служащий десять минут расспрашивал меня, откуда у меня письмо о прохождении интервью, но, покопавшись малость в своём компьютере, пропустил меня на территорию США. Вот так я побывал в Париже целых два раза! Но я, как всегда, немного отвлёкся.

В отличие от меня, Дэн Браун, автор «Кода Да Винчи», прекрасно знает предмет своего рассказа – живопись великого Леонардо.

Я тебя целую!

Твой грустный сегодня Мишка из ветреного, но солнечного сегодня, весеннего, любимого мною Сан-Франциско.

12.

Здравствуй, дорогая Раечка!!!

Ну что же, вернёмся опять со мной за решётку и продолжим рассказ о моих январских мытарствах.

Очередной день моего пребывания в камере мало чем отличался от первого. То же самое унылое тюремное расписание, трехразовая раздача лекарств – я каждый раз выстаивал небольшую очередь и каждый раз получал ответ, что мне ничего не дали.

В общей камере – шум и гогот, постоянно орущий телевизор.

Я в основном сосредоточился на «Коде Да Винчи», мало выходя в общую камеру, и лишь периодически общаясь с Шэком и Мигелем.

В десять вечера, как обычно, в подкамере выключили свет, оставив в основной комнате слабое освещение. Я эту ночь опять продремал с полотенцем, накрывающим мне лицо и защищающим глаза от света.

В пять утра, когда принесли всё такой же малосъедобный завтрак, я еле встал, чувствуя себя совершенно разбитым.

Была среда, шёл четвертый день моего нахождения в тюрьме, но сколько мне ещё предстоит сидеть, я не имел ни малейшего понятия.

В конце 90-х годов, когда я ходил гораздо лучше, чем сейчас, я частенько бывал в библиотеках Сан-Франциско – в некоторых из них есть небольшие русские разделы. Впрочем, там есть книги на многих языках. Однажды мне попала в руки книга некоего Хабарова, непрофессионального писателя, о современных российских тюрьмах. Хабаров довольно детально описывает тюремную иерархию, порядки, обычаи, манеру общения, что можно и что ни в коем случае нельзя говорить российскому зэку. Но вот что интересно. Хабаров сам сидел несколько лет. По его словам, попал он по совершеннейшему недоразумению и был уверен, что всё очень скоро выяснится и его через несколько дней выпустят на свободу, а он сам за эти несколько дней приобретёт интереснейший жизненный опыт и информацию для многочисленных рассказов. Опыт затянулся на годы, и подобная перспектива меня явно не радовала.

В 8.20 утра, когда нас в очередной раз подняли, на этот раз – для главной утренней проверки, я обратился за советом к Шэку. Дело в том, что была среда – день, когда я еженедельно должен был делать себе укол, без которого моё состояние могло стать ещё хуже. Шэк сказал, что сегодня должен быть с проверкой капитан – самый большой по здешним меркам начальник. Надо к нему обратиться за помощью, ведь его слово – закон в тюремных стенах. Вначале речь будет держать Шэк, а после должен буду пожаловаться я.

И вот в начале десяти утра все уселись, как обычно, за длиннющим металлическим столом. Через несколько минут камера заполнилась людьми в чёрных полицейских мундирах. Среди них выделялся высокого роста мужчина лет пятидесяти в коричневом мундире – это и был капитан. Охранники шмонали в этот день намного серьёзнее, чем вчера. Наверное, присутствие начальства заставляло их демонстрировать служебное рвение. И тут показуха!!

После окончания шмона охранники доложили капитану, что ничего предосудительного не найдено, и тот спросил, как заведено по тюремным порядкам, – есть ли у кого жалобы.

В другом конце стола встал Шэк (мы садились каждый раз произвольно, на свободное место) и сказал, что в его «комнате» (я уже писал, что Шэк был вроде старосты нашей подкамеры, которую он называл «комнатой») одному украинцу не дают лекарств уже четвертый день.

Интересно, что русским меня в Штатах называют постоянно, а вот украинцем меня раньше не называл никто.

Я, кстати, говорил ранее, что Шэк явно выделялся своими интеллектуальными способностями, и уверен, что многие обитатели моего очень скромного жилища не имели понятия о существовании такой загадочной страны, как Украина.

