Последняя родина, я этой памятью болен…
Последняя родина, я этой памятью болен…
* * *
Буфет санаторный, в меню – запеканки и клёцки,
И в чёрных бобинах – положенный мёртвый Высоцкий,
И море за нами, линейка поёт и хохочет,
И мишка с шарами, летящий из радиоточек.
Последняя родина, я этой памятью болен.
Как ты поднимала пустую породу из штолен,
Впотьмах утирала горючие слёзы мартенам,
Кораблики атомных тромбов пускала по венам.
Ты стольким делилась, но я это благо забуду,
Украли твоё угощенье, побили посуду,
Исчезли портреты, медалей звенящие диски,
И ни обелисков, ни вечных огней авестийских,
И только когда, раз в году, обязательно снится
Твой свет негасимый рубиновых звёзд над столицей,
Рычащий Высоцкий, компот, запеканка на блюдце –
Боюсь просыпаться, вернее, боюсь не проснуться.
* * *
Не споют тормоза и не свистнет авто колесом,
Город слёг до утра, жар спадает, за стенкой ни звука,
Постарайся уснуть и увидеть старательский сон –
Заметают Москву золотые пески Учкудука.
Это прошлый двадцатый своих оставляет себе –
Собирает, боясь потерять, как талоны на водку.
Полетят космонавты в один необъятный Тибет,
И рабочие люди уйдут в неоплаченный отпуск,
И в иной стороне без предела продолжится БАМ,
Магомаев споёт, и заменит хрусталики Мильман,
Будет жарить минтая столовая по четвергам,
И глазами стрелять – Робин Гуд из одесского фильма.
Ты меня отпусти, мой отцовский двадцатый, не трожь,
Я одно из твоих нелюбимых поточных изделий.
Все «икарусы» вышли в тираж и закрыто метро.
Помаши на прощанье пятнистой ладонью Фиделя.
* * *
У сталинки с граффити «русский, не квась!»
Асфальт многослойный положен,
Когда-то тут кирха на солнце пеклась,
На сложенный зонтик похожа,
А новое время, не знавшее кирх,
Оставило клумбу-корыто,
А дальше, на сровненном кладбище – цирк,
Похожий на зонтик раскрытый.
Всплывает весна, и растопленным днём,
В котором тонули черешни,
Прошли мимо цирка мы с мамой вдвоём,
Сквозь свет нестерпимый, кромешный,
Сквозь шорох акаций и пенье песка,
Сквозь царство непуганых кошек,
И помню сандалии на ремешках
И мамино платье в горошек,
Плескались на белых домах простыни –
Плакаты со словом «товарищ»,
Асфальт проминался, точь-в-точь пластилин,
И наши следы оставались,
И вдруг надо всем, в голубой высоте,
Со звоном побилась посуда,
Затем темнота наступила, затем
Явились, незнамо откуда:
Буфет полосатый, не дуб, не орех,
Нездешний цветок на гардине,
И тень колокольни на заднем дворе,
Поломанная в середине.
* * *
Там, где госзаказ фабричным дымом
Поднимается столбами ввысь,
Александр Валентиныч Климов
Выйдет по Саратову пройтись.
Будет догорать цветное лето,
Будет в сером он дождевике,
И дымиться будет сигарета
В крепком пролетарском кулаке.
Он увидит – встали, как скульптуры,
Позади музея моряков
Григоров, завсектором культуры,
И начальник смены Пермяков.
Подойдёт к товарищам и спросит
О здоровье каждого из них,
Выполнен ли план на сенокосе
Иль внештатный вдруг момент возник?
Те же станут счастливы, как дети,
Чудо волжских зорь плеснут в стакан.
Наконец-то появился третий,
Это словно в трио музыкант.
Время есть, не будет нагоняя,
Просыпается район родной,
И поёт про свадьбу Магомаев
Из раструба возле проходной.
