«Полмира тащит на вожжах»

«Полмира тащит на вожжах»

К Международной научно-практической конференции «Идея евразийства в мировой культуре», посвященной 110-летию со дня рождения Павла Васильева

Когда говорят об идее евразийства в мировой культуре, я вспоминаю вывеску на фасаде главного университета в Астане (ныне — Нур-Султан), где ясно значится: имени Льва Николаевича Гумилева. И впрямь — это знак и запечатленный символ! И далеко не случайно, что именно в центре евразийского континента он явлен, ибо на этом гигантском пространстве от океана до океана смог родиться наш суперэтнос — и созрел, и прозрел, навсегда полюбив не свободу, а волю. Думается, этой вот лаконичной формулой довольно полно описывается суть поэтического творчества незабвенного сына России и Казахстана — Павла Васильева, а говоря о художественных корнях евразийства, мы с легкостью можем обнаружить их в стихах и поэмах, в нраве и повадках, в духе и выдохе сына Великой Степи.

Думаю, далеко не случайно Павел Васильев уже в ранней юности объял все это пространство в реале, в пути, преодолев во время своего большого кочевья тысячелетние дали Транссиба. Если сравнивать с поручиком Михаилом Лермонтовым (а сравнение это напрашивается в связи с краткостью поэтической судьбы — те самые роковые 27 лет), то следует признать, что Лермонтову такого беспредельного географического размаха и не снилось: детство в имении бабушки Елизаветы Арсеньевой в Тарханах, Москва, Питер да ссылка из юнкерской школы на Кавказ. Но Восток поручик Лермонтов своим гениальным слухом и чутьем успел постигнуть, сие несомненно: уже в поэме «Мцыри» многие евразийские темы угаданы удивительно верно.

А размах странствий только что вышедшего за отцовскую ограду парубка Павла Васильева, действительно, впечатляет: в шестнадцать лет он уехал с берегов Иртыша, покинул свой Павлодар, свой «город ястребиный», через Омск и Новосибирск, через всю Сибирь попал во Владивосток, где несколько месяцев числился абитуриентом в университете (некоторые источники указывают, что он полгода проучился, но это не так). Тогда же Павел участвовал в работе литературно-художественного сообщества, поэтической секцией которого руководил дворянин Рюрик Ивнев, а в 1926 г. отправился покорять Москву, по дороге пожив и в губернских городах Зауралья. В то время приютил и обласкал Павла Васильева журнал «Сибирские огни», выходивший тогда под руководством В. Зазубрина (тоже расстрелянного в 1937 г.), автора скандально известной повести «Щепка», рассказывавшей о безжалостной работе губернской Чрезвычайной комиссии, — повесть эта, кстати, впервые была опубликована в 1989 г. все в тех же «Сибирских огнях».

Так вот, как раз по путевкам «Сибирских огней» Павел пару лет поколесил по всей стране, но к девятнадцати годам все же обосновался в Москве. Жить ему оставалось всего семь лет, но за эти годы он сумел стать, как сказали бы нынешние блогеры, культовым столичным поэтом — при этом, как ни странно, вполне органично оставаясь и сибирским, и казахстанским, и дальневосточным.

Однако следует непременно отметить, что все эти географические перемещения не оставили бы ровно никакого следа в истории русской литературы, если бы Павел Васильев не обладал совершенно нечеловеческим поэтическим даром, который у встречных вызывал оторопь и до сих пор при ближайшем знакомстве с его сочинениями не укладывается в голове. Ведь не кто-нибудь, а крайне сдержанный на восторженные отзывы Борис Пастернак в свое время сказал, что Васильев по таланту равен даже не Лермонтову, а Пушкину. А еще менее склонный к похвалам Осип Мандельштам на рубеже 1920—1930-х гг. выразился более конкретно и безапелляционно: «В России сегодня пишут четверо: я, Ахматова, Пастернак и Васильев». В чем же состоит чудо? В чем неповторимость и уникальность явления?

Вот тут мы и приблизились к открытиям, совершенным Павлом Васильевым еще задолго до того, как Лев Николаевич Гумилев (после нескольких отсидок в ГУЛАГе и фронтовой эпопеи) сформулировал в своих трудах об этносфере теорию евразийства, — поэт и здесь как бы предшествует научной мысли.