Помню, как в 1996 году шёл репортаж с Олимпиады в Атланте, на волейбольном турнире встречались женские сборные США и Украины, и комментатор сказал (скорее всего, прочитал в специально подготовленной к этому репортажу бумажке), что Украина – это страна, по размерам уступающая американскому штату Техас. Ничего более умного произнести он не мог. Штату Техас вообще-то по размерам уступает свыше четырех десятков европейских государств. После этой короткой речи Шэка встал я и сказал, что мне необходимо сделать сегодня укол, иначе моё состояние может резко ухудшиться. А тут не то что укол – мне не дают никаких лекарств.

Капитан строго посмотрел на своё окружение и сказал, чтобы записали всю информацию обо мне. Начальственный караван медленно переполз из нашей камеры в соседнюю, а возле меня уже суетился полицейский низшего звания, записывая в тетрадь мои данные.

В пол-одиннадцатого по расписанию принесли обед. Я совершенно без аппетита проглотил пару ломтиков хлеба с ореховым маслом и отправился продолжать чтение книги, а оставалось прочесть чуть больше ста страниц. Какое-то шестое чувство подсказывало, что для меня очень важно закончить читать эту книгу.

В ноябре 2002 года я познакомился с Павлом Дьяченко.

История его не совсем обычна.

Высокий, крупный, седой как лунь, хотя моложе меня на пару лет. Родился он в Нефтеюганске. После армии поступил в Тюменский нефтяной институт, после его окончания работал в нефтяной компании, в годы перестройки организовал в Тюмени свой спортзал, стал неплохо зарабатывать. А потом в Тюмени на него «наехала» нефтяная мафия из Москвы (с «тюменскими» он был в нормальных отношениях) – скорее всего, происходило очередное перераспределение сфер влияния, и «тюменские» оказались не у дел.

Павла поставили «на счётчик» – он оказался должен крупную сумму денег. За ним в спортзал пришли и потребовали деньги. Он оставил в залог свой российский паспорт, вышел из спортзала, но отправился не за деньгами, а домой. Там он взял жену с двумя маленькими дочерьми и рванул в Питер.

В конце концов Павел с семьёй и двумя чемоданами оказался на набережной Майями. Денег осталось с гулькин нос, документы – российские загранпаспорта с кубинскими визами (естественно, без американских виз), ни он, ни жена не говорили по-английски.

Там, в Майями, они взяли такси, поехали на автобусную станцию, оттуда – автобусом до Нью-Йорка, где добрая половина таксистов – выходцы из бывшего Советского Союза, и первый попавшийся им таксист помог устроиться с жильём. Павел с семьёй провёл в Нью-Йорке месяц, но там ему не понравилось.

А в Сан-Франциско семье Павла повезло.

Ему кто-то подсказал обратиться в небольшой православный храм, где семье оказали помощь с жильём и деньгами на пропитание. Затем потомок иммигрантов из Харбина помог Павлу и его семье оформить документы на легальное проживание в Соединённых Штатах. Дети пошли в школу, жена нашла работу.

Когда я познакомился с Павлом, то пошутил – не родственник ли он Татьяны Дьяченко, дочери Бориса Ельцина, которая в конце 90-х была, несомненно, одной из ведущих фигур в политической жизни России. В дальнейшем Павел поражал меня своей пунктуальностью – он появлялся на горизонте возле моего дома за две минуты до времени встречи и медленно, как океанский лайнер, приближался-подплывал, чтобы ровно секунда в секунду оказаться рядом со мной. Крайне редко, когда у него была, например, важная встреча, он звонил и предупреждал, что опоздает на пять или на десять минут – в принципе, это такое опоздание, о котором многие люди и не задумаются предупредить, так, пара пустяков.

Но временами Павла, как он сам выражался, «заносило».

Он начинал выдавать очень глубокие философские размышления, которые нет никакого смысла воспроизводить в письме. В эти моменты энергетика этого человека била через край. В такие моменты я понимал, что передо мною либо сумасшедший, либо гений. А скорее всего, и то, и другое одновременно.

