Портрет

Портрет

Очерк

Утром 30 апреля 1965 года народный художник Грузинской ССР Вано Иоселиани, стоя на высокой стремянке, наносил масляной краской последние штрихи на восьмиметровый портрет Ленина. Через несколько часов портрет должны установить на фасаде здания Совета министров.

Художник доволен работой. Вождь мирового пролетариата изображён улыбающимся, с характерным прищуром, знакомым каждому гражданину великой и могучей страны советов.

На самом деле портрет был закончен заблаговременно, но сегодня придёт комиссия из ЦК партии, чтобы полюбоваться им. Художнику предложено изобразить окончание работы. И вот он тоненькой кисточкой наносит на мочку уха Ильича последние штрихи в тот самый момент, когда в павильон один за другим входят члены комиссии.

Здравствуйте, Вано Зурабович! – дружно приветствуют они выдающегося художника.

Здравствуйте, товарищи! – художник поворачивается к входящим, и счастливая улыбка застывает на его лице.

Как идёт работа над портретом? – спрашивает глава комиссии, пожилой полный человек с большой блестящей лысиной, точь-в-точь как у Ильича. Он останавливается на почтительном расстоянии от стремянки, и ему приходится задирать голову при разговоре с художником.

Заканчиваю, уважаемый Павел Александрович. Последние штрихи, – бодро отвечает художник, нанося мазок бежевой краской.

Затем проворно спускается со стремянки, вытирает правую руку о фартук и, продолжая в левой держать палитру и кисть, пожимает руку каждому члену комиссии.

Здравствуйте, Павел Александрович! Приветствую, Вахтанг Гурамович! Добрый день, Русудан Иосифовна! Рад вас видеть, Леонид Петрович! С наступающим, Звиад Шалвович! Давно не виделись, Абрам Ильич!

Всё утро он заучивал имена гостей и сейчас безошибочно называет их. Это производит впечатление:

Какая у вас замечательная память! – говорит Русудан ­Иосифовна.

Благодарю, – художник скромно опускает глаза.

Ну что ж, – Павел Александрович похлопывает художника по плечу, – позвольте поздравить с завершением работы! Думаю, у товарищей не будет претензий к живописи? Всем нравится?

Все дружно одобрительно кивают.

Выдающееся произведение искусства! Социалистический реализм высшей пробы! – восхищается Павел Александрович. – Как живой, правда ведь?

Все опять дружно кивают, а Звиад Шалвович говорит:

И какая добрая, светлая улыбка у Ильича!

Тут Русудан Иосифовна спрашивает художника:

Сколько же времени у вас заняла работа над таким грандиозным полотном?

Три с половиной месяца.

Но ведь вы работали не один?

Конечно. Были помощники. Я нарисовал эскиз, потом написал портрет маслом в одну десятую размера, а потом его надо было увеличить. Но, как вы понимаете, это ручная работа, вовсе не механическая.

Понимаю, понимаю.

Ведь важно, чтобы сохранились все пропорции.

Ну а, скажите… – начал было Звиад Шалвович, но Павел Александрович не дал ему задать вопрос:

Товарищи, давайте поздравим Вано Зурабовича с очередным выдающимся достижением и пожелаем ему дальнейших успехов в труде!

Сказав это, Павел Александрович зааплодировал. Тотчас же вслед за ним захлопали в ладоши Вахтанг Гурамович, Русудан Иосифовна, Леонид Петрович, Звиад Шалвович и Абрам Ильич.

Потом все отправились в соседнюю комнату, где размещались многочисленные скульптурные изображения Ленина и других деятелей революции. Там был накрыт стол. Гостей ждала бутылка шампанского, были приготовлены бутерброды со шпротами и красной икрой, ломтиками нарезана докторская колбаса, стояли тарелки со свежими овощами и зеленью. Начали с шампанского, потом откуда-то появилась водка, а под конец принесли чачу. Разговор, начавшийся в павильоне на русском, здесь продолжился на грузинском.

Прощаясь с высокими гостями из ЦК, Вано Зурабович пожал каждому руку и снова, несмотря на принятую изрядную дозу алкоголя, безошибочно назвал каждого по имени-отчеству.

 

Утром 1 мая в тбилисском храме Святой Троицы совершалась Литургия. Служил молодой иеромонах высокого роста с большими чёрными глазами и короткой бородой.

