Журнальный мир

POST FACTUM

При жизни не был я известен.

Как умер – многим стал знаком.

Эти строчки – обо мне. И их написал не Шекспир.

Я умер в 73 года в расцвете физических, духовных и умственных сил. По неосторожности.

Я не собирался рассказывать о себе миру.

«Я жил, как мог.

И умер, как случилось»…

Я воевал. Перед самым окончанием войны, в 23 года, получил орден Красной Звезды. Меня всегда спрашивали – за что? Я не любил вспоминать, что убил много людей. Мне было их жаль.

…Весной 1945-го мы шли по Чехословакии с боями. Освобождали один населенный пункт за другим. В каком-то городке мы уже дошли до окраины, когда вдруг из-за домов выскочил грузовик, набитый фашистскими солдатами. Я был пулеметчиком, но в этот раз вооружился и трофейным фаустпатроном.

– Васильев! – закричали мои товарищи, – Стреляй! Бей из фауста!

Я и сообразить ничего не успел. Вскинул оружие на плечо и выстрелил.

– Молодец! Молодец, Васильев! Попал! – услышал я крики.

Мы подбежали к раскуроченной машине и стали считать убитых. Их было больше двадцати.

В День Победы я надевал награды, встречался с ветеранами и обязательно пил водку.

Почему я вспоминаю об этом? Потому, что это явилось событием в моей жизни, значительность которого не вызывала никаких сомнений и состояла в том, что я убил других людей, распорядился чужими жизнями и судьбами. До сих пор мне слышится: «Васильев! Стреляй! Бей из фауста!.. Молодец! Молодец, Васильев! Попал!!!»

Наверное, я вспоминаю об этом потому, что преступил важнейшую заповедь «не убий», но при этом не чувствовал себя преступником. Напротив, товарищи считали меня героем, хорошим солдатом. Потому что защищал Родину, народ, мать. А это – святое.

В своей не самой короткой жизни я совершил все-таки мало поступков. Об этом я думаю с сожалением.

Я избегал перемен. Жизнь текла свободно и естественно, как равнинная река.

Одна из таких ситуаций, которая могла бы стать событием, интересной страницей в моей судьбе, осталась только воспоминанием о нереализованных возможностях…

…Апрель 1965 года. Мне 43, и я – отец солидного семейства: жена, две дочери и сын. Плюс хорошая должность и диссертация на подходе.

Я лежал в больнице. В соседней палате находилась на излечении моя бывшая студентка, которой когда-то я преподавал физику. Полторы недели мы ходили по больничному коридору и беседовали, вспоминая общих знакомых и смешные моменты, случавшиеся в студенческой жизни. Этих полутора недель оказалось достаточно для того, чтобы Надя влюбилась в меня. Сильно, пылко и безответственно. Что меня, признаюсь, удивило: ей, симпатичной, аккуратненькой блондинке, – чуть за 35, муж – умница, две чудесных дочурки; на работе вроде всё ладилось. А моя абсолютно голая голова и начинавший округляться животик не делали меня похожим на актера кино Кадочникова.

Я считал наши случайные беседы в коридорах общими, поверхностными, ничего не значащими и ни к чему не обязывающими. У меня не было в планах продолжать наши какие-либо контакты после выписки. Что, собственно, и произошло по отношению к другим людям, с которыми я общался в больнице.

Что же привлекло Надю во мне?

Возможно, ей нужен был источник, который давал бы силы пережить то угнетенное состояние, в котором она находилась. Можно допустить, что у нее все-таки были проблемы в семье. Мы не говорили об этом.

После выписки из больницы я получил от нее несколько писем, и мы даже трижды встречались: в парке, у Волги и на вокзале.

Мы просто шли рядом и беседовали о том о сём. У меня сложилось впечатление, что Надя отождествила себя с героиней «Бесприданницы» Островского. Фатальность была написана на ее лице, читалась в ее глазах, звучала в ее голосе…

Через два месяца она уехала в Москву и осталась там навсегда.

Перед отъездом мы сидели в кафе. При свечах. Звучала живая музыка. Скрипка, виолончель, фортепиано.