Во время одного такого «заноса» Павел и выдал мне, что Иисус провёл ночь перед казнью с Марией Магдалиной, у Марии впоследствии родился ребёнок, и он, Павел Дьяченко, является прямым наследником этого ребёнка. Всё то же самое было воспроизведёно Брауном в «Коде Да Винчи», с той лишь разницей, что Браун сделал Марию Магдалину женой Спасителя. Так вот, в прочитанной книге был пересказ того, что я слышал несколько лет назад от Павла.

В марте 2006 года Павел сказал, что через три месяца собирается ехать в Россию и не сможет больше приходить ко мне. В последний раз Павел перед своим отъездом пришёл ко мне и повёз за продуктами. Когда мы остановились возле дома, я открыл багажник, чтобы вытащить продукты. Резкий порыв ветра ударил багажник о заднее стекло автомобиля, и оно вдребезги разлетелось. Павел сказал, что это – его энергетика, что он становится опасным для меня, и наверно, хорошо, что он уезжает. Ровно неделю мне меняли заднее стекло, в пятницу машина выехала из дома, а где-то через час в шести кварталах от дома в неё врезался индус на жёлтом такси, который гнал на красный свет. Так что, думаю, скорее всего Павел был для меня ангелом-хранителем и охранял меня от напастей.

В камеру вернулся Эд, отсутствие которого с утра я тоже не заметил. У него, оказывается, уже прошёл суд, он живо обсуждал его с чернокожим из нашей камеры, которого судили параллельно в другом судебном помещении.

В час дня нас, как обычно, вновь загнали в подкамеры, которые закрыли снаружи. В камеру зашли двое охранников, которые стали пересчитывать обитателей подкамер. В нашей клетке не было Мигеля – он пошёл принимать душ и из-за шума воды не расслышал приказа всем зайти в подкамеры.

Охранник пошёл к душевой кабинке и заставил Мигеля прекратить принимать душ. Тот вернулся в подкамеру совершенно мокрым, с повязанным полотенцем вместо одежды, и долго громко возмущался произволом охраны. Клетка с шумом захлопнулась. Настал очередной «мёртвый час».

Для меня это означало, что и сегодня я не увижу судью – клетки открывали в 16.30, на ужин, а после ужина уже на суд никого не водили. Только адвокат мог прийти в вечернее время.

Я прилёг опять на свою койку. Рядом Шэк вовсю делал физические упражнения, наверное, в течение часа. Потом мы немного разговорились. Я посетовал, что мне не дают четвертый день лекарств, и скорее всего, не дадут, так как моё лекарство дорогое, стоит где-то 400 долларов за один укол.

На это Шэк улыбнулся и ответил мне, что такая сумма – пустяки. Ему, когда он находился в тюрьме, сделали в госпитале операцию на сердце стоимостью в 500 тысяч долларов. У него нет страховки, и на свободе такая операция была бы ему недоступна. Благодаря тюрьме ему сделали эту операцию, которую оплатило Управление наказаний – за счёт американских налогоплательщиков, а после операции вернули назад – в тюрьму.

Вообще содержание такой массы заключённых в тюрьмах США тяжёлым бременем лежит на правительстве. Гораздо проще было бы не сажать многих за мелкие правонарушения, а то и вовсе без вины, как это вышло в моём случае.

В 16.30 вечера принесли ужин. В отличие от предыдущих дней, он оказался удивительно невкусным – это былa холодная картошка с жареным яйцом, такая еда просто не лезла в рот.

Я ещё почитал книгу – мне оставалось совсем немного, и в шесть вечера встал, как обычно, в очередь за лекарствами.

К моему удивлению, чернокожая медсестра выдала мне таблетку и дружелюбно сказала, что через час, когда она закончит раздавать лекарства на нашем этаже, она вызовет меня в медпункт на укол. Это означало, что начальственный рык капитана помог в течение нескольких часов получить для меня те лекарства, которые я безуспешно пытался достать целых три дня. Вообще, жизнь в этот вечер была наполнена чередой каких-то событий.

В нашу подкамеру пришёл со своим матрацем крохотный вислоусый синетатуированный испаноязычный, на которого в первые минуты пребывания в камере я думал, что он здесь – староста, и уложил свой матрац на полу в проходе, где вчера лежал матрац Кена.