Была суббота Пасхальной недели, поэтому Литургия началась с многократного пения: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Священник служил вдохновенно, энергично. Много раз в начале службы, взмахивая кадилом, восклицал, обращаясь к прихожанам:

Христос воскресе!

Немногочисленные прихожане отвечали:

Воистину!

Богослужение, как обычно, совершалось на грузинском языке. Трёхголосный мужской хор пел стройно. Средний голос вёл основную мелодию, верхний и нижний следовали за ним. Это древнее пение сохраняется в Грузинской Церкви с незапамятных времён.

Священник служил без дьякона и сам произносил:

Миром Господу помолимся!

О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся.

О мире всего мира, благостоянии святых Божиих церквей и соединении всех Господу помолимся.

О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь Господу помолимся.

На каждое прошение хор отвечал:

Господи, помилуй.

Служба шла своим чередом, но чем дальше, тем больше в храм врывалась бодрая музыка снаружи. Священник под пение хора тихим голосом произносил по-грузински:

Иже Херувимы тайно образующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение…

А снаружи бодрый баритон пел по-русски:

Будет людям счастье, счастье на века; у советской власти сила велика!

И многоголосый смешанный хор подхватывал:

Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути. В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди!

Священник с евхаристическими сосудами в руках, стоя перед царскими вратами лицом к народу, произносил нараспев:

Святейшего и Блаженнейшего отца нашего Ефрема, Католикоса-Патриарха всея Грузии, да помянет Господь Бог во царствии Своем…

А на улице бодрый баритон продолжал:

Мы везде, где трудно, дорог каждый час, трудовые будни – праздники для нас.

И вновь хор подхватывал:

Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути…

Закончили службу. Священник не стал произносить проповедь, потому что всё равно никто бы ничего не расслышал. Только трижды громко возгласил в конце:

Христос воскресе!

И трижды в ответ услышал какое-то робкое и подавленное:

Воистину!

Когда по окончании Литургии священник снимал с себя облачение, пожилой алтарник сказал ему:

Плохая была идея служить на мая. Лучше было отменить службу.

Священник ничего не ответил, но алтарник, взглянув на него, ужаснулся: в его глазах горел какой-то страшный огонь; казалось, что он взглядом готов испепелить любого, кто приблизится к нему. Священник вообще-то был со странностями, мог и выпить лишнего, и не в меру весёлым иногда казался. А иногда, наоборот, плакал на службе. Но таким, как сейчас, алтарник его ещё никогда не видел. Испуганный, он отошёл в сторону.

 

Сняв облачение, священник направился к Свято-Георгиевскому храму в Кашвети. Этот храм расположен на проспекте Руставели почти прямо напротив здания Совета министров. Подходя к храму, священник увидел гигантский портрет Ленина, размещённый на фасаде этого здания. Несмотря на то, что ярко светило солнце, портрет был обрамлён гирляндой электрических лампочек.

Мимо храма шли нарядно, но единообразно одетые юноши и девушки. Над головами они несли большие транспаранты с надписями: «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!»; «Да здравствует Первое мая!»; «Слава Ленину, слава партии!» Надписи были как на русском, так и на грузинском языке.

Из репродукторов многоголосый смешанный хор пел:

В буднях великих строек, в весёлом грохоте, в огнях и звонах, здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна учёных! Ты пo степи, ты пo лесу, ты к тропикам, ты к полюсу легла, родимая, необозримая, несокрушимая моя.

А дальше на другую мелодию звучал припев:

Нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны ни льды, ни облака. Пламя души своей, знамя страны своей мы пронесём через миры и века!

Шли девочки в белых платьях с цветами в обеих руках, девочки постарше в тёмных блузках с красными бантами на груди, мальчики в пионерских галстуках. За ними – мужчины, одетые в парадные костюмы, и женщины в нарядных платьях. Группы людей чередовались с движущимися на колёсах конструкциями, задрапированными красной тканью: наверху каждой конструкции стоял либо выполненный из фанеры памятник Ленину, либо портрет Ленина.

Священник застыл на крыльце храма и не двигался с ­места. Проходящие мимо демонстранты при виде человека в рясе с крестом на груди удивлённо смотрели друг на друга.