Моя бывшая студентка сама была музыкантом. Она получила классическое образование в училище; играла на фортепиано, домре, гитаре, неплохо пела.

Мы пили хороший кофе. Разговаривали. Курили. Возможно, то, что она курила, а также её редкая целеустремленность, логика (она хорошо играла в шахматы), твёрдость характера в сочетании с фатальностью, романтичностью, с поволокой глаз, с неким флёром, присущим её одежде, причёске, походке, манере беседовать (несмотря на стройность изложения мыслей), – возможно, всё это расположило меня к ней. Иначе почему я сразу же твердо и решительно не прервал наших встреч, бесед, гуляний?

В кафе Надя передала мне письмо. Она придумала сказку, в которой использовала язык бытовой физики – чтобы мне было понятнее. И я её понял.

Письмо я помню от первого до последнего слова. Вот оно.

Уважаемый О. К.!

Позвольте предложить Вашему вниманию сказку. Про обычную электрическую лампочку.

Жила-была Лампочка. Всё было у неё как у всех, и так продолжалось бы и дальше, но вдруг в сети повысили напряжение. Лампочка встрепенулась и стала гореть ярче. Всем стало светлее. И сама Лампочка почувствовала прилив сил и желание дарить ещё больше света, она все разгоралась, потеряв осторожность и не думая о последствиях, которые не заставили себя ждать – однажды её сопротивление резко упало, и произошло короткое замыкание. Лампочка перегорела.

Её ещё можно было встряхнуть, и вольфрамовая спиралька, хитро качнувшись, ещё ухватилась бы за жизнь и восстановила бы возможность светить. Но Хозяин взял молоток и легонько стукнул по Лампочке. «Что ж, – сказал он, – придётся купить новую лампочку!»

Уважаемый О. К.! Вам тоже придётся купить себе новую лампочку!

Надя передавала мне письма при личных встречах. Иногда не одно. Я бережно хранил их в укромном месте и любил время от времени перечитывать; особенно некоторые места. Например, это.

Дорогой О. К!

Простите меня. За то, что было, есть и авансом за то, что будет. Решила покаяться. И за это простите.

Я люблю Вас. Это правда. Мы никогда не будем вместе. Это обидно. Всё пройдет. Это одновременно и правда, и обидно. Понимаю… (Далее шли неуклюжие рифмованные строчки.)

…Это называется бред на рассвете – сейчас 5 часов утра. Хочется потихоньку выйти из дома и побежать на Волгу. Она сейчас такая тихая и спокойная. И подарить ей себя. И поплыть. Но на берегу непременно должны ждать Вы. Иначе всё неинтересно. Я уже начинаю путаться в Вы – Ты. Но не хочу переходить на ты. Хочу на Вы. В этом – романтика наших отношений.

А вот и дождик пошёл. Так что Волга отменяется. Но не отменяется мой Вам телефонный звонок на работу в понедельник. Я Вас услышу. И обрадуюсь. И всё будет хорошо.

Я даже выучил наизусть её самое первое письмо ко мне.

Дорогой О. К.!

Давно не писала писем, хотя всегда любила это делать. Вы – благодарный повод вспомнить эпистолярный жанр. Спасибо Вам за это. К тому же возникла необходимость объясниться. Вернее, объяснить самой себе, что происходит. «И все-таки, что ж это было, чего так хочется и жаль…»

В юности я вела дневник. Он сохранился. Иногда перечитываю свои записи.

Я не изменилась с тех пор – или ещё не вышла из детства, или всегда была взрослым ребёнком. Иногда хочется вернуться в прошлое. Даю Вам эту возможность, когда лет через 20 Вы возьмёте в руки пожелтевшие страницы этого опуса. Хотя мужчины не сентиментальны. Да и бывают трусоваты… Впрочем, к Вам это не относится. Вам ни к чему избавляться от всякого рода изобличающих вещей. Во избежание…

Вас не в чем изобличать.

Май полностью оправдал свое название. Я маялась. Я болела. Я перемогалась и втянула Вас в этот процесс. Простите великодушно.

Вы – удивительно добрый человек. Ваша доброта – всеобъемлющая. Она огромна и неисчерпаема. Я просто купалась в ней, погружаясь всё глубже… Никогда я не встречала таких людей. Я полюбила Вас.

