Журнальный мир

С Александром я познакомился в литературной мастерской «Крылья», действовавшей одно время при Молодежном центре Северодвинска. Он приехал из Архангельска уставшим, на встрече молчал, и мне показалось, что в нем постоянно шла напряженная внутренняя работа. Когда же его спрашивали, с неохотой рассказывал о себе, отвечал на типичные вопросы молодых авторов о том, как пишутся стихи. Хотя можно ли это вообще объяснить? Ведь стихи не пишутся — случаются, как говорил Андрей Вознесенский.

Почему-то мне кажется, что таким и должен быть истинный поэт: не громким, не кричащим. Александр Францев не мелькает в местных тусовках, не стремится ни в один писательский союз. И у него нет пока ни одной книги. А вот это уже большая несправедливость, которую надо как можно быстрее исправить!

Александр родился в 1981 году на острове Кего, что в дельте Северной Двины в черте Архангельска. «Депрессивный регион», как он потом назовет свою малую родину в одном стихотворении. Знаменит остров тем, что романтик Александр Грин (Гриневский) отбывал здесь ссылку и, вполне может быть, задумывал свое самое известное произведение «Алые паруса». Здесь до сих пор, как во времена Грина, зимой, в пургу, ходят пешком на «большую землю» — в Архангельск, тонут на весеннем льду. Во времена развитого социализма Кегостров процветал, а после перестройки пришел распад: работы не стало, население покидало остров, спивалось. Все это Саша видел ребенком, а детская память цепкая.

Александр из моего поколения, мы успели почувствовать себя октябрятами и пионерами. Как-то я забыл повязать галстук, оставил его дома, и это было чуть ли не позором, все тыкали пальцем. А потом вдруг школьную форму и пионерский галстук отменили. Детьми мы легко пережили перемены, а вот каково было взрослым, тем, кто искренне служил идеалам партии?.. Ломался строй, ломались люди.

Мы росли во внешне благополучных восьмидесятых годах, а потом наступили «лихие девяностые». На нас, неокрепших подростков, свалились свобода и вседозволенность. Однако реализовать мечты и амбиции было сложно, когда не хватало денег на хлеб. Некоторые наши сверстники ушли тогда на тот свет.
То ли от собственной смелости, то ли от дурости — время было такое, на него все можно списать: не ответит…

Много стихотворений Александра Францева посвящено тем роковым годам, развалу СССР.

Эти трещины в теле державы, треск половиц

в деревенском сельпо — до закрытия полчаса.

Всё вчерашнее черный хлеб, прошлогодней рис,

деревяннее рубль, бумажнее колбаса.

Проржавевшие гвозди не держат уже, и дверь

от мороза перекосило, но все стоят,

под собою почти не чуя СССР,

на исходе календаря, и полы трещат.

(«Декабрь 1991»)

В последние годы события 1991-го вспоминают и анализируют все чаще. Писатель и драматург Ольга Погодина-Кузмина недавно дала такую характеристику позднему СССР: «Догматизм, лицемерие, экономические провалы и просчеты — это было далеко не идеальное общество. Но — тут и парадокс — мы до сих пор проедаем достижения этого общества, и все наши идеалы, ощущение братства и единства — родом из Советского Проекта. Другого ничего у нас нет».

Еще одно очень точное стихотворение Александра Францева о том времени:

Третья улица Строителей

общей памятью больна.

Растеряла прежних жителей

ненадежная страна.

Если в прошлое сощуриться —

всё как прежде в том раю:

с детства памятная улица,

оливье да ай лав ю.

Там стоит еще империя,

пряча давнюю гнильцу,

но уже вторая серия

приближается к концу.

Заливная рыба портится,

титры лезут на экран.

Дальше — больше: безработица,

залепуха и обман.

Не докличешься родителей

в наступившей темноте,

и в квартиру на Строителей

заселяются не те.

Им еще начислят заново

плату страшную в квитке

за тепло Левиафаново

на вселенском сквозняке.

(«Третья улица Строителей…»)

Чего тут больше? Сожаления? А что пришло на смену советскому — все знаем.

В девяностые годы Александр, как многие, тоже уехал с Кегострова. Работал грузчиком, кочегаром в котельной, разнорабочим на стройках, сторожем. Жил в Санкт-Петербурге, Республике Коми, Каргополе, Коряжме.

Биография ищущего человека, поэта.

Несколько раз с добрым желанием популяризировать стихотворения Александра я размещал их на своей странице в социальной сети. В комментариях подписчики называли стихи «депрессивными», но при этом ставили «сердечки». Потому что эти стихи оказались близки многим. Читатели посмотрели на себя как бы со стороны: «Просто страшно за такую нашу жизнь». И ведь все правда…

Вспомним Вадима Кожинова: правдивость — единственный критерий художественности.

Есть на свете Ижемская улица —

вся из скособоченных домов,

где всего привычнее зажмуриться:

выпил человек и был таков.

Остальные маются простуженно,

ничего не знают наперед:

сорок лет в обед им — и до ужина,

кажется, никто не доживет.

(«Есть на свете Ижемская улица…»)

Нет, это не чернуха, Ижемские улицы есть во многих городах, только сверните с центрального парадного проспекта — и увидите настоящую жизнь миллионов.

Стихотворения Александра Францева — картинки со звуком, не хочется прерывать, потому привожу их целиком.