Тенор из репродуктора пел:

Мы живём под солнцем золотым, дружно живём! Мы горды Отечеством своим, любим свой дом! Мы горды Отечеством своим, все пути открыты молодым! Светлые края, Родина моя, всюду у тебя друзья!

Хор подхватывал:

Клятву дают народы! Пусть зеленеют всходы! Реют знамёна свободы! Молодость идёт, молодость зовёт, молодость идёт вперёд!

Под эту музыку продолжалось шествие: снова шли девушки, поднимая вверх обручи и шесты, из которых складывались геометрические фигуры. За девушками – парни в спортивных костюмах с портретом первого секретаря ЦК компартии Грузии Мжаванадзе. А дальше ехала конструкция на колесах с очередным портретом Ленина.

Постояв несколько минут, священник резко развернулся и зашёл в храм. Там пожилая женщина протирала низ позолоченного напольного подсвечника. В руке у неё была бутылка с керосином:

Тамара, дай керосин.

Она узнала его и, распрямившись, ответила:

Вот, возьми, батюшка.

А побольше бутылка есть?

Есть литровая.

Принеси. И коробок спичек.

Она пошла в ризницу и через несколько минут вернулась с бутылкой и спичками. Он стоял перед большим распятием и молился. Она нерешительно отошла в сторону. Широко перекрестившись, он обернулся к ней и сказал:

Христа распяли, а они празднуют! Ну всё, хватит. Иду на муки, Господи!

Она остолбенела. Он имел вид одержимого. Глаза горели, всё тело было напряжено, как натянутая струна.

Что ты такое задумал, отец Гавриил?

Дай сюда керосин и спички!

Господи, спаси! Что это ты задумал, батюшка? – она широко раскрыла глаза.

Он молча взял бутылку и спички и быстро вышел на улицу. Дверь храма за ним громко захлопнулась.

Боже мой, Боже мой! Что он такое задумал? – шептала женщина, с ужасом глядя на дверь.

 

После того, как мимо Кашветского храма прошли организованные шеренги пионеров и комсомольцев, началось шествие обычных граждан. Они не были выстроены в шеренги и не были одеты в единообразные костюмы. Дети несли в руках воздушные шарики, родители шли с букетами цветов и весело разговаривали между собой.

Из репродуктора звучал женский голос:

Поднимется солнце, заглянет ко мне, засветится ярко портрет на стене. И, словно желая мне доброго дня, Ильич как живой поглядит на меня. Я ленинцем быть настоящим хочу, чтоб смело смотреть мне в глаза Ильичу!

Вдруг глаза всех устремились на портрет Ленина, размещённый на фасаде здания Совета министров. Он загорелся! Сначала пламя охватило нижний правый угол портрета, потом быстро поползло вверх – и в считанные секунды всё полотно было охвачено ярким пламенем. Огненные языки лизали уши Ильича, его нос, глаза и губы. Там, где только что была улыбка, образовалась чёрная дыра, которая быстро расползалась в стороны. Лампочки по краям портрета лопались со звуком, напоминающим звуки выстрелов.

В толпе началась паника. Испугавшись, что это теракт, люди стали разбегаться в разные стороны. Перед горящим портретом на несколько секунд образовалось свободное пространство. И тут все увидели, что возле него на возвышении стоит человек в тёмном одеянии до пят, с большим крестом на груди, и что-то кричит, размахивая руками. Те, кто поближе, слышали сквозь продолжающуюся бравурную музыку:

Как вы можете поклоняться антихристу? Надо славить ­Господа Бога, Христа! Не «слава Ленину», а «слава Иисусу Христу»!

Увидев, что возле портрета никого нет, кроме какого-то сумасшедшего, размахивающего руками, толпа ринулась к нему, повалила его на землю. Его били руками и ногами по голове, по животу и по спине, он перекатывался по земле, закрыв лицо ладонями.

Когда через несколько минут на бронемашине приехал вызванный в срочном порядке отряд солдат, на месте портрета стоял железный каркас, на котором болтались обгоревшие куски ткани. Все лампочки полопались. А на земле в луже крови лежал человек.

Расступитесь! – скомандовал начальник отряда.

Толпа расступилась, солдаты взяли тело и поволокли к бронемашине.