Потом Мигель решил как-то помочь мне и привёл в подкамеру какого-то крупного чернокожего ростом где-то 190 см. Они о чём-то бегло поговорили по-испански, и Мигель объяснил мне, что это – беженец с Кубы, который знает, что на седьмом этаже работает врачом (скорее всего, медбратом) выходец из Украины, который может чем-то помочь мне. Вот такая тюремная солидарность.

Эти все чернокожие отнеслись ко мне гораздо лучше и человечнее, чем моя бывшая супруга, белокожая и бледнолицая, отправившая меня в эту тюрьму.

В семь вечера меня вызвали в медпункт на укол. Медпункт располагался буквально в двадцати шагах от моей камеры. Я зашёл в небольшую комнатку, и медсестра быстро и сноровисто сделала мне укол, пошутив насчёт моего имени.

Вернувшись в свою камеру, я увидел, что в ней царит оживление. Была среда – единственный день недели, в который заключённые получали заказанные ими накануне в тюремном магазине продукты и всякую мелочь, типа карандашей или красок, как Мигель. Охранник называл фамилию заключенного, тот подходил к входной решётке и получал свои продукты, которые упаковывались в безразмерные целлофановые мешки и отправлялись под койки. Это был запас продуктов на всю последующую неделю – соки, чипсы, всякое-разное. Мигель говорил, что тратит еженедельно в среднем на продукты питания двадцать долларов, которые ему подбрасывают друзья. Честно говоря, на свободе за такие деньги ничего толком в супермаркете купить нельзя – вот ещё одна статья расходов американских налогоплательщиков на сверхдешёвое питание свыше миллиона американских заключённых.

Затем, где-то в девять вечера, начали выдавать лекарства.

Это были не регулярные дозы, которые заключенные получали три раза в день, а сверх этого. Я получил несколько упаковок довольно дорогого обезболивающего, конфеты-леденцы, несколько конвертов с марками, бумагу для писем, в общем, целый джентльменский набор начинающего заключенного.

При возвращении в подкамеру здоровый чернокожий попросил меня показать полученные лекарства. Тут к нам, как чёртик из табакерки, подскочил Шэк и сказал: «Не трогай парня из моей комнаты», и помог зайти с этим богатством в свою подкамеру.

Чернокожий с койки напротив моей попросил дать ему одну таблетку обезболивающего. Я протянул ему всю упаковку, и он вернул мне через минуту упаковку, где не хватало двух таблеток. Как я писал ранее, скорее всего заключенные использовали сильнодействующие лекарства в качестве слабых, а порой и не совсем, наркотиков.

Я дочитывал последние страницы «Кода Да Винчи».

Самый мерзкий и отвратительный герой этой книги – монах, несущий смерть всем, кто встаёт на его пути.

Монах этот – альбинос.

Слово «альбинос» автор, Браун, почему-то единственным выделил в тексте книги курсивом, оно сразу бросалось мне в глаза на любой странице, где Браун его упоминал, – «albino».

Мою бывшую жену звать Альбина – «белая», «светлая», подходящее имя для брюнетки с чёрной душой и таким же сердцем, лучше не придумаешь.

Больше нигде и ни при каких обстоятельствах слово «albino» мне за четырнадцать лет пребывания в США не встречалось. Только в выбранной наугад мною в тюрьме книге. 23 января «Код Да Винчи» я дочитал до конца …

Меня вдруг позвали к входной решётке. Тогда до меня дошло: «Со свернутым матрацем!».

Меня выпускают!

Я обнимаюсь с Мигелем. Он спрашивает разрешения забрать мои таблетки. «Конечно, бери, мне ничего не нужно! Только поделись с Шэком!». Шэка не оказалось почему-то рядом.

Мне пожимают руки, говорят добрые напутственные слова. Эд весело советует никогда больше не трогать жену. Мигель помогает выволочь матрац из камеры. Я медленно оборачиваюсь и провожаю прощальным взглядом свою камеру.

Очень надеюсь, что больше сюда я никогда не вернусь.

Охранник нетерпеливо торопит меня с моим матрацем. Я волоку свою ношу шагов тридцать, потом сворачиваю в другой коридор, из которого меня выводили в эту камеру, бросаю матрац на десяток таких же матрацев, и … .

