Пропало колечко…
Пропало колечко…
Кузьма решил продать дачную избу в деревне: ветшающий пятистенок и двенадцать соток сада-огорода становились в тягость…
По старому, выгоревшему на солнце цвету он покрасил фасад и резные наличники.
Изба заиграла свежей краской: фасад – светло-зелёный, салатный; наличники – голубого, небесного, цвета. Посмотришь на такую избу с проезжей дороги – стоит словно новенькая,
К тому же с лицевой стороны изба покрыта оцинкованным железом.
Но вот со стороны огорода крыша смотрелась неважнецки: добротного оцинкованного железа хватило только на четыре полосы, а остальные листы остались такими же, как и при старых хозяевах.
Готовясь к продаже, Кузьма решил покрасить ненадёжное железо. Загодя, ещё по весне, Кузьма запасся краской, кистями, растворителем… Долго подбирал в городских магазинах нужный колер. Краска-серебрянка нравилась, но не годилась: уж слишком сверкала на фоне матово-светлых полос оцинкованного железа.
Всё было под рукой, но Кузьма почему-то тянул с покраской крыши. Уходя с огорода, мысленно, по полочкам, раскладывал предстоящую работу: «Сначала нужно почистить листы. Конечно, почистить. Потом проолифить. Чтобы лучше пристала краска… Впрочем, вместо олифы вполне сгодится подсолнечное масло…» Кузьма оправдывал эту тянучку: ну нельзя же приступать к такому важному делу с бухты-барахты!
И всё чаще вспоминал, как ему пришлось сразу же после покупки менять старую, протекающую возле печи крышу.
Сложно было найти хорошего мастера. Старик Михеич из соседнего села Молотицы долго упирался: «Какой из меня кровельщик! Укатали Сивку крутые горки…» Кузьма лил елей на самолюбие мастера: «Нечего прибедняться, Иван Михеич! Церкви крыл, а тут какой-то домишко…» Старик расправлял плечи, горделиво поводил головой: «Да, было дело. Семь церквей покрыл, ну а всяких изб не перечесть. Словно семечки, щёлкал. Крыл и железом, и рубероидом, и шифером… Какое, говоришь, у тебя железо? Оцинкованное? Стоящий материал. С таким не грех поработать…»
Уговорил-таки Кузьма опытного мастера.
С утра пораньше приходил Михеич со своим сыном-художником в Берёзовку, и Кузьме было интересно смотреть, как он обрабатывает звенящие от одного прикосновения листы.
Похоже, Михеич любил этот звон. Поначалу он легонько постукивал молотком по железу. Склонялся ухом к листу. Постукивал сильнее и чутко замирал.
Кузьма, глядя на старика, невольно улыбался: он что, забавляется? железо – не церковный колокол!..
А Михеич, занятый своим делом, ни на кого не обращал внимания. Скрюченные пальцы старика напоминали ухват – казалось, они почти не разгибаются. Ястребиной комковатой хваткой он брал светлые, сверкающие на солнце, листы и погружался в свою, мало кому понятную, музыку. Разнообразные звоны сменялись глуховатыми ударами: старик начинал работать деревянным молотком.
Его деревянный молоток напоминал крест.
Работая, отец и сын почти не разговаривали. Они понимали друг друга с полуслова.
– Ну? – спрашивал отец.
– Так… Так… – отвечал сын.
– Есть? – спрашивал отец.
– Да… Да… – ровным голосом, таким же мерным, как удары молотка, отвечал сын.
Но иногда старик словно просыпался. На его сосредоточенном лице появлялась улыбка:
– Кузьма, ты где?
– Я здесь…
– Послушай, у тебя багра нет?
Кузьма недоумённо пожимал плечами: зачем ему багор?
И, принимая старика всерьёз, отвечал:
– Конечно, есть. Зачем он тебе?
А в ответ весёлый скрипучий голос Михеича:
– Уж больно быстро солнышко поднимается! Я бы его багром зацепил да к трубе привязал…
И что оставалось Кузьме? Только улыбаться ответно. Хотя мог бы и пошутить:
«Может, тебе ведёрко с водой подать? Плеснёшь на солнце разок, другой… Глядишь, остынет!»
Отдыхая, старик садился верхом на конёк крыши, возле печной трубы. Смотрел слезящимися глазами на медленно плывущие облака.
– Василий, глянь! – говорил Михеич сыну. – Какое скопище птиц белокрылых!
Василий согласно кивал. Он видел то же, что и отец.
А Кузьма напрягал глаза и ничего не видел, кроме обычных белых облаков.
Однажды, умываясь, Михеич стянул с потного тела рубаху, и Кузьма заметил на спине старика лиловые шрамы.
– Воевал? – уважительно спросил Кузьма.
– Да. Было дело… – без охоты ответил старик. – Летал…
– Высоко? – спросил семилетний внук Кузьмы. У Андрейки загорелись глаза.
– Высоко! – улыбнулся Михеич. – Выше крыши. Ты, наверно, смотрел кино «Небесный тихоход»? Вот и я летал на таком же самолёте…
– Не больно высоко! – разочарованно проговорил Андрейка.
– А куда выше? – усмехнулся старик. – Выше только Господь Бог!
И Андрейка с удивлением глянул на большое загадочное небо.
За неделю Михеич со своим сыном покрыли крышу, и старик, озоровато поглядывая на довольного Кузьму, спросил:
– Ты как думаешь?.. Сталинские «сто грамм» ещё не отменили?
Кузьма понимающе улыбнулся.
Отметили ударную работу, поговорили по душам. Прощаясь, Михеич с грустной уверенностью проговорил:
– Теперь всё… Пора складывать крылья!
Как в воду глядел старик. В том же году, поздней осенью, его не стало. На похороны Михеича приехали два товарища – вместе учились в лётной школе. Медленно, поддерживая друг друга, старики шли за гробом Михеича, а молодые курсанты несли на красных подушечках сверкающие на солнце боевые ордена и медали. Рассказывали, старик, собираясь на вечный покой, хорошо почистил потускневшие награды.
Теперь, готовясь к работе, Кузьма то и дело поглядывал на крышу. Удивлялся, как быстро летит время. Будто вчера сидел Михеич на коньке крыши, запрокинув голову к небу…
Старика давно нет, но по-прежнему плывут по синему небу белые облака.
– Красить! – понукал себя Кузьма. – Пора красить…
Скоро, очень скоро Яблочный Спас. Падут на жёсткие пониклые травы холодные росы. Застонут ветры-ветрогоны по уходящему красному лету, заплачут тёмные обложные тучи по светлым денькам.
– Сколько можно тянуть? – упрекал себя Кузьма и толком не понимал, что его сдерживает: то ли возрастная лень, то ли наследственный страх высоты…
Вот уже поплыли, напоминая о коротком бабьем лете, первые паутинки. Зацепилась серебристая пряжа за трубу крыши, мечется, стараясь сорваться и лететь дальше.
Но всё же по-настоящему подтолкнула Кузьму к работе не первая паутина, а ласточки-касатки, что жили в старом деревенском колодце.