И моя истерика дома после выписки из больницы была, конечно, следствием стресса от сознания того, что нас с Вами разлучили. Ну а дальше – больше.

Телефон стал моим мучителем. Но и спасителем тоже.

Я металась и не знала, как расценить Ваш прощальный (при выписке) поцелуй в щечку – как простую любезность или же как нечто большее.

И даже наше «стояние» на берегу Волги не дало мне уверенности ни в чем.

Апогеем всего, безусловно, был коньяк.

Вы за полчаса умудрились наговорить мне столько не просто добрых и приятных слов, но, на мой взгляд, ласковых, душевных, – сколько я не слышала за всю свою жизнь.

Меня обычно любили молча.

И вдруг – обрыв, недоумение, изумление, сомнение, обида и разочарование.

Вы искали причины. Потому что не хотели сближения.

А тот, кто хочет – ищет возможности.

По-моему, Вы испугались. Не за себя, а за всех тех, кто вокруг Вас. И только поэтому я могу Вам простить. Малодушие и трусость «за себя» я никогда не прощу.

Безусловно, это всего лишь моя трактовка происходящего, мое видение. И мои фантазии, если хотите.

Хотелось бы услышать Вашу версию.

Вы удивительный человек. Не хотелось бы прерывать наших отношений.

Предлагаю Вам дружбу с привкусом несбывшейся любви. Хотя, наверное, так не бывает. Кажется, Мопассан сказал: «Дружба между мужчиной и женщиной – это взаимоотношения либо бывших любовников, либо будущих».

А я думаю, что есть три стадии.

Первая: мужчина – знакомый. Вторая: мужчина-любовник. Третья: мужчина-друг. Предлагаю опустить вторую стадию, перейдя сразу к третьей.

Я успокоилась и снова приобрела способность здраво рассуждать и трезво анализировать. Хотя был момент, когда была готова разрушить всё, что имела. Это было так сильно! По-настоящему. Спасибо Вам за это.

Я люблю Ваш смех и надеюсь иногда его слышать.

Не пропадайте. Звоните. Хороший Вы мой Человек.

С наилучшими пожеланиями,

Ваша Н.

Р. S. Простите великодушно, я не думала, что Вы так легко пойдёте у меня на поводу…

Особенно я оценил этот её по-дамски изящный укол в сердце: «Простите великодушно, я не думала, что Вы так легко пойдёте у меня на поводу»…

Что ж, Надя отомщена сполна…

Меня давно нет на свете, а я всё ещё вспоминаю этот постскриптум, выведенный особенно чётким почерком.

…На следующий день после кафе, кофе, музыки и гуляния по парку я провожал Надю в Москву. У вагона пассажирского поезда она пылко поцеловала меня, сунула в руку листок бумаги и… уехала навсегда.

Это оказались стихи, написанные ею. О нас. Я их люблю. Они напоминают мне период, когда я истинно жил: мгновения человеческой теплоты, искренних чувств, глубоких переживаний, – всё то, что чего-то стоит в этом мире.

Посмотри на меня через пламя свечи.

И во лжи ты её не спеши уличить.

Я укроюсь в судьбу, как в мохеровый плед.

И не стану искать на вопрос свой ответ.

Посмотри на меня через пламя свечи.

Те слова мне скажи, прошепчи, прокричи.

Я укроюсь в слова, сердцу станет тепло.

Благодарна судьбе, что мне так повезло.

Посмотри на меня через пламя свечи.

Свою руку в мою положи. Промолчи.

Я укроюсь в туман из несказанных фраз,

Умоляя свечу, чтоб огонь не угас.

Через неделю Надя позвонила из Москвы мне на работу. Она сообщила о том, что послала письмо до востребования.

Я сжёг его, не читая.

Больше Надины звонки до меня не доходили.

А в шестьдесят я сам влюбился, как мальчишка, в сорокалетнюю, умную и красивую женщину, мать двоих детей, которые меня приняли, потому что приняла Она.

Сначала Она не пускала меня даже на порог. Долго и терпеливо я ждал приглашения. И дождался, наконец.

Теперь уже я писал записочки и письма, звонил по телефону, стремился увидеть предмет моего обожания.