Народ не расходился, бурно обсуждая невиданное происшествие. И, хотя бодрая мажорная музыка ещё долго не смолкала, мужские и женские голоса ещё долго на разные лады прославляли партию и Ленина, праздник был испорчен.

Подоспела милиция, здание оцепили, людей попросили разойтись. В конце концов и музыка смолкла.

 

Когда он начал приходить в сознание, первое, что почувствовал, была жгучая боль по всему телу. Он попытался открыть глаза. Правый не открывался, левый приоткрылся немного. Он увидел, что лежит на сером бетонном полу в небольшой тюремной камере с такого же цвета бетонными стенами. Косой луч солнца падал на пол из маленького зарешеченного окошка.

Попытался повернуться – и его пронзила острая боль. Остался лежать на левом боку, закрыв глаза.

Сколько так пролежал, он не знал, но в какой-то момент щёлкнул замок железной двери, она отворилась, кто-то вошёл и громко крикнул:

Встать!

Он попытался пошевелиться, но не смог.

Встать, тебе говорю! Ты у меня за всё ответишь, поджигатель.

Он попытался встать, повернулся на живот, упёрся руками в пол, после больших усилий смог встать на четвереньки.

Последовал удар дубинкой по спине:

Быстрее!

Он попытался распрямиться, но не смог.

Быстрее, тебе говорю!

Удар по голове.

Он потерял сознание.

В следующий раз он очнулся на больничной койке. Теперь он лежал на кровати, голова была забинтована. Он открыл оба глаза, оглядел небольшую больничную палату: койки стояли в ряд, на них лежали люди, окна были зарешечены. За полуоткрытой дверью маячила фигура часового в военной форме.

Вошла медсестра, увидела, что он открыл глаза:

Очнулся, – сказала она не то чтобы ласково, но и не строго.

Какое число? – спросил он.

6 мая.

Значит, он пролежал без сознания почти неделю. У него было семнадцать переломов, несколько дней его интенсивно лечили, он начал вставать и ходить по палате. А когда закончились майские праздники, перевели в одиночную камеру и вскоре вызвали на допрос.

Пожилой следователь по фамилии Цинцадзе сидел во главе стола. По правую и левую руку от него сидели другие лица, которые иногда подключались и задавали вопросы.

Почему вы сожгли портрет великого Ленина? – спрашивали они.

Почему сжёг? «Слава великому Ленину»? Слава украшает Христа Бога!

Вы совершили государственное преступление. Вы сожгли портрет человека, перед которым преклоняются миллионы людей. Чуть не подожгли здание Совета министров.

Так возьмите меня и расстреляйте!

Вы это сделали по заданию Церкви?

Нет, я сделал это самостоятельно.

Назовите сообщников.

Не было сообщников. Я один всё задумал и сделал во славу Христа, распятого и воскресшего!

И вы действительно верите в Христа? В то, что Он воскрес?

Верю. А вы не верите? Если бы Он не воскрес, зачем был бы мне нужен мёртвый Христос? И разве апостолы приняли бы смерть за Христа, если Он не воскрес?

Постепенно следователи приходили к убеждению, что перед ними сумасшедший. Его стали водить к психиатрам. Но он и тем говорил:

Христос воскрес, а ваш Ленин мёртв. Наступит время, и памятники ему вы своими же руками сбросите.

 

Пока шли допросы, священник находился в следственном изоляторе, в одиночной камере. Здесь он мог беспрепятственно молиться. Приложив ухо к двери камеры, охранник иногда слышал монотонное чтение, а иногда громкое пение. Иной раз казалось, что заключённый читает что-то по книге, хотя книг у него не было.

Когда допросы закончились, его перевели в общую камеру, где сидели рецидивисты и воры в законе. Те поначалу встретили его враждебно, издевались над ним, заставляли его выносить ведро с нечистотами. Но он этим совсем не гнушался. Постепенно настроение сокамерников стало меняться, они прониклись уважением к необычному священнику, который не побоялся сжечь портрет Ленина на глазах тысяч людей.

Однако привлекало к нему не это, а то, что он рассказывал интересные истории о Христе и о святых. По вечерам уголовники рассаживались вокруг него, и он начинал свои истории. Пересказал им всё Евангелие, поведал о древних христианских мучениках, о преподобных отцах. Говорил о Богородице, ангелах и бесах.