Нередко, когда Кузьма брался за крюк скрипучего ворота и начинал позванивать длинной цепью, из глубины колодца с криками «шер-р, шер-р» вылетали быстрые ласточки-вилохвостки. Кузьма торопливо отшатывался: как бы не полоснули по лицу своим острым крылом!
Но в последние недели ласточки не вылетали из колодца. Значит, оставили обжитое жильё и подались в дальние тёплые края. И чего ждать теперь Кузьме? Прощальных журавлиных криков в осеннем небе?
Кузьма боялся заглядывать в колодец. Глубина влекла его и пугала.
Но в тот вечер, когда Кузьма с двумя вёдрами оказался возле опустевшего колодца, мелькнула шальная мысль: а не заглянуть ли в глубину?
Он задрожал от волнения. А ноги, не подчиняясь ему, уже влекли к дубовому срубу. Ещё чуть-чуть, и он прильнёт всем телом к верхнему венцу… А дальше? А дальше может случиться непоправимое.
Необъяснимым усилием воли Кузьма остановился.
Сосущая душу глубина отступила, и Кузьма, протрезвев, стал опускать ведро в колодец.
Казалось, это тёмное, с вмятиной, ведро будет опускаться бесконечно. И колодезная цепь казалась длинной как никогда. Он уставал ждать и всё же терпел, вжимая пальцы в ускользающий крюк.
Он почувствовал рывок. И этот неожиданный рывок отозвался нервной дрожью на теле Кузьмы. Подумалось: на время отступившая глубина вновь потребовала его. Он уже был готов отпустить крюк, но понял: ничего страшного нет! просто ведро наполнилось водой.
Кузьма с трудом взгромоздил ведро на приступок колодца и, нечаянно плеснув на колени, перелил воду в свою ёмкость.
И тут же захотелось оставить колодец, уйти домой с одним наполненным ведром. И он, наверное, сделал бы это, но, как на грех, за его спиной появилась староста Василиса.
– Здравствуй, Кузьма!
– Здорово! – недовольно буркнул он. Ну как в присутствии другого человека уйти домой с пустым ведром?
Он взял себя в руки и, потерев ладони, взялся за крюк. А после сам удивился: как легко ему далось второе ведро!
– Что-то ласточек не видно… – заметила Василиса, убирая с плеча коромысло.
– Похоже, улетели! – сказал Кузьма. – Кончился летний отпуск!
Ему предстояло работать не на лицевой стороне крыши – не хватило бы духу взобраться на крутой скат! – а вот другая сторона крыши, соединённая с пологой кровлей двора, казалась доступной. Думал: если и скачусь с железной крыши, то на землю не упаду – наверняка задержусь на рубероидной кровле.
Перво-наперво Кузьма забросил на крышу двора стремянку – длинную и довольно узкую, в одну доску с набитыми на неё ступеньками. Непросто сидеть на такой стремянке.
Но что делать? Другой, более удобной, не нашлось.
Он забросил стремянку, а потом по короткой лестнице, чуть повыше его роста, забрался сам. Потоптался по мягкой кровле, привыкая к высоте.
Потом не без труда, то и дело сгибаясь, Кузьма подвёл стремянку к коньку железной крыши, зацепил деревянной «бородкой» за гребень и осторожно, тесно расставляя колени, пополз на самый верх.
Он перевёл дух и огляделся. Высота давала себя знать, но она не казалась гибельной, роковой: какой-то бражный хмель бродил в его голове. И было в ощущении этой высоты что-то детское, радостное. Казалось, кто-то большой и сильный подбросил Кузьму кверху, словно малого ребёнка. Подбросил по-доброму, без желания уронить.
Кузьма сидел на стремянке и смотрел на огороды, на заросшее дурниной бывшее колхозное поле, которое простиралось до железнодорожной лесополосы. С железной дорогой была связана вся трудовая жизнь Кузьмы: он начинал путевым обходчиком, гонял дрезину, а на заслуженный отдых вышел помощником машиниста.
Кузьма смотрел в сторону дороги, чего-то ждал и вдруг услышал нарастающий стук колёс. Раздался сипловатый гудок тепловоза, и подумалось Кузьме, что друг-машинист разглядел его, сидящего на крыше, и теперь приветствует прерывистым гудком.
Рука Кузьмы невольно поднялась. И он помахал простодушно, по-детски, не думая о том, видят ли его сквозь просветы деревьев или нет.
Пролетел тепловоз, обдав беглым дымком лесополосу, а Кузьма продолжал сидеть на своей тесной стремянке, упираясь подошвами резиновых сапог в ступеньку.
Нужно было приступать к делу, а Кузьма всё сидел да глядел. И если бы его сейчас спросили: «Зачем ты здесь?», он не сразу бы ответил…
Наконец Кузьма зашевелился, решил подняться повыше.
По деревенской улице, засунув четвертинку в брючный карман, неторопливо шёл Федька Штырь. Он нёс своё исхудалое тело бережно, словно дорогой стеклянный сосуд, который в любой момент может упасть и разлететься на мелкие осколки.
– Привет! – крикнул Кузьма. – Всё бухаешь?
– А что? – Штырь важно, с чувством достоинства, остановился. – Я в отпуске. Право имею… На культурный отдых.
– Конечно… Конечно! – усмехнулся Кузьме. – Кто бы сомневался!
Штырь покачивался, щурил глаза:
– Значит, марафет наводишь?
– Товарный вид… – уточнил Кузьма.
– Понятно… – Штырь думающе потёр лоб. – Как я понимаю, продавать решил?
– Решил! – признался Кузьма.
– Понятно… И покупатель есть?
– Есть! – слукавил Кузьма.
– А ты не спеши! – оживился Штырь. – Слушай, что я говорю…
– Валяй, Федя! – усмехнулся Кузьма.
– Я тебя шикарного покупателя найду. Москвича. У москвичей денег, как у дурака махорки. Ты только меня послушай…
– А я что делаю? – сказал Кузьма. Он уже понял, куда клонит Штырь.
– Будет тебе москвич с толстой барсеткой. Мы ему такую картину нарисуем! Не отходя от дома, в две руки… «Вечер в деревне»! Понял? Он с тобой даже не рублями, а баксами расплатится!
Кузьма хмыкнул: не хватало ему Федьки в качестве посредника! Свяжешься с таким – не рад будешь…
– Ну чего молчишь? – наседал Штырь. – Согласен? Всё оформим в лучшем виде!
– Нет! Не получится, Федя! – твёрдо сказал Кузьма.
– Это почему? – удивился Штырь.
А Кузьма уже придумал вескую причину:
– Понимаешь, Федя, я эту избу своему сроднику обещал. Нельзя теперь отказать. Обидится… Да и жена моя не поймёт.
– Вот как! – Штырь сник. – Ну, раз обещал…
Он как будто смирился. И всё же, уходя, ещё раз закинул удочку:
– Если вдруг в цене не сойдетесь, мало ли что, то прямым ходом ко мне. Мы это дело враз прорешаем!
– Куда ж ещё! – усмехнулся Кузьма.
Он проводил Штыря пристальным взглядом, посочувствовал: мужик неглупый и электрик неплохой, а вот частенько поперёк глазу пальца не видит…
Солнце уже подсушило после ночи железные листы: самое время работать. Он вытащил из пакета листок наждачной бумаги, прикинул, с чего начать: больше всего ржави образовалось на стыке листов, там, где дольше всего не просыхала дождевая вода.
