Журнальный мир

В начале 2019-го, юбилейного года Василия Макаровича Шукшина на очередном заседании литературного клуба «Автограф» при Областной библиотеке имени А. С. Пушкина я поинтересовался у тогдашнего редактора журнала томских писателей «Начало века» В. М. Крюкова, как предполагается отмечать 90-летие нашего великого сибирского земляка в томской писательской организации. А потому как сам я вырос на Алтае и даже знал некоторых родственников Шукшина, то мне и было предложено написать кое-что о тех временах возрастания популярности его в среде земляков. Что я и сделал. И во втором номере «Начала века» за 2019 год была напечатана статья под названьем «Мой Шукшин», в которой я постарался отразить атмосферу эпохи Шукшина, трудности становления и восприятия его многогранного творчества, обнажающего главнейшие духовно-нравственные проблемы нашего народа. Многогранность таланта Василия Макаровича отражается и в том, что на «Шукшинских днях» конкурсы проводятся в нескольких номинациях, и главнейшая из них – литературная. Заслуженный артист России, актёр Андрей Мерзликин на юбилейных мероприятиях сказал, что Василий Макарович оставил нам потрясающие тексты. И смыслы, которые там заложены, иногда в разы сильнее, чем возможности актёрского мастерства. А губернатор Алтайского края Виктор Томенко отметил, что наследие Шукшина – это то, к чему мы будем постоянно возвращаться, изучать и исследовать. Кстати, на предыдущих «Шукшинских днях» в 2018 году лауреатом в литературной номинации стал наш известный томский прозаик В. М. Костин, который в своих выступлениях в Барнауле и в Сростках дал краткую, но глубокую характеристику творчества Шукшина и его значения для России. Вот лишь фрагменты одного из выступлений Владимира Михайловича (Прямая трансляция открытия фестиваля «Шукшинские дни на Алтае» 24 июля 2018): «…редкий творец, который так точно, слитно соответствовал своей эпохе… Но Шукшин сгорел… очень яркой звездой. Василий Макарович, безусловно, лучший сын того, что в советской истории называлось «оттепель»… Это было время, когда люди в стране поняли, что их не будут убивать, когда люди в стране учились уважать и любить друг друга… По корням он волгарь, по происхождению сибиряк, через его семью, как через миллионы других семей, прокатилось колесо большого террора… В нём жили очень серьёзные, такие архетипические начала, которые… характеризуют русскую низовую народную культуру… В нём, безусловно, жил человек типа кто-то вроде Козьмы Минина, то есть человека, который знает, что сказать от имени народа… который может быть вожаком, вожатым, глашатаем… А с другой стороны, в нём жил тот хорошо нам знакомый русский скоморох… Он был из тех скоморохов, которые были очень внимательны к жизни… которые могли так пошутить, что у человека могла заболеть душа… а у иных людей… начинала тут же вспыхивать шапка».

Но ни один доклад или лекция, ни одна статья или даже книга не могут дать исчерпывающей характеристики, истолкования Шукшина как явления во всей его художественной и общественно значимой полноте. И всё же во всём его творческом наследии, как и в судьбе, ощущается некая незавершённость. Слишком рано и так скоропостижно покинул он нас и, видимо, с сокровенным своим недосказанным, с неотвеченным на свой же вопрос: «Что с нами происходит?».

Немало рассказов Шукшина я прочитал, и даже перечитал некоторые. Но так и не встретил в них отражения одной важной для меня темы, связанной с народным стихотворно-песенным творчеством. А по сему предлагаю нижеследующее.