Авторитет священнику добавило упоминание о том, что его родной брат Мишико, умерший в тюрьме несколько лет тому назад, был известным вором по кличке «Двуглавый». Заключённые очень обрадовались, когда услышали имя этого легендарного вора в законе.

Утром и вечером священник вставал на молитву. Поначалу он делал это один, потом к нему стали присоединяться другие заключённые. Дошло до того, что едва ли не половина камеры начинала день с молитвы и заканчивала молитвой.

Если он видел, что сокамерники ссорятся, он старался их помирить. Несколько раз пытался разнимать дерущихся, так что и сам получал по голове. Пытался отучить уголовников от матерной брани. И хоть не имел в этом особого успеха, по крайней мере в его присутствии они старались не произносить грязных слов.

Постепенно он приобрёл такое уважение сокамерников, что, если брал в руку половую тряпку, они выхватывали её у него со словами:

Мы всё сделаем, ты только говори с нами.

И он говорил. Больше всего говорил о любви:

Доброта откроет вам дверь рая, смирение введёт в него, а любовь поможет увидеть Бога. Только в настоящей любви можно увидеть Бога, так как Бог есть Любовь.

Его спрашивали:

Как этому научиться?

Он отвечал:

Господь показывает несчастья других, чтобы нам научиться не быть равнодушными. Если можешь помочь ему, помоги. Если делом не можешь помочь, хотя бы поддержи, помолись о нём.

Ещё он часто говорил:

Человек без любви похож на кувшин без дна – в нём благодать не удерживается.

Он постоянно напоминал сокамерникам, что «там, где нет любви – там ад». Многое, говорил он, зависит от нас самих. Наше пребывание в тюремной камере мы можем превратить в ад, если будем друг друга ненавидеть, друг с другом ссориться, друг друга оскорблять. А можем сделать его раем, если будем жить в любви.

Эти слова падали на сердце матёрых уголовников. И что-то человеческое, давно забытое, пробуждалось в этих людях, осуж­дённых за тяжкие преступления – убийства, изнасилования, грабежи. Некоторые даже исповедовались у священника.

Но нашлись и недовольные. Они стали жаловаться, что он не даёт им спокойно жить, занимается религиозной пропагандой. Начались проверки, священника стали вызывать на допросы теперь уже на тему проповеди среди заключённых. Но он и каждый допрос превращал в проповедь.

 

В начале августа его перевели в психиатрическую больницу. Психиатрия в Советском Союзе 60-х годов нередко использовалась в карательных целях. Особо опасных преступников помещали в больницы «специального типа». Священник попал в такую больницу.

Поначалу больные отнимали у него хлеб, пытались сбрить ему бороду. Но не били его, хотя друг с другом постоянно дрались. Некоторых пациентов он приучил начинать утро с чтения «Отче наш».

Лечение сводилось к тому, что больным вкалывали препараты, подавлявшие умственную и психическую активность. Некоторых искусственно усыпляли, и они долгое время проводили без движения. Других привязывали к кровати резиновыми жгутами. Иных, наоборот, накачивали возбуждающими препаратами, так что они метались по палате, приставали с разговорами к прочим больным.

Были и различные «процедуры». Например, пациента могли разбудить среди ночи, положить в холодную ванну, а потом туго заворачивали в мокрую простыню: высыхая, она сжимала тело со всех сторон и складками врезалась в кожу.

 

Одним из ведущих советских психиатров был Авлипий ­Зурабишвили. Академик Грузинской Академии наук, директор Института психиатрии и заведующий кафедрой в Тбилисском медицинском институте, он имел широкие связи. Был верующим, но, как и многие, скрывал это.

15 октября в его квартире рано утром зазвонил телефон. Он сразу узнал голос Католикоса-Патриарха всея Грузии Ефрема.

Приветствую вас, Авлипий Давидович!

Доброе утро, Ваше…

Это Григорий Шиоевич, – поспешно сказал Католикос, назвав себя мирским именем.

Доброе утро, Григорий Шиоевич. С прошедшим вас праздником.

Благодарю вас, Авлипий Давидович!

Чем могу служить?

Хотел бы с вами поговорить не по телефону. Найдётся у вас время в ближайшие дни?