Кузьма потянулся к стыку и вдруг услышал знакомый, с хрипотцой, голос соседки Варвары:
– Кузьма, а Кузьма…
Он посмотрел вниз: Варвара стояла у забора, отделявшего их огороды.
– Ты чего? – сухо спросил Кузьма. Ему не понравилось, что оторвали от работы. Ведь только что настроился…
– Ты вроде бы сейчас разговаривал. Смотрю: один на крыше, а разговариваешь…
«Она что, меня за чокнутого принимает?» – подумал Кузьма и без особой охоты объяснил:
– Я только что с Федькой говорил. Со Штырём.
Думал Кузьма: сейчас успокоится Варвара, отойдёт от забора. На этом и закончится их утреннее общение. Но не тут-то было. Варвару словно подстегнули…
– Ах, трепло! Ну трепло! Ну и пройдоха! – возмутилась Варвара. – Как, скажи, такому человеку верить? Неделю назад обещал ко мне со своим триппером прийти…
– Чего? Чего? – заулыбался Кузьма.
– С триппером, говорю… – простодушно пояснила Варвара. – Ну с этой жужжалкой!
– С триммером! – продолжая улыбаться, поправил Кузьма.
– А я о чём говорю? – не поняла, а может, и не расслышала Варвара. – Этот прохиндей обещал траву возле дома покосить: «Приду-приду, для меня это раз плюнуть!» Вот и жду не дождусь. А травища так и прёт. Я уж своей тупой косой возле крыльца шмыгала-шмыгала. Хотела дорожку к дому прочистить…
– Придёт! – успокоил Кузьма. – Куда он денется! Пропьёт отпускные и как миленький заявится. Денег у него, похоже, немного осталось, коль на «фуфырики» перешёл. Ты, главное, для него «жидкую валюту» приготовь!
– Да уж приготовила! – сказала Варвара. – Стоит – не киснет.
– Не переживай. Придёт! – успокаивал Кузьма. – Ну а если не придёт, я тебе сам покошу. Мне вот только с крышей разделаться!
– Ну, работай! – повеселела Варвара. – Только поосторожней! Смотри, с крыши не свались…
Ничего плохого не желала Варвара, и всё же от её слов пробежал по спине Кузьмы мурашливый холодок.
Варвара, в отличие от Кузьмы, была из местных. И жила она в родном, отчем доме, где всё сызмальства было ей знакомо: от русской печи, на которой рожала мать, до расписной деревянной ложки, которой когда-то хлебал горячие щи дед Матвей.
На зиму Варвара уезжала к сыну в Нижний Новгород. Томилась в городском панельном доме до следующей весны. Её натруженные руки скучали по крестьянской работе, и она уже в марте начинала выращивать на балконе рассаду.
Она обожала мелкосемянные «монастырские» огурцы.
«Так и тают во рту! – говорила она. – И запах настоящий, живой…»
«Что ты носишься со своей рассадой, словно курица с яйцом? – говорил сын. – Рассады на рынке полно. Как соберёмся в Берёзовку, так и купим…»
Но Варвара не хотела покупной рассады. Она продолжала сажать семена в пластмассовые ящики, из которых выпирала и сыпалась на пол не желающая жить в неволе привезённая из деревни земля. Варвара старалась поливать семена снежной водой. Вода из крана казалась ей жёсткой и почти бесполезной.
Она с нетерпением ждала, когда проклюнется первый росток. И вот он появлялся, хрупкий, зелёный, неся на себе лёгкий панцирь кожуры.
«Взошёл!» – радостно сообщала Варвара.
Близкие люди снисходительно улыбались: «Ну что с ней поделаешь! Чем бы дитя ни тешилось… Старый что малый…»
Варвара помнила, как её бабушка и мать сажали огурцы в грунт. Было это в начале июня, в день Леонтия Огуречника. К этому времени исчезали холодные ветры-сиверы и устанавливалось надёжное тепло.
Теперь мало кто следит за давними крестьянскими приметами. Сажают под плёнку даже в апреле…
Но, как замечала Варвара, природа всё же берёт своё: посаженные позже, в грунт, огурцы довольно быстро догоняют своих изнеженных плёночных собратьев…
После разговора с Кузьмой Варвара решила накопать к обеду картошки. Она взяла плохое, сорное ведро, вилы с плоскими зубьями и отправилась на свой картофельный участок.
Картошка вырождалась. Когда-то с одного куста Варвара брала десятки клубней, а теперь выкопаешь из сыпучей, неунавоженной земли какой-то пяток, и тому будешь рад. Да и крупные клубни не отличаются чистотой: то покроет кожуру пятнистая парша, то проточит клубень до самой сердцевины проволочник.
Варвара сняла с борозды пожухлые восковые плети, по которым ещё ползали колорадские жуки, и, оглядевшись, взялась за вилы. Она без особого труда находила в земле картофельные разросшиеся гнёзда и, нажимая ногой на плечико вил, не повредила ни одного клубня.
Картошка вызрела. Клубни легко отделялись от мохнатых жилистых корней.
Варвара, в отличие от дачниц, работала без белых нитяных перчаток. Бесстрашно вороша землю, довольно быстро заполнила ведро. Потом сорвала несколько больших лопухов и стала вытирать руки. Не столько вытерла, сколько размазала грязь от гнилых клубеньков. Пальцы позеленели.
Опираясь на вилы, Варвара вернулась к избе. Недалеко от дворовой двери, под свисающей с крыши водосточной трубой, стояла железная бочка. Возле бочки, на кирпиче, лежал ковш с облупленной эмалью.
Варвара зачерпнула воды и стала искать здесь же, в траве, обмылок. Обмылок куда-то затерялся. Она пошарила в траве и решила не искать: проще сходить домой за новым куском дешёвого хозяйственного мыла.
Она посмотрела на измазанные пальцы и, подумав, сняла с правой руки светлое колечко. Положила колечко на лавку и пошла в избу.
Когда Варвара вернулась, колечка на лавке не оказалось.
Она не верила своим глазам: такого не могло быть!
«Может, нечаянно смахнула!» – подумала Варвара и опустилась на колени.
Копошилась в траве – перебрала все былинки. Что-то сверкнуло под рукой – оказалось, стекляшка!
Она продолжала искать, ползая на коленях. Будто вымаливала для себя дорогое колечко. Не вымолила!..
С трудом поднялась и, понурая, подошла к забору.
– Кузьма! – позвала она и едва расслышала собственный, скованный волнением, голос. – Кузьма! – повторила она. Её голос походил на жалкий крик.
Кузьма неохотно оторвался от работы. Зачем он ей понадобился? Поговорить насчёт Штыря? Кажется, всё обсудили…
– Ты чего? – спросил он и удивлённо уставился на Варвару.
– Тут… Тут такое дело… – запинаясь, проговорила Варвара. – Не знаю, что и думать…
– Говори же! – поторопил Кузьма.
– Ты не видел?.. Ко мне на огород никто не заходил? Может, слышал? Калитка у меня скрипучая…
– Да говори же! – рассердился Кузьма. – Что случилось? Что ты ходишь вокруг да около?
