Журнальный мир

На то и память,

чтобы вспоминать

и поминать,

на то она и память,

чтоб забывать глаза и имена,

и превращать ещё живое в камень.

Сегодня дождь, слезливы и больны,

капризны дети, старики. И душит

глубокой скорби чувство и вины,

и изъедает душу.

Куда идти теперь? На воздух, в храм?

К могиле матери?

Вернее что поможет?

Что делать с растревоженностью ран?

Всегда под долгий дождь  одно и то же!

Он отрыдает, вторящим ему,

напившись допьяна слезливой влаги

ещё искать через туман и  муть

свой горизонт, маяк, кресты и флаги.

И, научившись заново дышать –

забыть, забыть… На то она и память,

чтобы, забыв, уже не вспоминать,

и превращать ещё живое в камень.

Уже с мая я живу в другом времени. К моему времени прибавилось время моих бабушки и дедушки, а это начало ХХ века. Мне трудно ещё совмещать в себе эти времена. Иногда я полностью живу в прошлом, любовь к дедушке Петру Ивановичу и бабушке Ольге Васильевне, которых я не знала, становится основным мотивом существования. Они забирают меня к себе. Так берут маленьких на воскресенье. Я впитываю их любовь, чтобы жить дальше.

Говорить и думать о деде Петре Ивановиче долгое время было опасно. Почти ничего я не знала и о бабушке Ольге Васильевне, умершей за 11 лет до моего рождения. Но, когда открылись факты их жизни, папины случайные рассказы и недоговорки, мои детские впечатления сложились в единую картину.

Весной этого года Томский мемориальный музей «Следственная тюрьма НКВД» заинтересовался судьбой Петра Ивановича, мне пришлось искать документы о его жизни.

И когда всё было найдено, просеяно, перемолото, тогда из дальней дали туманной возник для меня ясный светлый образ моей бабушки Ольги Васильевны и деда моего Петра Ивановича.

Он был не очень богат,

она не очень красива.

И их следы в снегопад

судьбы убегали курсивом…

Их любви хватило бы на весь мир.

Есть такая безусловная любовь.

Она и сейчас греет меня, моих детей, внуков.

Тогда, в Петербурге 1910 года, они так счастливо встретились.

Он – студент Императорского Петербургского университета. Пишет стихи.

Поселились в Омске. В двухэтажном доме с балконами и яблоневым садом.

…Здесь всюду труд – уютные качели,

беседка со скамейкой и столом,

смородина, малина, грядок зелень,

и в сенках – деревянное весло.

Тут нажито добро. Тут пели песни

по вечерам, костёр до неба жгли.

Смеялись дети и садились тесно,

и год от года крепли и росли,

И был хозяин, или предводитель,

детей и яблонь – их отец – мой дед.

Надежды, Веры и любви обитель,

спасение в болезни и беде.

И под его невидимою сенью

мы возросли, не ведая вражды,

в отеческом его благословенье

на тихие и славные  труды.

Пётр Иванович служил присяжным поверенным. Участвовал в жизни города.

В 1912 году родилась первая дочка. Надя. Надежда!

Удивительный папа получился из Петра Ивановича.

Стихи для дочки и жены сохранились в рукописях. Считалось в семье, что он мог стать серьёзным поэтом.

И вот, с трудом расшифровываю:

Нас трое есть всего на свете.

Нас трое – дочь, жена и я, –

любовь, привязанность моя

и дружба – все в одном ответе.

Работы шум и тишь покоя –

всё вам, всё вам, друзья мои,

все мысли грустные свои

забыть я должен, вспомнив – трое…

Вторая дочь, Вера, родилась в 1916 году. Сын Миша – в 1921-м.

Пётр Иванович мастерил для них чудесные, почти волшебные игрушки.

На механического крокодила ходила смотреть вся округа.

Остались научные труды Петра Ивановича Кортусова по садоводству. Про сады в Омске, которые дед посадил, ходили легенды.

Дом был гостеприимен. Сходились для чтения, музыки, просто вечером на чай. Фортепьяно с канделябрами, свечи.

Бывал в гостях Леонид Мартынов, ещё молодой поэт, писал Наде в альбом.

Горе всегда приходит нежданно. В 1926 умерла Надежда от аппендицита.

Думается мне, что Пётр Иванович специально вывел новый сорт яблони «Сестричка-Кортусова» для Нади. Чтобы жила и цвела.

В 1931 деда арестовали. Прошлое шло по пятам, настигало. Сидел в Новосибирске.

Сохранились письма Ольги Васильевны к мужу в тюрьму, в камеру 23.

И ясно из них, что в это же время болел Миша. Туберкулёз кости на левой ноге. Выжил. Остался хромым на всю жизнь.

В доме появились новые люди, всех уплотняли.

Это прошлое во мне – пышный сад.

Это дедовские яблони в цвету.

Там далёкие слышны голоса.

А душа моя стоит на посту,

на границе – и не здесь, и не там.

А как хочется к цветам и траве!

Научилась она петь и свистать,

а средь яблонь только эха ответ…

Но всё наладилось на этот раз. Папа вернулся.

Ещё впереди шесть лет общей семейной жизни.

О втором аресте было известно заранее. Шёл 1937. Должно быть, Пётр Иванович скрывался, Мишу возили прощаться с отцом за Иртыш. Это он сам как-то рассказывал.

В 1938 Петра Ивановича расстреляли. Семья этого не знала. Ольга Васильевна ждала. Всегда, до самой смерти.

О да, об этом. Об ожидании –

дверь на петлях заскрипит, а больно –

от каждого шарканья, каждого шага

во тьме кромешной, и вот – довольно!

Не жду! Совсем потерялась в  догадках,

надутых мыльными пузырями,

и, строя домыслов мостики шаткие,

с них тут же падаю, ударяясь.

Такая усталость  накатит! Где же

тот долгожданный, и что с ним (Боже!),

и страх растёт белым комом снежным,

и что могу я, и кто поможет…

Да, о проклятии ожидания

я знаю столько, что вам не снилось!

Я изучаю его годами,

на это тоже есть Божья милость.

В 1939 году Ольга Васильевна написала письмо в органы с вопросами – жив ли, если жив, где сидит, за что, сколько дали?

Из этого письма я и узнала о яблоневых садах Заиртышья, насаженных дедом.

Ответа не было.

Она умерла в 1947-м, так и не узнав, что стало с её Петей.

Вера и Миша рванулись в жизнь, уходя от смерти и горя, неудач и болезней. Брат и сестра, дети врага народа, служили России так, как они это понимали.

Упорные, умные, успешные, весёлые, яркие. Их всегда объединяла тайна семьи, часто виделись, любили друг друга и помогали, чем могли. Писали письма.

Но это уже другая история.

Вот день прошёл. И светлый след в душе

дотаивает облачком небесным,

и поминальную свечу зажечь

хочу сейчас за  неизвестных

моих родных. Сквозь щебень лет

пробились слабые росточки,

и древние открылись почки.

Под сердцем начало болеть

от странной тяжести. К душе

приникли  души их живые.

Они при мне, как часовые,

стоят на смертном рубеже.