Меня заводят в громадную камеру, рядом с той, в которой я находился в понедельник, перед тем, как попал в камеру, где и провёл последние дни. Через пару минут ко мне в камеру запускают коренастого, бритого наголо чернокожего лет 23-25-ти.

Мы знакомимся. Парень говорит с ярко выраженным южным акцентом. Оказывается, он из штата Канзас. Я не всегда понимаю, что он говорит, – очень специфическая речь чёрных, помноженная на акцент, мне трудно поспевать за ним.

В камере громадные потолки, под пять метров. Есть только унитаз с умывальником в дальнем углу, и больше ничего. Мой новый сокамерник почти всё время проводит у входной решётки. Вскоре в коридорах резко приглушают свет, значит, наступил отбой, уже десять часов вечера. Проходит двадцать минут, полчаса, час. К нам никто не приходит.

Я не могу стоять, после укола обычно наступает побочный эффект, подобный сильному гриппу, – головокружение, ломка суставов. Но я стараюсь об этом не думать, главное – выбраться наконец из этой тюрьмы! Проходит ещё полчаса. Мой молодой сокамерник цепляет каждого, кто проходит по коридору, но никто не отвечает на его вопросы. Наконец один немолодой охранник подходит к камере и говорит, что через двадцать минут за нами придут.

Тут я понимаю, что нас просто «выдерживают», чтобы ровно в полночь выкинуть из тюрьмы. Так как я (думаю, и мой сокамерник) ничего предосудительного не сделал, с судьёй не встречался, то ровно через 72 часа я должен быть на свободе – выходные дни при этом не считаются, только обычные дни.

Приблизительно в полночь наша камера открывается. Молодой помощник шерифа ростом под два метра, флегматично жуя жвачку, надевает нам с соседом одни наручники на двоих и выводит в коридор. Лицо помощника шерифа абсолютно не выражает никаких эмоций. Он молча ведёт нас длинными коридорами, мы садимся в лифт, поднимаемся на пятый этаж, потом он подводит нас к дверям камеры-распределителя, типа той, в которой я провёл первую ночь в тюрьме, и заводит нас внутрь.

У меня неприятно ёкает сердце – неужели это не конец моей истории, а её тюремное продолжение? Мой сосед успокаивает меня – сейчас помощник шерифа заберёт других заключенных и нас всех вместе поведёт на выход.

В самом деле, я вижу, как шериф-флегмат выводит из комнаты целую вереницу из пяти человек, прикованных к одной узкой стальной цепочке. Вспомнились слова из песни популярной в конце 80-х годов свердловской группы «Наутилус Помпилус», на стихи безвременно ушедшего Ильи Кормильцева, – «Скованные»:

Скованные одной цепью,

Связанные одной целью…

Цель у нас у всех, в самом деле, сейчас одна – выйти на свободу.

Мы все идём вереницей за помощником шерифа. Тот приводит нас на первый этаж, откуда, собственно говоря, и начиналось моё путешествие по длинным тюремным коридорам, заводит в небольшую камеру, но уже без дверей, и снимает со всех наручники.

Было без пяти минут двенадцать.

Затем мы получаем свою одежду в крохотной каморке (вход в тюрьму был широким и просторным, выход – очень узким), чернокожий полицейский вызывает нас по фамилиям, потом конвейер, очень напоминающий конвейер в гигантской химчистке – всюду висит огромное количество мешков синего цвета, в которые мы упаковывали свои вещи при получении оранжевой тюремной одежды, – доставляет мешок с одеждой, к которому прикреплён большой конверт – с тем, что было изъято при задержании. У меня в этом конверте лежали только ключи от квартиры.

Я попрощался со своими временными попутчиками, пожелал никогда больше не попадать сюда и вышел из здания тюрьмы.

Время было уже где-то пол-первого ночи. На улице довольно прохладно и сыро. Чувствовалось, что недавно прошёл дождь.

В своём самом первом письме я упоминал недобрым словом филиппинку-полицейскую, которая не разрешила мне взять из шкафа в коридоре куртку, соврав, что привезёт эту куртку в полицию.

