Послание

Послание

Повесть

Голова его покачивалась, плыли видения…

Когда голова окончательно падала на грудь, он встряхивался и на мгновение открывал глаза. Потом все начиналось снова.

Это был тот самый Беринг, которого в энном году, в его пятом баснословных лет классе окрестила и обозвала «Берингом» молодая учительница географии, за то, что он не мог отыскать Берингов пролив. Он, изнемогая, мылился у карты, тыкая указкой куда-то в район Африки. Он многое знал к тому времени, но этого почему-то не знал и жестоко страдал тогда у доски. Только с годами он понял, что, сколько бы ты ни знал, еще больше того, чего не знаешь. Так что никогда не стоит особенно уж гордиться.

— Ступайте на место, Беринг! — сказала учительница язвительно, она была молода и от этого жестока, училка-мучилка.

Звали Беринга — Вовой, фамилия отца была — Тимофеев. Эти звукосочетания казались ему довольно невнятными. Беринг — нравилось больше. Против новой клички он не возражал.

Был он среднего роста, может, и не из красавцев, но мать всегда говорила, что он напоминает одного французского артиста, который ей нравился. Так что его внешность его устраивала.

Когда Беринг последний раз открыл глаза, они уже въезжали в город. Дома встали неожиданно, зубчатой крепостной стеной. День был пасмурный, теп­лый и мокрый. Рядом стоял гаишник, лицо его было совсем близко, хоть он лез в машину не с его стороны, а со стороны Крулацкого. Лицо это было зем­листо-серым и относилось скорее к самому неприятному для Беринга типу — маленькие, глубоко посаженные глаза и тяжелая, вытянутая челюсть. Что-то среднее между обезьяной и лошадью. Но он был человек и, наверное, имел то же, что и остальные. Семью, детей, квартирку, унитаз, родственников, мечты о лучшем, водочку в холодильнике и в разгар затянувшихся праздников, под утро, в похмельный час волка, страх исчезновения всего этого, короче, страх смерти.

Крулацкий ушел с гаишником и долго не возвращался. Крулацкая нервничала.

— Что они там? — она вцепилась в плечо Беринга и стала трясти. — Иди, посмотри!

Крулацкая была двоюродной сестрой матери Беринга. Как в таких случаях принято называть, Беринг не знал, он слишком редко ее видел. Звал просто — тетя. У одного из знакомых Беринга никакой тети не было, но от этого он не был счастливее его.

Тетка трясла его за плечо и требовала вмешательства в обстоятельства жизни. Беринг делал вид, что спит, так он и вправду спал. Крулацкие заехали за ним в пять утра. Чего она хочет? Полная тетка с усилием выпихнулась из машины и направилась к будке ГАИ, напоминавшей стеклянную избушку на курьих ножках.

Наверх вела крутая лестница. (Неужто гаишники влетают туда на метле?) У лестницы тетка стопорнулась, видимо, решая, — подниматься или нет, в смысле — рисковать ли жизнью. Метлы у нее, понятно, не было, а какая метла выдержала бы ее вес? Короче, тетка стопорнулась в поисках метлы. Но тут нужда карабкаться по лестнице отпала сама собой — сверху уже спускались Крулацкий с гаишником.

— Уроды! — скрежетала тетка всю оставшуюся дорогу.

Беринг понял — Крулацкий переплатил. Но это были не его проблемы. Может, тетка рассчитывала, он войдет в долю? Напрасно. Пусть Крулацкий сам отвечает за свою тупость, или за свою лихость, или за то и другое вместе.

В наказание Беринг сам тащил привезенные тюки на свой четвертый этаж без лифта, а Крулацкий смотрел ему вслед с обидой, агрессивной и эмоционально окрашенной.

Впрочем, что ему до них? Беринг вернулся домой, хлебнул холодного скисшего молока из холодильника и завалился спать. Они ездили на дачу его деда.

 

— Дело тупняк, — как-то сказал Гера, его старый друг, вообще-то такой же придурок, только постарше. — С одной стороны, мы вроде интеллигентные люди, да? Ведь мы интеллигентные люди? Или мы не интеллигентные люди? Ну, в каком-то смысле… Без максимализма. Потом мы христиане. Мы христиане? Ты признаешь Христа? Кроме того, это главное — мы генетические христиане, хоть пару поколений Он и был в опале, на задворки сослан, как все приличные люди. Короче, мы — интеллигенты и генетические христиане. Мы вроде должны видеть в каждом соплеменнике человеческую личность. Любить, чтить, уважать… И вот тут уже начинается конфликт. Да? Потому что мы же с тобой не полные идиоты, мы знаем, что вокруг нас в основном всякая сволочь и классические дураки.

— От количества зависит, — Беринг сказал что-то вроде этого.

— Каждый по себе вроде, и ничего, верно… А когда вместе?

— Химия, — сказал Беринг.

— Химия, — подтвердил Гера.

Беринг вспомнил Крулацких, с другой стороны, что тут вспоминать — родственники, люди особого племени.

Беринг работал дизайнером в одной маленькой, тухлой фирме. Она регулярно дышала на ладан и так же регулярно, как маленькое, упорное, жизнелюбивое животное, опять возрождалась, вылезала из норок, щелей, дырок от бубликов, отплевывалась от песка, ила и всякой дряни и ползла себе дальше.

Они были универсальны — делали визитки, фирменные знаки, лейблы, свадебные фотографии, шаржи и даже эскизы к гравюрам на могильных плитах. Не все ограничиваются скромными, лаконичными надписями — родился — умер, кто-то хочет покруче — виньетки, портреты, а кое-кто по примеру древних египтян уже начал заказывать картинки из жизни усопшего — сбор урожая, свадьбы, трапезы, защиту диплома… В аллегорическом смысле, конечно, обобщенно.

Работодателем Беринга был его однокурсник, Сенька Сторожев. В академии они не дружили. Но если не обращать внимания на некоторые неприятные черты его характера, парень он был сносный. Поэтому когда он предложил с ним (точнее, у него) работать, Беринг согласился. В тот момент это было для него спасением.

В тот момент Беринг был на полной мели. Его Томка, жена, тоже однокурсница, за два месяца до этого собрала вещички, заграбастала несмышленого, оттого лишенного права голоса сына Федю и свалила к одному из своих старых ухажеров. Кажется, они учились в одном классе. Это понятно. Томка из тех, кто не выходит из круга. Беринг не сомневался, — последним ее мужем будет какой-нибудь плешивый старичок из дома престарелых. А ведь она там будет доживать свой век. Сын Федя вырастет и, как Гамлет, принц Датский, ей отомстит за отца, хорошего, в сущности, человека. Нет, он не будет ее оскорблять, бросать в лицо жестокие слова. Наказание будет соответствовать преступлению. Ведь «ухажер» не лил Берингу в ухо какую-нибудь ядовитую дрянь, застав на диване в спящем виде. Она Беринга просто бросила, одного, в трудную минуту… Вот так и сын ее бросит. Дом престарелых, мстительно думал Беринг, ей гарантирован.

Месяца два Беринг злоупотреблял, — где, с кем — теперь и не вспомнить. Шел как-то вне времени и пространства на ногах, нетвердых, но еще своих, тогда и встретил Сеньку Сторожева. Вряд ли Сенька его пожалел, типа — милостыню подал. Это было не в его характере. Просто он знал сильные стороны Беринга. Сильные стороны Беринга плюс сильные стороны Сеньки — вот вам и фирма.

Кроме них был еще третий человечек — Адка Грибина, художница по костюмам. Кличка у нее была невообразимая, нецензурная, на букву П. Когда она появилась, кличка, — в академии или до нее, — никто уже и не помнил. Но ей дико подходила. Эта и никакая другая. Не потому, что она была такая уж страшная, хотя где-то и страшная, конечно. Вообще, красота вещь малопонятная. Бывает все правильно, а ничего хорошего. А бывает, природа налепит вкривь да вкось, а все вместе очень даже и симпатично. В этом смысле Грибиной не повезло. Глядя на нее, почему-то приходила мысль, четко высказанная на воротах Дантова Ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Она была существо без пола, не парень и не девушка. С какой-то стороны это было даже удобно — трешься, трешься целыми днями, как о стену, — никаких соблазнов. Они даже спали вместе, когда бывало много работы и приходилось засиживаться до глубокой ночи, так и спали на полу, на ее старой шубе.

Ютилась их тухлая фирма в однокомнатной квартире, доставшейся Сеньке от бабки. (Став ее обладателем, он тотчас решил завести фирму.) Комната — четырнадцать метров, кухня — пять, коридор почти отсутствует и совместный санузел. Когда его несчастную бабку по причине каких-то сложных семейных разборок туда поместили, она уже почти не ходила, так что эта квартирка была для нее просто дворцом. Им же, которые ходили еще неплохо, в ней было тесновато.

Сенька безжалостно вытряхнул все бабкино барахло и вместо него купил три уцененных письменных стола и два компьютера. Лучший компьютер (Макинтош) он, естественно, взял себе. Берингу достался скромнее. Адке Грибиной (они называли ее — Адель) вообще никакой не достался. В свободное время ее допускали на час или два к одному компьютеру или к другому, а так она вела бухгалтерию, все эти приходы-расходы, делала эскизы, наброски и прочее (которые Сенька потом нещадно переделывал) и осуществляла связь с заказчиками. Когда по телефону, когда просто пилила в указанном направлении, так сказать, взяв ноги в руки, со своим покрасневшим длинным носом, если дело было зимой, с мокрой прядью волос на все том же носу, если дело было летом. Скупой Сенька не разрешал ей даже пользоваться маршруткой. Но платил он им регулярно. Может, не так и много, но вполне в пределах бытовавшей тогда нормы, и тогда же, из того же конверта на их глазах брал себе. Так что мелкие грешки они ему прощали. Надо уметь ценить главное. Они ценили главное.

А когда, порой думал Беринг, на свете не бывает кризисов, войн, революций, смертей и смертельных болезней, в конце концов — экстремальной погоды? В Х веке, например, Европу заливали дожди. Это с тогдашними-то дорогами! Если сейчас дороги не ахти, то что говорить тогда. Надо думать, вообще бездорожье. Потом земледелие… Конечно, примитивное. Все-таки Х век, хоть и в Европе. Короче — не­урожаи, падеж скота, голод, толпами бродят разбойники, а несчастный люд от всего этого бежит спасаться в монастыри. Был во Франции такой знаменитый монастырь, Клюни. Как-то Беринг с большим интересом выяснил, как там жили монахи, что ели-пили, как проводили свои длинные средневековые дни… Вроде и неплохо жили, образно говоря — «под звон погребальных колоколов». Там даже клозеты были вполне приличные, тогда как всякие титулованные рыцари со своими женами и детьми по дикости своей все еще бегали из своих замков оправляться в кусты. Да и вообще, грубияны были еще те.

Вот и Беринг с Аделькой тоже нашли монастырь, свой Клюни в своем Средневековье и по благословению Конфуция (подите поживите в эпоху перемен!) в нем укрылись. Беринг после своего разлада, разрыва, развода с верной подругой Тамаркой, которая поддерживала его всегда и во всем — когда его травили в академии, когда ругался с родителями, когда попал в милицию, сунувшись как-то не туда, куда надо, когда с сиреной и мигалкой везли в больницу на «скорой помощи» с подозрением на острый аппендицит. Всегда она была рядом. Но бывает, одно качество сменяется другим, полностью противоположным. И верная подруга Тамарка стала в один прекрасный момент неверной подругой… Хоп! И исчезла из его жизни. Бог ей судья, — порой великодушно думал Беринг.

Ну а Адель, Ада, Аделаида? Отчего бежала она? Да просто от своего фатального одиночества. Ей было уже тридцать шесть — на несколько лет больше, чем Берингу, — и она, возможно, до сих пор оставалась девственницей. В эпоху перемен, во время всеобщей распущенности нравов. И на этом фоне в тридцать шесть лет оставаться девственницей? Влечения к женщинам за ней тоже не замечалось. Оставь надежду всяк туда входящий…

Под прикрытием генетически одаренного иудея Сеньки Сторожева жилось им совсем неплохо. И Беринг вовсе не завидовал своему старому другу Гере Корнейчуку, хоть тот и работал в гораздо более крутой фирме и зарабатывал куда круче, и даже уже был членом Союза дизайнеров. С чего это такой фарт? Герка с академии был сухим и зажатым, чтобы расковаться, он уходил временами в глубокий запой. Но его родной дядя занимал в этом самом союзе руководящие должности, да и вообще имел связи, так что режим особого благоприятствования был ему обес­печен. Беринг не завидовал — каждому свое.

Несмотря на то, что Гера был упакован лучше, Беринг считал его таким же придурком, как он сам. Их жизни почти не отличались. Гера тоже жил без жены и без быта, и жена от него тоже ушла в порыве свободного волеизъявления, только у него уже давно, а у Беринга недавно. Конечно, мелькали у Геры время от времени какие-то «герл», мелькали и исчезали бесследно. Постоянной была только Светка — продавщица в бутике и по совместительству модель в Доме моды. Но и она, бывало, исчезала надолго, перед тем заявив, что Корнейчук — скотина. Через время она появлялась — тихая, робкая, преданная, мыла Корнейчуку засранную квартиру, пекла что-то, что-то стирала, гладила, но постепенно голос ее начинал крепчать, и все крепчал и крепчал, чтобы в один прекрасный момент преодолеть все тормоза и заслоны и возвыситься до праведного гнева: «Корнейчук — скотина!!!» И опять она сваливала, уходила в далекий поход под названием — женский поиск.

Вот такой был у Беринга «ближний» круг, когда тетка повезла его на дедовскую дачу.

Беринг не был сиротой, оба его родителя были живы. Но сиротой он себя почему-то часто чувствовал… Ребенком, а потом подростком он был уверен, что у него вполне счастливая, нормальная семья, как у всех. И у родителей все как и должно быть. Святое семейство — папа и мама. И когда в год его поступ­ления в академию родители развелись (словно только этого события и ждали), Беринг просто офонарел. Отец тут же завел себе новую семью, вернее, тайная его семья стала явной, а мать еще долго переживала, но и она как-то на курорте встретила своего Витька (это Беринг его прозвал — Витек, с ударением на последнем слоге) и уехала к нему в Питер. Прописалась там, в горячке выписавшись из квартиры.

У отца уже был к тому времени маленький ребенок, и по совести, Беринг должен был с ним поделиться. Беринг поступил по совести и разменял свою, вернее, когда-то именно отцом полученную хорошую квартиру — отец был профессором. Кое-что Беринг потерял, конечно, это что-то исчислялось в квадратных метрах, зато сохранил отца. Нужно это было ему или нет, он и сам не знал. Это он теперь так думал. Они уже слишком редко встречались. Жена отца таки добилась своего — его как бы не было в отцовской жизни. А в его жизни, наоборот, не было отца. Но тогда он просто поступил по совести.

С матерью и ее новым мужем (Витьком) в первые годы их совместной жизни они были ближе. Витек был младше матери почти на семь лет, и мать этим гордилась. Так, парень он был ничего… В отцы Берингу не напрашивался. Да и что Беринг? Берингу с ним не жить. Тогда мать еще часто приезжала, приводила в порядок его одежду, забивала холодильник продуктами, но это еще до размена. На третьем курсе Беринг женился на Томке, тогда и разменялись. Вроде в это же время подорожали железнодорожные билеты, или это было уже потом… Ведь, когда родился Федька, мать тоже приезжала, а билеты все дорожали и дорожали. Короче, к тому времени, когда тетка потащила Беринга на дачу, Беринг не видел свою мать уже давно.

А дело было в том, что мать Беринга с помощью тетки, двоюродной сестры, продала дачу своих родителей, деда и бабки Беринга. В свое время мать была против размена квартиры — отец тогда был ее враг номер один, — так что при обмене они с отцом мать как бы обделили. Теперь деньги за дачу она забрала целиком и с Берингом делиться не собиралась. Потом она вообще уже считала, что ему пора научиться выживать самому, без всяких подпорок. И Витек ее в этом только поддерживал. Беринг не обижался. На дачу же он поехал с большой неохотой. Тетка просто вытащила его из постели, в пять утра, и все только для того, чтобы он там взял что-нибудь. Ведь что-то же связывало его с этим маленьким кусочком земли, с этим старым двухэтажным строением… Вот-вот там появятся другие люди и остатки никому не нужного семейного барахла сожгут на костре.

Беринг ходил по давно разоренной даче, по рассохшимся половицам, которые истоптал когда-то в своем счастливом детстве, но ничто в его душе не дрогнуло. Возможно, было бы ему лет восемьдесят, на этом месте он бы и обливался старческими сентиментальными слезами, но ему было еще далеко до восьмидесяти — так что он видел только то, что видел — старую рухлядь, запустение, развал, останки чего-то хорошо знакомого, но уже чужого. Бабку и деда он любил, но после их смерти там почти не бывал, тем более, после этого все посыпалось, развелись родители. И даже когда он женился на Томке, и когда Томка родила Федьку, все равно они даже с маленьким ребенком почему-то там не бывали. И ко­гда появлялась нужда, Томка скорее просто забивала огромный рюкзак всем необходимым и с ребенком отправлялась за тридевять земель к своей матери.

Лучшее, понятно, тетка уже продала. Ей это было и положено за хлопоты. Берингу предлагались какие-то лампы, ножи, выцветшие покрывала, то есть предметы, совершенно его не интересовавшие. Потом тетка затащила его наверх, в мансарду, где у деда было что-то вроде кабинета и куда свезли все его книги. Тетка не знала, что с ними делать. Беринг тоже не знал, что с ними делать, — они валялись по всей мансарде — на самодельном столе, на полках, на полу, часть была связана стопками. Отдавать на сожжение каким-то дебилам, Германии тридцать четвертого года, средневековому аутодафе? Допустим, это слишком грандиозно. Будет только маленький костерок, вокруг которого полощет трусами, орудует палкой нормальный отец семейства, скромный благоустройщик своего тоже временного мира и его подруга по благоустройству, хлопотливая курица, пожирательница третьесортных женских романов. И этот маленький костерок будет гореть долго… К чему им дедовская библиотека?

Добрая часть книг рассыпалась от старости и перегрузок и была переплетена его руками — обернута в ситцевые одежды, возможно, из старых бабкиных юбок. Мало сказать, что книги были дедовой страстью, они были его пищей и его воздухом. Он собирал их всю жизнь, пока работал учителем литературы в школе, преподавал в техникуме, а потом в институте, написал один учебник и несколько пособий, как эту самую литературу преподавать.

Беринг сидел на веранде, где, кроме разломанного стола и лавки, уже ничего не было, и обозревал… Рассохшиеся доски, вечность не мытое, треснутое стекло, хилое растение, проросшее через дыру в плинтусе, дохлые мухи… Такая ободранная, раздолбанная реальность, не имеющая ничего общего с сияющим, праздничным миром его детства, который был здесь когда-то, миром, в котором все порхало, цвело, сверкало и лучилось. Даже если это была простая бабочка-капустница на листе, обрызганном росой… Он смотрел на лужайку перед крыльцом, которую дед позволял засевать только травой, и думал, что именно здесь, на этой лужайке, и будет гореть костер, на котором сожгут лохмотья прошлого и дедовы книги, конечно. Троя пала!

— Ладно, — сказал Беринг, когда из дома показалась тетка с пакетом, забитым какой-то утварью. — Я их заберу.