…Темнота, лай собак, тепло кочегарки, огонь. Это стихотворение, как и многие, биографическое, прожитое:

Разменяешь последнюю тысячу,

самогонки дешевой возьмешь

и в ночное дежурство к Борисычу

по старинной привычке зайдешь.

Поселковая эта котельная

на последних опилках жива,

где зарплата грошовая, сдельная

и в руках-то бывала едва.

Где опять на полночи затянется

бесконечный за жизнь разговор:

что, того и гляди, все развалится,

но на чем-то стоит до сих пор.

Жизнь с ошибками пишется начерно,

ничего в ней исправить нельзя.

И на грубую нитку прихвачена

ненадежная ткань бытия.

(«Разменяешь последнюю тысячу…»)

Проза жизни у Александра Францева превращается в пронзительную лирику, но остается место и для иронии. Кому-то покажется, что в стихотворениях много бытовых вещей. На самом деле Александр пишет не о быте, а о бытии, о вечном: настоящем и будущем, правде и лжи, жизни и смерти.

Возможно, критики назовут такую поэзию не патриотической. Но настоящий гражданин отвечает за все, что происходит на его родине, хорошее и плохое. Это и есть истинный патриотизм.

Стихи архангельского поэта заметили в Москве и Санкт-Петербурге. Александра Францева публиковали в «Новом мире», «Дружбе народов», «Звезде», он стал лауреатом премии журнала «Сибирские огни», выступал в Театре наций.

Надо слышать, как читает свои стихотворения Александр. Он не декламирует, не играет на публику, а читает тихо, медленно, словно заново проживает каждую строку.

Нельзя не заметить стилистически сниженную лексику: «пялишься», «лепить горбатого», «фигня», «пожрется молью», «водку глушат». Но разве не так говорят миллионы? И в то же время в стихотворениях щедрая россыпь сравнений и метафор.

Александр Францев впитал поэзию Пушкина и Лермонтова, Мандельштама и Бродского. В его стихах много трансформированных цитат, аллюзий. Вот, например, как в этом стихотворении о судьбе поэта в наши дни:

Пока не требуют поэта

в прокуратуру на допрос,

статью не шьют за тунеядство,

не учат Родину любить

и в суд силком не доставляют,

он что попало говорит

и мнит, что сам себе хозяин.

<…>

(«Пока не требуют поэта…»)

А вот перекличка с Владиславом Ходасевичем:

На кухне что-то там хлопочешь,

Покуда в телике пробел.

Переключи, пере- что хочешь,

Давно уже перехотел.

(«Вот так живешь темно и вяло…»)

Вспомним хрестоматийное: «Перешагни, перескочи, / Перелети, пере- что хочешь…»

Однако ничего вторичного и вообще подражательского в стихотворениях Александра Францева нет.

Мне видится его душевная связь с выдающимся поэтом конца ХХ века Борисом Рыжим. На обоих огромное влияние оказал Иосиф Бродский. И Рыжий, и Францев выросли на окраине (семья Бориса Рыжего после переезда из Челябинска жила в промышленном районе Свердловска). У обоих в стихотворениях «изнанка жизни»: один — поэт екатеринбургского «дна», другой — архангельского. Оба они остро переживают трагедию развала СССР, хотя разница в возрасте у них семь лет.

Внезапный ветр огромную страну

Сдул с карты, словно скатерть, — на пол.

(Борис Рыжий. «Костер»).

А вот еще о сходстве Францева с Рыжим:

Несвежий снег на станции. Зима.

Прощай, психушка, простыня тугая.

(«Несвежий снег на станции. Зима…»)

Читаем у Рыжего:

Россия. Глухомань. Зима.

Но если не сходить с ума,

на кончике карандаша

уместится душа.

(Борис Рыжий. «Россия. Глухомань. Зима»)

Трудно не заметить, что общая у Рыжего и Францева и тема сумасшествия. В девяностые многие не выдерживали. А поэту, «человеку без кожи», хочется скрыться, как ребенку, «в домике» от мерзостей жизни. Иногда не получается…

Стихотворения Францева и Рыжего часто заканчиваются смертью лирического героя. Кто-то учил меня на литературном семинаре: одна смерть — рассказ, две смерти — повесть, много смертей — это уже роман. Почему бы по этой формуле не писать стихотворения и поэмы?

Как я любил унылые картины,

посмертные осенние штрихи,

где в синих лужах ягоды рябины,

и с середины пишутся стихи.

(Борис Рыжий. «Мальчишкой в серой кепочке остаться…»)

Осень в природе, как осень жизни человека, — время подводить итоги. Но если жизнь — давящая тяжесть, то хотя бы смерти хочется легкой, как листопад.

Важно, что в некоторых недавних стихотворениях Александра Францева происходит примирение со страной, выпавшим на его долю временем, наконец, с самим собой:

Ни державы не надо великой,

ни ее «славных дел».

Лишь бы краешек родины, дикий,

все травой шелестел

и баюкал нетрезвого сына

своего долгой рябью речной.

Да роняла бы листья осина

над его головой.

(«Все, что было, оставь за спиною…»)

Понимание того, что источник жизни, сила — в родной земле, успокаивает. Человек уходит, но все продолжается: после осени и зимы обязательно будет весна и рождение нового — листочка, ребенка, стихотворения.