Дикое поле, «поле половецкое», «земля незнаемая», куда дерзнул направить своего коня по сей день неведомый нам автор «Слова о полку Игореве», — это пространство еще в юношеской поэме Васильева «Песня о гибели казачьего войска» охватывается, запечатлевается с помощью топонимического ряда, и такой способ употребляется помимо удивительного ритмического разнообразия и фольклорных реминисценций. Возникает как бы путь войсковой, музыка казачьей гоньбы, трагедии исхода: «Тарабарили вплоть до Тары… в Урлютюпе хлюпали валы… у Тобола в болотах заседали бородатые… к Омску рекою хлеба потекут, кони красных бойцов понесут… под Кокчетавом верблюд кричит… идут плоты по Усолке… за Екатерининском волны… заря занимается над Алтаем… Лебяжье, Черлак и Гусиная Пристань, острог на Березах да Тополев мыс… далеко отсюдова Красный Яр, за густыми вьюгами Павлодар… Поречье, Поречье — сизый Иртыш, голуби слетают с высоких крыш!.. Белопёрый, чалый, быстрый буран, черные знамена бегут на Зайсан». Путь-дорога в две тысячи верст аж от Тобола, минуя Зайсан, до границы с Китаем, в Уйгурию — все как на ладони!..

Так же, как за век до него Лермонтов, двадцатилетний Павел Васильев нащупывает совершенно новую поэтику, где лепка образа исполнена рельефной мощи, а дух титанизма и предельность мастерства порождают лиро-эпические картины, напоминающие в своем трагическом порыве фигуры Микеланджело Буонарроти. Да-да, та самая сокрушительная мощь пассионарной энергии Возрождения, но с использованием архаического азиатского метафоризма и древней мифопоэтики великой степи Дешт-и-Кипчак!

На мой взгляд, самым ярким примером этого нового дерзкого метода в русской поэзии первой трети ХХ в. является датированное 1931 г. стихотворение «Верблюд». И здесь невозможно обойтись без подробного цитирования:

 

Захлебываясь пеной слюдяной,

Он слушает, кочевничий и вьюжий,

Тревожный свист осатаневшей стужи,

И азиатский, туркестанский зной

Отяжелел в глазах его верблюжьих.

 

Солончаковой степью осужден

Таскать горбы и беспокойных жен,

И впитывать костров полынный

запах,

И стлать следов запутанную нить,

И бубенцы пустяшные носить

На осторожных и косматых лапах.

 

Но приглядись, — в глазах его туман

Раздумья и величья долгих

странствий…

Что ищет он в раскинутом

пространстве,

Состарившийся, хмурый богдыхан?

 

О чем он думает, надбровья

сдвинув туже?

Какие мекки, древний, посетил?

Цветет бурьян. И одиноко кружат

Четыре коршуна над плитами могил.

 

На лицах медь чеканного загара,

Ковром пустынь разостлана трава,

И солнцем выжжена мятежная Хива,

И шелестят бухарские базары…

 

Хитра рука, сурова мудрость мулл, —

И вот опять над городом блеснул

Ущербный полумесяц минаретов

Сквозь решето огней, теней и светов.

 

Немеркнущая, ветряная синь

Глухих озер. И пряный холод дынь,

И щит владык, и гром ударов мерных

Гаремным пляскам, смерти,

песне в такт,

И высоко подъяты на шестах

Отрубленные головы неверных!

 

Далее в качестве антитезы возникают картины Гражданской войны, и «на буграх лохматой головы тяжелые ладони комиссара» — но это лишь дань времени, на новом витке повторение все той же трагедии бытия в пределах вечного пространства Азии. Признаться, для меня процитированные строфы — образец безукоризненного по изобразительной и фонетической точности слова, поэтического слова, передающего весь колорит этногеографический и временной. Пребываю в полной уверенности, что этот поэтический метод еще ждет своих исследователей-литературоведов, научных статей и диссертаций, поскольку материал огромен и до сих пор по большому счету не освоен. Но первостепенной задачей такого исследования я считаю работу по изучению и осмыслению одного из самых уникальных произведений, созданных Павлом Васильевым.

Речь идет о стихотворении «Тройка» — вещь эта демонстрирует даже не столько масштаб создавшего его таланта, сколько масштаб евразийской стихийной мощи имперской. Считаю, что ничего более безграничного, необузданного и в качестве некоего символа разбойничьей удали и богатырства передающего самую суть национального характера, суть России, — в мировой поэзии не существует, не создано:

 

И коренник, во всю кобенясь,

Под тенью длинного бича,

Выходит в поле, подбоченясь,

Приплясывая и хохоча.