Часть книг они взяли сразу, да и потом тетка подбрасывала ему упаковку за упаковкой.

Вот так Беринг и жил теперь — в окружении ближнего круга и дедовских книг, сваленных в прихожей в два рваных картонных ящика, из дыр которых они время от времени вываливались, да так и оставались лежать на полу.

Жил он, вообще-то, в каком-то смысле ужасно. Посуду мыл раз в неделю, обычно вечером в понедельник, чтобы не портить себе выходные. В остальное время на кухне у него всегда что-то скисало. Стирать, кроме самых мелочей, вообще не стирал. Как-то собрал к Новому году груду грязного белья, посмотрел, потыкал пальцем… и выбросил. Однако в целом, если не погружаться в быт, все было не так и плохо. Он даже имел приключение, которое звали Соня, не очень глубокое и ненадолго, но вполне полноценное. Имел, и ладно. Работалось ему легко, уж не такой он был плохой дизайнер, чтобы не справиться со всеми этими визитками, лейблами и надгробными выкрутасами.

Их фирмочка была слишком непритязательна, чтобы преследовали рэкетиры или особенно зверствовала налоговая, так что и с этой стороны все было спокойно. С Сенькой Сторожевым он вполне ладил, с Аделькой вообще жил душа в душу, короче, хорошее тоже было. И вот в разгар этого — «хорошее тоже было» — ну не самого плохого момента, этого перемирия с жизнью его волной и накрыло.

Он редко болел. Даже в злостные эпидемии гриппа и прочих респираторных для него все заканчивалось легким насморком. А тут нате вам, пожалуйста… Началось с простого — так, кашель, чуть в горле, как будто там засел маленький и почти ласковый зверек, и все так лапкой, лапкой… На другой день Беринга уже повергло наземь, а зверек вырос в громадного зверя, чудовище, в уссурийского тигра, который просто рвал его на куски и грыз суставы. Подняться с постели не было сил. Какое-то время он так и провалялся между сном и явью и думал о смерти. Страшно не было. Была только тоска и полное безразличие. Потом он все-таки дополз до кухни и притащил к своему одру чайник с водой. Несколько дней она была его единственным лекарством и пищей. Через несколько дней заявилась Адель. Чтобы открыть ей дверь, Беринг затратил неимоверные усилия. Адель его не узнала. «Здесь живет такой-то?» — спросила робко.

— Аделька, это же я, — прохрипел Беринг и сполз по стене, за которую держался, вниз, на пол.

Адель сделала много полезного — частично перемыла посуду, сбегала в магазин и в аптеку, кое-что прибрала. Конечно, после ее уборки многое Беринг не мог найти, по крайней мере полгода, но полезного было все равно больше. В конце концов, она ему жизнь спасла. А это не так и мало.

Жизнь к нему потихоньку возвращалась. Другое дело, что погром, который устроила болезнь, так просто не проходил. Во-первых, он был совершенно обессилен физически. Во-вторых, осознал всю степень своего одиночества.

После Адельки заходили Корнейчук со Светкой. Светка добросовестно шуршала на кухне и даже кое-что резала. Но и они ушли в положенный срок через два с половиной часа после начала визита. Они не взяли Беринга в свою семью, и он опять остался один.

Как-то звонила мать. Узнав, что он простудился, что у него грипп, она сказала выпить на ночь горячего молока с медом и потеплее укутать ноги. Беринг долго слушал короткие гудки, когда мать отрубилась, пытаясь найти в них или между ними мать своего детства. Где-то она еще была, но уж очень далеко… Меда и молока у него тоже не было…

И вот, осознав, что у него нет спасительных молока и меда… что Корнейчук со Светкой или Корнейчук без Светки зайдет не раньше, чем через неделю… и Аделька тоже… и мать позвонит не раньше… Беринг понял, что до всех этих контактов с гуманным, спасительным для него человечеством он должен тянуть еще по крайней мере неделю. Семь дней. Сто шестьдесят восемь часов. Один.

Жажда и голод ему не грозили — не в Сахаре. Холодильник, конечно, не полон, но и не пуст. Да и при чем здесь холодильник? Есть же еще другая жажда и другой голод… Телевизор он так вовремя и не починил. У компьютера полетела клавиатура. Звонить, собственно, больше было некому. Тюрьма оставалась тюрьмой. А одиночная камера — одиночной камерой. Полный депресняк, короче. И как-то, в состоянии, когда только тупить и тупить, на грани душевного небытия (не все созданы для одиночества, во всяком случае, Беринг для одиночества создан не был), он потащился в туалет и споткнулся в коридоре о стопку дедовских книг, шмякнулся довольно прилично, тихо взвыв от боли. Он вернулся на свой диван и лежал, тупо уставившись в потолок, гладя ушибленную коленку. Тут в его голове как бы что-то щелкнуло. Он опять потащился в коридор и взял несколько книг из растрепанной стопки, так, первых попавшихся, в ситцевых дедовских одеяниях.

Мальчишкой Беринг читал запоем и перечитал все, что было тогда доступно — все эти «кортики», «мушкетеры», «капитаны Немо», «собаки Баскервилей», «Винни-Пухи» и всё, всё, всё… Это попало ему в руки довольно вовремя и было соответствующим образом воспринято. Хоббиты (переводы) опоздали буквально на несколько лет, и он на них не подсел. Да и не прочел вовсе.

Толстого почему-то возненавидел и считал беспросветным занудой. Жизнь крестьянского мальчика Филиппка с его преждевременной страстью к учению его как-то не волновала, ну а чуть позднее, через салон Анны Павловны Шерер из романа «Война и мир», тот самый салон, в котором толпилась русская аристократия накануне вой­ны 1812 года, он так и не прорвался. В смысле — к «войне» и к «миру». К своему стыду, он и потом через него не прорвался.

«…Ну, князь, Генуя и Лука — поместья фамилии Бонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы еще позволите себе… я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб…»

Это по-французски на целый абзац, и дальше все накручивает и накручивает какие-то разговоры каких-то людей, какой-то, по мнению тинейджера Беринга, полный бред на двадцати четырех убористых страницах, кто-то пришел, кто-то ушел… А главное, — ничего, ничего ровным счетом не происходит. Какое-то стоячее болото. Что с этим было делать, с какой стороны кусать?

Когда Берингу было девять или десять лет, ему в руки попала замечательная книга «Легенды и мифы Древней Греции», которую написал профессор Н. А. Кун.

К этому времени отец Беринга тоже стал профессором, так что с профессорами он был на «ты».

Книга так понравилась, что, хоть он многого в ней не понимал, он почти год не выпускал ее из рук. Через несколько лет, повзрослев, он решил хватануть Гомера в натуре, не в древнегреческой, конечно, а в переводе. И что? Его ждало глубокое разочарование. Он мучительно продирался сквозь всех этих сребролуких, богоподобных, белоруких, быстроногих, скиптродержавцев и щитоносцев… Не говоривших, а вещавших, и так длинно-длинно… вместо того, чтобы шах-шах и пустить в ход меч. Это было почти то же, что и салон Анны Павловны Шерер. Может, даже похуже.

И тогда он понял очень простую вещь — профессор Н. А. Кун — гений. Нашелся бы на Толстого такой Кун и сообщил самое главное — и о войне, и о мире. Ведь что главное? Главное — мессидж, послание. Это Беринг понял еще в девять или десять лет, когда читал этого самого Н. А. Куна. Он многого не понимал, но то, что все-таки понимал, и оказывалось самым главным.

На всю жизнь он запомнил то место, когда главный аргонавт (вначале ему казалось, что аргонавты — это какая-то футбольная команда, а ведь, может, и так?), так вот главный аргонавт Ясон, пройдя все свои удивительные приключения и ужасные испытания, уже дряхлый старик, пришел на берег моря, увидел остов своего знаменитого корабля и лег отдохнуть в его тени. Но этот корабль, «Арго», как и Ясон, был тоже так ветх и стар, что рухнул на Ясона и задавил его своими обломками. Беринг прочел это и прямо вздрогнул, и хоть был совсем еще ребенок, сразу все понял — про время, про жизнь, про смерть и про красоту. Это и был мессидж. Когда Берингу было пять лет, дедушка был еще веселый и подвижный и рассказывал, как был на войне и стрелял по вражеским самолетам, а когда Берингу исполнилось девять, дедушка стал медленнее переставлять ноги и задыхаться, а еще через несколько лет закончилось и его странствие по морям жизни…

Когда в школе стали проходить «Войну и мир», роман Льва Толстого, и Беринг начал продираться через салон Анны Павловны Шерер к дальнейшим событиям, это было ему ну никак не по силам. Не было у Толстого своего Куна, и всё тут, и его мессидж размазывался по этому салону, как каша по тарелке. Тогда Беринга спасла отличница Софка Малеева, которая на переменах просто пересказывала ему содержание. До Куна ей было, конечно, далеко, но на «четверку» Беринг как-то вытянул.

После четырнадцати лет он читать перестал окончательно. Тогда отец (скорее всего, он уже тогда замыслил побег и страдал комплексом вины) принес ему первый компьютер, и перед Берингом распахнулись совсем другие миры, иные пространства…

Первая книга, попавшая в руки Берингу из дедовой дачной библиотеки, была «Дон Кихот» в самодельном переплете. У деда была страсть — переплетать книги. Они попадали к нему из разных мест, многие были потрепаны и ветхи, как корабль «Арго» в конце своих странствий. Этот «Дон Кихот» был из их числа.

Беринг решил наложить на себя епитимью, дал зарок — весь этот пугающе увесистый том прочесть. Он читал его трое суток, с перерывами на короткий сон, мусолил нудно и изнурительно, но не отступал. Иногда ловил себя на мысли, что, дочитывая страницу, уже забывал, с чего она начиналась. Кроме того, он все-таки был еще болен, и это только усиливало заторможенность мышления. Зачем он это делал? Он и сам не знал. Наверное, из-за деда. Как будто бы был ему что-то должен. Потом помнил фильм, который видел в детстве, уже тогда старый, с актером Черкасовым в главной роли. Другое дело, что этот фильм ему и тогда не понравился. Дон Кихота ему было как-то брезгливо жалко. Как-то противно, ко­гда человек такой придурок. Он что, не видел, что это ветряные мельницы? Чего это он на них набрасывался? Беринг находил у себя много недостатков, но он был реалистом. И если иногда и вел себя как придурок, то хотя бы это понимал.

Следующая книга была совсем другая и намного тоньше. «Детские годы Багрова-внука».

Конец XVIII века. С экологией все в порядке. И вот Багров-внук балдеет в этой экологии, бегает по полям и лугам, слушает птиц, ловит рыбу. Всего этого было намного больше, чем теперь. Жуков, пауков, бабочек! Жизнь просто замечательная! Беринг и сам стал вспоминать, как жил у деда на даче. Весь этот июньский звон, жужжанье, лопухи, крапиву, кустики земляники за забором, пруд на краю дачного поселка, заросший тиной и скорее вонючий, но все равно еще полный для него всяких чудес — лягушек и разного возраста головастиков. Песчаный карьер в лесу с камнями, равными по возрасту самой земле… Говорят, камни на карьере еще остались… А вот головастики… Головастиков уже почти нет. И еще меньше птиц. Где же вы, боги Куна и Древней Греции? Не спите в шапку! Спасите эту планету!

Когда он уже был на последней странице, Багров-внук, мальчик, стал ему совсем родным. В сущности, какой-то Багров… Кто ему этот Багров? Конец XVIII века, ведь косточек его в земле не осталось! Но у Беринга почему-то было чувство, что это не так, что этот мальчик, живой, совсем живой, бегает где-то по лугам XVIII века в тех пределах пространства, о которых мы просто ничего не знаем.

Когда он был на последней странице, пришла Светка, девушка Корнейчука. Чтобы открыть ей дверь, Беринг опять не без труда добрел до двери.

— Всё! Я от него ушла! — сказала Светка, бросив на пол нагруженную дорожную сумку. — Неблагодарная скотина!

— В который раз, — сказал Беринг устало, израсходовав на путешествие к дверям свои в который раз последние силы.

— Солнце мое! — сказала Светка. — Я буду за тобой ухаживать! Я буду варить тебе пищу!

— Собираешься здесь жить? — голос Беринга предательски дрогнул.

— Недолго, не бойся. Просто я сдала квартиру одним типам. Как только, так сразу. Как сразу, так мигом…

 

Светка была трудолюбивой. Как всегда у Корнейчука, она первым делом сделала уборку и наварила всякой еды. Пищи, короче, пищи! Она притащила эту пищу Берингу, разложила на журнальном столике, придвинув его к тахте, а сама села напротив в небрежной позе — нога на ногу, она все же была модель, с сигаретой в одной руке и банкой пива в другой. Беринг от спиртного отказался — спиртное понижает иммунитет, которого у него и так, оказывается, кот наплакал.

Светка, многолетняя девушка Корнейчука, сидела напротив Беринга и чуть покачивалась в такт своим мыслям. В качестве девушки Корнейчука Беринг знал ее лет восемь, а вообще-то гораздо дольше. Она была довольно красивой — с правильными, немного крупными чертами лица, худощавая, высокая. Но на вкус Беринга, немного деревянная, а с годами даже стала чуть-чуть мужиковатой. Скорее всего, длительное общение с Корнейчуком ее огрубило. Ведь он действительно был натуральной скотиной — только бы водку трескать, а на водку ему всегда хватало.

Светка старалась не ныть и не подавать виду, но глаза у нее были красные, как у кролика. Наверное, всю ночь выясняла отношения. А ему-то хоть бы хны. Беринг не сомневался, что это Светка бегала вокруг и выясняла отношения, а он спокойно себе дрых, потому что был такое вот мурло.

— Ты почему не ешь? — спросила Светка.

— Отвык.

— Привыкай.

 

Светка подошла к Берингу и, как мать в детстве, мелко нарезала и без того маленькую котлетку, раскрошила, как цыпленку.

— Все дело в том, — сказал Беринг, чтобы как-то защитить безответственного Корнейчука, — что мы дети Советского Союза.

— Внуки, — сказала Светка, которая не хотела старить себя.

— Все мы выросли на телепередаче «Спокойной ночи, малыши!». Мы ее ждали каждый вечер. Скажешь, нет?

— Допустим…

— Уж точно до трех или пяти лет. Корнейчук до десяти. А между тем в эти годы закладывается мировоззрение. На наших глазах волк бесконечно гонялся за зайцем, но никогда не мог его догнать. Так что, отними у нас все, окончательно, мы все равно будем уверены, что волк нас не догонит. Это на уровне подсознания.

— У нас есть и подсознание? Да ты что? — протянула Светка с иронией и раскрошила Берингу еще одну котлетку. — Ты ешь! А то еще как догонит тебя твой волк! Быстрее, чем ты думаешь!

 

Беринг познакомился со Светкой, когда она еще была студенткой филфака.

Одним прекрасным днем, зимним, морозным, накануне Нового года, она даже стала Мисс Филфак. Несколько худосочных парней — на филфаке всегда было мало парней, а если и были, то все худосочные, — несли стул, на котором она восседала с обернутой в золотую фольгу картонной короной на голове. Остальные филфаковские девицы завидовали ей безумно. Стул был установлен на сцене в актовом зале, и все ей аплодировали стоя. Беринг тоже был в этом зале и тоже ей аплодировал. Его притащил туда как раз один из этих худосочных парней, тогда сосед по лестничной клетке, с которым он дружил, несмотря на заметную разницу в возрасте.

Все было довольно внушительно, в награду за свою красоту Светка даже получила дополнительную стипендию — на большее филфак не взошел.

Как раз тогда, — Светке еще не было двадцати — пришло время л а р ь к о в. Что такое филфак и жалкое существование в образе замудоханной учительницы литературы, жены такого же замудоханного инженера, со всеми этими штопаными носками и капустными или рыбными кухонными запахами, которые ни за что не уйдут в форточку, пока не пропитают собой всю квартиру. Или ничем не лучше аспирантка того же филфака с лингвистическими прибамбасами в голове и полным отсутствием личной жизни, — филфак это филфак.

Так что, что это — Филфак, — и как его можно сравнивать с л а р ь к о м, в котором, как в пещере Али-Бабы, есть все — конфеты, печенье, презервативы, кофточки, рюмочки, шарфики, колготки, вино и сигареты, и все это не местного, презираемого розлива, а заморского, исключительно качественного происхождения. Нет, конечно, Светка слишком уважала себя, она не пошла прямо в ларек, но ушла с филфака в какую-то промежуточную фирму, между кем-то или чем-то и ларьком. По совместительству подрабатывала в Доме моды. Ведь она все-таки была Мисс Филфак.

Когда она познакомилась с Корнейчуком, Всемирная история, а также история Европы умалчивают. Хотя дело и происходило на территории Европы. Существует две версии, его и ее. По его версии, он заплатил за нее штраф в троллейбусе, когда она ехала без билета, а контролер особенно зверствовал. По ее версии — она спасла его от смерти от переохлаждения, когда подхватила со скамьи в сквере пьяного, симпатичного незнакомца, затащила к себе домой и весь вечер отпаивала чаем.

В любом случае эта роковая для Светки встреча произошла. Тогда Корнейчук был еще женат…

Беринг смотрел на нее, на ее усталое лицо, морщинки у глаз и думал, что ей надо что-то сделать с этими морщинками, ну, что там женщины делают со своими морщинками… Он помнил ее победоносную, на сцене актового зала филфака, в картонной короне, обтянутой золотой фольгой… Тогда пятна­дцатилетний Беринг смотрел на нее с восхищением.

— Тебе надо родить ребенка, — сказал Беринг.

— От кого? От Корнейчука? От этого алкоголика? Ты спятил?

Кто в этой паре был Дульцинеей Тобосской, банальной служаночкой в харчевне, а кто Дон Кихотом, рыцарем печального образа? Беринг думал, что по отношению к Корнейчуку Светка была все-таки Дон Кихотом. Пока наконец не прозрела. Да и то, надолго ли?

В соседней комнате, где когда-то все крушил сын и из которой вместе с ним неверная жена увезла все детское имущество, Светка соорудила себе ложе — надувной матрас (ее собственный) и несколько похищенных у Беринга диванных подушек.

Она была необременительна. Ненавязчиво поддерживала какой-то порядок, подкармливала Беринга как могла. Иногда исчезала. На ночь или на несколько суток, а потом появлялась без объяснений. Это его устраивало.

Когда Адель в очередной раз пришла навестить Беринга, женщины долго исполняли перед ним церемониальный танец китайских журавлей. (Что-то подобное Беринг видел в китайском балете.) Каждая думала, что у другой с ним что-то есть. И все извинялись, извинялись, извинялись, каждая за свое вторжение. Потом он долго разубеждал их в обратном. Ты что? Это же Адель! — говорил он Светке. Ты что? Это же Светка! — говорил он Адель.

Силы к нему потихоньку возвращались, и если не полностью, то хотя бы частично, хотя бы настолько, чтобы выбраться на работу. И Беринг выбрался на работу.

— Ну? — сказал Сенька Сторожев, мрачно глядя на него из-под бровей, напоминавших старые, растрепанные зубные щетки. — Что будем делать? За-вал!