В фильме Василия Шукшина «Живёт такой парень» постоянно звучит приятная, внутренне напряжённая, задушевная мелодия. Это не специально написанная музыка для фильма. Она заимствована от песни, которая была и, возможно, до сих пор остаётся неофициальным гимном шофёров Алтая. Как родилась мелодия песни, я не знаю. А слова, как было известно в нашей заречной пацанской среде, сочинил главный механик ЧВТ. Сейчас не встретишь эту аббревиатуру даже в Интернете. И мы тогда не вдавались в подробности; ЧВТ для нас означало – все многочисленные грузовики, ходившие из Бийска в Монголию. Да и не было такой ни организации, ни транспортной конторы. А было это уже забытым сокращением названия «Чуйский военизированный тракт», введённым с 1933 года для стратегически важной этой дороги. Механик тот и весь их шоферско́й коллектив были свидетелями одной трагической истории, что и стало причиной появления песни. Возможно, она явилась отчасти и результатом коллективного творчества. Вот её содержание (сокращённо, и как я помню в ребячьих исполнениях):

Есть по Чуйскому тракту дорога, \ Много ездит по ней шоферов.

Был один там отчаянный шофер, \ Звали Колька его Снегирёв.

Он машину трёхтонную «АМО(у)» \ Как сестрёнку родную, любил.

Чуйский тракт до монгольской границы \ Он на «АМО(е)» своей изучил.

На «Форду» там работала Рая, \ И частенько над Чуей-рекой

«Форд» зелёный и Колькина «АМО(а)» \ Друг за другом неслися стрелой.

Полюбил Колька Раечку крепко, \ …

…

Но суровая Рая была. \ …

«Слушай, Коля, скажу тебе что я. \ Ты, наверное, любишь меня.

Когда «АМО(а)» «Форда» перегонит, \ Тогда Раечка будет твоя».

…Из далёкой поездки с Алтая \ Коля ехал однажды домой.

Быстрый «Форд» и весёлая Рая \ Мимо «АМО(ы)» промчались стрелой.

Тут и ёкнуло Колькино сердце – \ Вспомнил Раечкин он уговор.

И сейчас же рванулась машина, \ И запел свою песню мотор.

…

Миг ещё – и машины сровнялись, \ Колька Раечку вновь увидал,

Обернулся и крикнул: «Эх, Рая!» – \ И на миг позабыл про штурвал.

И, как птица, тут грузная «АМО(а)» \ Вбок рванулась, пошла под откос.

И в волнах серебристого Чуя \ Он погиб, не увидевши грёз.

И на память лихому шофёру, \ Что удачи в любви не узнал,

На могилу поло́жили фару \ И от «АМО(ы)» погнутый штурвал.

Грустная история. И мелодия песни соответствующая. Но качество текста, прямо скажем, – не ахти. А первая строчка вообще абсурдна: «Есть по Чуйскому тракту дорога…». Это как «масло масляное». В фильм такое не включишь, даже от имени балагура Пашки Колокольникова (главного его героя), пришлось обойтись лишь мелодией песни.

Помню, когда нас на летних каникулах возили на сельхозработы или на экскурсии, то из кузова нашего грузовика (об автобусах нам тогда и не мечталось) раздавались, в том числе, и куплеты этой песни. Я не пел и даже критиковал её за неправильности текста. Но с годами я всё больше стал понимать, что и такое самостийное выражение души народа имеет право на существование, и что вообще язык (свободная речь людей) – явление природное, живущее по ещё не познанным до конца законам. А нормативный язык – лишь временно выставляемый колышек в громадном пространственно-временном языковом поле.

Мне всегда казалось, что распространённость этой песни ограничивалась пределами Алтая. Но ушедший от нас хороший томский писатель В. В. Шкаликов удивил меня тем, что в его послевоенном детстве на юге России, в Краснодарском крае, они тоже пели эту песню, с немного иными словами. Вот ведь – не только «пути Господни» неисповедимы, но и пути народного творчества.

Известно, что В. М. Шукшин уважительно и серьёзно относился ко всему народному, стремился к сохранению и передаче природного языка и не терпел искажений натуральной манеры деревенского или иного поместного говорения в угоду тотальному просвещенчеству в ходе «созидания» псевдокультуры на базе соцреализма. И я всё ждал, когда же на примере вполне вероятного сюжета и конфликта вокруг этой знаковой песни Василий Макарович затронет эту тему хотя бы в одном из своих рассказов. Но так и не дождался, слишком рано ушёл он от нас. Поэтому предлагаю свою версию не совсем выдуманной истории.