Выпьют, постоят, закурят «Приму»,
И, вставляя в строфы матерок,
Прочитает стих товарищ Климов,
Свежий, словно с Волги ветерок.
* * *
Ржавый костяк механизма,
Весь оплетённый лозою,
Кажется анахронизмом
Как метрострой в мезозое,
И на застывшем заводе,
Ветреным вечером мглистым,
Криками чайки разводят
Редкого гостя туриста.
В эту осеннюю пору,
От унижения горбясь,
Словно поверженный Форум,
Смотрится брежневский корпус.
Тут создавали машины,
Делали не для наживы.
И разошлись старожилы
В нашей эпохе паршивой.
Старые спят терриконы.
Этот пейзаж Украины
Словно срисован с иконы.
И зарастают руины
Дикой лозою упругой
Так, что выкашивать впору,
И оглашает округу –
Титом Лукрецием – ворон.
* * *
Герману Титову
Море чуть слышно стонет, переходя на свист
Вот он стоит на склоне, гипсовый мой горнист.
Мой одинокий, жалкий – там, где кипит паслён
И пузырьки фиалки поработили склон.
Южная часть России, степи её, леса.
Что же так облупились белые корпуса?
И не скрипят качели у небольшой реки.
Что же так заржавели детские турники?
Ты воструби, мой ангел, вплоть до небесных сфер –
Встанут станки и танки, бедный СССР,
И на заре заводы трубами задымят.
Детям твоим сегодня стукнуло пятьдесят.
Ты нам сыграй на счастье – только не вострубит,
Нет у него запястья, горн у него отбит,
И не узнать, хоть тресни, так ли они нужны,
Эти жемчужки песни в раковинах ушных.
* * *
Вот-вот прикроют русские бистро,
Свернут все тенты, спрячут всё квасное,
И голый сквер запахнет так остро
Всеобщим возвращеньем к перегною.
Я помню эту осень в двух веках,
До тополей над переулком Тёплым,
До патины на бронзовых руках
Калинина, до ржавчины на стёклах,
Ещё до всех погромов в новостях,
До красных луж узбецкого портвейна,
И мусора, заливисто свистя,
Сгоняли нас с брусчатки мавзолейной,
Ещё цвели невзрачные кусты,
И гром рычал, субботний день венчая,
У водосточных рукавов пустых
Раскачивались пальцы иван-чая,
Москва скрывалась плёнками дождя,
И, сквозь туман, не говоря ни слова,
Ты мне рукой махала, уходя
По переходу площади Свердлова.
* * *
До войны, как до сотворения мира,
Что, наверно, соотносимо,
Так библейски давно, что жара не томила
И дожди проходили мимо,
Четверть нашего сада, довольно ловко
Отхватили соседи. Прежде
Было кладбище маленьким, а грунтовку
До райцентра насыпал Брежнев.
Мы уехали в город, комфорта ради,
А соседи, стыда не чуя,
Ели яблочки с яблонек, что наш прадед
Прививал, как учил Мичурин.
«Я недавно была в том краю, и краше
Нет пейзажей, наверно, милый, –
Посреди пустыря лишь яблони наши
И до самой дороги – могилы».
Я молчу, одряхлевшей соседке внемлю.
Пробивается дождик робко,
Довоенные люди уходят в землю,
Довоенные яблони – в топку.
* * *
Жизнь прошла, но не вышла,
Наверное, выхода нет.
Над останкинской вышкой
Ползёт переменчивый свет.
Дождь пройдёт над столицей,
От ветра не будет вреда,
И ещё настоится
На белой сирени вода.
Сад, что клевером выткан,
Очнётся и станет тенист,
И сквозь новую плитку
Настурция выбросит лист.
Сердце чисто созижди,
Пускай эти знаки малы
Но к растительной жизни
Вернутся сухие стволы,
И глядишь без опаски
(Теперь наши взгляды близки),
Как в анютины глазки,
В картофельные глазки.