С удовольствием к вам загляну, Григорий Шиоевич. Завтра в девять вечера вам удобно?

Вполне.

Вечером следующего дня Зурабишвили подходил к Сионскому собору. Статный, с густыми бровями и большими пышными усами, он был узнаваемым лицом. Поэтому решил прийти, когда уже стемнело.

Католикос жил в небольшом двухэтажном здании при храме, где занимал маленькую квартиру. Одна комната служила кабинетом и приёмной, другая спальней. Врач позвонил в дверь. Открыл сам Католикос. Врач вошёл внутрь, встал, по обычаю, на колени, Католикос благословил его.

После приветствий и вопросов о здоровье перешёл к делу:

Хочу попросить вас помочь одному человеку. Дело непростое, священник совершил государственное преступление, ему грозит большой тюремный срок. Но сейчас он находится в психиатрической больнице специального типа. Надо его освободить.

А какое преступление он совершил?

Сжёг портрет Ленина на первомайской демонстрации.

Слышал, слышал, – психиатр нахмурился. – Но это дейст­вительно был очень дерзкий поступок. Я бы сказал, немыслимый.

Да. И нам всем за это здорово досталось. Меня пять раз вызывал уполномоченный, допытывался, кто дал ему задание спалить портрет. Но никто ему задания не давал, он сам додумался. Он вообще со странностями. Ни на одном приходе, куда я его назначал, не прижился.

А вы… – замялся Авлипий Давидович, – вы уверены, что он вам нужен на свободе? Не подведёт вас под монастырь?

Не уверен. Но… – тут уже замялся Католикос, – со мной вчера случилось что-то невероятное. Даже не знаю, как вам об этом рассказать. Я служил в Светицховели и во время Литургии услышал голос: «Сделай всё, чтобы освободить Гавриила. Он Мне угоден». Это был голос Пресвятой Богородицы.

Зурабишвили внимательно слушал.

Не сочтите меня за психически больного, – сказал Католикос с улыбкой. – Я никогда не слышу голоса. Я потом весь день об этом думал и всю ночь не мог уснуть. Прошу вас помочь.

Знаменитый психиатр молчал. После долгой паузы он сказал:

Это будет очень непросто. Случай получил широкую огласку. Вы сможете в случае освобождения спрятать его куда-­нибудь?

Не уверен.

То есть человек, который сжёг портрет Ленина, будет гулять на свободе?

Теперь Католикос молчал. У него не было ответа.

Ваше Святейшество и Блаженство! Я попробую сделать, что смогу, но ничего не обещаю.

 

Личное дело Ургебадзе Годердзи Васильевича, которое легло на стол главному психиатру Грузии, было весьма внушительным по объёму. Оно содержало его автобиографию, фотографию, справку об инвалидности, различные справки от психиатров, протоколы допросов, показания свидетелей.

Многочисленные странности Ургебадзе были ярко представлены в этом личном деле. На допросах он вёл себя дерзко, призывал следователей уверовать во Христа, говорил им об ангелах и бесах. Много и охотно рассказывал о своей жизни. Одному следователю он говорил:

Однажды я надел клобук, накинул мантию и пошёл в синагогу. При входе висел большой портрет Моисея. Я приложился. Присутствовавшим понравилось. Моисей был великим пророком, и я почитаю его. Зашёл туда, где читали Тору. Их было мало, и они с удивлением смотрели на меня. Я начал проповедовать Евангелие. Когда помянул о Христе, позвали своего старшего. Он пришёл, но не стал меня прерывать. Потом пригласил в свой кабинет. Он внимательно слушал то, что я проповедовал о Христе. Потом поблагодарил меня, и мы расстались.

Далее он рассказал, как его радушно встретили в мечети: пригласили к себе, и он проповедовал о любви. А вот баптисты были недовольны его появлением: позвали своего пресвитера, и тот выгнал его.

В свидетельских показаниях упоминалось, что священник любит вино и что от него часто пахнет вином. Одному из очевидцев он говорил:

В меру принятое вино – самый большой профессор. Оно, как хороший хирург, безболезненно открывает сердце и привносит в него любовь.