Сенька от природы был истериком. Заказов было действительно много, но все какие-то мелкие. Беринг отщелкал почти все за неделю. Не прошла только одна поздравительная открытка, на которой какая-то девушка просила вплести в ветви новогодней елки имя и фотографию любимого молодого человека. Ни один из вариантов ей почему-то не подходил. Беринг впал в бешенство и послал ей мэйл следующего содержания: «Если не можете заменить дерево, замените молодого человека». Клиент обиделся и соскочил. Сенька Сторожев впал в бешенство, потому что боролся за каждого клиента, и несколько дней Беринга просто заедал.

Вообще он был зануда и заеда, с его мелочностью только иголки на елке считать. Иногда Беринг еле сдерживал себя, чтобы не дать ему по башке чем-нибудь тяжелым. Так что, когда в понедельник, а потом и во вторник на следующей неделе Сенька на работу не пришел, Беринг хоть подышал с облегчением. Пусть иголки считает. Вспомнили, что у него ­болел зуб. Зуб — это зуб, все бывает. А может, Сенька думал, что зуб, а на самом деле это горло. Тоже ­серьезно.

В среду Сенька опять не пришел. По средам Адель обходила клиентов — отвозила небольшие заказы, согласовывала эскизы, короче, топталась. Был уже вечер, часов шесть, а ее еще не было. Беринг домой не пошел, решил дождаться. Он стоял у окна и смотрел сквозь мутное стекло, не мытое еще со времен сторожевской бабки. Квартира была на первом этаже дома с низкой посадкой, так что человек высокого роста вполне мог к ним заглянуть. И тут Беринг действительно увидел человека, который заглядывал к ним в окно… Разглядеть его Беринг не успел — лицо мелькнуло быстро, но ощущение после этого осталось очень неприятное. Он посмотрел на часы… Время двигалось, ползло себе потихоньку… Было чем заняться, но сосредоточиться он не мог уже ни на чем, даже на какой-нибудь примитивной компью­терной игре. И к окну больше не подходил. Уже подумывал отправиться домой, как пришла Адель — шуба распахнута, так что видны вытертые края и рваная подкладка, вязаная шапочка под названием «петушок» сбита набок, по щекам и унылому носу стекают мутные пряди. Было уже почти восемь.

— Сторожев уехал! — заявила она с порога.

Адель только на вид была такой росомахой, на деле ее наблюдательности и смекалке можно было только позавидовать.

— Докладывай, — сказал Беринг.

— Выпью чего-нибудь, — Адель рванула на кухню.

Вообще она могла выпить дай бог, запасы дешевого алкоголя у них всегда были, но тогда она только допила холодную заварку.

— Докладывай, — повторил Беринг.

Вообще по средам некоторые клиенты расплачивались с Аделькой наличными, но тут, как оказалось, накануне к ним заходил сам Сторожев и эти деньги забрал. Деньги небольшие, вполне мог и не ходить, и не брать. Но пошел и забрал. (С другой стороны, это было вполне в его характере, ведь он был мелочный.) Адель поинтересовалась, как у него, по виду, с зубами. Сказали, что по виду проблем с зубами нет… То­гда она разволновалась, и так разволновалась, что отправилась по его домашнему адресу. Они никогда не были у него дома, не было такой заведенки, и по телефону ему не звонили, тоже не было заведенки. Звонил обычно он сам. Он был скрытный. Мелочный и скрытный. Но адрес его у них был. Адрес, по которому он проживал с женой и сыном, и даже адрес его родителей.

Адель стояла на холодном ветру и отчаянно звонила в домофон. Никто не отозвался. Тогда она набрала соседей, но соседи тоже проявили полное жлобство, сказали, что не знают, кто она такая, и шла бы она дальше по своим делам. Тогда Адель совсем уже разозлилась и отправилась по адресу его родителей, в другой конец города. Но и там, хоть в подъезд она прорвалась и стояла перед нужной квартирой, и звонила, настойчиво звонила в дверь, ей никто не открыл — квартира как будто вымерла.

— С чего ты решила, что он уехал? — спросил Беринг. — Может, они там спят?

— Все одновременно?… Я тебе говорю — Семен Аркадьевич уехал. — Адель даже за глаза называла Сеньку по имени-отчеству. Она уважала своего работодателя.

Конец недели прошел в унынии. В пятницу, в конце рабочего дня, они вытащили из запасников фирмы бутылку водки и выпили ее, честно разделив на двоих. Пить с Аделькой было одно удовольствие. Она никогда не навешивала ни на кого свою пьяную бабью дурь, а или сочувственно слушала собеседника и как будто бы понимала, или тихо думала себе о своем, и только глаза ее все больше соловели. С первой бутылкой они расправились на раз, достали вторую. Где-то на середине второй опомнились, что время позднее. Спешить никуда не хотелось. Выпили еще по четверти стакана и улеглись на полу, на Аделькиной шубе. Утром, бледные и злые, отправились по домам досыпать.

Все выходные Беринг ждал каких-то вестей от Сторожева и утром в понедельник, оттепельным, серо-бело-черным, хлюпая по мокрому снегу, вдруг понял, что их не будет. Их и не было. Зато пришла жировка с требованием заплатить за квартиру за два месяца. Адель долго хмурила свой бледный, бугристый лоб, а потом сказала, что одна небольшая сумма, полученная ею в среду от клиента, плюс что-то из ее собственных сбережений это покроет. У Беринга сбережений не было.

Неделя прошла сумрачно. Оба делали вид, что усиленно чем-то занимаются, зная при этом, что не занимаются ничем. Адель вообще похудела и извелась. Беринг все хотел ей сказать что-то типа — брось, девчонка, да не смертельно все это, как-нибудь прорвемся. Но так ничего и не сказал, предполагая, что его голос будет звучать неуверенно.

В следующий понедельник, считай, через две недели после исчезновения Сторожева, их посетил один человек. Парень как парень. Может, чуть старше тридцати или под сорок… Одет просто. Скромный, немного сутулится, в очках… Служащий средней руки, учитель истории в средней школе… И вот этот скромняжка, в серенькой невзрачной одежонке вдруг очень даже уверенно располагается за столом Сеньки Сторожева и выкладывает на стол прозрачную пластмассовую папочку. Затем неторопливо открывает эту папочку, а в ней листик, формат А-4, и на нем рукой Сторожева — уж Берингу-то с Аделькой не знать его руку? — расписка в получении круг­лой денежной суммы. Посмотрев на цифру, Адель хрипло вскрикнула.

— Его нет, — сказал Беринг лаконично. — Где? Не знаем. Мы — наемные.

Тогда «скромняжка» положил указательный палец небольшой и не очень чистой руки на подпись Сеньки Сторожева, последняя буква которой была прикрыта круглой печатью их фирмы, и сказал:

— Нам вооще до дивана, кто у вас тут наемный, а кто — нет. Думайте. Через неделю зайду.

И ушел.

Остаток дня Адель проплакала. Беринг пытался добить один из старых заказов, слыша ее тихие, сдержанные всхлипывания. Наконец не выдержал и сказал, чтобы она топала домой, потому что утро вечера мудренее.

— А что будет утром? — спросила Адель.

— Утро, — буркнул Беринг.

 

Утром позвонили участковому. Он пришел. Прям реклама плаката — «Моя милиция меня бережет». Простой парень, рубленный топором, крепкий, с положительным выражением лица. Берингу казалось, что он доложил все ясно и обстоятельно, но Адель сказала потом, что на месте участкового ничего бы не поняла. Впрочем, это не имело значения, потому что тот выслушал все, а потом сказал:

— У моего друга было, так ему плечо прострелили. А тот, из-за которого все дело, принес ему в больницу двести долларов и уехал на Канарские острова.

— Мы не уедем на Канарские острова… — сказала Адель. Она жила с матерью и разведенной младшей сестрой и ее ребенком в небольшой двухкомнатной квартире. Там было тесно и крикливо. Наверное, это пронеслось в ее голове, когда она повторила с особым чувством: — Вы что! Мы не уедем на Канарские острова!

— Мне-то почем знать! Мой друг до сих пор лечится. На одни лекарства сколько ушло! — И пошел себе. Беринг его догнал и всучил бутылку водки из последних запасов. Так. На всякий случай. Хотя бы за визит.

Похоже было, дело принимает неважный оборот. Качество жизни, которым последнее время особенно дорожил Беринг, стремительно ухудшалось. На Адель лучше было не смотреть. И Беринг с удовольствием бы на нее не смотрел, отослал домой, если бы ей было куда идти — не в крикливое же ее жилье, где в одной комнате кричал ребенок, а в другой — ее мать, может, и неплохая женщина, но с очень громким голосом. Не зря же Адель носила в сумочке затычки для ушей. Да и сам Беринг теперь уже постоянно испытывал очень нехорошее чувство — смесь тревоги и беспокойства, которые можно было унять только алкоголем. Пару глотков утром и дальше уже с интервалом в два часа. Короче, надо было что-то предпринимать…

Беринг отправился к отцу. Затея была бессмысленная. Просто он решил проработать и этот ва­риант.

Квартиру, которую отец когда-то получил при размене, он давно уже обменял на лучшую, но дух благополучия над его домом, над его новым гнездом, не витал… Отец облысел и уменьшился в росте. Сводного брата дома не было, и Беринг почувствовал облегчение оттого, что не надо соблюдать все эти формальные штуки — как дела, как учишься… Ведь ему было совершенно наплевать, как учится его сводный брат. Мелькнула жена отца — не старая и не лишенная миловидности, но уже опущенная, с пузырьками-мешочками под глазами, наверное, у нее было что-то с почками.

Она была на пару лет всего старше самого Беринга и когда-то была студенткой отца. Теперь, глядя на них обоих, Беринг подумал, что его отец, доктор физико-математических наук, что-то явно не рассчитал. Хотел одно, получил другое. И для того, чтобы вот так облысеть и скукожиться, совсем не обязательно было расходиться с вполне хорошей, он бы сказал даже — привлекательной его матерью и из семьи, где один дед стоит десяти. Так нет, он захотел другое. Вот ему это «другое»! «Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом…» — так, кажется, писал один гениальный парень, Миша Лермонтов…

— Да, — сказал он наконец, когда Беринг максимально лаконично изложил ему свою проблему. — Да. Ты влип.

— Это я знаю, — подтвердил Беринг.

— Ну а что я могу?

— Не знаю, я на всякий случай.

— Я не подпольный миллионер Корейко, — вспомнил отец любимый роман своей молодости.

И Беринг вспомнил желтого цвета потертый томик с кофейным пятном по краю обложки. Он пах отцом. «Граждане заседатели, командовать парадом буду я!» — провозглашал отец на дружеских за­стольях, и все хлопали и смеялись.

«Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Кто написал? Беринг вспомнил с трудом. Вроде какие-то Ильф и Петров? А может, слепой певец? Не все ли равно?

«Лед тронулся!» — говаривал иногда отец, потирая руки, выходя из своего кабинета.

За что родители Беринга и их друзья так любили эту книгу и часто ее цитировали, Берингу было мало понятно. Ведь ее герой был просто жулик, да, просто обаятельный жулик. Близкий родственник Емели из русской сказки, осуществившего народную мечту об успешном таком жульничестве, царской короне, прекрасной царевне, и все ни за что ни про что, на халяву, хитрый и ловкий.

— Я не подпольный миллионер Корейко… — даже с каким-то удовольствием повторил отец.

Он-то не был ни хитер и ни ловок.

Если Беринг был внуком Советской власти, то отец был, видимо, ее сыном, еще в ее утробе исчерпавшим все свои возможности.

— Это ты, наверное, все рассчитал, — сказал Беринг и посмотрел на нечисто вытертый кухонный стол и грязный подоконник. — Куда мне!

Отец посмотрел туда же и вздохнул:

— Чаю хочешь? Вот это я могу.

— Нет, — сказал Беринг. — Чаю мне не надо. Мне деньги нужны, а чаю не надо.

Корнейчук тоже, конечно, ничем помочь не мог:

— Сто долларов до конца месяца. Пятьдесят тебе, пятьдесят мне, если тебя устроит… — и посмотрел на Беринга с похмельным чувством вины.

Беринга это не устраивало. Он сделал намек на дядю Корнейчука, у которого, по слухам, зашкаливало, но намек пролетел незамеченным. Это понятно. Корнейчук — это Корнейчук, а его дядя — это всего лишь его дядя. У Беринга тоже была двою­родная тетка, он знал, что это такое. У отца было семь сыновей, семь братьев, но кошельки он им дал разные.

Оставалось одно — если прижмут, продавать квартиру. Он не был поклонником телевидения, но разного рода криминальных расправ насмотрелся. Жизнь дороже. И как бы в подтверждение этому, позвонила Адель и несвоим и неживым голосом сказала, что какой-то человек заглядывал к ним в окно. «Рановато», — подумал про себя Беринг, но ничего ей не сказал.

Беринг лежал на своем диване и размышлял… Он проигрывал на всех фронтах. Он терял квартиру, но даже не приобретал фирму, она принадлежала Сторожеву, а тот исчез. Исчез, и все. Да жив ли? Он все равно терял работу… Он, возможно, сохранял жизнь. Но какую? И нужна ли ему «такая» жизнь? Он сохранял жизнь несчастной Адельке? Для внука Советского Союза это был все-таки аргумент.

Вариант смыться есть всегда. Но куда, зачем и каким образом? В Питер? Осложнять жизнь матери и Витьку? Слишком унизительно. Остается сидеть в ступоре, как мышь перед змеей, и ждать, когда тебя сожрут какие-то немытые дебилы. Невесело, короче. Беринг, не раздеваясь, натянул на себя старый плед и попытался вырубиться, несмотря на все эти пакостные, мучительные, колющие мысли. Свою болезнь он вспоминал теперь как некую блаженную жизнь на райских островах.

Часа в два ночи на такси приехала Светка. Что-то делала на кухне… Вроде пила чай. Беринг, волоча за собой плед, потащился к ней.

— Что, опять нездоров? — спросила Светка.

— Хуже… Завязали… Морским узлом…

— Гордиевым, — уточнила Светка, бывшая филфаковка. — Развязывать — не возись. Разруби.

— Один уже разрубил, — сказал Беринг. — В неизвестном направлении.

Они уже понимали друг друга с полуслова.

— А… — сказала Светка. — Деньги, что ли?

— Да, — сказал Беринг. — Самое дурацкое — не мои. Глупее не бывает.

— Сенькины, что ли? — спросила Светка. — Так Сенька всегда был прохвостом. Ты что, не знал?

— Он порядочно себя вел, — заныл Беринг.

— Ага, в детском саду.

— Он зарплату платил. Себе брал, между прочим, из того же конверта.

— Только не рассказывай мне сказки, — сказала Светка. — У него и другой был конверт. Можешь не сомневаться!

Светка, не стесняясь Беринга — она уже давно его не стеснялась, — стянула тонкую серебристую кофточку и набросила его старую рубашку, которую носила вместо домашней одежды. И опять стала отхлебывать свой травяной чай, свято веря, что он спасет ее красоту от всех издержек образа жизни. Движения ее были неверные, алкоголем пахло внятно. Такое теперь со Светкой случалось все чаще.

Беринг сел напротив, плед свисал с его плеча как тога римского патриция.

— Придется продавать квартиру, — сказал Беринг.

— Ты что, обалдел, что ли? Совсем, что ли, а? — Светка чуть не захлебнулась.

Тогда Беринг написал на салфетке цифру, обозначавшую денежный долг Сторожева, как будто, произнесенная вслух, эта сумма была еще более опасна, и сунул ей под нос.

— Подумаешь, — фыркнула Светка. — Люди и побольше находят.

И тут Беринг взорвался. Когда человек взрывается, он мало что потом помнит. Взрыв — это взрыв. Клочковатые эмоции разлетаются в разные стороны в самом непотребном виде. Светка потом рассказывала, что он бил кулаком по столу, жутко матерился и выгонял ее из дому. Светка же — опытный боец, закаленный многолетними битвами с Корнейчуком, — допила чай и пошла себе спать, плотно закрыв за собой дверь. Без зрителя и хоть какой-то эмоциональной поддержки Беринг быстро иссяк, поорал еще немного, и только, и тоже пошел спать, заглотнув оставшуюся после одного из приездов матери таблетку снотворного. Таблетка была желтая и наверняка просроченная, но какая-то часть активного вещества в ней еще оставалась. Спал он ужасно, всю ночь переползая из кошмара в кошмар.

Утром Светки уже не было в квартире. Такое чувство, что и следов ее не осталось, даже зубную щетку не забыла.

Прошло два дня, и Беринг уже решил ее разыскивать и перед ней извиняться. Она-то здесь при чем? Квартира-то еще не продана. Может жить. Он уже начал обзванивать общих знакомых, как она появилась сама. В руках большая сумка-кошелка.

— Видал? — спросила Светка, помахивая сумкой. — Двести долларов. И то со скидкой.

Она открыла сумку и протянула Берингу. Беринг глянул… и чуть не лишился чувств.

— Пересчитай, — сказала Светка. — Не удержалась, слабая женщина, двести долларов за сумку, ну, как-нибудь добудешь… — В сумке действительно была та самая сумма минус двести долларов.

— Банк ограбила? — выдавил Беринг, приходя в себя.

— Ага, — сказала Светка. — Бонни без Клайда. Клайд ты, конечно, никудышный, — и ее рука описала в воздухе какую-то замысловатую фигуру, видимо, отражавшую весь этот процесс.

— Думаю, Корнейчук много потерял, — заметил Беринг.

— Да пошел твой Корнейчук!.. — сказала Светка, безжалостно выразив мысль до конца, то есть — куда конкретно пошел и каким образом. — Мы никому не нужны, мальчик! Заруби это себе на носу! Кому мы нужны? Тащи что-нибудь выпить!

 

Выпивка у них уже была в остаточном состоянии и по разным бутылкам. Начали, как и положено белым людям, с сухого вина, впечатление немного подпортил вермут, хоть и был вполне приличного качества, завершили водкой.

Беринг был бессмысленно и полоумно счастлив. Происходящее не стыковывалось в его сознании.

К большому удивлению Беринга, жизнь их тухлой фирмы как-то длилась. Адель по-прежнему вела бухгалтерию, только теперь отчитывалась перед Берингом. Они предпочитали иметь дело с теми, кто расплачивается наличными. И таких хватало, Беринг даже увеличил им зарплату. Можно сказать, они жили даже лучше, чем при Сеньке Сторожеве, потому что, возможно, Светка была права, когда говорила, что у него был свой конверт.

Адель расцвела. Беринг разрешал ей пользоваться маршруткой и, если понадобится, брать такси. К весне вообще отправил отдыхать и оплатил путевку в место скромное, но в любом случае более приятное для жизни, чем ее жилье с орущей мамашей в одной комнате и орущим младенцем в другой.

Конечно, сомнения присутствовали. Сколько еще продлится это временное затишье… Понятно, что все временно. Время — неизбежное условие существования материи. А они, то есть он и Адель, — все-таки материя. И сколько еще существовать этой материи — большой вопрос. Что же такое время, он понял еще ребенком, в обстоятельствах вроде и обычных, но для него экстремальных.