Рванулись. И — деревня сбита,

Пристяжка мечет, а вожак,

Вонзая в быстроту копыта,

Полмира тащит на вожжах!

 

Вот вам та самая не свобода, а — воля! Единственное, что можно вспомнить в связи с образом сим, это произведение, описывающее символическую суть другого суперэтноса, не степного, не трансконтинентального, а морского, океанического, — я, конечно же, говорю о знаменитом «Пьяном корабле» Артюра Рембо. Следует признать, что «Пьяный корабль» по уровню таланта, по живописности, метафоричности, символичности поэтической творению Павла Васильева равен, но противоположен по духу, ибо проистекает из морского владычества над планетой франко-британской коалиции, а идеология этого владычества прямо противоположна евразийству.

Артюр Рембо создал мифопоэтическую песнь о корабле, лишившемся матросов, которых «краснокожие для стрел своих в добычу, галдя, к цветным столбам прибили нагишом», о корабле, отправившемся в свободное плавание с полными трюмами товаров («английский хлопок вез и груз фламандской ржи»), о корабле, олицетворяющем некую анархию мира торговли и предпринимательства, в котором уже и люди (матросы с капитаном) могут отсутствовать, где остается лишь ветер странствий, открытость моря-океана на все возможные и невозможные стороны да романтическая детская мечта лирического героя, европейского подростка, который, «присев на корточки, пускает, как майских мотыльков, кораблик хрупкий свой». Поразительно, что один из лучших переводов «Пьяного корабля» сделал близкий по омской юности друг Павла Васильева поэт Леонид Мартынов, — его и цитируем выше.

Вот вам, с одной стороны, степной вихрь разбойных коней, влекущий на вожжах полмира, некое продолжение гоголевской тройки-России уже после катастрофы великой революции, а с другой — вырвавшийся на волю волн, лишенный экипажа, полностью свободный европейский корабль! Чем не предмет для исследования, для сравнения, для постижения тайн и пророческого смысла поэтического слова?

* * *

Замечательно, что в Казахстане поэзия Павла Васильева присутствует в школьной программе, я всегда с восхищением об этом рассказываю — вот с кого надо брать пример нашему министру образования Васильевой…

Не так давно довелось мне выступать в Доме учителя перед старшими классами. Впечатлений много. Сам дом — большой дворец, весь в мраморе, с аудиториями, студиями и большим зрительным залом с театральной сценой. В этом самом зале я и общался с подрастающим поколением, и надо сказать, что если девятиклассники еще сохранили в облике детские черты, то одиннадцатый класс — и юноши под притолоку ростом, и тем паче девушки — вполне взрослых форм. Да и в глазах этих наших замечательных деток я не обнаружил никакого наива или розовых мечтаний. Рассказывал им о «Сибирских огнях» с их вековой историей, об Алтае, об археологических древностях и Денисовой пещере с 60 000 лет уже разведанного культурного слоя, о евразийском «поясе народов»… Расспросил о школьной программе по литературе — из поэтов ХХ в. они знают Блока, Есенина, Маяковского, слышали про Ахматову и Цветаеву. Про Клюева не слыхали, но рассказ про его удивительную судьбу, про колпашевские и томские злоключения и гибель, про установку ему памятника томичами удостоили вниманием.

А про поэзию Павла Васильева не слыхивали вообще….

Тут даже для учителей, думаю, я сообщил нужную и полезную информацию — и про Павлодарский музей и новооткрытый памятник, и про замечательный старт Васильева в «Сибирских огнях» в конце 1920-х гг., и про житье в Новосибирске, и про само творчество, и про книгу в серии ЖЗЛ, и про замысел всероссийского поэтического фестиваля имени П. Васильева «Русский беркут» в столице Сибири под эгидой старейшего российского литературного журнала «Сибирские огни».

Кстати, из пятидесяти старшеклассников лишь один слышал имя и даже читал какое-то стихотворение Николая Заболоцкого — вот нынешний уровень лицейских классов Новосибирска… Так что поле для деятельности по пропаганде сокровищ нашей поэзии (и Павла Васильева в частности) просто немереное — в добрый путь!

 

P.S. Говорят, после того, как Максим Горький публично порекомендовал избавляться от поэтов, подобных Павлу Васильеву, выяснилось, что он не читал ни одного его стихотворения. А когда ему подсунули пару журналов с публикациями поэта, он через пару минут чтения вдруг не сдержался и заплакал. Вот только что-то изменить уже было нельзя…