Мне легко дышалось рядом с любимой.

Нет, я не оставил семью: ухаживал за больной женой, помогал детям. Но душа моя трепетала и жила только рядом с любимой женщиной. Это и была моя настоящая жизнь, которая длилась 13 лет, и в которой было много, очень много хорошего.

Кажется, я запомнил каждый день, и каждый из них был мне дорог.

Благодаря последним тринадцати годам жизни я понял Надю. Идеально, когда любовь взаимна. Но, как известно, это большая редкость…

Я стал умирать, когда моей любимой не было в городе. Она уехала с детьми на их родину, а я брал почту, присматривал за квартирой, проводил там восхитительные часы, купаясь в Её запахе, любуясь заведённым Ею порядком, прикасаясь к Её вещам, читая Её книги…

Через неделю, дождавшись их возвращения, я вздохнул с облегчением. И умер.

Мне было светло от их искренних слёз.

Я думаю о нереализованности человеческих жизней. О своей, в частности. И об упущенных возможностях.

Судьба всегда дает людям шанс. Может быть, и не один.

Надо было совершать поступки. А я уклонялся от них. Хотя был умным, здоровым, сильным мужчиной.

Я думаю о том, что большинство из живущих – по сути – мёртвые люди; что и на пороге смерти возможно возрождение. Именно это со мною и произошло.

СТАРИК БЕЗ МОРЯ

Мы познакомились в какой-то маленькой забегаловке близ порта. Здесь стоял ужасный шум от беспрерывно работающих механизмов. Стены мало глушили этот лязг и скрип, и звук ударов металла о металл.

– Почему не пьёшь? – строго спросил он меня, показывая взглядом на мою минералку. – Здесь хорошее пиво.

Он – это старикашка лет семидесяти; просто сморщенный жизнью старикашка.

– Не люблю.

– А чего ты здесь? Не пьёшь, не закусываешь… Здесь – пьют! Чего смотришь?

– От тоски, дедуля. От беспробудной тоски. Деть себя некуда. Да и в порту давно не был. Сухопутный я теперь человек.

– Хочешь, я с тобой поговорю? А ты меня пивком угостишь. Хочешь?

– Да-а… – я неопределённо махнул рукой.

Старик перенёс с соседнего столика ополовиненную кружку пива и воблий хвост и присел ко мне.

– О чём поговорим?

– О чём хочешь, старик. Просто говори что-нибудь.

Старик ушёл в свою память; взгляд затуманился, рот его приоткрылся, будто он уже начинал свой рассказ. Но он только тяжко вздохнул.

– Что ж говорить? Жизнь-то прожита. Вот и весь сказ. Жизнь – там (он показал воблим хвостом за спину), а я – ещё здесь.

Старик молча пил пиво и смотрел в себя. Мне казалось, это наигранным: взгляд внутрь памяти, взор с поволокой. Подумалось, что моему собеседнику вообще, может быть, от всей его жизни и вспомнить-то нечего.

Я сходил к стойке и принёс ещё две кружки пива и блюдечко чилимов. Старик сидел с закрытыми глазами и не подавал никаких признаков жизни. Я поставил добро на столик и тронул визави за плечо. Он открыл глаза и взглядом поблагодарил за подарок. Я еще раз сходил к стойке и принёс себе бутылку грейпфрутового сока.

– Хочешь, расскажу о себе? Что тебя интересует? Мне есть что рассказать.

– Рассказывай что хочешь.

Он вздохнул.

– Никому моя жизнь не интересна. Ни детям, ни тебе. Ни мне самому. Коли так, то и твоя жизнь мне не интересна. Что ты здесь смотришь? Вот это? Что здесь особенного? Суета, грязь, мерзость! Здесь ничего хорошего не может произойти. Только плохое случается – скандалы, драки, торговля наркотиками и женщинами. Здесь ничего хорошего не хочется. Даже жить. Неужели тебе совсем некуда податься?

Удивительно, но старик разговаривал ровным, спокойным тоном и тихим голосом; без всплесков эмоций, хотя, мне казалось, что он вот-вот начнёт кричать, а то и ударится в истерику. Я видел сцены с истериками, которые начинались так же, как сейчас.