Как-то ему сказали, что на другой день поведут в стоматологическую поликлинику вырывать зуб. Сама по себе процедура — удаление зуба его, конечно, пугала. И стоматологическое кресло, и холодные, блестящие, устрашающие щипцы. Однако мысль о том, что это случится только завтра, успокаивала. «Ведь это только завтра!» — думал девятилетний Беринг и провел остаток дня особенно замечательно. Когда он лег спать и уже закрыл глаза, мысль о том, что завтра ему будут вырывать зуб, резанула со страшной силой. «Это же только завтра, это еще не скоро», — подумал тогда Беринг и спокойно заснул. Утром неприятная мысль явилась первой и опять поразила своей оголенностью и пугающей простотой — «Сегодня мне будут вырывать зуб!» Но Беринг поспешил отогнать ее: «Да, но это еще не скоро! Еще день впереди!» Вот так эта мысль приходила, и вот так он ее отталкивал. До страшного момента всегда оставалось время, оно растягивалось и растягивалось, наполняясь даже более насыщенной жизнью. Осталось три урока, потом два… «Мне будут рвать зуб!» — время от времени проносилось в голове у Беринга. Проносилось и уносилось, вытесненное этим спасительным — не сей-час, по-том… И даже сидя перед кабинетом, в котором его ждали страшные щипцы, он думал — еще есть время… Еще минута… Еще надо будет подойти к двери, открыть и войти… Еще не сейчас…

Вот и теперь он обживал свой временный момент и существовал в нем, не заботясь о дальнем, даже не заглядывая за тот край — а что там? Дальше-то что? Он был слабый парень? Возможно. Но так ведь устроено все. Так устроено время. И жизнь. Любого существа. Самая короткая и самая длинная. Имеющая начало, а значит, и конец.

После того незабываемого вечера, когда Светка принесла деньги, а потом они напились и рыдали на плече друг у друга, объясняясь в любви, той самой любви-дружбе, которую древние греки считали высшим проявлением человеческого чувства, так вот, после всего этого Светка опять исчезла. А так как она всегда исчезала, а потом так же внезапно возвращалась, Беринг не беспокоился.

Та весна шла рывками, то наступая, то отступая. То все текло и расползалось, а то подмораживало, дул ветер и даже шел снег. Свое производственное помещение он запустил так, как когда-то запустил квартиру. Но чувствовал себя в этом развале совсем неплохо. Он купил дорогой китайский чай, заваривал в большой кружке и хлестал с утра и до вечера, внушая себе, что вместе с чаем вбирает всю древнекитайскую мудрость, Дао и дзенбуддизм в одном флаконе. И мудрил, мудрил над шрифтами, простенькой, незамысловатой графикой, а один раз, придумывая эскиз надгробного памятника, так нафигачил, увлекшись, что у самого даже дух захватило. В стиле лучших средневековых традиций. Классный такой макабр. Смерть с косой на фоне грозовой тучи. Ангела с мохнатыми, птичьими крыльями… Черта, изготовившегося к прыжку, — рогатого, зубастого, когтистого… Особенно ему удался черт. Ну как живой! Беринг думал — клиент отвянет. Но клиент, напротив, оказался доволен — желчный мужик, лет пятидесяти. Он даже переплатил на радостях, и, пока складывал эскиз в папочку, веселый огонек в его глазах не гаснул.

Как-то зашел Корнейчук. Днем дверь в свое убежище Беринг не запирал.

— Я, — крикнул Корнейчук, но что-то застрял в крохотной прихожей. — Где у тебя тут повесить?

Акцент на одежду был явный. У Корнейчука действительно было новое пальто — и не просто, а какое-то очень фирменное. Дело было не в том, что он не мог себе этого позволить, а в том, что раньше эта мысль ему просто в голову не приходила. И не только купить подобное, но и впоследствии о нем заботиться.

Корнейчук все-таки снял пальто и положил на соседний стол. И не просто положил, а сначала расстелил на столе газету.

— Да, — Беринг следил за ним взглядом.

— Что?

— Хорошая вещь.

— А то… — Корнейчук пробормотал что-то неопределенное и вытащил из сумки бутылку виски, лимон и пластмассовые разовые стаканчики омерзи­тельно-зеленого цвета.

— За партию зеленых! — сказал Беринг.

— За! — сказал Корнейчук. — Зеленый — цвет жизни. А то!

Выпили.

— Хорошо тут у тебя, — сказал Корнейчук, оглядывая окружающий Беринга всемирный хаос и, как всякий алкаш, быстро раскисая. — Люблю, когда бардак. Легче дышать.

Фирма Корнейчука только вселилась в новое здание. Там пахло краской, синтетикой, ацетоном, и все ходили чистенькие, надутые и жесткие, как целлулоидные пупсы. Впрочем, новое пальто Корнейчука не имело к этому отношения, а имело отношение к чему-то другому. И Беринг уже догадывался… к чему.

Беринг видел лицо Корнейчука совсем близко. Когда-то он был даже красивый, с мелкими, правильными чертами — и долго оставался таким законсервированным мальчиком — Фан-фан, мотылек. Становясь старше, в какой-то роковой миг, такие превращаются просто в стареньких мальчиков, таких грустных, увядших кузнечиков, и ничего веселого в этом уже нет.

— Давно видел Светку? — спросил Корнейчук, хотя из-за этого, видимо, и зашел.

— Да порядочно.

— А вообще видишь?

— Вижу иногда.

Наконец Корнейчук выдавил:

— Я женюсь.

— Я понял, — сказал Беринг. И не соврал. Он понял действительно, что понял это сразу, как только увидел Корнейчука в новом пальто.

— Вот… — Корнейчук жалобно вздохнул, еще поерзал на жестком стуле и сказал: — Появится, ты ее как-нибудь подготовь… Ты ее знаешь… Чтобы без эксцессов.

— Да нормальная она. Ты что!

— Я-то ее знаю.

— Что ж на ней не женился?

Лицо Корнейчука сморщилось и от виски, и от мрачных мыслей, превратившись окончательно в лицо незнакомого Берингу старичка.

— Поживи с мое, братик… Светка бы мне житья уже не дала… Да и надоели мы друг другу.

— Она тебя любила…

— Ты что, мораль мне будешь читать? Вот сейчас у меня баба. Всё! Молодая! Умная. Оптимизма на четверых. На меня молится.

Конечно, они были и оставались друзьями, недаром же дружба ценилась древними греками даже выше любви, но тогда Беринг не выдержал и шмякнул стаканчиком с недопитым виски по столу. Стаканчик не разбился, но виски брызнуло в разные стороны, оросив даже новое пальто Корнейчука.

— Корнейчук, ты скотина! — сказал Беринг с глубокой убежденностью в голосе.

 

Как всякий принципиальный алкаш, Корнейчук разлил оставшееся виски, допил свою порцию, все молча, натянул пальто и ушел.

 

Адель еще не вернулась из отпуска, когда позвонила Лариса, жена отца, и сказала, что он болен. Последний раз Беринг видел отца, когда началась эта история с деньгами, а до того не видел вообще черт-те сколько. За это время всего, да как и у всех, про­изошло навалом. Зачем же тут звонить? Голос у нее был неестественный и сонный.

Беринг не любил ее не только за то, что когда-то она здорово попортила кровь ему и его матери, но и за то, что в голове у нее был маленький такой, паршивый счетчик… И он работал не переставая, скорее всего, даже во сне… Она была белесая, млявая, как снулая рыба, и чем-то напоминала Адельку. Но Аделька была человек, а у этой вместо мозгов счетчик, примитивный донельзя. Но как раз такие и опасны для непримитивных людей.

Наверное, вначале она папашей Беринга была действительно увлечена, ведь, как ни крути, он был блестящий парень. Но математики как поэты, а поэты как бабочки…

Папаша Беринга защитил докторскую диссертацию в двадцать девять лет. Берингу тогда было восемь, и у них были замечательные отношения, все было здорово. Их семья, казалось, излучала сияние, как Святое семейство на картинах средневековых художников. Даже простая воскресная поездка на электричке к дедушке на дачу превращалась для Беринга в праздник, чудо жизни. И потрясающе вкусным становился обыкновенный бутерброд с «не­обыкновенной» колбасой (А не съесть ли нам бутерброд?), и потрясающим зрелищем — стадо рыжих коров, мелькнувших в окне… (Смотри, смотри! Ты видел? Видел? Это же ко-ро-вы! Фабрика молока! Чудо природы! Коровы едят траву и дают молоко!)

Через девять лет снулая рыба, любительница талантливых математиков, окончательно увела отца от семейного очага. Она поступила в аспирантуру, потом защитила кандидатский диссер, точнее, папаша за нее поступил и защитил, и осуществила свою мечту — осталась преподавать в универе. Ну а папаша? Тут история посложнее. Кто-то скажет — посложнее, а кто-то — обыкновенная история, банальная как мир. Что-то снулая рыба таки у папаши оттяпала. Не физически, а как бы выразиться точнее, — ментально. Что-то важное в его творческом механизме. Так что он навеки остался профессором фи­зико-математических наук, которого когда-то приглашали работать в Оксфорд и куда-то еще и который так и не поехал в Оксфорд и куда-то еще, потому что один раз его из страны не выпустили, а второй не смог поехать сам. То ли Лариска рожала, то ли по другой причине. А лучше бы ему там было по судьбе или нет, это известно только судьбе. И в Окс­форде можно попасть под машину. Ну и кирпич может благополучно свалиться на голову в любой стране мира.

Короче, он остался все тем же профессором, ну а потом вместе с огнем его дара стал потихоньку затухать и огонь в его новом очаге.

И вот теперь эта самая Лариска, снулая, белесая рыба, которую семнадцатилетний Беринг, когда все открылось, так ненавидел и которая причинила матери Беринга, в тот момент им особенно любимой, много горя… (Берингу почему-то казалось, что мать может отравиться. Были дни и недели, когда он с ужасом засыпал и с ужасом просыпался, и следил за ней в оба. И когда появился Витек, веселый питерский балбес, герой ее южного романа, не испытал ни секунды ревности, положенной в таких случаях сыну, а, напротив, принял его с восторгом.) И вот эта Лариска — мешочки под глазами, почки, сердце или что-то еще? — все с тем же, хоть и подержанным, но еще работающим счетчиком в голове, звонит ему — ведь она тоже его не любила, — и голосом сонным и заторможенным, несмотря на разгар дня, — сно­творное, транквилизаторы, алкоголь? — просит отца навестить.

Отец лежал… Да, лучше не называть… Лучше не называть злых духов по имени. От одного этого духа, этой болезни, все шарахаются. И Беринг тоже готов был шарахнуться, как всякий живой человек, тем более слабый на такие дела, как болезни, как всякий мужчина. Но пошел… Конечно… Куда денешься?

Центральные ворота он боязливо обошел и направился к зданию через боковую калитку. На калитке сидела ворона. Или ворон. Но не галка, это уж точно. А ворон или ворона, — Беринг такие тонкости не различал. Когда-то отец любил птиц и вообще весь животный мир. Наверное, и сейчас любит. Вот он-то уж точно сказал бы — это ворон или ворона.

Он не поехал на лифте, а как когда-то в детстве, когда ему должны были вырывать зуб, тянул время перед пугающей встречей. Медленно поднимался по стертым, каменным ступеням лестницы. Он почему-то представлял, сейчас отец схватит его за руку и закричит: «У меня рак! Рак! Я скоро умру!»

И жуткое раздражение росло у него против отца. Сколько раз ему его не хватало, сколько раз рука тянулась к телефону и уже набирала номер, а у него уже была другая жизнь, другая жена, снулая Ларис­ка, и другой сын, белесый мальчик Петя. И с этим «не хватало» он и жил первые годы после его ухода. Что ж теперь этот отец сваливается ему на голову со своим несчастьем, уже давно не делясь с ним своим счастьем. В этом Беринг видел какую-то чудовищную несправедливость.

В палате было восемь кроватей.

Отец лежал возле двери. Голова у него стала совсем маленькая, как у ребенка, лицо же желтым, как будто этот ребенок болен. Такой желтолицый ребенок. Большие, умные глаза особенно выделялись.

— О! — обрадовался отец. — Ты?

И действительно схватил протянутую Берингом руку. Но так, на мгновение, и быстро отпустил.

— Мы тут обсуждаем, — продолжил он оживленно, — состав сегодняшнего завтрака. То есть процентное соотношение крупы, воды и сливочного масла.

— Ну и что в результате? — промямлил Беринг, еще не освоившись с обстановкой.

— Явное преобладание воды. Формулу ты знаешь. Из-за сомнений в качестве фильтрации возможно попадание случайных химических элементов, а также солей тяжелых металлов. Крупа — не более тридцати процентов. Сливочное масло, как таковое, коего, как ты знаешь, я большой поклонник, не обнаружено. Но обнаружено нечто напоминающее рафинированное растительное масло для жарки в объеме 0,03 процента.

— У вас тут весело, — заметил Беринг.

— Да, — сказал отец. — Мы много смеемся.

 

Беринг оглянулся — с остальных семи кроватей ему действительно улыбались лица разной степени худобы. Одно лицо было даже полным. Беринг внимательно посмотрел на отца и вдруг увидел в нем давно ушедшего в прошлое отца своего детства. И в том самом настроении, которое он всегда любил.

— Как мать? — вдруг спросил отец.

— Мать? — удивился Беринг. — Нормально. А что?

— Кого она там себе откопала? Что за фраер?

— Витёк.

— Кто-кто?

— Это я его так зову, а вообще он — Виктор. Виктор Палыч, кажется…

— Ви-к-тор Па-лы-ыч, — повторил отец так, как будто решил разгадать, что за человек скрывается за этим именем. — Чем он занимается?

— Не знаю, — сказал Беринг. — Продавал что-то…

Беринг действительно не знал, чем занимается Витек.

Последний раз он видел обоих больше года назад. Тогда он уже работал у Сторожева и около месяца встречался с девушкой по имени Соня. Девушка скользнула по его жизни, не оставив следа. Ей было двадцать пять, и она искала мужа. Так стремительно становиться мужем (тем более с Томкой он был официально не разведен) он не хотел, и, почувствовав это, нетерпеливая девушка уплыла от него так же стремительно, как приплыла.

Но в тот момент он был немного увлечен ею и, возможно, чтобы произвести впечатление, даже свозил в Питер. В Питере они пробыли два дня — посетили театр и несколько увеселительных заведений, одну ночь переночевали у матери. Надо сказать, встреча не удалась. Все остались недовольны друг другом. Мать с Витьком жили далеко от центра, но рядом с метро, то есть вполне прекрасно. Квартира у них была большая, на жизнь хватало, и было даже довольно сверху. Но мать была нервной, злой и сразу дала понять, что на этот раз он невовремя, да еще и с подругой. Тем более Тамарку, жену, мать любила.

Мать переживала какой-то сложный момент жизни. В дальней комнате лежала хронически больная мать Витька, и Беринг слышал, как несколько раз за ночь звонил колокольчик. Это мать Витька призывала мать Беринга оказывать ей какие-то услуги. Старуха плохо спала. К тому же мать Беринга она терпеть не могла, хотя бы потому, что та не родила ей внуков. Короче, матери доставалось. Самого Витька Беринг почти и не видел. Он появился поздно вечером, пожал руку, что-то пожевал и пошел спать. Утром, когда Беринг поднялся, его уже не было.

Мать рассеянно сунула им невкусный завтрак и все смотрела в окно, не поддерживая разговор. Конечно, она держала себя в руках, но Беринг-то знал свою мать и легко читал на ее лице смесь усталости, раздражения и тотального недовольства жизнью.

— Нормально она живет, — повторил Беринг.

— Она счастлива?

— Ты о чем? — Беринг посмотрел на отца с недоумением. Ему вдруг показалось, что они поменялись местами, что он намного старше собственного отца, старше и в каком-то смысле умнее. — А ты?

— Я? — отец опять засмеялся. — Знаешь, есть такие моменты, когда думаешь — жизнь можно начать сначала.

— Нельзя?

— Нет. Если было хорошо, надо это ценить. Надо знать — может, лучше и не будет. А ведь ждешь… Думаешь, будет лучше, лучше. Я думал, с твоей матерью все уже завершилось, а это во мне что-то завершилось. Думал, начнется новое… А просто хотел новое в себе…

Чтобы лишний раз не смотреть на отца, на его желтоватое лицо — лицо больного ребенка, Беринг скользил взглядом по блеклым, синеватым стенам палаты, по окну, до середины которого доставала верхушка какого-то дерева, а потом даже с усилием опять переводил взгляд на отца.

— Хорошее-то было? — спросил Беринг и поднялся.

Отец посмотрел на него вдруг внимательно и ­серьезно:

— Было. Конечно. Много хорошего. И ты у меня был. И твоя мать у меня была. И все было хорошо, — и отец опять засмеялся. В его голосе не было горечи. Засмеялся, и все. — С деньгами-то образовалось?

— Образовалось.

— Вот-вот, всегда в результате все как-то образовывается. Главное, не трусить…

В следующий раз Беринг навестил отца где-то через месяц. Адель к этому времени вернулась, и если выражение «порхать» к ней применимо, то она «порхала». Отец был уже дома и сам открыл ему дверь. Он почти не переменился, но был невесел, может, оттого, что был один. Ведь веселятся в компании.

Он открыл дверь и вернулся в спальню, на край большой двуспальной кровати, на которой лежал в одежде — старые брюки и старый свитер, — лежал, не расстилая постель, только откинув со своей стороны шелковое покрывало слащавого, розового цвета — мать никогда не купила бы такое, сверху покрывшись старой курткой.

— Чай будешь пить?

— Не откажусь, — сказал Беринг.

— Я тоже не откажусь, — сказал отец. — Прошу!.. — и кивнул в сторону кухни.

На кухне… Да, грязновато было на кухне. Не так, как у Беринга перед понедельником, но почти. Беринг не удержался и заглянул в холодильник — продуктов там почти не было. Он включил чайник, нашел заварку и сахар.

— Где семья? — спросил, возвращаясь с двумя кружками чая.

— Лариса в санатории, Петька у бабки. У него скоро экзамены…

— Да, — сказал Беринг.

— Она устала. Ее можно понять, — сказал отец.

Отец всегда любил чай, но сейчас осилил только четверть кружки. На лбу у него выступила испарина.

— Ее можно понять, — повторил отец, чуть задыхаясь.

Беринг просидел еще минут двадцать. Больше они не говорили. Отец прикрыл глаза. На лице у него было сосредоточенное выражение, которое Беринг тоже хорошо знал — словно он решает какую-то сложную задачу.

— Ладно, — сказал отец. — Иди. Не мучай себя.

— Я не мучаю себя, — сказал Беринг.

— Тогда не мучай меня. Буду спать.

— Что тебе купить? — спросил Беринг.

— Немного здоровья, — сказал отец. — Граммов двести. Ну, двести пятьдесят… Защелкни замок.

Не защелкивая замка, Беринг только прикрыл дверь и спустился в ближайший гастроном. Он был при каких-то деньгах, так что купил по своему понятию всякой молочной дребедени. Вернувшись, положил все это в холодильник и еще раз заглянул к отцу — тот лежал не шевелясь, спал или делал вид, что спит… Сосредоточенное выражение не сходило с его лица.

Он заходил к отцу еще несколько раз. Лариска, снулая рыба, вернулась из санатория, но следов ее на двуспальной кровати не было, — она спала в соседней комнате, — а отец по-прежнему лежал на краешке, откинув общее покрывало. Сводного брата Беринг там уже не видел — тот основательно перебрался к бабушке. Похоже, он был сын своей матери.