– У меня колечко пропало! – плачущим голосом сказала Варвара.
– Какое колечко? Когда пропало?
Варвара сбивчиво объяснила. Кузьма силился понять и не мог.
– Может, его ветром сдуло? – пошутил Кузьма.
Варвара покачала головой:
– Какой ещё ветер!
– Ну, не знаю… Не знаю… – Кузьма пожал плечами. – Не видел я никого. Не слышал…
Варвара, понурясь, стояла у забора. Мучилась сама и Кузьму мучила.
«Может, на меня грешит?» – подумал Кузьма. Ему стало не по себе.
– Не знаю, что и делать, – задумчиво проговорила Варвара. – Может, к старосте сходить. К Василисе. Она всех тут знает. Разберётся…
– Да не ходи ты никуда! – рассердился Кузьма. – Нечего народ смущать… Сначала в себе разберись!
– И то правда! – согласилась Варвара. – Надо подумать…
Она оттолкнулась от забора.
– Колечко-то дорогое? – вдруг вырвалось у Кузьмы.
Варвара не ответила – словно не слышала. С поникшей головой подошла к бочке с дождевой водой. Долго мыла руки. Еле удерживала облепленный пеной кусок – того и гляди, выпрыгнет из рук, исчезнет, как то дарёное кольцо. Травяная зеленца смывалась с трудом. И чем дольше мыла руки Варвара, тем явственнее проступала на безымянном пальце белая дужка от пропавшего кольца.
Это кольцо перешло Варваре от матери Лизаветы. И была у дарёного колечка непростая история…
Отец Варвары, Иван, был первым гармонистом во всей округе. Редкая свадьба и гулянье без него обходились. Как окинет народ Иван своим лихим взглядом, как растянет во всю ширь, на разрыв, красные меха своей голосистой гармоники, так у самых застенчивых девок ноги сами по себе в пляс идут.
И на Ивана-гармониста любо-дорого посмотреть: глаза синие, русы кудри на лоб спадают, в такт игре пляшут-подрагивают.
Иван не только играл, но и пел. Славился частушками. То сам сочинит, то услышит где.
Всю деревню облетела его частушка про Кольку Емелина:
Как у Кольки, у Емели,
Зарубили кочета.
Две недели кишки ели,
Голова не почата!
Николай поначалу обижался, а потом привык. Порой сам просит: «А ну-ка пропой частушку про меня!»
Иван в просьбе не отказывал. А потом, улыбнувшись, запевал другую:
С неба звёздочка упала
На кремлёвские часы…
Чтоб зазноба ревновала,
Отпущу себе усы!
Заявки сыпались со всех сторон:
– Ваня, давай «Сормача»!
Ну как тут откажешь! И Ваня, душа простецкая, наяривал без всякой оглядки:
Я сыграю «Сормача»,
«Сормача» потешного…
Пузо лупится с картошки
У меня, у грешного!
Пел Иван да играл – вот и доигрался. Какой-то добрый человек, не пожалев чернил, накатал на него донос. Деревенские грешили на Проньку Савельева из комитета бедноты. Он, как и Иван, ухаживал за Лизой, даже сватов к ней засылал, но Лиза пошла в отказную.
Вышла Лиза за кудрявого Ивана. Вскоре родилась у них дочь, Варвара. А через год, в осенний вечер, подкатила к резному крыльцу Грушиных легковая машина. Подкатила тихо, бесшумно – словно велосипед на резиновых шинах. Вышли из казённой машины два человека в кожанках, и один из них требовательно, словно бригадир, посылающий на работу, затарабанил костяшками кулака по оконному переплёту.
Непрошеным гостям открыли. Иван даже картошку-мятуху доесть не успел. Только облизал ложку…
И пришлось лихому гармонисту отдать сибирским лагерям четыре неполных года. А потом, как поётся в одной из песен, «по актировке, врачей путёвке», Ивана отпустили на волю.
Как внезапно исчез, так и внезапно появился Иван в своей родной Берёзовке. Была ночь, а входная дверь в избу была почему-то открыта. Будто дожидалась своего хозяина.
– Лиза, вставай! – крикнул Иван с порога. – Собирай «улицу»!
Лиза, как очумелая, спрыгнула с кровати: что это? сон или явь? И, заливаясь слезами счастья, повисла на плечах Ивана. Проснулась и маленькая Варя.
Иван поманил дочку кульком с конфетами. Варя дичилась.
– Иди! Иди! – подтолкнула Лиза дочь. – Это твой папка! Он тебе гостинец привёз…
Иван, не дожидаясь, когда дочка осмелеет, подхватил её и подбросил к потолку. Ловко поймал и прижал к небритой щеке.
Варваре на всю жизнь запомнились отцовские колючки и запах зэковского бушлата.
На следующий день она шепнула матери:
– А папка-то псиной пахнет!
– Не говори так! – улыбнулась Лиза. – Пройдёт месяц-другой, и выветрится этот запах…
Тогда и появилось на безымянном пальце Лизы необычное колечко.
– Откуда? – спросила Лиза.
– Хозяин прислал! – усмехнулся Иван. Посерьёзнев, объяснил: – Был на зоне один ювелир-вальцовщик…
Не сразу взял Иван в руки свою гармонь, завёрнутую в старую шаль. Осторожно, как малого ребёнка, посадил на колени и неторопливо, с крестьянской обстоятельностью, словно супонь на хомуте, стал прилаживать ремень к плечам. Ремённая упряжь съезжала – где его крутые упругие плечи? Наконец гармонь прильнула к сердцу. И Иван прошёлся по кнопкам узловатыми пальцами. Запел грустно, склоняя кудрявую, с проседью, голову к красным мехам:
Мы бежали с тобою из Нарыма тайгою…
Одолел-таки Иван тяжкую болезнь. Чего только не испробовал! И свиное нутряное сало, и смолу-живицу, и свежий липовый мёд… Мало-помалу зарубцевались язвы на лёгких.
А работал Иван на харьковском тракторе. И почти каждый год на стене, среди семейных фотографий, появлялись его «почётные грамоты» с профилем Сталина.
Отведал Иван лагерной баланды, но не озлобился.
Сверкая рондолевым зубом, шутил:
– Нет, братцы, худа без добра. Ну где бы я так научился отбивать чечётку?
Жизнь налаживалась, но, как удар под дых, грянула страшная война…
Пулемётчик Иван Грушин погиб в 1944 году, в первый же день наступления на Калининском направлении. Погиб, как и многие, «верный воинской присяге, проявив геройство и мужество». И похоронили его в братской могиле, в далёкой Псковской области.
Лиза долго хранила гармошку Ивана. Иногда брала в руки, гладила холодную станину. Однажды, убрав стёршийся ремешок, попыталась развернуть тугие меха и… услышала сдавленный хрип.
Гармошка словно умерла вместе с хозяином.
В голодный послевоенный год тальянку пришлось обменять на пуд зерна. Добрый покупатель добавил к зерну стакан соли, горькой соли, как вдовья слеза…
А памятное лагерное кольцо до седых волос, до смертного часа так и оставалось на безымянном пальце Лизы. Перед смертью, почувствовав скорую кончину, Лиза намылила палец и с трудом, морщась от боли, сняла кольцо.