Сейчас я очень ощущал отсутствие тёплой одежды. К моему счастью, не было дождя, хотя он лил пару дней до моего выхода из тюрьмы и четыре дня после. Наверное, небеса смилостивились надо мной, поскольку, если бы я промок, то мог бы сильно простудиться.

Я немного знал этот район, как и то, что такси здесь поймать невозможно. К тому же у меня не было ни доллара на общественный транспорт, поэтому я поплёлся вверх по улице, где располагалась тюрьма, надеясь дойти до конечной остановки троллейбуса и там уболтать водителя взять меня без денег, а дальше в центре города сделать таким же образом пересадку на другой автобус, который идёт прямо к моему дому.

Стоять на месте и пытаться поймать такси было просто глупо – я бы замёрз через десять-пятнадцать минут. На улице не было ни одного человека, как и кафешек-магазинов.

Близость тюрьмы предопределяла и расположение специфических бизнесов, которые встречались на этой улице Брайнт на каждом шагу. Реклама из одного слова на многих домах гласила «Bail» – «Залог». Эти бизнесы жили с того, что давали людям деньги для залога, после чего заключенных могли выпустить из тюрьмы, естественно, под очень хорошие для этих залоговых фирм проценты.

Я прошёл несколько блоков, перешёл на другую сторону дороги, и тут из-за поворота вынырнуло синее такси (в Сан-Франциско такси разных компаний имеют разные цвета). Я махнул рукой, такси остановилось. За рулём сидел пожилой китаец. Я сказал, что у меня нет денег, и я расплачусь с ним на месте, после приезда. И мы поехали. У меня была четырехдневная щетина – в тюрьме я не имел бритвы, на руке у меня болтался оранжевый пластмассовый бэндж с моей фотографией, который я старательно прятал под рукавом.

Мы неслись по пустынным улицам ночного Сан-Франциско, и мне ещё не верилось, что я на свободе. Такси очень быстро домчало до моего трёхэтажного малоквартирного дома, рассчитанного на две семьи. На втором и третьем были квартиры, а на первом – гараж на две машины. К нему вёл коридор с улицы, в котором были две кладовки – по одной на семью. Вот в таком уличном коридоре в кладовке я хранил деньги и талоны на такси, так что мне не пришлось даже подниматься в квартиру, поскольку в ней у меня не было места что-то спрятать от бывшей жены – она все проверяла, а часто просто выбрасывала.

Я очень быстро расплатился с таксистом, оставив ему щедрые чаевые, и в пять минут второго отворил двери в свою квартиру.

Мои дети спали.

Я прошёл на кухню, достал из холодильника купленную ещё в субботу, до своей «посадки», колбасу салями, положил несколько тонких ломтиков на серый хлеб, достал парочку любимых мною солёных помидоров, открыл маленькую бутылочку пива, и …

Никогда, ещё, пожалуй, в своей жизни я не получал такого удовольствия от еды и питья, как в эту ночь. Пиво, холодное и пенное, нежно пузырилось, я с удовольствием, мелкими глотками, пил его, наслаждаясь невиданным мне доселе его вкусом и ароматом. Бутерброд с колбасой показался мне тоже необыкновенно вкусным.

Я покончил с едой и завалился спать, даже не сняв с руки тюремный бэндж, – не было ни сил, ни желания искать ножницы и разрезать крепкую пластмассовую ленту, сделал это на следующее утро, когда на полтора часа забрался в ванную и отмокал там, смывая с себя запах и пот тюрьмы.

Потом шли дожди, а в конце января Сан-Франциско, как всегда, утонул в розовом половодье цветения сакуры, которая расцветает у нас на два месяца раньше, чем в Японии. Я обожаю это время года – время цветения сакуры. Я обожаю этот город, его прекрасные парки, мосты, улицы и площади, заполненные улыбающимися доброжелательными людьми.

Я очень люблю ЖИЗНЬ!

Всё, на этом моё тюремное повествование закончено. Надеюсь, оно не было скучным для тебя. Получилось ровно двенадцать писем, как я и задумывал.

Целую тебя!

Твой братец Миша из золотого сегодня от яркого солнца Сан-Франциско.