Лариска выглядела лучше, чем раньше. Наверное, она адаптировалась к ситуации и включила свой счетчик. На Беринга опять смотрела косо, видно, уже думала о наследстве. А отец? Он все больше уходил в себя, решая свою последнюю задачу.

Беринг редко уезжал из города, а тут уехал на несколько дней. За это время отец и умер, и его кремировали. На кремации он не был, но на захоронение урны пошел.

Долго стояли у стены колумбария, на краю старого, поросшего высокими деревьями кладбища. Ждали, когда привезут урну. Привезли урну. Лариска схватила ее, как будто это был приз, кубок с крышкой на спортивных состязаниях, а потом стала плакать с каким-то взвизгиванием. Сводный брат тоже был, склонный к полноте и, на взгляд Беринга, туповатый юноша. Впрочем, тут, возможно, Беринг был и не прав. В этом возрасте многие выглядят как бараны. Вот он и стоял как баран, и смотрел на эту урну… Себя со стороны Беринг, конечно, не видел. Было еще несколько понурых людей, вроде сослуживцев отца. И каждый из них наверняка думал — вот так и я, вот так и со мной, Кай смертен. Дул ветер, образуя в месте, где они стояли, аэродинамическую трубу. Когда урну поместили в нишу и зацементировали, все быстро разошлись.

Беринг сделал несколько шагов, но потом вернулся. На портрете-медальоне отец мало походил на самого себя. И бумажный цветок… гнусного розового цвета напомнил ему о покрывале на его двуспальной кровати…

Лариске, снулой рыбе, он больше не звонил. И она ему больше никогда не звонила.

 

Май пришел замечательный, с замечательной погодой, уже к середине все зазеленело, как летом. Вечера стояли светлые, и именно по вечерам солнце заливало их обычно тусклую квартирку-щель. Домой идти не хотелось, и Беринг засиживался там до темноты. В один из таких вечеров Адель его ошарашила. До этого она не являлась несколько дней, но Беринга это не беспокоило — мало ли у кого какие дела. Если бы что-нибудь случилось, она бы позвонила.

Адель пришла вечером, в короткой юбке. Последнее время она стала такое носить. Ноги у нее были не то чтобы очень, такие упитанные столбики, но короткое ей шло.

— Я выхожу замуж, — сказала Адель.

— Что? — заорал Беринг. — Шутишь?

— Нет, — сказала Адель. — Не шучу.

Беринг все не мог прийти в себя:

— Кто?

— Человек, — сказала Адель. — Просто хороший человек.

— Ты меня успокаиваешь.

— Все нормально. Будь спокоен. Мне написать заявление об уходе или как?

— Да ладно, — сказал Беринг. — Зачем нам эти формальности.

— А для Сторожева?

— Где это ты собираешься искать Сторожева?..

Адель задумалась и по старой привычке стала теребить нос… (Берингу показалось, что и нос у нее как-то уменьшился.)

— Я завтра приду, — сказала Адель. — Проститься. Познакомлю.

И ушла. Беринг с изумлением смотрел ей вслед — даже походка у нее изменилась, стала ловчее, что ли…

Конечно, терять Адель было грустно. Он к ней привык. Но то, что она как-то устроила свою жизнь, радовало. В таких раздвоенных чувствах — борьбе между эгоизмом и альтруизмом, он и оставался до вечера следующего дня. Но то, что ждало его вечером следующего дня, ошарашило еще больше.

Адель появилась около восьми. Беринг уже утомился ее ждать. Сначала вошла она, а за ней он. Он был меньше ее почти на голову, коренастый, заметно сгорбленный, а лицом напоминал охотничью собаку, возможно, сеттера. Ну так ведь и Адель не блистала красотой, так что вполне… Вполне этот парень ей подходил. Он все время трогательно держал ее за руку.

Они принесли две бутылки дорогого шампанского и коробку конфет. Пока суть да дело, пока Адель искала на кухне стаканы, распечатывала коробку с конфетами, а Беринг раскупоривал шампанское, пока разливали и выпили немного, Беринг еще не врубился, а потом врубился — избранник Адельки ни бельмеса не понимал по-русски.

— Он что, по-русски не говорит? — спросил Беринг.

— Нет, — сказала Аделька. — А что?

Но между собой они как-то общались, и общались все время, какими-то взглядами, касаниями, междометиями, ее руки он так и не выпускал, а ко­гда она выходила на кухню, шел следом.

— Он хочет показать тебе дом, в котором мы будем жить, — сказала Адель.

— Давай, — согласился Беринг. — Конечно, интересно, где вы там будете жить? — и взял протянутую ему фотографию.

…На фотографии был замок. Самый настоящий средневековый замок, с башнями и стрельчатыми окнами. Он лепился к склону горы, окутанный романтичной, туманной дымкой. Не фотография, а кадр из какого-нибудь исторического фильма.

— Эффектно, — сказал Беринг, принимая фотографию за прикол.

— Это не шутка, — сказала Адель. — Это его.

— В смысле? — не понял Беринг.

— В прямом смысле. Он граф.

— Граф? — сказал Беринг. — Я думал, графы перевелись.

— Нет, как видишь.

— Так, значит, ты будешь у нас графиней? — усмехнулся Беринг.

— Выходит, буду, — сказала Адель.

— Еще скажи — он сирота и единственный наследник.

— Да, он сирота и единственный наследник.

Беринг задумался.

— Да, — сказал он наконец. — Убила. А я-то думал… Индийское кино имеет право быть. Есть в жизни счастье!

— Всё имеет право быть, — сказала Адель серьезно. — Не знаю, что это будет за счастье, но мы любим друг друга.

Еще до их прихода Беринг положил в конверт весь их общий заработок за месяц — свадебный подарок. Но тут задумался — может, и необязательно отдавать. Она теперь графиня, а ему сидеть на бобах до следующего заказа. Все-таки отдал.

— Спасибо, — сказала Адель. — Хорошо иметь свои деньги, — и взяла конверт.

 

После отъезда Адельки жизнь пошла грустная. Да и потяжелей. Все-таки она не была халявщицей и много делала. На столах и в столах был какой-то порядок. Беринг скоро это почувствовал, когда несколько дней искал нужный диск.

С Корнейчуком он практически не виделся. Светка исчезла уже давно. Отец умер. Его вроде и не было в мире Беринга, но на Земле-то он был. И это, оказывается, уже было многое, это было особое наполнение жизни. Беринг стал тосковать и даже отказался от двух нормальных заказов, взял только один, совсем простенький, из расчета — прокормиться одним пакетом кефира в день.

Ко всему остальному солнечный, светлый май сменил холодный, дождливый июнь. Каждое утро, просыпаясь, он с отчаянием смотрел на бесконечную серую хлябь за окном и ждал солнца, потому что с солнцем приходит надежда.

Как-то, копаясь в дедовских книгах, он нашел одну, название которой было созвучно его настроению… Оно включало слово «одиночество»… И не просто одиночество, а какое-то фатальное, которому сто лет. Сто лет одиночества, наверное, это ужасно.

«Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспо­мнит тот далекий вечер, когда отец взял его посмотреть на лед…» Лед в Латинской Америке, наверное, это круто… Понятно, когда-то… Теперь в самой Экваториальной Африке открывай холодильник — и вот тебе лед. Да дело-то и не в этом. Дело в том, что род приходит и род проходит… И какой-нибудь Полковник бесконечно ведет свою бесконечную вой­ну, а его мать, какая-нибудь Урсула, хранительница очага и рода, борющаяся с разрушением, с углами, зарастающими грязью, поддерживая затухающий огонь и выхаживая потомство. И дело совсем не в смысле и даже не в результате… Война когда-нибудь все равно будет проиграна, а дом зарастет травой и уйдет в землю…

На другой день Беринг не пошел работать, и вообще никуда не пошел, и не ложился спать, пока не дочитал до конца. За окном хлестал холодный дождь, когда он читал про бесконечный дождь, заливавший Мокондо… И Беринг, как и Мокондо, был отрезан от Большой земли. Бесконечным было его одиночество, бесконечным было одиночество его отца — нерасчетливого математика, поэта, бабочки… Бесконечным было одиночество полковника Аурелиано Буэндиа… Но, читая про одиночество Полковника, Беринг был уже не так одинок, его одиночество было разделено… Нет, дело даже не в смысле и не в результате, война, которую каждый ведет в одиночестве, возможно, будет проиграна, провалится крыша дома, зарастет травой, уйдет в землю, обрушится на героя ветхий корабль «Арго»… Дело не в этом… Дело только в одном — если ты есть, — БУДЬ. И пока ты ЕСТЬ, ты БУДЕШЬ.

…На любовь или на дела? — спросила гадалка, раскидывая карты. — На дела, — сказал Полковник. Если бы она спросила об этом у Беринга, Беринг бы ответил: на любовь.

На другой день он проснулся в другом настроении. Конечно, вроде бы жизнь измеряется годами, но складывается-то она из дней.

Вроде дождь лил по-прежнему, но в нем Беринг ощущал уже не уныние, а свежесть. Он сделал даже что-то похожее на гимнастику и, выпив кофе, вымыл после себя чашку. Потом нашел в чулане старую куртку с капюшоном и отправился на работу. Холодные струи стекали по капюшону и капали на лицо. Но это был все равно июнь. Свежий, дождливый июнь. Это было лето. Он шел и улыбался.

 

К середине лета с Берингом стало твориться что-то странное. Он стал находить вещи. Такого с ним не было никогда. В основном он только терял. И вдруг стал находить. Вот так. Ни с того ни с сего. Прямо на улице.

Сначала нашел деньги, купюру, равную по значимости трем долларам. Место было людное, но она лежала прямо под его ногами. Купюра как купюра, даже не очень потертая, анонимная, как любые деньги. Он почему-то подумал, что должен тут же ее истратить, а не носить в кармане. Она словно жгла ему бок. В ближайшем магазине он купил банку пива и чипсы.

Потом нашел вполне приличное мужское порт­моне и буквально на другой день складной мужской зонтик, а через неделю хороший мобильный телефон и даже без сим-карты, что вообще избавляло его совесть от какой-либо ответственности. И если вначале ему от всего этого было даже не по себе и было желание тут же от этого избавиться, деньги потратить, а вещь кому-нибудь подарить (портмоне он тут же подарил своему однокурснику, которого случайно встретил на улице), то потом ему это даже понравилось, и, когда поток даров вдруг иссяк, он еще долго замечал за собой, что внимательно смотрит себе под ноги и заглядывает под скамейки.

Последним даром из всех этих даров была девушка Женя по фамилии Стальная. Когда Беринг впервые услышал эту фамилию, его даже передернуло, но потом ничего, привык. И скрежет металла, остро отточенный клинок ему уже не чудились, когда она сама или кто-то другой произносил эту фамилию.

Женя позвонила насчет работы. Где-то, от кого-то она слышала, что у него есть вакантное место, и тот, кто ей об этом сказал, дал телефон. Беринг томился один на один с компьютером, да и облегчить жизнь был не против, но выложил все напрямик — оплата сдельная, никаких трудовых книжек и вообще — подробностями личной жизни не грузить.

Женя Стальная была согласна на все.

Когда она пришла первый раз, Беринг только присвистнул — красавицы их фирму не жаловали. Женя Стальная была высоченная и страшно худая. В прохладные дни, казалось, ее лицо, обтянутое тонкой кожей, синело, как у инопланетянки. Но характер у нее оказался пресимпатичный, а главное — у нее не было никаких комплексов. Примчавшись от какого-нибудь клиента, она садилась напротив Беринга на стол Сеньки Сторожева и, забросив на стол Адельки свои стрекозиные ноги в обтягивающих бесконечных джинсах, курила и, захлебываясь от хохота, рассказывала подробности своего путешествия. Все ей было весело, все смешно.

Беринг не спрашивал ее ни о чем. Сколько ей лет, боялся даже подумать. Но видеть ее, — когда с неизменным опозданием в полчаса, чуть ли не ломая ноги, она вбегала в тесноту Сенькиной квартиры, и все сразу наполнялось совсем другим светом, начинало играть совсем другими красками, — видеть ее скоро стало ему необходимо. Ломающимся детским голосом она просила разрешения сначала напиться чаю.

— Можно, я чаю выпью? — спрашивала она, еще задыхаясь от бега. — Я быстро-быстро!

— Пей! — великодушно разрешал Беринг.

— Я быстро-быстро!

Но чай она пила долго, потому что не переставала болтать. Про то, что видела во сне, с кем говорила по телефону, что вычитала в Интернете, короче, множество самых разных сведений сыпались из нее горохом, и все это было весело и занятно. Потом она садилась за стол Сеньки Сторожева и делала совсем простые вещи, которым научил ее Беринг, а чаще просто играла в какую-нибудь компьютерную игру, а Беринг делал вид, что этого не замечает.

Когда Беринг вручил ей первую зарплату, она взвизгнула, подпрыгнула на длиннющих своих ногах и, уже приземляясь, поцеловала Беринга в щеку.

Иногда Беринг мечтал… Ведь было бы совсем неплохо всегда иметь рядом с собой такой вот солнечный зайчик. Если предположить, что ей двадцать, а Берингу пару лет как пробило тридцать… Разница есть, да, но не фатальная. Примеров не счесть… В конце концов, чем он хуже других? У него уже есть опыт брака с ровесницей. Спасибо огромное! Жена-подруга, жена-сестра — в этом есть что-то от инцеста, да, что-то противоестественное. Жена должна быть другой. Жена должна взвизгивать от счастья, когда ты ей что-нибудь даришь. Ты можешь ее подрастить, повлиять на развитие, привить какие-то вкусы… Беринга не заносило. Он не считал себя явлением мирового порядка, но относился к себе неплохо, во всяком случае — с уважением. Беринг совсем размечтался. Он уже подумывал о том, как бы расширить производство, зарабатывать больше денег, привести в порядок квартиру, а может, даже купить новую. В конце концов, ему надо одеться. Он не мальчик. Джемпер, плащ, стильный шарф, а не вечно заношенные джинсы. Он даже стал заходить в магазины и посматривать на мужскую одежду…

Однажды Женя Стальная исчезла на целую неделю. Беринг дико разволновался и очень пожалел, что ничего о ней не узнал — ни адреса, ни номера телефона… Ведь так легко позвонить и спросить — что с вами? Почему вы не приходите? Вы не заболели?

И как раз так совпало, что именно в этот момент он читал Пруста. Под настроение, бегло проскочив занудное описание Комбре — провинциального французского городка (он давно уже стал сам для себя незабвенным Куном), — он приступил к любви Свана.

Как-то на музыкальном вечере эстет Сван был под большим впечатлением от одного музыкального произведения, особенно от одной музыкальной фразы, и это совпало с присутствием женщины, с которой у него были не очень серьезные отношения. И в его душе вдруг объединились эта взволновавшая его музыка и образ этой женщины.

Они слились воедино.

Когда Женя Стальная сидела напротив Беринга и, от волнения даже закусывая нижнюю губу, играла в какую-нибудь примитивную компьютерную игрушку, Беринг чувствовал себя особенно хорошо. Его жизнь наполнялась смыслом и желаниями — успеха, денег, движения… Когда он ее не видел, как бы гас свет и все покрывал легкий вечерний сумрак. И хоть мечты оставались мечтами, мечтать Беринг не переставал.

Однажды она пришла к нему домой без звонка и предупреждения. Это было как раз через несколько дней после того, как он вручил ей первую зарплату. С собой Женя принесла крошечный тортик, украшенный тремя шоколадными вишенками. Эти вишенки почему-то его особенно умилили. Одну он схватил сразу, как только Женя Стальная сняла упаковку. Большой, ярко накрашенный рот Жени Стальной растянулся в длинной улыбке и пропел:

— Ну, вы прям как маленький!

Эта реплика тоже была приятна Берингу, как будто с ее помощью, как с паролем или заклинанием, он мог попасть в ее возрастную группу. А ведь ей только исполнилось восемнадцать. Это обнаружилось чуть позднее, за чаем, когда заговорили о месяцах и годах рождения.

«Черт, ей только восемнадцать!» — подумал Беринг.

Сначала эта мысль его ужаснула. Потом он пообтерся, попривык и к концу вечера уже думал — не все ли равно, двадцать или восемнадцать… Да и вообще!

Женя Стальная сама вызвалась приготовить чай и сделала это довольно ловко. Электрочайник у Беринга был с причудами и требовал особого подхода. Она, не спрашивая рекомендаций, повозилась с ним немного, что-то встряхнула, на что-то нажала, и чайник заработал. К груде грязной посуды она, конечно, не притронулась.

С вишенкой расправились так — первую, понятно, в инфантильном порыве сожрал сам Беринг, вторая полагалась Евгении, а третью он уступил ей как кавалер. Внутри вишенки затаились три капли рома, и Беринг охмелел.

Женя Стальная ела торт и ложкой, и руками, а потом вылизывала пальцы с длиннющими красными ногтями. Говорила она при этом не умолкая, но главное, о чем бы она ни говорила, казалось ему удивительно интересным. Даже как она добиралась до него, как поскользнулась на обертке из-под мороженого и как ее подняли, как шофер маршрутки довез ее бесплатно и наговорил комплиментов, какое у него было лицо при этом, у этого шофера, и какие усы — загнутые вверх, как перевернутые запятые. Ведь есть же, оказывается, такие замечательные шоферы, с такими вот загнутыми усами!

Перед уходом Женя Стальная пронеслась по квартире и заглянула во все углы — как бы обводя его жилье заколдованным кругом или, как животные, помечая все своим духом. Она даже заглянула в чулан и воскликнула:

— Ого! Какой у вас большой чулан!

Уже в дверях она скользнула по его щеке своими липкими, сладкими губами и побежала к лифту. А Беринг еще долго стоял и слушал глухой скрежет старого лифта, особым звуком, этаким коротким рявканьем отсчитывающим этажи. Потом, как бы оглушенный, вернулся на кухню и еще долго сидел за столом, с приятной тупостью глядя на остатки торта, чувствуя, как от его щеки вверх идет теплый, пряный запах ванильного крема и помады. Запах, в другой момент жизни показавшийся бы ему довольно пошлым.

С этого дня Женя Стальная приходила к Берингу каждую неделю и каждый раз не сговариваясь заранее, как будто намеренно хотела застать его врас­плох. Выбор торта был неизменный — маленький тортик в виде сердечка с тремя шоколадными вишенками. Одна вишенка доставалась ему, две — ей.

После долгого чаепития и рассказов о ее бесконечных происшествиях, как понял Беринг, пока главного увлечения в ее жизни, следовал поцелуй и неотвратимый, как судьба, скрежет лифта. Этот поцелуй, который он не смывал до утра, вымазывая в помаде и жире наволочку, был между ними единственным интимным моментом. Беринг уже стал подумывать, как бы его расширить и углубить, как дело приняло совсем неожиданный оборот.

Как-то вечером объявилась давно пропавшая Светка. Она была с поклажей, то бишь с чемоданом, в свободном плаще. Беринг был ей рад. Светка бросила чемодан в прихожей, вошла в комнату и только тогда сбросила плащ.

— Ого! — только и сказал Беринг.

— Вот так! — сказала Светка.

Она была уже здорово беременна.

— Корнейчук?

— Еще чего захотел! Конечно нет.

Светка подурнела. Ее лицо было покрыто пигментными пятнами, а большой живот натягивал и распирал короткое платьице довольно безвкусного покроя, что на Светку было все-таки не похоже.