– Носи, Варя! Вспоминай отца… – тихо сказала она.
Сказала и навеки закрыла глаза…
И вот отцовского заветного кольца не стало. И как-то странно оно пропало. За какие-то минуты. Будто вор за углом стоял и дожидался, когда она уйдёт в избу. И далось ей это мыло! Вымыла бы руки без мыла – вода хорошая, мягкая. Нет, потащилась за мылом. Кольцо сняла… Зачем? Чтобы лучше пальцы отмыть? Вот и отмыла…
Варвара путалась в мыслях, не знала, на кого грешить.
Не хотелось думать, что вор из своих, деревенских. Может, кто-то из чужих, залётных? По деревням частенько разъезжают южане на легковых с прицепами, интересуются, у кого чермет, а у кого цветмет…
Варвара возилась под яблонями, убирала падалицу. Яблоки сыпались горохом. Не успеешь одну корзину отнести в компостную яму – набирается другая. Варвара смотрела на подгнившие, с плесенью, яблоки, а думала о кольце. Думала безотвязно, словно прикованная к этим думкам. Ещё немного, и может сойти с ума: заплачет горькими неутолимыми слезами и, никого не стесняясь, пойдёт по деревне со своей мольбой, по-нищенски выставив руку вперёд: «Подайте, Христа ради, моё колечко!» Может, дрогнет сердце у ловкого вора?
Варвара то и дело поглядывала на крышу Кузьмы. Сосед, ползая по стремянке, докрашивал последние полосы. Она надеялась: может, Кузьма оторвётся от работы, посмотрит в её сторону?
Смотрела до слёзной ломоты в глазах и видела только согнутую спину Кузьмы. Понимала: ей нечего сказать Кузьме! И всё же хотела, пусть бесполезного, разговора и, может быть, сочувствия: носиться одной со своей бедой было невыносимо.
И Кузьма оглянулся:
– Здорово, Варвара!
– Здравствуй, Кузьма! – Она хотела заговорить сразу о своём, наболевшем, но постеснялась. И спросила Кузьму о жене: – Елена ещё не выздоровела? Не приехала?
– Всё гриппует! – ответил Кузьма. – И как она сумела этот грипп подцепить…
– Может, на сквозняке посидела?
– Кто знает… Кто знает… – ответил Кузьма и прямо, не затягивая ненужный разговор, спросил: – А как твои дела? Колечко не нашлось?
Варвара оживилась.
– Где там! – горестно сказала она. – Само не прикатится!
– Верно, верно! – согласился Кузьма, вытирая руки. – И что дальше? Будешь до гробовой доски искать?
– Может, до гробовой… – тихо сказала Варвара. Она помолчала. И как-то резко, не похожая на себя, вскинула голову. Решила всё-таки высказать Кузьме всё то, что накопилось за эти дни в её отчаянных мыслях: – Ты прости меня, Кузьма! Христом Богом прости! Говорю, что думаю. Может быть, ты всё-таки видел этого человека? Если видел, то скажи ему: пусть отдаст! Я любые деньги заплачу! Сколько попросит, столько и заплачу… Я даже знать этого человека не хочу! Пусть только кольцо отдаст, ну а деньги…
Варвара запнулась.
– Ну а деньги? – вскинулся Кузьма. На его скулах заиграли желваки.
– А деньги я с тобой передам…
Кузьма криво усмехнулся:
– Это ты здорово придумала! Видать, долго думала…
Варвара молчала – не знала, что и сказать.
А Кузьма продолжал, выговаривая чётко каждое слово. Говорил так, будто гвозди забивал в окаменелую дубовую доску:
– Я же тебе русским языком сказал: не видел я никого и не слышал. Какая мне нужда вора покрывать?
Варвара слушала его и мысленно возражала: «Мало ли что… Может, побоялся лихого человека. Может, ссориться не захотел…»
– Ещё раз тебе повторяю: не видел! Может, и прошёл кто. У меня на затылке нет глаз. Я своим делом занимался!
– Ну что ж! – вздохнула Варвара и уже готова была отойти от забора. Но тут заговорил Кузьма, и Варвара почувствовала в его голосе желание как-то помочь.
– Послушай, Варвара! Давай рассуждать трезво. Как долго ты за мылом ходила?
– Ну как долго? Взяла и на огород вернулась…
– Не искала?
– А чего искать? Мыло у меня всегда в печурке.
– Так, так… – рассуждал Кузьма. – Значит, сразу нашла и вернулась. Не задержалась?
Варвара уже была готова согласиться, но вдруг вспомнила:
– Ой! Постой! Постой! Я ещё динамик слушала. Как раз сводку погоды передавали…
Кузьма усмехнулся:
– Интересное кино! А после погоды, случаем, не было концерта по заявкам?
– Да нет. Не было концерта… – простодушно призналась Варвара. – Я только погоду послушала и сразу же ушла.
– Понятно, понятно! – Кузьма недоверчиво покачал головой. – Ты с выводами не спеши. Подумай ещё хорошенько. Возможно, что-нибудь ещё вспомнишь. Может, кто-нибудь из дачников обещал зайти. К тебе многие за яблоками ходят…
– Ходят, ходят! – согласилась Варвара. – Вроде бы люди неплохие. Культурные.
Кузьма пристально, жалеючи, смотрел на понурую Варвару, и вдруг у него вырвалось, помимо воли:
– Не переживай, Варвара! Найдётся твоё колечко. Скоро найдётся!
Он говорил смело, твёрдо и сам не понимал, откуда берётся такая уверенность.
Варвара с удивлением смотрела на Кузьму: откуда он может знать? Но было в словах Кузьмы нечто такое, что не подчинялось обычной логике, и это необычное слово, донесённое из других, неведомых пределов, заставляло Варвару верить без простой житейской оглядки.
– Дай-то бог! – сказала она. И удивилась, как легко стало на сердце.
Кузьма докрашивал крышу. Работы оставалось немного, но последние метры делались резиновыми, тянулись до бесконечности – та высота, с которой Кузьма сдружился, словно не хотела отпускать его на землю.
Он был доволен своей работой: краска ложилась ровно, без потёков, довольно быстро подсыхала на солнце. Но мешали жёлтые листья, наносимые ветром. Они прилипали к свежей краске. Чтобы убрать листья, Кузьме приходилось то и дело переставлять стремянку. Он закрашивал следы от листьев, а они, задерживая его, всё продолжали лететь и лететь.
Кузьма устал. Ныла поясница от постоянных наклонов-поклонов. Больно было коленям: ведь приходилось работать, не покидая жёсткой стремянки. И ему не раз вспоминался предусмотрительный Михеич, который даже в жару работал в теплых ватных штанах.
Всё чаще тянуло к отдыху. Зорко, словно ястреб, поджидающий добычу, наблюдал Кузьма со своей верхотуры, что творится на огороде Варвары. Ни одна мелочь не укрывалась от его взгляда. Пропажа кольца не давала ему покоя…
Порой упрекал себя: «Ну далось тебе это кольцо! Мало ли что пропадает… Не корову же, кормилицу, свели со двора в голодный год!»