Священник мог выйти в город босиком, на улице подойти к незнакомым людям и завести с ними речь о Христе. Мог зайти в кафе, увидеть курящих женщин, подойти, попросить сигарету и сделать затяжку, а потом ещё и подмигнуть им. Мог заглянуть в пивной бар, подсесть к незнакомым людям и начать с ними разговаривать. В Сионском соборе, где он часто появлялся, его считали юродивым.

Отчёты о собеседованиях с психиатрами рисовали любопытную клиническую картину. Вёл он себя обычно спокойно, признаков психоза или мании не было. Но говорить мог только на религиозные темы и каждый вопрос врача превращал в повод для проповеди. Одного психиатра он поучал:

Праведный человек перед Богом стоит, как лев. Он не боится, потому что знает, что он прав. Бог любит такого человека, он брат Христа, к нему Господь относится как к ровне. Сначала они рабы Божьи, потом сыновья Божьи, потом братья.

Другого психиатра, женщину, он стал учить, как надо готовить ребёнка ко крещению, хотя она спрашивала совсем о другом:

До того, как покрестишь младенца, положи рядом с ним в постель крест. Младенца надо крестить с восьми до сорока дней от рождения. А если ему грозит опасность, то можно и раньше. Если ребёнка в сорокадневный срок не покрестили и с ним что-то случится, перед Богом будут за это отвечать родители.

Зурабишвили, завершавшему работу над книгой «Проблемы психологии и патопсихологии личности», даже захотелось встретиться с пациентом Ургебадзе, чтобы, может быть, описать его случай в своей монографии. Но он быстро пресёк это желание: его участие в судьбе такого необычного пациента не должны были заметить.

Дальше он действовал через своего ученика – главврача городской психоневрологической больницы. Пригласил его к себе и без обиняков сказал, что случай особый и, дабы спасти человека, надо подтвердить ранее поставленный ему диагноз: шизофрения. При этом в заключении описать его как человека, не представляющего опасность для общества, но склонного к религиозной экзальтации.

19 ноября 1965 года иеромонаха Гавриила Ургебадзе выписали из больницы с диагнозом: «Психопатическая личность, склонная к психозным состояниям, подобным шизофрении. Больной утверждает, что во всём плохом, что происходит в стране, виноват дьявол. В 12 лет начал ходить в церковь, молился, приобрёл иконы, изучил церковную письменность. В 1949 году был призван на военную службу. Даже находясь в армии, свободное время проводил в церкви».

В справке описывалось, как больной Ургебадзе «1 мая 1965 года, в день демонстрации, сжёг большой портрет Ленина, который висел на здании Совета министров. После допроса за­явил, что сделал это потому, что там должно висеть изображение Христа, что нельзя обожествлять земного человека. Возникло подозрение о его психической болезни, поэтому был направлен на судебно-психиатрическую экспертизу».

Результаты экспертизы были изложены так: «У больного нарушено восприятие местонахождения, среды, времени. Бормочет невнятно низким голосом; верит в существование небесных сил, Бога, ангелов. В отделении держится обособленно, если кто-то вступает с ним в беседу, он непременно напоминает о Боге, ангелах, об иконах».

 

Выйдя на свободу, иеромонах Гавриил пришёл в Сионский собор. Там его встретили с удивлением: не верили, что спустя семь месяцев после сожжения портрета Ленина он мог оказаться на свободе. Но служить ему теперь не разрешали – ни в Троицком храме, где он служил до того, ни в других храмах.

Долгое время он жил на кладбищах, дни и ночи проводя среди могил и питаясь подаянием. В Грузии поминальные трапезы часто устраиваются на кладбищах. Родственники, приходившие с приношением в память о своих близких, угощали его: некоторые сами подзывали и подавали, к другим он шёл и просил еду.

Хотя тунеядство и попрошайничество в Советском Союзе были уголовно наказуемы, Гавриила никто не трогал, так как у него была справка из психбольницы.

Как и в прежние годы, он ходил по разрушенным храмам, совершал на их руинах Литургию.

Часто наведывался в Давид-Гареджи – комплекс из двадцати пещерных монастырей на границе между Грузией и Азербайджаном. Здесь сохранились пещерные храмы со старинными фресками. Он мог месяцами оставаться в этом месте в полном одиночестве, поселившись то в одной, то в другой пещере. Время от времени приезжали верующие, привозили ему еду.