— Платье ужасное, — сказала Светка. — Не смотри. Больше ничего не налезло. Накормишь?

Не дожидаясь ответа, Светка пошла на кухню, и Беринг слышал, как хлопнула дверца холодильника.

— Яичницу будешь? — крикнула Светка из кухни.

— Давай, — отозвался Беринг.

Беринг съел два яйца и с ужасом смотрел, как Светка одно за другим уминает почти десяток.

— Ты сам говорил, мне надо родить ребенка, — сказала Светка, водя по опустевшей сковородке кусочком хлеба.

— Конечно, ты молодец, — с трудом выдавил Беринг.

— Мне надо где-нибудь отсидеться до родов… и немного потом. Я буду совсем тихой, не бойся, — при этом Светка жевала хлеб и пристально смотрела ему в глаза.

О том, что Берингу это никак не могло понравиться, Светка прекрасно знала.

— У меня свои планы, — сказал Беринг.

— Женщина?

— Возможно…

— Да ты что?! — на какую-то долю секунды глаза Светки оживленно блеснули, но быстро потухли опять. — Я буду тихой.

— Но ты же будешь, — Беринг все отводил взгляд, а Светка все его взгляд ловила.

— Мне некуда идти, — сказала наконец Светка. — Мне надо, чтобы об этой истории пока знало как можно меньше народа. А ты, скотина, скотина чертов, имеешь к этому самое непосредственное отношение. Можешь и потерпеть!

— Ты хочешь сказать, что я отец? — засмеялся Беринг.

— Ты не отец, — сказала Светка. — Но из-за тебя и твоих паршивых денег я в эту историю влипла! А врач сказал, если сделаю аборт, детей больше не будет.

Беринг все понял.

— Живи, — сказал мрачно.

На этом история Беринга и Жени Стальной закончилась.

Беринг еще не знал этого, но интуиция говорила ему — всё. Почему? — спрашивал Беринг свою интуицию. Да по кочану! Разве на свете не существует любовь? Возвышенная музыкальная фраза, слитая воедино с чьим-то обликом? Существует, — отвечала ему интуиция уклончиво, — но не в каждом отдельно взятом случае.

Придраться было нельзя — Светка вела себя идеально. Когда Женя Стальная в очередной раз, со своим тортиком, без предупреждения появилась в квартире, Светка молниеносно исчезла в Федь­киной-своей комнате и бесшумно закрыла за собой дверь.

— Кто это? — спросила Женя Стальная.

— Родственница, — ответил Беринг.

И он говорил правду.

— Она что, — прогнусавила Женя Стальная недовольно, — будет здесь жить?

— Какое-то время…

— Какое?

— Неопределенное…

— Неопределенное… Это хуже всего, — сказала Женя Стальная и посмотрела на Беринга, как иногда смотрят мудрые старушки.

Весь вечер она молчала, не рассказывала своих занимательных историй, только колупала тортик…

На работе Женя Стальная тоже стала рассеянной. Как-то не приходила пару дней. А один раз, когда Беринг на полчаса позже бежал на работу, он увидел вот что…

По улице, ведущей к дому, в котором располагалась квартирка бабки Сеньки Сторожева, а следовательно, и их тухлая фирмочка, быстрым шагом шла Женя Стальная, а за ней ехала машина, нормальная иномарка, может, не из самых дорогих, но и не из самых дешевых. Беринг замедлил шаг, чувствуя при этом, как замедлилось и его дыхание, и даже чуть вжался в стену ближайшего дома.

Машина ехала-ехала и наконец остановилась. Из нее выскочил мужчина средних лет и средней упитанности, может, и не намного старше Беринга, догнал Женю Стальную, стал хватать за руку и что-то кричать, а Женя Стальная эту руку выхватывала и тоже кричала что-то противным детским голосом. Беринг разобрал только одну фразу, типа «без тебя проживу!». Мужчина вроде протянул ей какие-то деньги, а она сжала их в кулачок и бросила ему в лицо.

Мятая бумажка ударила его по носу и упала на землю. Он быстро ее подхватил, сел в машину и ­уехал, а Женя Стальная отправилась дальше на работу, в квартирку бабки Сеньки Сторожева. Беринг выждал время, погулял вокруг и только потом зашел в дом.

Женя Стальная сидела на своем месте, сложив на столе руки, как школьница за партой, и, скосив глаза, смотрела в окно.

— Кто это был? — неожиданно для самого себя спросил Беринг. Ведь он не собирался ее ни о чем спрашивать.

— Кто? — переспросила Женя Стальная. — Слон в пальто. Пап-ка…

Она перевела глаза на Беринга, и он увидел в них отражение окна, деревьев за окном, комнаты бабки Сеньки Сторожева, даже своего компьютера. Только он сам в них не отражался.

Через два дня Женя Стальная исчезла из его жизни навсегда.

«Бог дал, Бог взял, — думал Беринг. Но думать одно, а чувствовать другое. Он все равно чувствовал потерю, чувствовал и переживал, особенно по вечерам… Читать ничего не мог, только тыкался иногда в Пруста «Любовь Свана». И как Сван, вспоминал первое впечатление, которое произвела на него Женя Стальная — нескладная высоченность, вызывающая жалость худоба, и первая мысль, которая пришла ему в голову, когда он ее увидел, — да, красавицы нас не жалуют. Марсель, Марсель… — думал Беринг, — дружище, я как и ты, почти полюбил женщину, которая мне не нравилась, женщину не в моем вкусе…»

В такие вечера его особенно раздражала Светка. А ведь она по-прежнему вела себя идеально, ходила на цыпочках, не приставала с разговорами, ну а уж чистоту навела такую, что кухня Беринга, старая газовая плита и рассохшиеся кухонные тумбочки просто звенели. Светка добыла себе маленький телевизор, но, когда Беринг бывал дома, делала звук совсем тихо. И все равно, как-то прислушавшись к неотвязному мурлыканью за стеной, Беринг взорвался, шандарахнул по стене кулаком и гаркнул:

— Да кончится это когда-нибудь, наконец!

Светка мгновенно выключила телевизор и притихла.

На другое утро Беринг к ней заглянул, она лежала на надувном матрасе, накрывшись тонким летним одеялом, и смотрела в потолок. Живот возвышался перед ней, как гора, начинаясь, казалось, у самого подбородка.

— Ты меня извини, конечно… — пробурчал Беринг невнятно. — Я… ладно…

— Ладно, — откликнулась Светка. — Женщина?

— Не знаю…

— Они того не стоят.

— Мужчины стоят?

— Мужчины тем более не стоят.

— А кто стоит?

— Дети…

— Это ты сейчас так говоришь. А потом вырастет какой-нибудь Корнейчук, скотина.

— Я тебе говорила, он будет не Корнейчук.

— Я к примеру…

— Тем более. Фильтруй базар. Ладно. Просто мы оба с тобой несчастны.

— Кто тебе сказал, что я несчастен? Я совсем не несчастен…

— Гордый какой. Ладно, мальчик. Будь милый, принеси водички…

Беринг уже стоял в дверях перед выходом на работу, как услышал ее тихий скулеж.

— Что у тебя там?

— Я пою, — ответила Светка.

— Странно как-то поешь.

— Так ведь на диафрагму давит.

 

Иногда звонила Адель. Уже увидев ее номер на определителе, Беринг начинал насвистывать что-то типа — «Люби, Адель, мою свирель…». Но трубку не брал просто из интереса, чтобы посмотреть, насколько у Адельки хватит терпения. А у Адельки всегда хватало терпения. Где-то после восьми или десяти гудков он брал трубку и делал вид, что бежал издалека, может, и с другого конца света.

— Алё? — спрашивал Беринг, якобы задыхаясь.

— Алё? — говорила Адель своим туговатым, неспешным голосом.

Должно быть, она любила своего похожего на сеттера графа, ведь он дал ей то тепло, на которое она уже не рассчитывала, тепло особой близости между людьми, заменить которое чем-то иным практически невозможно. Но она скучала. По телефону они всегда говорили долго. Адель интересовало все — любые мелочи его жизни, так что у Беринга иногда было впечатление, что он как бы диктует ей свою жизнь час за часом.

— За сколько ты это купил? — могла переспросить (все равно, о чем шла речь — творожном сырке, куске колбасы или пачке бумаги).

— За столько-то столько-то, — отчитывался Беринг.

— По-нят-но, — тянула Адель. — В евро это будет… — и медленно переводила на евро. Беринг так и видел ее нахмуренный лоб.

— Ладно, — говорила Адель хорошо за двенадцатью. — Я еще позвоню.

— Звони, — соглашался Беринг.

— Позвоню, — повторяла Адель, но все тянула и тянула время и трубку не вешала.

Этого Беринг уже не выдерживал и отрубался первым.

Уже к концу августа, но уже после того, как Беринг съездил в Энск, Адель как-то сказала:

— У нас ничего не получается с ребенком.

— Ты хочешь ребенка?

— Конечно. Кто не хочет ребенка?

— Я, допустим.

— Так у тебя есть.

— Где?

— Где-то. Все равно. Он существует.

Рассуждать о несуществовании существующих детей Берингу не хотелось, — тем более за стеной тихо топала женщина-гора, бывшая Мисс Филфак, для которой этот вопрос тоже был актуален.

— Может, это из-за твоего графа? — сказал Беринг. — Просто его графская ветвь вырождается. Ветка засохла.

— Не знаю, — сказала Адель кротко и необидчиво. — Он очень хороший. Может, мы кого-нибудь усыновим…

— Кого? — поинтересовался Беринг.

— Кого-нибудь… Может, из Африки…

— Маленького людоеда? Круто, — сказал Беринг. — Не думаю, что голодную Африку этим спасешь.

 

Между тем живот у Светки все рос и рос — куда больше. И все равно становился больше. Вид у нее был страшноватый — ноги отекли и стали какими-то тумбами, лицо расплылось, потеряв очертание, превратилось в блин и покрылось желтыми пятнами. «Вот они, дети, — с ужасом думал Беринг. — А потом еще родится что-то с чем-то…» Его Томка носила Федьку совсем иначе. И живот у нее был небольшой, и буквально за несколько дней до родов они пошли прогуляться, и, чтобы сократить путь, она бесстрашно перепрыгнула какую-то канаву. Он имел глупость об этом сказать.

— Да… — протянула Светка жалобно и с обидой. — Сколько лет было твоей Томке и сколько мне!

Берингу стало стыдно, и он заткнулся. Но Светка была задета и даже спустя несколько часов, проходя мимо Беринга, пробурчала:

— Скорее всего, я вообще не самка. Точнее, не богиня плодородия. Тебе бы так!

Возглас был риторический. «Так» с Берингом быть не могло. Он не мог вообразить себя женщиной. Есть же такая молитва — типа, спасибо Господи, что не сотворил меня женщиной. Значит, великое благо уже даровано изначально.

Как раз в это время Беринг получил странное письмо. Некто, именовавший себя просто «клиент», просил приехать в Энск оформить заказ и обещал оплатить расходы.

— Авантюрист какой-то, — сказала Светка, прочитав письмо несколько раз. — Я бы не поехала.

— Так тебя и не зовут, — заметил Беринг.

— Я бы на твоем месте не поехала.

Но Беринг поехал. Тем более, до города Энска было всего несколько часов поездом.

— Продержишься? — спросил на прощание у Светки.

— Куда денусь…

— Телефон под руками. Первые роды — долгая история.

— Да ладно уж, жми на газ. Специалист.

Как только Беринг сел в кресло полупустого жесткого вагона, растянулся, вытянув ноги в сторону отсутствующего соседа, как только застучал барабанный стук колес, а за окном все быстрее поплыл сначала урбанистический, а потом индустриальный, а потом сельский пейзаж, что-то накатило на него до того по-детски успокоительное, что он, замотанный жизнью и ее трудами, и собой, и всем, что его окружало, но в основном собой, вечно в глубине души всем недовольный, он вдруг оказался как бы в колыбели и с особым чувством защищенности и покоя вырубился и проспал непробудным сном до самого города Энска, и только поезд заботливо раскачивал последний вагон, в котором он спал, как нянька раскачивает колыбель.

В город Энск он погрузился, как в старый, полузабытый сон. Он твердо знал, что никогда не бывал в этом городе прежде, но какое-то навязчивое «дежа вю» его просто преследовало. Был разгар дня, и люди на улицах попадались редко. Это безлюдье только усиливало ощущение сна. От вокзала он пошел по улице Советской, и шел по ней долго, пару автобусных остановок, пока какая-то женщина с маленькой злой собачонкой в красной собачьей жилетке не указала ему совсем другое направление.

Он искал кафе «Молочное». В поисках этого кафе, которое его заказчик обозначил как место встречи, он прошел по другой улице тоже довольно долго. Улица, как было написано на одном из домов, называлась «Коммунистическая». «Блин! — подумал Беринг. — Сумасшедший дом, а не город!» Короче, какие-то поиски утраченного времени… И в который раз убедился, что время не обрывается в одночасье, как обрыв над рекой, а спускается то так, то эдак, смешивая то, что было, с тем, что есть. Так… Долго еще после отъезда жены Томки он находил какие-то ее мелкие вещи — расчески, заколки для волос, полупустые тюбики помады. И эти незначительные вроде бы предметы настойчиво кричали о прошлом и еще долго причиняли боль.

«Молочное» было переполнено.

Должно быть, здесь неторопливо поедали свой ланч служащие ближайших учреждений. «Нашел место для встречи…» — подумал Беринг с раздражением. На часах до назначенного времени оставалось еще минут тридцать, возвращаться на улицу Коммунистическую у него не было желания, свободных мест за столиками пока не было тоже, и он просто стоял у стены рядом с пустым — погода была сухая и солнечная — гардеробом. Обеденное время подошло к концу, но посетители не спешили расходиться, медленно, как коровы, жевали свою жвачку. «Коровы едят траву и дают молоко», — вспомнил Беринг совершенно некстати. А может, и кстати. Потому что все живущие на свете существа что-то едят. Это их объединяет.

Было странное чувство, что этот заторможенный город просто затерялся в пространствах нового времени, как теряются племена где-нибудь в непроходимых джунглях, до сих пор добывая себе огонь трением камня о камень.

Наконец места за столиками стали освобождаться. Беринг сел так, чтобы видеть всех входящих в кафе, и сам с собой начал играть в игру — узнает своего клиента или нет. Сначала вошел какой-то старик. «Ну, этот вряд ли, — размышлял Беринг. — Разве что заказать собственное надгробие». Потом вошла девушка, совсем юная, почти школьница, потом какой-то парень, четвертым в кафе вошел Сенька Сторожев. «Ну, блин!» — прорычал Беринг на все кафе, так что все на него оглянулись.

Сеньку трудно было узнать. Он зарос бородой и одет был в кургузую, потертую курточку, но Беринг сразу его узнал. Он, кажется, узнал бы его по затылку, пятке, коленке в прорези джинсов — так Сенька его достал. И даже женщина-гора, Светка, заполнившая его жилплощадь, имела к этому непосредственное отношение.

— Тихо, придурок! — прошипел Сенька, рухнув на соседний стул.

Прямо на них уже не смотрели, но Беринг чувствовал, что искоса все наблюдают за ними. Просто из любопытства.

Сенька кивнул и пошел к выходу. Берингу ничего не оставалось, как пойти за ним. Они шли по улице Коммунистической…

— Я тебе кости переломаю, урод! И еще заставил сюда болтаться, — взывал в затылок Сеньке Сторожеву Беринг.

Сенька не отвечал, только чуть втягивал голову в плечи. Было это совсем не от страха перед Берингом, как Беринг потом понял, — просто у него появилась такая привычка.

Наконец Сенька остановился и обернулся к Берингу, вид у него был на удивление добродушный.

— Ладно, — сказал. — Успокойся. Может, все-таки сожрем что-нибудь? Тут моя бабка живет. У нее всегда есть пожрать.

В квартире у бабки Сеньки Сторожева пахло старой мебелью и старыми вещами. Сама бабка была в старомодном перманенте и в домашних туфлях на каблуке, но все равно доставала Сеньке только до пояса.

— Бульон с клецками по-варшавски! — взвизгнула бабка, шмякнув на стол большую старомодную супницу.

Клецки по-варшавски Беринг никогда не ел, но проглотил машинально и без всякого вкуса, он был слишком раздражен, чтобы в такие вещи врубаться. Чувства Сеньки Сторожева его не интересовали. Когда бабка принесла второе — большое блюдо с фаршированной рыбой, Сенька устроил скандал.

— Сколько можно повторять! — кричал Сенька. — Я не ем рыбу на третий день!

Бабка слабо отбивалась.

— Средневековье! Первобытный мир! Тогда холодильников не было!

— Фаршированную рыбу можно есть неделю… — жалобно скулила бабка.

— Это не рыба! — кричал Сенька. — Она мертвая, мертвая! Она долго варенный труп!

Между тем сам он съел три здоровых куска. После слова «труп» Беринг к этой рыбе уже не при­тронулся.

— Зря не попробовал, — заметил ему Сенька тихо. — Дико вкусно. Просто учить их надо, учить. Здоровое питание — основа жизни. Да и вообще, старух надо дергать, иначе совсем застынут.

— Се-ня! Се-ня! — причитала бабка, выскочив за ним на лестницу. — Завтра придешь?

— Ну приду, приду… — проворчал Сенька.

Вышли на улицу.

— Сколько же у тебя бабок? — спросил Беринг почему-то злобно.

— Если не считать нашу покойницу, три. С двою­родными.

У Беринга бабок не было. Ни одной. Несправедливо.

Улица Коммунистическая шла все прямо, а потом перекидывалась через мост за реку. Река была довольно широкой. Не Советской и не Коммунистической, а просто рекой. Посредине моста остановились. Вокруг не было ни одного человека.

— Наверное, хочешь меня утопить, — сказал Сенька Сторожев.

— Хочу, — сказал Беринг. — А что? Твоя бабка меня не запомнила.

— Зря ты так, — совершенно серьезно заметил Сенька. — Еще как запомнила. Она глазастая. Потом в молочном кафе…

— Ничего, перекрашусь, отпущу усы. Зато получу удовольствие. — Беринг вынул из кармана мятый железнодорожный билет и бросил через перила. Планируя, тот полетел вниз и исчез из поля видимости, еще не коснувшись воды.

— С этого моста недавно три машины сиганули, — заметил Сенька с подчеркнутым равнодушием.

— Что-то здесь машин не видно, — сказал Беринг.

— Да, то не видно, а то как сиганут! Так и бы­вает…

— Я за тебя, скотина, долги отдавал! — сказал Беринг.

— Ну отдавал, отдавал… — проворчал Сенька с той же досадливой интонацией, с которой говорил бабке «ну приду, приду…» — Слушай лучше по делу: покупай фирму. — Из предосторожности Сенька все-таки чуть отступил назад. — Дорого не возьму, считай, часть ты уже отдал… Найдем, как оформить.

— Сколько?

— Не обижу… Ты ж понимаешь… В рассрочку…

— Сколько? — повторил Беринг и сделал шаг вперед.

— Ну, штук сто двадцать… — Сенька отступил еще на шаг.

— За эту нору? Ах ты… ты и сволочь!

Беринг надвигался, Сенька быстро отскочил еще на несколько шагов.

— Девяносто, ладно… Площадь в центре… Техника!

