Посвящаю…
Посвящаю…
Алексею Зимакову
Не понять меня народу,
не объять меня оковам.
Мы сидели, пили воду
с Алексеем Зимаковым.
В переулочке пологом
пили воду и курили,
ощущая жизнь под Богом,
словно курочки на гриле.
Нам поставили на вид, но
время терпит, а на деле
стыдно тем, кого не видно,
а на нас не раз глядели.
Так, не глядя на погоду,
пыль от времени рассея,
я седел. Мы пили воду
с Зимаковым Алексеем.
10. 05. 2016 г.
* * *
И. И.
То ли трын-трава, то ли гой еси,
позабыл слова – у людей спроси,
и поклон отвесь, да не бей челом,
аз воздастся днесь. Или вечером.
В заливных лугах не броди по грудь,
правды нет в ногах, да и выше чуть,
да не пей вина, не дразни грозу,
прорастёт она, как бревно в глазу.
А не хватит слов – уезжать пора,
наломаешь дров на траве двора.
Дай те Бог, как встарь, ту траву косить,
пережить Христа и в себе носить.
Ты давай, иди на своих пяти,
если гой – еси, если гей – ети.
До знакомых мест доберись сквозь наст.
А свинья не съест.
И Господь не сдаст.
Крыму
Мы попробуем выйти на берег
и, одежду свою обнаружив,
удивимся, что не приглянулась
никому, или не подошла.
Нарисуем босыми ступнями
на прибрежном песке запятую,
как рисует волна, набегая,
запятые на наших ступнях.
Мы откроем бутылку мадеры
охлаждённую, из океана,
а точнее, залива, который
называется морем. Вино
будет пахнуть просоленной рыбой,
якорями больших пароходов,
или золотом из галеонов,
сотни лет как ушедших на дно.
Мы пригубим его, улыбаясь,
как когда-то и нас пригубили,
оставляя себе напоследок
шелест ветра и моря тоску.
Мы обломки.
Вдоль берега кромки
босиком побредём по песку.
Соснора
О, фонариная луна! –
бросая свет – бросаешь тени,
и по земле идёт война
людей, животных и растений.
И я на этой на волне
иду-бреду, – грести легко мне;
я на войне. И обо мне
никто не знает и не помнит.
Спадёт прибойная волна, –
и берег, выстлан пеной белой,
передо мной; моя страна
мне говорит:
«Иди и делай! –
чекань свою белиберду…».
И в землю штык. И ноги в руки.
Я на виду, и я иду
строгать свой миф,
от «аз» до «буки».
* * *
А. С.
…мир глядит из окон,
а я… горю… –
снится одинокому
фонарю;
снятся былью небыли,
ядом – мёд.
Из меня ль, из неба ли? –
снег идёт.
Снег идёт, сутулится.
Жизнь сама
засыпает улицы
и дома,
засыпает ставни и
фонари.
Засыпает главное –
что внутри.
Вот за ней, за негою,
в грусть-тайгу
от себя по снегу я
убегу.
Ты звони мне, Господи,
мир даря.
Остальное – просто до
фонаря.
Струкову
В горле свербит от обиды.
Больно болит…
Подлинный признак ковида –
радикулит.
Там, в пустоте Парменида,
души звенят
у человека как вида,
и у меня.
Брось на салазки погоны.
Жди.
Хорони.
Знамо, такая корона
и короли.
Глядь! –
или мерить рублями? –
пыль да уют.
А короли – королями:
даму не бьют.
* * *
Д. К.
Светит в небе звезда. Я стою у окна.
За окном пелена, в пелене – города.
Все дороги-пути у предместий в плену.
Ты меня отпусти. Я пойду в пелену.
Я сумею дойти до начала начал,
где строгает пути тот, кто нас обвенчал.
Вот знакомый причал. Пароходик. Ту-ту…
Я себе обещал, что себя обрету.
Но гудят провода, что из пыли да в пыль,
освещает звезда придорожный ковыль,
и глядит свысока из заоблачных сит,
озаряя бока тех, кто в небе висит.
Так что вырасти дверь, или выбей окно,
осознанье потерь осознать не дано.
Я играю свой блиц заоконных утех…
Листья падают вниз.
Люди падают вверх.
* * *
М. Ч.
Небо высоко. В небе дали.
Мы летали, боже, – летали!
Полосы небесного зноя
чертят летуны надо мною.
Мало тишины. Много света.
Как-то не ко времени это.
Я встречаю – с кем ты? и как ты? –
полночь у Алтайского тракта.
Знает
в дом зашедший с мороза,
как горит сосна.
И берёза.
Падающего – толкни
А. М.
Знаешь, мы не одни.
Летит и болит душа…
Падающего – толкни,
рукой,
как воздушный шар.
Лети, лепесток, лети,
под куполом шапито,
не сущий, но во плоти –
лети, несмотря на то,
что дни твои и труды
пока что не на виду,
и даже твой поводырь
уже не дудит в дуду.
Господи, упреди
кошек и голубей.
Можешь любить – люби,
а сможешь убить – убей.
Пари на своих ветрах
вне времени и страны,
пусть те, кто уходят в прах,
из праха и рождены,
пусть даже в твоём окне
уже не горят огни,
но падающего,
во мне
падающего, – толкни.
* * *
Маме
Мало ли с кем обвенчана…
Глушь да грай.
Ты подожди умирать, женщина,
не умирай.
Тьмой ли, судьбой обвешана –
жгут дожди.
Ты не умирай, женщина,
подожди.
Видишь, рассвет за окнами:
я крою.
Тропка тебе протоптана
на краю.
Побоку честь и правила,
ты не та,
много ль тебе оставила
пустота?
Горло просохнет.
Пауза.
И в траву.
Я ведь и сам не знаю за-
чем живу.
Быль, как обычно, с вечера.
Боль с утра.
Ты не умирай, женщина,
не у мира..
А. С. и немного себе
Нам понять бы друг друга,
но судьба из стекла;
словно белая вьюга
Чёрной Речкой текла
в берега, где уснули
города-миражи.
Чёрно-белая пуля
пролетела.
Как жизнь.
Осень
В. К.
Снова осень. И опять лисья,
знать, цыплят пересчитать впору:
как-то рано расцвели листья
и тропинка потекла в гору.
Я и сам по ней мальцом бегал –
легкокрыл, и невесом сроду.
Перевалы замело снегом,
но до них ещё идти годы.
Я пройду. Я разгребу листья,
снег оставлю, что меня горше.
Слишком мало на земле истин,
и тропинка не моя больше.
Ушедшей Родине
Дорогая. Но сжималась как пружина,
потакая сокрушению режима
по причине всеполуденного зноя, –
что с того, что иногда была иною?
Ты же знал, что бессловесные не ропщут,
обретаются в траве, порою – топчут,
регулярно ночью спят, потом роятся…
Всё нормально, брат. И нечего бояться.
К Чудновой
Слушай, вода, теки на
женщину из Пекина.
Думай, вода, и слушай,
как размывают души,
это легко и просто –
так намывают остров.
Декабрь
Николаю Хоничеву
Декабрь. Тридцать первое. Лета
замёрзла. И неглубока.
Земля принимала поэта,
а лес провожал лесника.
Что – Лета?! – прикинется Томью,
несущею с горних долин
солёные мёрзлые комья,
летящие в глину.
Из глин –
в холодное русское поле,
в тугую могильную ржу…
А в памяти: «Ну и… ты, Коля…»
и прочее…
что – не скажу.