Переборы

В рейс Пашка вышел поздно. Перебрал малость вчера. Вообще-то он не любитель хватить лишнего. Насмотрелся разного на дорогах. Да нельзя было отказаться, поминали шофёра. Ну, решил заодно и отоспаться от ночных и авральных рейсов. Впереди ещё недели три таких, уборочная только началась. Жаль, правда, что пассажиров попутных прихватить теперь, кажись, не получится. Они с утра пораньше от моста и до первого километра, на выезде из города, стоят голосуют. По одному, по два. Ежели до Маймы́, Сурта́йки – по рублику взять можно; до Сро́сток, Берёзовки – больше полтинника не дадут. Ну а до А́и там, и дальше – так и по два, полтора слупить можно. Да брать-то он не мастак, сами дают, знают, что почём. Оно ему и не к чему особо-то, молодому, бессемейному. А всё ж и не мешает прихватить с левака. Горячка раз пошла, так за получкой в контору заскочить некогда будет.

С такими мелкокорыстными мыслишками приближался он, поддавая газу, к знакомым уже до незаметности деревянным, но красивым воротам на выезде из Бийска. Солнце, слепя отблесками от асфальта, всё наглей улыбалось слева по борту. А справа – и фортунка вдруг улыбнулась: некто, бодренько шагавший по обочине с рюкзачком, ещё не успев обернуться, высоко задрал руку, затем и другую приложил к сердцу – мол, подкинь, друг-земляк, край надо.

Пашка резко сбросил газ и тормознул аккурат возле пешехода-путника. Открыл правую дверцу, и неожиданный пассажир резво внедрился в кабину.

– Вот спасибо. Теперь успею в Красногорск к обеду. До свёртка доеду?

– Доедешь… Если не проспишь. – Пашка не любил, когда пассажиры спят. Не то чтобы любитель был поболтать, а просто из здорового любопытства, как он считал, любил потолковать «за жизнь», как говорят в местах его недавней черноморской службы. Это там Пашка понял, что, вышедший в дальнее плаванье по жизни из алтайской глубинки, он ещё слишком зелёный, чтобы пренебрегать общением со всякими людьми. Предпочитал он больше послушать, особенно людей в возрасте и образованных. Сегодня выбора нет. Но попутчик подвернулся вроде бы ценный, судя по «поплавку» на его пиджачке.

И седок тут же начал оправдывать Пашкины ожидания:

– Ну и лады́. А то вчера засиделись с другом. Перебрал малость.

– Дак мы, стал-быть, друзья по несчастью сегодня, – оживился Пашка, намекая на доверительность предстоящего общения. – Ничего… щас четвёртую врубим – наверстаем задержечку… Друг тоже инженер? Кол-лега, так сказать?

– Не-ет… со школы ещё товарищ. По музыке всё… промышляет.

– А-а!.. – одобрительно удивился Пашка. – На фортэпьянах? Иль на баяне жару даёт? Эх! Люблю, когда с переборами…

– На аккордеоне… Училище закончил в Барнауле.

– Хм… Серьёзное дело. И для души, и с достатком будет.

– Да ну… – отмахнулся инженер. – Богема драная.