Беринг уже развернулся и шел обратно, Сенька бежал следом.

— Восемьдесят, восемьдесят! На этом кончим.

— Придурок! Где я такие деньги возьму? — сказал Беринг останавливаясь.

— Я же сказал — в рассрочку. Восемьдесят в рассрочку!

Рабочий день заканчивался. На улице Коммунистической уже появлялись люди. Шли с работы. Кто-то просто гулял. Люди везде люди. Что в Энске, что в Москве, что в Париже. Между ними больше сходства, чем различий. Намного больше, чем между Берингом и злым пекинесом, к примеру, или Берингом и пролетающим голубем. Так что есть ли смысл обращать внимание на каждого? Не глядя по сторонам, Беринг быстро шел по направлению к вокзалу. Теперь уже Сенька Сторожев бежал за ним следом.

— Ты зря так со мной, — бубнил Сенька. — Ты должен мне доверять.

— Ничего я тебе не должен.

— Я трус, да, я знаю. Был бы ты на моем месте!

— Я на своем месте.

— А Адель как?

— Замужем в Швейцарии.

— Цирковой номер!

— А твоя?

— В Штатах, конечно. Что ей здесь делать?

— По-нят-но… Это ты тут шустришь, где что плохо лежит.

— Доверяй ты мне хоть немного! Хоть процентов на сорок!

— На пятнадцать.

Беринг, не прощаясь, пошел в кассовый зал за ­билетом на ближайший поезд. Думал, что от Сеньки уже избавился, — не тут-то было, он ждал его на ­перроне.

— Семьдесят. В рассрочку на пять лет. Три процента годовых! Может, я немного жулик, но я не подлец!

Вдруг у вагона Сенька прислонился к Берингу и как бы обнял. Это произошло так неожиданно, что Беринг не успел отстраниться. Одновременно Сенька чуть приподнялся на цыпочки и поцеловал его в щеку.

Светки дома не было. В Федькиной, а теперь ее комнате валялась разбросанная одежда, в кухне была пролита вода и не убран с полу разбитый бокал. Первой мыслью было, что ее похитили, — в конце концов, она у него явно от кого-то пряталась. Мысль дурацкая, он и сам это знал. Но минуту его все-таки колотило. Придя в себя, взял телефон и стал обзванивать родильные дома. В первом же, Центральном, где, кстати, когда-то родился и он сам, ему ответили, что такая-то такая-то поступила утром и уже родила мальчика — три девятьсот пятьдесят весом и пятьдесят два сантиметра длиной… «Это много или мало?» — спросил Беринг с обычной мужской тупостью. «В пределах нормы», — ответил сухой женский голос и отрубился. «Ну что, — подумал Беринг, — норма — это уже неплохо». Светка, как и он сам, видимо, этой норме не очень-то соответствовали, так хоть ее сын дотянет.

Конечно, Беринг надеялся, что Светка, родив, как-то решит свою жилищную проблему и отвалит от него наконец-то на все четыре стороны. Но все оказалось совсем иначе. Он, как заправский отец, забирал ее из роддома, торжественно принял на руки пакет с младенцем, а до этого как полоумный бегал по магазинам, закупая детское приданое, — Светка из суеверия до родов не сделала это сама. Через пару дней, когда, столкнувшись ночью на кухне, он задал ей прямо вопрос: «Свалишь ты от меня наконец-то когда-нибудь или нет?», Светка ответила: «Прости, еще поживу немного. Совсем чуточку…»

И Берингу в который раз пришлось смириться.

Мальчишку Светка назвала Левой.

— Это хорошее имя, — сказала Светка. — Все-таки лев — царь зверей.

Лев, царь зверей, выкатывал на Беринга бессмысленные, близорукие глазенки и вообще казался Берингу довольно мизерным существом. Мизернее Федьки в этом же возрасте. А возможно, Федьку в этом возрасте он уже просто не помнил. Светка же уменьшилась чуть ли не втрое, приближаясь к своему юношескому облику. Потом она стала крикливой и полубезумной.

— Я тебе не муж! — как-то в ответ заорал Беринг. — Я тебе не отец!

Но Светку ничем нельзя было пробить.

— Успокойся, — сказала Светка. — Накройся медным тазом. Я тебя не обижу. Я тебя люблю. Я эгоистка. Я люблю своих друзей.

Прошло немного времени, и Беринг стал все чаще встречать у своего дома одного человека — губы толстые, нос приплюснутый, челюсть от плеча до плеча. С таким, если признаться, страшновато было бы ехать в одном лифте. Но что-то в этом лице показалось ему знакомым. «Лев — царь зверей», — поче­му-то подумал он и, черт побери, оказался прав.

Обычно Светка возила свое чадо на прогулку в соседний сквер. И вот как-то Беринг прямо из окна кухни увидел, как этот губастый парень выскочил из соседнего подъезда, где давно уже располагался маленький магазинчик, а он, видимо, сидел в засаде, и помчался за ними. Он шел за Светкой и что-то яростно говорил, широко размахивая руками, а Светка быстро катила коляску и даже не поворачивала к нему головы.

На другой день Берингу позвонили по квартирному телефону. Незнакомый, напряженный голос сказал:

— Слушай, давай встретимся, а?

Все эти истории с темными людьми последнего года его жизни Берингу порядком надоели, но тут речь шла о чем-то другом. И он даже догадывался — о чем. Так что согласился, поправил только:

— Только не давай, а давайте.

— Да мне без разницы!

— Разница есть. Я вас уважаю, и вы меня ува­жаете.

— Да ладно, не парься. Ладно вам… Спустись-ка в ваш магазинчик.

Вблизи парень оказался не таким угрожающим. Что бросилось в глаза неряхе Берингу, он был аккуратен и хорошо одет.

Пожали руки.

— Толик.

— Беринг.

— Как?

— Беринг.

— Не слыхал такого имени.

— Отец был немцем, — пошутил Беринг.

Толик шутки не понял:

— Повезло. Деловой народ. Пошли по пивку, да?

Переместились через две улицы в пивбар, чтобы по пивку.

— Ну? — сказал Толик, выцедив кружку пива и уставив на Беринга прояснившиеся, глубоко посаженные глаза.

— Вникаю, — сказал Беринг.

— Не понял, — сказал Толик обиженно.

— Слушаю, значит.

— Ты понимаешь, что это мой пацан? — сказал Толик не сразу, но с напором.

— Догадываюсь, — сказал Беринг.

— Понимаешь? Вон… — он вытащил вперед громадный кулак. — Видишь?

— Ну?

— У него такой же. — На какой-то момент Толик замолк и тяжело размышлял, он был тугодум. — Не могу же я его бросить, вот так… Моего пацана! Через пятнадцать лет — на рыбалку! На море поплавать, погулять! Да он, может быть, мне дороже всего! Видишь? — он опять выставил вперед руку, сжал кулак. — У него такой же!

— А в чем проблема? — поинтересовался Беринг.

— По-первой, в тебе.

— Я-то здесь при чем?

— Что у вас за отношения?

— Дружба.

— Разве так бывает?

— Все бывает. В порядке исключения. — Толик опять задумался и думал так довольно долго, дожевывая селедочный хвост.

— Меня! Отца! — вырвалось у него вдруг что-то похожее на вопль. — Денег не берет! Ты-то ей кто?

— Я уже сказал.

— Смотри! — Толик погрозил толстым пальцем. — Смотри! Кости переломаю и обратно не сложу. Ладно, не обижайся, да? Что делать-то, а? У меня денег… Земля… Пару фабричек на селе… Ни в чем таком не замешан… Я — чистый. Понимаешь? Мне вся эта заграница… зачем? А здесь я король.

— Царь зверей, — уточнил Беринг.

По лицу Толика скользнула самодовольная улыбка, комплимент он воспринял всерьез.

— А зачем? Для кого? — вскричал он с прежним ожесточением. — Девки все корыстные. Им бы только по магазинам шмонать! А у него рука, вон, как у меня! — и он опять выдвинул вперед огромный кулак.

Под впечатлением чужого несчастного отцовства Беринг сам вспомнил Федьку, раскис и уже был не против добавить к пиву что-нибудь покрепче. О чем они говорили после, было уже не вспомнить. Даже обнимались. Не помнил Беринг и как попал домой. Проснулся у себя в комнате часов в одиннадцать вечера и пошел на кухню попить водички. Светка что-то варила на кухне.

— Д-а, — протянула Светка с издевкой. — Где это тебя так?

— Себя вспомни! — огрызнулся Беринг. — Тоже мне, женщина-мать!

Светка не обиделась, захохо­тала.

— Слушай, — сказал Беринг, заваривая себе большую кружку чая. — Ты что мужика обижаешь?

— Это ты о ком? — напряглась Светка.

— Сама знаешь.

— Ты видел его, видел?! — заорала вдруг Светка на весь дом.

— Ну, видел…

— И ты хочешь, чтобы я с этим орангутангом?

— Не такой уж он орангутанг. А если и орангутанг? Ты против орангутангов?

— О чем мне с ним разговаривать? Я на филфаке училась, а он трех книг не прочел!

— Вот и будешь развивать.

— Слушай… Я сейчас… Не доводи меня… — Светка чуть не грохнула тарелкой об пол, но сдержала себя. — Я не лезу в твою жизнь, и ты в мою не лезь.

— Забито, — сказал Беринг.

Он еще долго пил свой чай, а Светка все что-то варила и варила, раздраженно постукивая ложкой о стенки кастрюльки. Молчали. Только уже выходя из кухни, Беринг заметил:

— Пацан-то у него неплохой получился. Здоровенький.

— Ну и слава богу, — сказала Светка сквозь зубы. — Между прочим, на меня он тоже очень похож.

С этого момента Толик оставил Светку в покое, но зато приклеился к Берингу. Он поджидал его утром, чуть ли не у подъезда, и провожал до работы. Бывало, шли молча, обмениваясь ничего не значащими фразами. Или он осторожно расспрашивал про младенца — как тот спит, ест, не режутся ли у него зубы. При этом он мог остановиться и тыкать в свои собственные зубы пальцем — типа, вот какие они у меня, камни могу грызть. Дошло до того, что Беринг его уже видеть не мог — ни его, ни его зубы. И как-то утром, глядя на термометр за кухонным окном, показывавшим намного ниже нуля, испытал радостное облегчение. Действительно, у подъезда Толика не было. Но уже на улице он услышал за спиной отрывистое, как у собаки, шумное дыхание и быстрые шаги.

— Привет! — Толик, надвинув на посиневшее от холода лицо капюшон куртки, уже шел рядом.

«Черт, черт, черт! Чтоб его! Чтоб ему! — думал Беринг. — Рас-такое воспитание! Не могу сказать — нет! Не могу сказать — пшел вон!»

— У тебя сегодня настроение, да? — участливо спросил Толик, заглядывая ему в лицо.

— Да! — рявкнул Беринг. — У меня, да! Настро­ение!

Зима наползала потихоньку. Светка стервенела в своем материнстве. Лев, царь зверей, балдел в коляске и сильной ручонкой тянулся к развешанным перед ним погремушкам. И неизвестно, сколько бы все это длилось, вся эта тягомотина и рутина будней, склонная незаметно проваливаться в бесконечность, если бы события вокруг не понеслись совсем в другую сторону.

Как-то Светка вернулась с прогулки в расстроенных чувствах. Беринг — а ведь он неплохо знал свою странную подругу — понял это по одному ему известным признакам. Она громче обычного закрыла за собой входную дверь, небрежнее, со стуком, сбросила сапоги… Звуки, сопровождавшие ее движение по квартире, не были такими уж громкими, но в них была угроза. И вот эти звуки наконец слились, угроза собралась в один энергетический комок, Светка резко распахнула дверь в комнату Беринга и глухо спросила:

— Ты знал, что Корнейчук женился?

— Ну… — неопределенно промычал Беринг.

— Знал? Мне ни слова! Я как дура! Ни слова! — сквозь зубы шипела Светка, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не разбудить ребенка.

— А ты что, все еще его ждала, Пенелопа? — откликнулся Беринг.

— Ду-рак! Я должна была знать!!!

— Зачем?

В Беринга полетело что-то… Шмякнуло по лбу мокро и противно. Творожный сырок. Светка ушла, но до Беринга со всех сторон доносились негромкие, но какие-то острые звуки. Светка швыряла предметы.

Весь оставшийся день она не выходила из Федькиной-своей комнаты и вроде плакала. Это уже был полный абсурд, и Беринг понял, что, видимо, в преобладающем большинстве все женщины — Пенелопы и, несмотря на очевидные факты всевозможных предательств и измен, ждут своего загулявшего Одиссея из-под какой-нибудь Трои, кабака или от любовницы. И ничего с этим не поделаешь. Они же его просто выдумали. Но в том-то и вся фишка, выдуманный, он им еще дороже.

Несколько дней Светка ходила как в столбняке. Беринг, появляясь в квартире, старался на нее просто не натыкаться. В чем он был перед ней виноват? Да ни в чем! Через несколько дней она сама к нему подошла:

— Мальчик, ты не мог бы посидеть с Левушкой один вечер. В субботу…

— Куда-то собралась?

— Представь себе, с Толиком в ресторан… Да… Пора кое-что обсудить…

— Разумно, — сказал Беринг. Но что-то во всем этом показалось ему подозрительным — и Светкин ускользающий взгляд, и какая-то фальшивинка в голосе… Он спросил нарочито рассеянно, как бы это ему пофиг: — Ресторан-то какой?

— «Седьмое небо». А что?

— Просто давно не был.

— Потерпи, мальчик. Как-нибудь свожу.

Как только Светка укатила гулять, Беринг бросился к телефону. Разыскал ресторан «Седьмое небо». Зашел издалека — администратор ответил, что на ближайшую субботу мест нет — часть зала арендует дизайнерская фирма для своего корпоратива, остальную часть — лицо, имя которого совершенно необязательно называть.

— Фирма такая-то? — уточнил Беринг небрежно.

— Возможно, — и трубку повесили. Беринг и так не сомневался. В этой фирме, понятное дело, работал Корнейчук. Выходить на Корнейчука и выдавать Светкины замыслы Беринг, конечно, не собирался, но знание это на него давило.

Все оставшиеся дни до субботы Светка ходила веселая и возбужденная. В субботу, с утра, примеряла старые наряды, появлялась перед Берингом то в одном, то в другом. Наконец выбрала небольшое, коротенькое платьице, решив, что в нем она выглядит моложе. Беринг одобрил.

Наконец ушла. Беринг перетащил младенца к себе и разместил на тахте. В положенное время накормил молочной смесью. Вообще, он не любил младенцев. Эти недоразвитые человеческие личинки не вызывали в нем интереса. Сентиментальным он тоже не был. Из-за этого когда-то жена на него оби­жалась.

Левушка, царь зверей, тем не менее, вел себя идеально. Заискивающе улыбался, подолгу рассматривал свой собственный сжатый кулачок, а потом засовывал его в рот. И если Светка ему этого не позволяла, то Беринг был снисходителен. Он уважал свою и чужую свободу.

От балконной двери дуло. Беринг задернул штору, выключил верхний свет и включил торшер, бра и настольную лампу. Свет был мягкий со всех сторон и даже как будто согревал. Младенец ворковал, пел свою младенческую песнь радости, сползая в угол тахты. Картина была идиллическая, святое семейство, укомплектованное наполовину. Но Беринга не оставляло чувство, что в это же время происходит что-то совсем другое, что-то скверное. Он провел тревожный вечер.

Светка вернулась в два часа ночи, трезвая и возбужденная. Делиться ничем не стала, утащила ребенка к себе и там затихла.

Несколько дней потом у Беринга было много срочной работы, и Светку он почти не видел. Толик тоже уже давно его не встречал. Понятно, это его не огорчало.

Через несколько дней, когда Беринг был на работе, а Светка на какую-то секунду выскочила в магазинчик, в соседний подъезд, Льва, царя зверей, похитили.

Беринг вернулся с работы и, стоя перед дверью, уже вытаскивал из кармана ключ, как дверь распахнулась и на пороге показалась Светка, как будто его поджидала.

— Левку украли! — сказала Светка и глубоко затянулась сигаретой. Не давая даже войти в квартиру, она рванула с вешалки куртку и потянула его к лифту.

Беринг был зол. И этого не скрывал. Он был голоден. Он устал. Ему надоела вся эта чужая жизнь и свое в ней участие. В такси сел на заднее сиденье, откинулся, закрыл глаза. Светка села впереди, рядом с шофером:

— Неинтересно, куда едем?

— Совершенно, — Беринг не открывал глаз. — По барабану.

— Потерпи, — сказала Светка. — Скоро все это кончится.

— У меня? Только со смертью, — сказал Беринг.

Такси остановилось в районе частной застройки. Светка потащила Беринга вдоль длинного каменного забора, потом через двор, потом опять вдоль забора, уже деревянного. Наконец остановилась у калитки, с обратной стороны одного из домов, протянула узкую руку сквозь прутья решетки и открыла с той стороны.

— Хорошо ориентируешься, — сказал Беринг.

— Память хорошая, — огрызнулась Светка.

Подошли к дому. Вблизи было видно, что дом еще не достроен, но люди там жили. Светка смело нажала кнопку звонка.

— Там кто? — спросил осторожный, такой простонародный женский голос.

— Соседи! — откликнулась Светка весело и звонко. — У вас телевизор работает?

— Работает.

— А телефон?

— Сейчас посмотрю…

— Посмотрите, посмотрите!

Щелкнул замок, дверь отворилась. На пороге стояла простая пожилая женщина, ну, совершенно невыразительной внешности — простая пожилая женщина, и только. Светка рванула мимо нее с криком: «Держи ее!» — и помчалась по лестнице наверх. Но женщину не надо было держать. Она стояла ошеломленная и даже как-то присевшая, как опавшее тесто. Буквально через пару секунд Светка появилась на верхней ступеньке лестницы с ребенком, завернутым в одеяло.

— В тюрьму захотела! — шипела она громогласно. — Я тебе это устрою! — И опять с криком: — Держи ее! — бросилась к выходу.

Понятно, что женщина ее не удерживала, она только еще больше осела, запричитала, обхватив щеку рукой, как будто у нее разболелся зуб:

— Ой, горе-горе, ой, беда-беда, ой, Толик-Толик, что же ты наделал! — Судя по ее отчаянию, она и впрямь решила, что тюрьмы не избежать.

В половине первого раздался звонок в дверь. «Не высовывайся», — стукнула Берингу Светка и пошла к дверям. Что говорил Светке Толик, Беринг, конечно, не слышал. Но то, что говорила она, это доносилось внятно. Светка ругалась виртуозно, всеми этими козлами, уродами, ублюдками, гребаными недоносками, нецензурной лексикой на добрую страницу убористым почерком, а под конец обозвала его бездарью — это-то его больше всего и достало, — неспособной нормально выкрасть ребенка. «Бездарь! — кричала Светка. — Бездарь! Смех! Смех, да и только!» После этого в дверь ударили с такой силой, что, казалось, не только дверь, но и весь дом должны рассыпаться на куски. Но и дверь, и дом устояли. И все стихло.

Светка пошла на кухню и выпила стакан водки. Это Беринг обнаружил наутро — водка-то была его.