13 октября 1971 года, накануне престольного праздника кафедрального собора Светицховели во Мцхете, он стоял в этом храме вместе с мирянами и молился. А под утро увидел сон: стоят в алтаре Католикос и священники, готовятся к совершению Литургии. И вдруг подходят к Католикосу Иисус Христос и Пресвятая Богородица и говорят, показывая рукой на Гавриила:

Только от него примем Жертву.

Проснулся утешенный и отправился в собор. Там его уже поджидали иподьяконы Католикоса:

Иди скорее, Святейший зовёт.

Он подходит к алтарю, Католикос стоит и испуганно смотрит на него. Может быть, тоже что-то увидел во сне? Спрашивает:

Ты готовился к Причастию?

Да.

Тогда Католикос говорит настоятелю собора:

Дай Гавриилу облачение, пусть войдёт в алтарь и служит вместе с нами.

 

После этого случая иеромонаху Гавриилу суждено было прожить ещё почти четверть века. Он стал духовником женского монастыря Самтавро. А в конце 80-х, когда Церковь обрела свободу, исполнилось то, о чём он долгие годы молился: Грузия наполнилась церквями, монастырями, священниками и монахами.

К этому времени он стал одним из самых почитаемых в Грузии старцев. При этом навсегда сохранил свой особый образ поведения, граничивший с юродством. Например, садился за стол возле Сионского собора, требовал, чтобы принесли вино, смеялся, балагурил, рассказывал разные истории из своей жизни. Причём даже о пережитых испытаниях говорил как бы шутя.

О сожжении портрета Ленина, в своё время наделавшем много шума, вспоминал так, будто это был какой-то комичный эпизод. И даже показывал, как пробрался через толпу, миновал милицейский кордон, подкрался к зданию Совета министров. С особым удовольствием упоминал, как лопались лампочки вокруг портрета:

Если бы вы видели, как они лопались: пух-пух, пух-пух! Только ради этого стоило поджечь портрет.

В начале 90-х он стал свидетелем того, как демонтировали восемнадцатиметровый памятник Ленину на главной площади Тбилиси, а вслед за ним и другие памятники коммунистическим деятелям. Многие портреты вождя мирового пролетариата были сожжены, другие разрезаны на куски.

Один монах из Америки, посещая отца Гавриила, спросил его:

Правду о вас говорят, будто вы сожгли портрет Ленина?

Да.

Но почему?

Я пастырь, и Бог доверил мне заботу о Его овцах. Они воздвигли идола и хотели, чтобы люди поклонялись ему. Коммунисты поклонялись ему, как богу. Я не мог допустить, чтобы это продолжалось.

 

Он умер в 1995 году.

Вскоре после его смерти на подступах к монастырю Самтавро встретились двое старых знакомых. Один – врач-психиатр, ученик покойного Авлипия Зурабишвили, другой – священник. Оба лично знали отца Гавриила, и разговор, естественно, зашёл о нём.

Скажи честно, ты не думаешь, что у него были какие-то психические отклонения? – спросил священник.

Не знаю, может, и были, – ответил врач. – Но больше это похоже всё-таки на юродство.

А я не уверен, что его можно назвать юродивым.

Почему?

Юродство – это когда человек надевает на себя личину безумия, чтобы скрыть свои добродетели. А отец Гавриил никогда не лицедействовал, не надевал на себя какую-то личину. Всегда был самим собой и поступал так, как в каждый конкретный момент подсказывала ему совесть.

Тогда что это было, если не юродство?

Мне кажется, он был скорее подобен древним пророкам, был одержим пророческим вдохновением. Оно влекло его то в монастыри, то на кладбища, то на развалины храмов, то к портрету Ленина. Пророки сокрушали идолов, и он пытался бороться с идолопоклонством своего времени. Его голос был «гласом вопиющего в пустыне», его акции не могли изменить в целом положения в стране. По человеческим меркам его поступки часто были безумными. Но через этого безумца с людьми говорил Бог.

Они вошли в монастырь и направились к могиле старца. Перед ней выстроилась очередь людей разного возраста. Каждый, кто подходил к могиле, становился на колени, клал обе руки на землю и горячо молился. Потом вставал и уступал место следующему. И так продолжалось в течение всего времени, пока двое друзей находились там.

 

г. Москва