На счёт «драной» Пашка догадывался, что в общем-то интеллигенция у нас бедновато живёт, даже врачи и учителя. А вот насчёт «богемы» – мог лишь выразить недоумение: кто она такая?.. Но не выразил. Решил прояснить это по ходу дела. Тема намечалась интересная и полезная. О музыке ему ещё не приходилось толковать с пассажирами. А музыку он любил. И не только хорошие песни, но и много ещё чего. Хоть и не дал бог ему таких талантов, чтобы петь или на чём-то играть, а вот послушать – любил. Иногда и «классику», как с пренебрежением именовалась в его окружении так называемая (тоже с пренебрежением) «серьёзная» музыка. А ему нравилось услышать иной раз по радио красивый голос из оперы или оперетты, или завораживающее звучание симфонического оркестра. Самого оркестра он никогда не видал, и было для него загадкой – сколько же и каких инструментов там понасажено? Вряд ли они уместятся на их деревенской сцене. Один рояль чего стоит. И вот тоже интересно: сколько же платят пианисту и всем этим скрипачам, трубачам? Духовые оркестры ему случалось видеть, раза три, на похоронах. И это печально-торжественное звучание духовой меди на тихом ходу тоже нравилось Павлу, особенно если держаться подальше от барабана.

Но больше всего ему нравилось народное пение. Даже и своё, деревенское, в сёлах где бывал и слышал, не по проводам и радиоволнам, а так вот – просто… в хорошем застолье, без большой пьянки, конечно. Да и среди хмельного веселья даже… как притихнут вдруг все, и сперва один голос зачнёт неспешно так:

Отец мой был природный пахарь,

А я рабо-о-тал вместе с ни-и-им…

По всей их округе эта песня была любима. Да и другие: «Хас-Булат удалой…», «В низенькой светёлке…». Много их слышал Пашка с детства, коротая своё сиротство у тётки. Сейчас уж не то… «Новые песни придумала жизнь»… Да не все ему по душе… Давно ли проигрыватели появились вместо патефона, а уж теперь опять новшество: магнитофоны. Теперь на катушку свою хоть что записать могут. И такое записывают… Слушать нельзя… только плясать в тупом угаре. Уже и в деревнях пошло. С городских обезьянничают, а те, видно, «из-за бугра» нахватались. Им что… в колхозе-то не пахать. Так хоть на танцплощадках своих от безделья покривляться надо, под разные там… «буги-вуги» и «чарлистоны». Молодую прыть-то девать некуда – и беснуются. Пашка за то их сильно и не осуждал, сам ведь ещё не старик, но про себя, а иногда и вслух, называл чертями. В общем-то, он был весёлый парень, но песни любил больше грустные. Особенно когда распоются, бывает, когда уже притихнут и отпадут подпевалы безголосые… Оно и без музыки даже, а хорошо, когда уже войдут в раж, в основном-то певуньи, да на два голоса ещё затянут, враскачку так, да головку ещё набок склоняючи, глаза прикроют, будто отстранясь от всех… Только в песне той и живут. И уж вложат в неё всю-то душеньку, да с подвоем каким-то, наддадут так… особенно на концах запевок… Хорошо… Даже издали иной раз услышишь – и замрёшь. Сдалека́ даже лучше бывает, когда без лишних шумов, хоть и слов-то не разберёшь путём, а и так ясно, что душа мается и скорбит. А об чём? – понимай как хочешь. Иные голосистые так чисто ведут, порой от грудной глубины до почти небесной звени, уходя будто ввысь куда-то… и всё село будто стихнет, внимает. А старик один, бывший мастак-балалаечник, умилившись, так молвил, подняв тихо́нько дрожащий палец к небу: «Оно уж и не здешне… это уж… бо́гово».

Так Пашка вспоминал и чувствовал иногда, но понять всё это, не то чтобы высказать, считал себя не способным. И кто бы ему разъяснил: отчего это музыка и пенье хорошее как бы поднимают его над самим собой? Уже другим становишься как бы, и житуха эта суматошная в небытьё будто канет. Но он стеснялся делиться с кем-то этой музыкальной своей «слабостью», а только тайно завидовал владельцам настоящих голосов и мастерам исполнения на разных инструментах. Да и не завидовал даже, а больше дивился, что вот же даётся такое людям. И особенно дивился он в тихом восторге и превозносил в уме своём тех, кто смог придумать такую музыку, что слышал он иногда по радио. А через них, этих композиторов, даже гордость какая-то за всё человечество в нём просыпалась.