Больше Толик не встречал Беринга у подъезда, и со Светкой они его не вспоминали, как будто и не было такого на свете. Светка даже замок не поменяла. И только Лев, царь зверей, упрямо напоминал о нем своим выпуклым лбом, вывернутыми негритянскими губами, ручонкой, чуть что сжимавшейся в кулачок…

О том, что произошло в тот злосчастный вечер в ресторане «Седьмое небо», Светка рассказала ему намного позже.

Светка была в маленьком, коротком платьице, которое ее действительно молодило. Перед входом в зал она глянула на себя в зеркало. Она медленно подходила к нему и смотрела на себя как бы со стороны, сначала издали, потом все ближе и ближе. Она осталась собой довольна. В конце-то концов, не просто же была она когда-то Мисс Филфак. А за красивые глаза. Наконец она вошла. Толик неловко рванулся навстречу и чуть не опрокинул стул.

— Спокойно, — сказала Светка снисходительно. — Не нервничай.

Соседние с ними столики пустовали, потому что Светка поставила такое условие, чтобы рядом никто не мельтешил. Только в другом конце зала начинал гулять корпоратив.

Их столик стоял даже на некотором возвышении, откуда весь зал был хорошо виден. Собиравшиеся на корпоратив вообще проходили мимо. В какой-то момент прошел Корнейчук с невысокой темноволосой женщиной. В очках. Увидев Светку, а ее в этом платье, да на возвышении, да принявшей какую-то замысловатую, особенно подчеркивающую фигуру позу, было трудно не заметить… Так вот, заметив Светку, Корнейчук был потрясен, лицо у него вытянулось и стало каменным, зато Светка уставилась на его спутницу во все глаза и, к досаде своей, должна была отметить, что его жена довольно неплохо выглядит и одета со вкусом…

Толик был от Светки в восторге и, наверное, на многое рассчитывал. Она хохотала, рассказывала анекдоты и пожирала одно блюдо за другим (когда она нервничала, она много ела). Тогда как Корнейчук, всегда любивший коллективные развлечения, сидел в полном ступоре и ожидал какой-нибудь гадости. Так он ее и дождался.

Уже часам к десяти, когда начался обычный развал, распущенность, расслабон и потеря контроля, короче, в тот самый момент, о котором какие-то его участники говорят — а вот этого уже не помню, именно тогда супруга Корнейчука направилась в туалет. Светка выждала момент и пошла следом.

Следя за входной дверью, она ждала, когда та вый­дет из кабинки. И вот «та» вышла из кабинки и подошла к зеркалу. Светка стала с ней рядом. В зеркале перед собой она видела чуть расплывшуюся от алкоголя мордашку смазливого котенка.

— Снимите очки! — строго сказала Светка.

— Зачем? — спросила жена Корнейчука.

— Очень нужно, — сказала Светка.

И в какое-то мгновение она сняла с нее очки, зачерпнула воды из крана и одним движением смыла с лица всю конфетную красоту, заодно захватив и волосы, и они повисли по щекам растрепанными, унылыми прядями. Жена Корнейчука взвизгнула и по­мчалась вон.

— Очки! Очки! — вслед закричала Светка.

Дальше было — что? Жена Корнейчука крепилась изо всех сил, тихо хныкала. Охрана тупо топталась, Корнейчук, заикаясь и размахивая руками, требовал у администратора вызвать милицию. Толик совал администратору и охране стодолларовые купюры. Разные пьяные и любопытные их окружали. Некоторые получали удовольствие. Светка, почти трезвая, изображала саму невинность, кротко смотрела в пол…

С ситуацией Толик справился безупречно. Но когда уже на улице он с полным своим правом попытался взять Светку под локоть, она резко вырвалась и заорала: «Да пошел ты!» И помчалась по улице так быстро, как только могла, ловко вскочив в на секунду затормозившее такси. И тогда Толик понял, что это всё, его окончательно продинамили, ничего хорошего уже не будет, и через несколько дней, накопив отчаяние, выкрал ребенка, предварительно вызвав из деревни тетку по матери.

Что-то Светку развезло тогда, когда она рассказывала Берингу всю эту историю, что-то язык у нее разболтался, а может, это он ее спровоцировал и все ее откровения были знаком высшего доверия…

— Слушай, — сказала тогда Светка, многозначительно глядя в глаза. — Только не делай из своего Толика святого! Знаешь, как было дело? Как тогда ты мне рассказал про всю эту бодягу с деньгами, позвонила я одному старичку… Мы с ним еще по ларькам знакомы. Совсем еще был пацаненок, просто я его так дразнила — старичком. Талант к коммерции, просто Гермес, бог торговли. Связи, контактность — это не передать. Поедем за товаром, я еще сигареты не докурила, а у него уже все в друзь­ях, со всеми на «ты», уже по рукам ударили, тюки грузит. Так он и сейчас живет, слава богу! Короче, старая дружба не ржавеет. Вечером я уже с Толиком сидела.

— На седьмом небе?

— Не издевайся. А знаешь, что самое смешное? Толик мне деньги дал, для него это — тьфу было, раз плюнуть, в казино больше просаживал, а потом они к нему же и вернулись. Сенька у его напарника одалживал! Да все хороши, все жулики! А ты говоришь! Пожалел ягненочек волка.

— Ничего, — сказал Беринг что-то вроде того. — Вот ты поднажмешь, вырастишь что-нибудь другое.

— Что? Что я выращу? — возбудилась Светка. — Кого?

— Павла Корчагина, — сказал Беринг. — Алексея Маресьева или Юрия Гагарина.

— Придурок, — сказала Светка. — Не смешно.

— Героя, короче, слабо. Тогда Билла Гейтса.

Эта перспектива была Светке посимпатичней, но после секундного раздумья она сказала:

— В Гейтсы не вытянем, ген слабоват. Да что там! Был бы нормальный человек, и то хорошо.

В тот вечер они почему-то засиделись, за окном разливалась темная, вязкая, устойчивая грусть. Допили весь чай и выкурили почти все сигареты.

— Ты знаешь, — сказала Светка. — Когда я была маленькая, над нами жила какая-то старая актриса. Я даже фамилии ее не помню. Мне она казалась старой-престарой. Как баба-яга. Но она была доб­рой. Как-то она позвала меня к себе и подарила целую коробку флакончиков из-под духов. Потрясающе красивых. Мне это казалось немыслимым богатством. Я шла домой по лестнице, прижимала к себе эту коробку… Флакончики сталкивались, звенели… Я была так счастлива! Сейчас я скажу, правда-правда, что-то очень важное для меня, ты будешь смеяться — смейся. Мне кажется, это был самый счастливый момент в моей жизни.

— Только не расплачься, — сказал Беринг.

— Не дождешься, — сказала Светка. — Помню, как мы за тряпьем в Польшу ездили, в Турцию, в Германию… Понятно, бегали по распродажам, скупали самую дешевку, дерьмо… Как-то роюсь в ящике, где все по одной, по две марки… А тут какая-то хабалка, ни кожи ни рожи… Поймала ее взгляд и вдруг почувствовала себя таким ничтожеством… Короче, Мисс Филфак!

— Я знаю, я тебя достала, — сказала она чуть позже. Ты, может быть, без меня уже жизнь свою устроил. Вон хотя бы с той анорексичной девицей.

— С той? Нет. Тут уж не беспокойся.

— Ну с какой-нибудь другой. Не переживай, я съеду. Мою квартирку скоро освободят. Сразу ­съеду…

— Когда съедешь, тогда и съедешь, — сказал Беринг нерешительно и уставился в темень за кухонным окном.

Пора было идти спать, но спать не хотелось. Вообще ничего не хотелось, даже разговаривать. Он подумал, что давно уже ничего не читал. Несколько дедовских стопок, до которых он так и не добрался, Светка постепенно оттеснила в угол, к вешалке, и накрыла старой ковровой дорожкой. Там, наверху, лежал и так любимый ею когда-то, и так любимый всеми остальными девицами филфака роман «Мастер и Маргарита». Но когда Беринг ей об этом напомнил, она отрезала: «А, выдумки все это… Его Маргарита без прислуги не жила. И жрали они будь здоров. Сам писал: у нас дома лучший трактир в Москве».

Когда Светка действительно съехала, весна только начиналась, и по сторонам дороги громоздились горы грязного снега. Беринг нес к такси одетого в шубку, невозмутимого царя зверей и краем глаза видел, как его ручка в крошечной варежке сжимается в кулачок.

 

Адель звонила уже не так часто, но по-прежнему говорили они подолгу. Беринг любил Адель, она оставалась его семьей, но говорить с ней ему было скучно. Это значило — наполнять своей жизнью чужую жизнь, отливать из своего стакана. Конечно, не жалко. Пожалуйста. Люди могут сделать друг для друга не так-то много. Что скупиться? Аделькин голос, теряя силу, обвисал где-то в пространстве, и Беринг терпеливо подавал твердую, упругую реплику, за которую этот голос цеплялся.

И все-таки Адель была счастлива своим счастьем, счастьем чуть заторможенного меланхолика.

Как-то она позвонила утром, что было само по себе из ряда вон. Обычно она это делала ночью, в то время, когда ее граф засыпал в одном из дальних покоев своего затхлого замка. И тогда она все равно говорила тихо, как будто боялась его разбудить.

— У моего мужа все сложно, — сказала Адель своим тягучим, глухим голосом.

— Догадываюсь, — откликнулся Беринг.

— Он платит большие налоги.

— Понятно. Капиталистические джунгли.

— Не джунгли. Просто большие налоги. Но мы подумали и купили…

— Что? — спросил Беринг, хотя ему было абсолютно без разницы, что они там купили.

— Нашу фирму.

— Какую фирму? — переспросил Беринг машинально и не врубаясь.

— Нашу. У нас был Семен Аркадьевич.

— Этот подлец? — заорал Беринг. — Он у тебя был? Как он тебя нашел?

— Только не кричи, — сказала Адель. — Ты послушай… Мы подумали и решили, что хорошо будет мне что-то иметь дома. Мы с тобой будем компаньонами…

— Тебе надо было его вышвырнуть к чертовой матери! Вон! Вон!

— Ты не кричи…

— Сколько вы ему заплатили?

— Это не важно.

— Сколько вы заплатили этому жулику?

— Не надо так его называть.

У Адельки было рабское, врожденное уважение к авторитетам. Отправься она на самый северный из всех северных полюсов и еще дальше, все равно Сенька Сторожев навечно запечатлелся в ее сознании в образе начальника.

— Понятно, что твой граф осел, но ты-то, ты-то! Курица!

— Почему? — обиделась вообще-то необидчивая Адель. — Я в конце марта приеду. Тогда поговорим.

 

Адель приехала в конце марта, утром, на поезде. И тут же отправилась на метро. В руках у нее было две устрашающего размера сумки, но Адель всегда была сильной и с ними справлялась. В одной были подарки для матери, сестры и племянника, другая была набита детской одеждой, меньшего, чем у племянника, размера, потому что с того момента, как Беринг рассказал ей, что Светка родила ребенка, она стала покупать детскую одежду. Это доставляло ей удовольствие, как будто она делала это для себя. Еще на шее у нее висела сумочка, в которой были мобильный телефон, деньги и бумаги, которые они составили с Сенькой Сторожевым о передаче фирмы в ее руки. Почему она поехала на метро, а не взяла такси, не позвонила Берингу или, наконец, сестре, чтобы ее встретили? Этого никто уже не узнает. Она так сделала. И это все.

Начинался утренний час пик, Адель уже протискивалась в открытую дверь вагона, когда раздался взрыв… И это тоже было все.

Говорят, есть карма. И каждый получает то, что заслуживает.

Говорят, нет справедливости.

Говорят, о добре и зле может судить только Бог. А Бог молчалив и скрытен.

Рассказывали, по всей станции была разбросана детская одежда. Кто-то что-то подобрал, и она так и не досталась тому, кому была предназначена, — Льву, царю зверей.

В гробу у Адельки было спокойное, чуть удивленное выражение лица. Все остальное было закрыто. Беринг смотрел на нее и думал, что совершенно ее не знал. Совершенно. Он не настолько самоуверен. Люди непостижимы. Человеческие миры не пересекаются, просто двигаются во времени параллельно друг другу… Такие замкнутые вселенные.

— Скажите что-нибудь, — сказала, всхлипывая, распухшая от слез, хорошенькая младшая сестра Адельки. Она держала своего сына, племянника Адельки, за руку, тот капризничал, вырывался и все норовил убежать.

Мать напоминала грубо рубленную скифскую каменную бабу и за все время не сказала ни слова.

— Скажите что-нибудь, — повторила сестра Адельки. — Вы же хорошо ее знали…

— Она… — сказал Беринг и запнулся. — Она… она была… отзывчивой.

Больше он уже не мог выдавить ни слова, не от волнения, а потому что сказал, наверное, самое главное — в человеческом скопище, где каждый кричит о себе, редко кто отзывается на твой голос.

«Передай привет моему отцу!» — подумал Беринг, когда гроб стал опускаться в огненную яму. И явственно услышал Аделькин голос:

— Хорошо, не беспокойся. Только не кричи.

 

Мать Беринга приехала через несколько месяцев. Она открыла дверь своим ключом и долго топталась у входа, втаскивая вещи. Беринг вышел на шум.

— Ну ты и Робинзон Крузо! — сказала мать, целуя его в щеку.

С похорон Адели он не брился. В квартире было запустение. Лампочка на кухне перегорела еще на прошлой неделе.

— Надолго? — спросил Беринг, оглядывая ее объемный багаж.

— Надолго, — сказала мать. — Я рассталась с Виктором.

— С чего это?

— Он намного младше меня.

— Ты только сейчас это узнала?

— Не надо со мной так, — сказала мать, легонько хлопнув его ладонью по лбу. — Запомни, я тебе все-таки мать, а не подружка.

— Запомнил, — сказал Беринг.

Мать разместилась в бывшей Федькиной-Светкиной комнате, Беринг ввинтил на кухне новую лампочку. Сидели, пили чай.

— Как ты жил? — спросила мать, с привычной заботой намазывая бутерброды и вкладывая по одному в его руку.

— До потопа или после?

Мать не поддержала.

— Нормально. Хорошо.

Помолчали.

— Хочешь, я телевизор сюда куплю? — спросил Беринг, когда молчание затянулось.

— Я не люблю телевизоры на кухне, — сказала мать. — Думать мешают.

Они еще посидели. Оба понимали, что все не так просто, что дело тут совсем не в Витьке и не в какой-то разнице в возрасте. Просто исчез человек, которому надо было что-то доказывать и перед кем это же что-то демонстрировать, даже если он сам об этом не знал.

Через неделю появилась Томка. Наверняка у них с матерью был такой уговор. Как и мать, она открыла дверь своим ключом и стала затаскивать вещи. Беринг опять вышел на шум, Томка поцеловала его в щеку, — он еще не побрился, — и сказала, что он выглядит как бродяга. Вместе с ней был Федька — уже мало знакомый Берингу маленький человек.

— Ты мой папа? — спросил Федька, глядя исподлобья.

— Это вопрос, — сказал Беринг. — По римскому праву — отец всегда неизвестен.

— Не слушай всякие глупости, — сказала Томка. — Это твой папа.

— А дядя Костя?

— Дядя Костя — это дядя Костя. Я никогда не говорила, что он твой папа. А это — твой папа.

Федьку разместили в одной комнате с матерью, а Томка бесцеремонно улеглась рядом с ним на тахте. Он накрыл ухо подушкой и отвернулся к стене.

— Надо уметь прощать, — шепнула ему мать на­утро.

Первые дни Беринг испытывал острый дискомфорт. Томка и даже мать были ему чужими. Федька раздражал. Томка никогда не была дурой, но не понимала или не хотела понимать, что их разделяет не только ее измена, считай, в тот момент — предательство, но и ряд лет, а главное — дней, каждый из которых был пропастью. Впрочем, через несколько дней это чувство смягчилось, а скорее, он просто принял ситуацию, навязанную ему двумя объединившимися и когда-то близкими женщинами.

Мать Беринга оказалась не такой и простушкой, она сохранила деньги за дачу и даже скопила еще. Обсуждали, как расширить жилплощадь. Но это все откладывалось на потом — надо было еще прожить лето и отправить Федьку в школу. Беринг в этих обсуждениях не участвовал, вернее, оставался безучастным. Разве что он как-то встретил Светку и за чашкой кофе они обсудили дела последних месяцев своей жизни. Светка предложила ему часть дачи, которую на лето ей снял Толик. Судя по этому, и она свою жизненную ситуацию приняла…

Таким образом началось лето. Все жили на даче. Мать, Томка с Федькой, Светка с Левкой… Дача немного напоминала дедовскую — и за ней была березовая рощица и небольшой пруд, полный головастиков, — но была намного комфортнее. Женщины порой жили мирно, порой ссорились и дулись друг на друга, Беринг в их дела не вникал. Он приезжал на субботу и воскресенье, как классический дачный муж. Как-то не поехал, придумал отговорку.

Было солнечное, прохладное июньское утро… Он прошлепал на кухню, выпил воды, потом сварил себе кофе. Позвонила мать:

— Когда приедешь?

— Не сегодня.

— Ладно, — сказала мать с пониманием. — Отдыхай. Привези мне, пожалуйста, серую папку для бумаг с моего шкафа.

Он пошел в Федькину-Светкину-материнскую комнату, нащупал рукой папку на шкафу. Думал, в этой папке документы или письма, бросил случайный взгляд на первую страницу — там было одно слово «роман». Открыл и прочел: «…ее сын родился в шесть утра в дождливый осенний день… Может, поэтому первые два дня он все время плакал…»

Беринг закрыл папку, завязал тесемки… Чтобы не забыть, положил папку на ковровую дорожку, которой все еще были закрыты дедовские книги, придвинутые к вешалке.

И одна мысль преследовала его весь тот день, как преследует иногда навязчивая мелодия… Что когда-нибудь случится такое, конечно же случится, что не будет уже на свете ни его, ни Томки, ни даже Федьки… И только в этих фразах он останется и уже будет жить вечно в мире того самого слова, которое было первым, вначале, как писал один евангелист. А ему можно верить. «…ее сын родился в шесть утра в дождливый осенний день, может, поэтому первые два дня он все время плакал…»

Беринг знал, что дальше мать будет описывать свою жизнь с отцом, потом предательство отца, потом свою встречу с Витьком. Потом дойдет и до Беринга… Но разве она его знала? И когда? До или после потопа? Поглотившего много всяких вещей, в том числе и телепередачу «Спокойной ночи, малыши!», в которой волк бесконечно гонялся за зайцем, но так и не мог его поймать. Мать много чего не знала… Она не знала даже то, что лучшим моментом Светкиной жизни, бывшей Мисс Филфак, был, ко­гда она тащила от старой актрисы коробку с флакончиками из-под духов. И Адель она не знала… Странного человечка, которому Беринг мог подобрать только одно слово — отзывчивая. Как она могла знать его, своего сына, если он сам себя не знал?

— Ступайте на место, Беринг!

Беринг… Узкий пролив, разделяющий или соединяющий два материка. Мать звала его — Вовуся, а когда была им недовольна — Владимир. Имя он взял себе сам.

По дороге на вокзал Беринг зашел в писчебумажный магазин и купил большую общую тетрадь, выбрал попроще и подешевле, с бумагой желтого отлива. Не все ли равно, на какой бумаге написано слово. Лучше всего было бы выбить его на камне.

Шел одиннадцать тысяч восемьсот восьмидесятый день его жизни…