Он усиленно думал, и вдруг его осенило. «Ах, ты, голова, два уха! – Кузьма шлёпнул себе по лбу и даже не заметил, что испачкался краской. – Как же я раньше не догадался? Ну, конечно, она! Ну и ловкая стерва! Но как подступиться к ней? Ох, как непросто подступиться…»
Он был рад: наконец-то закончится загадочная история с кольцом! отметутся, как шелуха-полова, все нелепые подозрения Варвары!
Кузьма завершил покраску, убрал с крыши стремянку и, усталый, сел на обрубок-пенёк в огороде. Тело-то устало, а потревоженная душа взывала к немедленному действию: хотелось сегодня же разобраться с воровкой, которая жила неподалёку от Кузьмы и Варвары.
«Но как подойти к ней?» – спрашивал себя Кузьма.
И не находил ответа…
В этот вечер Кузьма решил лечь спать пораньше. Нужно было набраться сил для следующего дня.
В окно светила луна. Её свет скользил по белому, свежевыкрашенному потолку, зажигал яркую полоску на железном кольце возле матицы. На этом кольце когда-то висела детская зыбка, а в зыбке, среди вороха белья, лежал неизвестный человечек.
Теперь потолочное кольцо напоминало Кузьме о другом кольце, недавно потерянном. Это напоминание тревожило, мешало уснуть. Кузьма, желая отвлечься, успокоиться, отворачивался к стене, но странным образом начинало ломить, казалось бы, здоровое, правое плечо, и он волей-неволей обращался лицом к железному кольцу – оно притягивало, словно магнит.
На кольце поигрывали блики. Они казались то серебристыми, то в них неожиданно проглядывала солнечная желтизна.
«Какое же у неё кольцо? – думал Кузьма. – Золотое? Серебряное?»
Он думал только о цвете. Цена кольца его не интересовала.
Желанный сон долго не приходил. И лишь за полночь дрёма забрала Кузьму в свои тенеты. Он крепко уснул.
И даже увидел под утро явственный в своих деталях сон…
Вот он подходит к общему забору с Варварой и видит, как покосился один из опорных столбов, который он зарыл в землю, не обернув для надёжности основание рубероидом. Более того, он не прибил сверху, на случай дождей, жестянку или кусок резины.
Кузьма посмотрел на подгнивший по его небрежности столб, вздохнул и, не теряя времени, отправился за рабочим инструментом.
Но, когда он вернулся, столб чудесным образом выпрямился, стоял ровненько, как солдат в строю, и на его заточенной верхушке золотилась жестянка.
«Ну и дела!» – удивился Кузьма.
Он на всякий случай попытался покачать опорный столб. Стоит крепко, словно укоренённое дерево.
– Ну и чудеса! – сказал Кузьма.
И уже собрался уйти от забора, как услышал тихий – будто ветром донесло издалека – детский голосок:
– Дяденька, возьми! Это тебе.
За забором стояла девочка в белом ситцевом платочка, повязанном по-старому, по-крестьянски, косицами на затылке. Она, встав на цыпочки, протягивала Кузьме большое решето.
Кузьма не узнал девочку, но берёзовое решето было ему знакомо – в нём не раз Варвара приносила соседям вишни и крыжовник…
Кузьма вглядывался в девочку:
– Ты чья?
Девочка молчала. Только бегло улыбнулась. И ещё настойчивее продолжала тянуть к нему решето.
– Ты мне ягоды принесла? – спросил Кузьма. Он подался к забору, стараясь увидеть, что у неё в решете.
– Нет, не ягоды. Я для тебя копилку разбила. Медвежонка… – грустно сказала девочка. Её голос отдалённо напоминал голос Варвары.
– Какая ещё копилка? – удивился Кузьма и увидел в решете россыпь копеечных монет. Монеты потускнели, утратили золотистый блеск.
– Ты что мне принесла? Зачем? – Кузьма начинал сердиться.
– Денежки! – простодушно ответила девочка. – Мы же вчера с тобой говорили. Неужели забыл?
– Зачем мне твои денежки?
– Тебе не нужны, а другому, может быть, пригодятся! – рассудительно, по-взрослому, ответила девочка, и Кузьма узнал голос Варвары. Да и в лице девочки было многое от Варвары.
– Не нужны мне твои денежки! – строго сказал Кузьма. – Зря свою копилку разбила.
– А может, и не зря! – в тон ему, так же строго, ответила девочка. – А ты вглядись, дяденька, получше! Может, я тебе и не копеечки принесла, а что-то другое…
Кузьма напряг глаза и увидел в решете хлебные зёрна, то ли рожь, то ли пшеница, тёмные от долгой лёжки.
– Возьми! – настаивала девочка.
– Зачем? – удивился Кузьма.
– Посей за огородом…
– Там же бурьяны. Какой дурак в заброшенном поле будет хлеб сеять?
– Другие не сеют, а ты посей!
– Хочешь, чтобы меня чокнутым считали?
– Не хочу.
– А что же?
– Не пропадать же ржаным семенам. Они нам с матерью дорого достались!
Кузьма пристально, изучая, смотрел на девочку. И она на его глазах превращалась в пожилую Варвару.
И он несколько растерялся перед чудом преображения.
– Здравствуй, Варвара!
Она улыбнулась:
– Поздновато здороваешься! Я давно перед тобой стою.
Кузьма нашёлся:
– И позднее здоровье не повредит.
Он понял, что прежний разговор закончился, и, доверительно подавшись лицом к Варваре, негромко сказал… Сказал так, как будто боялся, что его подслушают:
– А я вчера догадался, кто вор…
– Ну и что? – равнодушно отозвалась Варвара.
– Как «что»? – удивился Кузьма. – Ты что, смирилась? Украли – и бог с ним? Не понимаю…
– Нет, не смирилась, Кузьма! – вздохнула Варвара. – Я сейчас не о себе думаю. Стоит ли из моего кольца тебе жизнью рисковать?
– Волков бояться – в лес не ходить! – весело ответил Кузьма и сам поразился своей лихости.
– Решай сам! – Варвара грустно, поглаживая безымянный палец на правой руке, посмотрела на соседа. – Может, лучше не связываться с воровской породой?
Кузьма махнул рукой: где наша не пропадала! И уже собирался уйти. Но тут опорный столб, который стоял ровно, прямёхонько, вдруг закачался, словно от землетрясения, и стал медленно падать.
Кузьма выставил вперёд руки, упёрся в старый подгнивший столб. Непосильная тяжесть давила на Кузьму. Казалось, ноги уходят в землю.
Он мельком взглянул на Варвару.
Хотелось крикнуть в своём бессилии:
«Помогите!»
Но понимал: никто не поможет!
Он тужился из последних сил и не понимал: зачем?.. Ну бросил бы этот столб, отбежал бы в сторону! Зачем упирается в него? Из глупого упрямства? А может, проверяет характер?
А столб давил и давил. Сердце, едва выдерживая, бешено колотилось. И тут…
Тут Кузьма проснулся. Он с облегчением взглянул на знакомые обои: слава богу, это был только сон…
За окном клубился молочный туман. Он свёл на нет ночной свет луны, который обозначал детское кольцо на потолочине. Теперь потемневшее кольцо напоминало ему одиночное звено длинной колодезной цепи.