Но так думал и чувствовал Пашка не сейчас, а в других обстоятельствах, в не так уж редкие моменты своего досуга, когда и начальники далеко, и все их заданья уж исполнены… Ну а холостяцкую его волюшку и стеснять больше некому.

А пока что на ум его, притуплённый вчерашним, ничего путного не являлось, чтобы распочать музыкальную тему. Не про Ваську же с Чебровки толковать. Как он всё кичился своей тальяночкой – мол, «всё пропью, гармонь оставлю», – а на прошлый Первомай так надрался, что сам же и сел на меха ей, а собутыльники добили. Несерьёзно как-то. И он просто стал насвистывать хорошо известную и даже любимую в его кругах песню. Взглянул мельком на инженера. Тот – хоть бы хны, обозревал окрестности. Тогда Пашка решил напеть начало:

Есть по Чуйскому тракту дорога…

– А эту песню, – спросил, – друг твой может?

…Много ездит по ней шоферов.

Был один там отчаянный шо́фер,

Звали Колька его Снегирёв.

– Ну и песня… – нехотя встрепенулся пассажир. – Как людям нравится такое?!. Хотя мотивчик ничего…

– Не понял… Это ж… – и Пашка не мог найти слов, чтобы выразить значение этой песни для всей его шоферско́й братии. – Какое «такое»? Что в ней не так?

– Ну как? Это ж абсурд какой-то: «Есть по Чуйскому тракту дорога». Тракт – он и есть дорога. Дорога по дороге идёт, что ли? И вообще… А дальше там, где гибнет-то Колька: «И в волнах серебристого Чуя»… Так река-то – это он, Чуй, что ли? Названье-то, по легенде, от красавицы Чуи идёт, женского ж роду-то…

– Шибко ты грамотный, я гляжу, – ещё не осмыслив как следует происходящее, отпарировал Пашка такой выпад грамотея и почувствовал себя вроде хозяина, пустившего свинью за стол. И не его только она оскорбляет своим хрюканьем, а весь дом его и уклад.

Он ещё отмахал с пару километров, молча разжигаясь гневлением на такое наглое непочтение к шоферскому достоинству, затем выключил зажигание, не тормозя, накатом медленно вырулил на обочину, где машина и остановилась.

– Что такое? – в тревожном недоумении спросил грамотей.

– Ничего, – сдерживая злость, буркнул Пашка и вышел из кабины, обошёл её, пнув зачем-то пару раз переднее колесо, приоткрыл и тут же закрыл капот (как бы стравив с мотора, а больше из себя самого, лишний «жар-пар»), затем открыл дверцу и сухо скомандовал: – Выходи.

– Что ж такое?.. – уже заподозрив неладное из-за своей откровенности, опять спросил пассажир и неспешно вылез на обочину.

Пашка, сдвинув кепку и озадаченно почесав затылок, попинал ещё и заднее колесо, делово так поманил пальцем инженера:

– Вот щас тронусь, а ты погляди, как она с тракта на дорогу выходить будет.

– А что?.. Зачем?..

– Смотри в оба, – повелел Пашка и, быстро обогнув машину, запрыгнул в кабину, выбросил из неё рюкзачишко и дал по газам.

Бывший уже пассажир, тоже почесав затылок, прошептал только: «Во дурак… И я – тоже… Перебор, называется».

А Пашка, уже досадуя больше на себя за такую выходку, почти вслух думал: «Гр-р-рамотей… падла… А может, и правда?… Слова-то в песне не так гладкие, как по радио бывает… Но всё равно дурак… И я – тоже … Опять перебор вышел. Ну ничего, кто-нибудь подберёт, поди… Эх, жи́зня. Как тебя и понять-то? И где твои мудрецы? А об музыке и толковать нечего… Слушай, что нравится… и радуйся». И, прибавляя газу, заключил: «Полный вперёд, граждане пассажиры».