– Вот я – человек. И ты – человек. И он, и он, и бармен, и тот, что выходит – тоже люди. Все мы родились маленькими, голенькими, беспомощными, равными в правах и подающими миру и родным большие надежды. Отчего же тогда столько сволочи вокруг? Отчего вся эта мерзость, всё это разорение? Исконно люди что-то строят. И на многострадальной Руси тоже – то одно, то другое. То княжество, то империю, то республику. Когда – капитализм, когда – коммунизм. А выходит всё не то, что строят. Всегда выходит нищета, убожество, рабство. Кажется, нужно-то, чтобы все жили по-людски, по совести. По совести, видишь ли, кто не может, а кто не умеет. Всегда ведь умники найдутся, которые себя выше других ставят.

Собеседник немного помолчал, потягивая пиво.

– Я ведь не пьян. Что ж, с кружки пива разве опьянеешь?

– Непьющий опьянеет.

– Я о себе говорю… Как я, по-твоему, одет?

– Хорошо одет… Даже франт… И говоришь модно.

– Да не модно, – обиделся старик. – Мне лет много. Я тоже в море ходил. Вот там, в море – жизнь! Там многое про неё понимаешь. И про людей. Но в море меня уже не пускают. Старый, говорят. Не положено. А во мне ещё сил много. Мне бы в море пойти, воздухом вольным подышать. А меня – на пенсию. Списали вчистую. Не по состоянию, а по возрасту, по сроку службы. Вот и пошёл враздрай. Одной ногой – ещё вперёд, другой – реверс. Пфу! Самому противно.

Мы снова помолчали. Я пил свой сок, а дед думал свои мысли.

– Ну, ладно. А ты заметил, что я брит?

– Да.

– А ка-ак же!.. Слушай, будь добр, купи мне сигарет. Хороших каких-нибудь…

Я дал ему рубль.

– Сам купи.

– Спасибо, уважил.

Старик сходил за сигаретами. Забегаловка гомонила разными голосами и чадила табачным дымом. Воздух не то чтобы был несвежим – он прокис.

– Сдачу оставлю себе?

– Оставь, конечно.

– Благодарю.

Он стал вскрывать пачку.

– А всё-таки почему ты здесь?

– Шёл-шёл и пришёл. Захотелось побыть среди людей, но – одному.

– Как это?

– А вот так. Будто не знаешь.

– Здесь? Одному? Ты шутишь! Да здесь таких акул, как я, – полно! Одному! Шутишь! Да здесь к тебе в два счёта прилепится какая-нибудь пиявка, хлеще меня! И будет сосать душу и карман. Нет, брат! Один ты здесь не побудешь, лучше уходи.

– Ты здорово не цепляешься. Сидишь – и сиди, говоришь – и говори. Годится.

Старик сделал несколько спешных глотков.

– Ты не серчай. Я, может, на тебе больше не заработаю – ты не пьёшь. За угощенье и рублик – спасибо. Может, ещё что дашь? Подари ручку-перо.

– Иди, старик. Иди. Ты же моряк.

– Был моряк. Да весь вышел. Ну, пошёл.

Он в два приёма переместил нажитое добро на другой столик, подошёл и протянул руку.

– Меня здесь все Пашком зовут. Даже молокососы.

Я пожал руку.

– А по-настоящему как звать?

– Петром.

– А по отчеству?

– Егорыч. Пётр Егорыч.

– Ты на меня тоже не серчай, Пётр Егорович.

– А на тебя-то за что?

– За невежливость, например. Да уж за что-нибудь прости.

– Чудной ты. Ну, пока. Побудь уж… один. А я поработаю.

Просидел я ещё с полчаса. Смотрел, как Егорыч «работал» с новым посетителем. Мой новый приятель иногда подмигивал мне, демонстрируя таким образом своё особое расположение.

Во Владивостоке я был ещё несколько раз. Виделся и с Петром Егоровичем. Он продолжал жить по-прежнему.

А однажды его сильно избили какие-то пьяные отморозки.

Пётр Егорович перестал «работать» в портовой забегаловке. Я переехал жить «на материк». Больше наши пути не пересекались.