«Кольцо… Ласточки…» – вспоминал Кузьма и, ворочаясь с боку на бок, пытался снова заснуть. Ему хотелось глубокого безмятежного сна…
В это утро Кузьма проснулся раньше обычного. Отвлекаться на завтрак не хотелось. Он наскоро попил чайку и спустился во двор…
Надо было, пусть исподволь, приступать к делу, а Кузьма почему-то занялся топором, который слетал с топорища: вбил несколько деревянных клиньев. Потом его внимание переключилось на рассохшуюся бочку – Кузьма потюкал молотком, укрепляя обручи…
Говорил себе в оправдание:
– Куда торопиться? Пусть схлынут росы…
И как будто был прав: возле жилья воровки целый лес травяной дурнины. Пройдёшь по росе – все штаны вымочишь…
Коротая время, Кузьма решил собрать в одну кучу разбросанный рабочий инвентарь: лопаты, вилы, грабли, разметку для грядок…
А потом его словно осенило:
– Сколько можно тянуть волынку? С крышей тянул. И теперь такая же история…
Кузьма вздохнул и медленно, как подневольный, отправился к повети. Там, среди старья – оконных рам, корзин, бадеек… – ему предстояло отыскать длинную лестницу.
Он искал и не очень надеялся: то ли найдёт, то ли нет? Как будто была подходящая лестница – осталась от прежних хозяев.
Кузьма осторожно, боясь повредить руку, рылся среди старья. Мешало сено, превратившееся в труху. Сколько лет этому кормовому сену? Страшно представить…
Кузьма морщился, чихал и, отойдя от повети, протирал глаза.
Наконец он нащупал концы лестницы, её «рога», и, поднатужившись, потянул к себе. Вместе с лестницей приехали детские деревянные сани. Кузьма убрал сани и, продолжая пятиться, выбрался на солнечный огород.
Лестница оказалась не простой – надставленной, сколоченной из двух. Кузьма проверил потемневшие от времени ступеньки – ещё крепкие, гвозди сидят прочно, не отошли, но стык лестниц ослаб.
Кузьма поработал гаечным ключом, вогнал на всякий случай, для прочности, несколько длинных гвоздей. И успокоился…
Отдыхая, посмотрел на свою выкрашенную крышу. После росного утра серые водяные пятна подсыхали довольно быстро.
– Ну что, Савраска? Поехали? – спросил себя Кузьма.
Он впрягся в оглобли лестницы и, низко наклонившись, потащил её через огород на зады.
За деревенскими огородами когда-то была покосная луговина с кормовыми травами: клевером, мятликом, мышиным горошком… Теперь на луговине царствовали чертополох да репейники.
А за луговиной, вплоть до железнодорожной лесополосы, когда-то простиралось хлебное поле. Золотые волны ржи, лоснясь и переливаясь на солнце, катились к зелёной луговине, к деревенским пряслам и заборам. Сытный сладковатый запах хлеба перебивал ароматы трав…
Теперь на месте бывшего колхозного поля травяная дурнина да низкорослые ёлочки-сосёночки. О хлебородном поле напоминает только старый межевой дуб с развесистой кроной.
Кузьма, склонив голову, продолжал тащить лестницу. Боясь споткнуться, запутаться в диких травах, смотрел себе под ноги, на блестящие от росы носы резиновых сапог.
За ним тянулись две полосы, похожие на тележный след.
Иногда он останавливался и, не выпуская оглобли из рук, пристально смотрел на одинокий дуб. Издали он казался ему не таким уж высоким – может быть, чуть повыше крыши, которую он только что покрасил.
Но по мере приближения с каждым шагом дуб вырастал у него на глазах, а лестница, бьющаяся о мокрые травы, становилась всё тяжелее и тяжелее.
Порой казалось: длинная лестница вот-вот развалится на две части. И он, к своему стыду, даже готов порадоваться такому исходу: развалилась – ну и что ж, придётся вернуться домой.
Он, отдыхая, бросал оглобли в траву и вновь поднимал. Какая-то непонятная сила толкала Кузьму вперёд, мешала одуматься.
Ему вспоминались свои слова, похожие на обещание:
«Не переживай, Варвара! Найдётся твоё кольцо. Скоро найдётся…»
Ну кто тянул за язык?
Солоно, отрезвляюще пахла полынь. И горьковато-вяжущий запах пижмы тоже взывал к трезвости: а может, все-таки остановиться? вернуться домой?
Всплывали слова Варвары:
«Нужно ли из-за моего кольца жизнью рисковать?»
Правда, во сне это было сказано. Но велика ли разница между сном и явью?..
Он подошёл к старому дубу, и лестница сама выскользнула из рук…
– Коль взялся за гуж… – Кузьма глубоко вздохнул.
От ближних предков унаследовал Кузьма страх высоты. Рассказывали, дед по матери, Пантелей, во время скирдования не мог забраться на высокий стог – не обращая внимания на шутки, он предпочитал работать внизу, при тягловых лошадях. Да и сама мать Пелагея боялась высоты как огня. Не могла без страха пройти по мосту: какая-то неведомая сила, помимо воли и желания, тянула её вниз. И что это была за сила, наверное, одному Господу известно: то ли дьявольский соблазн, то ли неуёмное желание бессмертной души вырваться на волю?..
В глубоком раздумье стоял Кузьма возле векового дуба, поглаживая жёсткую кору. Кто знает, может быть, Кузьма, сам того не осознавая, сейчас относился к дубу как к живому существу, способному его понять и поддержать в трудную минуту.
Догорала роса на травах, и от мокрых брюк Кузьмы шёл лёгкий парок…
Он долго думал и наконец решился. Первым делом нужно было завести лестницу на дуб. Поставишь полого – высоко не заберёшься. Поставишь круто – легко сорваться.
Кузьма кружил возле дуба, выбирая среди сучьев подходящий пролаз, и, утомившись, махнул рукой: эх, была не была!
Он прислонил лестницу к дубу и, ухватившись обеими руками за «оглобли», стал заводить её на верх. Лестница теряла направление, упиралась в сучья. Кузьма давал задний ход, и всё начиналось снова…
Прежде чем ступить на лестницу, Кузьма машинально провёл рукой по шее, возле распахнутого ворота. Креста на нём не было: потерял прошлым летом. И теперь, в какой-то смутной надежде, Кузьма шарил возле ворота, пытаясь найти то, о чём не думалось, когда красил крышу. Только сейчас потеря всплыла, и неуютно, тревожно стало на душе…
Он вздохнул и стал укреплять нижние концы лестницы. Лестница должна стоять прочно, не елозить по траве. Но почва оказалась дернистой, с окаменелыми выступами корней, и Кузьме пришлось изрядно повозиться…
– С Богом! – сказал, как выдохнул, Кузьма и осторожно поставил ногу на нижнюю ступеньку.
Он полз, то и дело прижимаясь к ступенькам грудью.
Главное – не смотреть вниз.
И он смотрел перед собой, на корявый ствол с желтоватыми наростами мха. Дерево словно успокаивало его, придавало уверенности.
Главное – не думать о высоте. Он всего лишь перебрался с одной ступеньки на другую. А велико ли расстояние между ступеньками?..
Он уколол палец о сухую ветку, и, как ни странно, эта боль отвлекла Кузьму от высоты и успокоила.
«Не надо спешить! – мысленно говорил Кузьма. – Не надо спешить…»
И эти слова ему захотелось повторить вслух:
– Не надо, Кузьма, спешить! Не надо…
Будто не сам себе говорил, а какой-то другой человек, следующий за ним.
Кузьма полз. И так хотелось, пусть на какую-то секунду, посмотреть себе под ноги, вниз. Кузьма кусал губы, закрывал глаза и медленно, на ощупь, поднимался всё выше и выше.
– Ещё немного… Терпи, Кузьма!
Но каково терпеть, когда ослабевают руки, а в душу заползает безразличие к собственному телу, когда погружаешься в какой-то полусон и готов отдаться бездумному полёту?..
Казалось, он поднимается целую вечность. Эта лестница была надставленной из тысячи лестниц…
Было тихо. И вдруг за спиной Кузьмы словно флюгер застрекотал под порывом ветра.
– Ну что, красавица? Объявилась? – Кузьма с усилием выдавил из себя улыбку.
Птица покружилась, встревоженно поверещала и, каркнув по-вороньи, куда-то улетела.
До сорочьего гнезда было недалеко. Но вот беда: лестницы не хватало, и, чтобы проникнуть в «лоток» под хворостяной крышей, нужно было перебраться на ближайший сук.
Кузьма ощущал слабость в коленях. Пальцы, которыми он впивался в лестницу, ныли от боли.
Он уже был готов, ухватившись за ветки, встать на крепкий сук, как его, словно током, пронзила тревога: а если лаз в гнездо с другой стороны? что делать тогда? спускаться вниз и переставлять лестницу?
Кузьма понимал, что сил на новое восхождение не хватит.
Он с трудом, скользя подошвами, взобрался на сук и, не помня себя, в каком-то лунатическом движении потянулся к сорочьему гнезду. Правой рукой шарил под хворостом «крыши», а левой держался за ветку.
Не отпускающая его тёмная сила подзуживала: отцепись! убери левую руку! ничего не случится!
Кузьма, как мог, сопротивлялся соблазну и судорожно, царапая пальцы в кровь, искал лаз. Горячий пот тёк по его лбу, попадал в глаза и, смягчённый слезой, увлажнял небритые щёки.
Думалось об одном: добраться! достать!
И вдруг его рука легко, будто кем-то ведомая, проникла в лаз. Он ощутил обсиженное пространство и стал судорожно загребать содержимое: какой-то скользкий клубок с чем-то мелким, металлическим, – не разобраться!
Обдирая кожу, Кузьма вытащил из гнезда правую руку, сжатую в кулак. Хотел бросить добычу вниз, но почему-то передумал. Торопливо засунул в брючный карман и не спустился, а как-то рисково, не боясь, прыгнул на лестницу.
Лестница пошатнулась, но удержалась.
А дальше?..
Кузьма не помнил, что было дальше. Он, обессиленный, безразличный ко всему, обнаружил себя сидящим на последней ступеньке лестницы.
Подошвы его сапог упирались в твёрдую землю. А в глаза светило яркое приветливое солнце.
Казалось, Кузьма будет сидеть вечно, отдавшись теплу и покою, но тут над его головой громко заверещала обиженная чёрно-белая птица. Смертельно уставший человек вздрогнул и, приходя в себя, догадался, кто он и почему оказался возле старого дуба.
Кузьма поднялся и с большим усилием, сгибаясь, – сам удивился, как всё это мог засунуть! – извлёк из брючного кармана клубок серебристого «дождя», которым обычно украшают новогодние ёлки. Непослушными, словно чужими, пальцами он стал извлекать из перепутанных нитей всякую мелочь: позеленевшие советские копейки, перламутровую, не утратившую радужного блеска, пуговицу, разноцветные бусинки на коротком обрывке…
Его внимание привлекла витая ниточка. Кузьма потянул ниточку и вдруг… И вдруг… Кузьма не верил своим глазам.
В его руках оказался серебряный крест. И Кузьма, поражённый, как молнией, догадался: это его крест! Почувствовал раньше, чем успел рассмотреть.
Он вглядывался в распятого Христа, в рубиновые вкрапления возле его тела, в едва заметное слово «Ника» …
Это случилось летом прошлого года. Кузьма и его шурин Павел отправились пригородным поездом в деревню. Кузьма по неотложному делу: нужно было окучить подросшую картошку. А заядлого грибника Павла привлекла тихая охота: как раз после Петровок прошли обильные дожди, пропитавшие землю на целый штык, и в ближнем лесу, в сосняке, высыпали – хоть косой коси – маслята.
День был жаркий. Пока шли, изрядно вспотели. Хотелось пить. В деревенском сельмаге Павел загрузил грибную корзину бутылками пива. За сельмагом открывался большой чистый пруд, обсаженный ивами. Ну как не искупаться!
– Хочешь раков к пиву? – спросил Кузьма.
– Каких ещё раков? – удивился Павел.
– Самых обыкновенных, с клешнями! – улыбнулся Кузьма.
Он быстро, опережая Павла, разделся, повесил на ветку свой серебряный крест и осторожно, боясь поскользнуться, спустился к воде.
Они долго плавали, дурачились, плескаясь водой. Потом Павел выбрался на берег, а Кузьма подплыл к обрывистому месту и стал нырять.
Он выбрасывал раков на тропку, протоптанную рыбаками, а Павел с весёлыми криками подбирал:
– Ах, дьявол! Опять прихватил клешнёй!..
Возле пруда останавливались какие-то легковушки. Мужики по-быстрому купались и уезжали.
Когда Кузьма, озябший, с посиневшими губами, выбрался на берег, серебряного креста на ветке не оказалось.
Кузьма молча переживал.
А Пашка потешался:
– Какие верующие воры пошли! Крестик взяли, а к пиву не притронулись!
Кузьма продолжал ворошить серебристый комок. Он искал кольцо и не находил.
– Как же так? – сокрушался Кузьма. – Что же это такое? Ну не может такого быть!
Он отбросил пустой комок в сторону и, как заведённый, стал кружить возле дуба. Кружил, вглядываясь в потухшие, без росы, травы.
И вдруг на сухом стебельке полыни что-то сверкнуло. Неужели?.. Кузьма остановился. И осторожно, словно имея дело с каким-то живым существом, способным в любую секунду исчезнуть, снял золотистое колечко.
Колечко оказалось простым, рондолевым, обыкновенное «цыганское золото». На внутренней стороне колечка было выведено – Кузьма с трудом прочитал стёршуюся надпись – «Дорогой Лизе от Ивана».
Сжимая в руке колечко, Кузьма прислонился к вековому дубу и впервые за это утро облегчённо улыбнулся: слава богу, всё закончилось!
Он вглядывался в широкое небо, по которому плыли облака, похожие на птиц, и чувствовал, что небесная высота, в отличие от недавней, той, что была под ним, тревожной и смертельно опасной, приносит только радость и глубокий покой.