Прощание с Потаниным

Прощание с Потаниным

(из романа «Дурак, или Люди лета 1920-го»)

Пожалуйста, – шепнула сестра милосердия, пропуская Савву за порог. – Пожалуйста, не волнуйте его, он очень слабый, очень чувствительный.

Савва кивнул. Потанин лежал на койке, укрытый суконным одеялом, и силился рассмотреть, кто появился. Трое соседей по палате политично изображали отсутствующий вид.

Здравствуйте, Григорий Николаевич! Я Сенцов. Может, помните? Сенцов Савва Георгиевич. Я у вас бывал летом 17-го. Я в Нижне-Кулундинской волости комиссару содействовал, и вы мне советами хорошо помогли.

Здравствуйте, – Потанин сощурился. – Я вас помню. Вы агроном. Правильно?

Правильно!

О Потанине слыхали все от Урала до Тихого океана. Он утверждал, что голоса областей выражают нужды и местных общин, и всего государства, а потому наиболее способствуют становлению гражданственности. Он требовал позволить Сибири – большей части империи – ощутимую самостоятельность и не пытаться из столиц поправлять жизнь, далёкую от петербургско-московского разумения. Савва с ним во всём соглашался. Учёного и политика крупнее в Сибири не было. Он и Китай от Алтая до Тибета исследовал. Савва сам убедился в его ботанических и почвоведческих знаниях, и казалось – чего ни коснись, истории ль, географии – отставной казачий сотник Потанин знал всё. Временное сибирское правительство присвоило ему звание почётного гражданина Сибири, назначило пожизненную пенсию, и – поразительно! – красные этот указ подтвердили, хотя в благоволеньи большевиков и в пожизненной пенсии умирающий не нуждался.

Как дела у вас там? – спросил Потанин.

Всё – слава Богу, – Савва шмыгнул носом и добавил: – Как везде… Я вам цибик чаю принёс.

Спасибо. Садитесь, – Потанин указал рядом с табуреткой. Острый взгляд глубоко запавших глаз означал наступающую слепоту. Отец сибирского самосознания в последние три года изрядно постарел: лысина сильно оголила голову, жёсткая седая грива поредела, морщинистое лицо покрылось тёмными пятнами; он старался говорить чётко, но шепелявил и конец слова иногда проглатывал.

Я ненадолго, – Савва сел, – повидать вас да землякам рассказать, что лечитесь, что уход есть.

К сожалению, мой уход весьма скор, – Потанин усмехнулся.

Григорий Николаевич!.. – протестующе воскликнул Савва.

К законам природы надо относиться спокойно, – Потанин вынул из-под подушки платок, прижал ко рту и кашлянул. – С улицы жара пышет, а я под одеялом согреться не могу… Для естествоиспытателя естественно размышлять о смерти, особенно в моём положении. Да я всё-таки и православный, хоть и плохой.

Я понимаю… То ж примерно и Александр Васильевич говорил, – Савва перекрестился, и Потанин взмахи руки уловил. – Законы природы, говорил, для всех одинаковы – и для христианина, и для буддиста.

Александр Васильевич?.. – Потанин резко приподнялся на локте и подался вперёд. – Александр Васильич умер? Адрианов?!

Да, – Савва растерялся.

А меня обманывают: в Минусинск, мол, уехал… – Потанин затрясшуюся бороду прихватил в кулак и медленно повалился на постель. – Отчего ж он?

Расстреляли… – тихо произнёс Савва.

– …За что? – Потанин чуть помолчал, заплакал.

Да ни за что!

Ну да, ну да, – забормотал Потанин, – конечно… Когда это?

В начале марта.

Март, апрель, май, июнь… а я тут, как в пустыне…

Простите, – Савва с досады закусил губу: «Вот-те завёл разговор!» – Про это и в газете было. Я думал, что вы… я не думал… Лучше б не приходил! Дурак. Простите.

Оставьте! – Потанин хлопнул по одеялу. – …Кажется, у вас ко мне какое-то дело.

Нет-нет! Только навестить.

Тогда окажите мне услугу и расскажите о том, что я ещё не знаю.

Да что?.. С панской Польшей воюем. В Крыму Врангель …

Газеты мне читают, – прервал Потанин. – Хоть и выборочно… Как дела на Алтае? На Кулунде? Ваши дела как?

Мои дела – земельное хозяйство…

Вот и пожалуйста.

Вроде б всё успокаиваться стало, но… неспокойно… Народ волнуется, – Савва подыскивал слова помягче, однако перестал. – Губревком спланировал развёрстку невыносимую. Даже семенное зерно – ядрёное, золото! – почти подчистую посгребли!.. Ну, по весне посеяли кое-что, а теперь комтрудные полномоченные понаехали вроде бы помочь и велели озимые убирать, обмолачивать, да рано взялись, зерно сплошь худое, с молочком, дождей ведь кот наплакал… а сами всё вокруг считают да записывают, загодя страшно … А если, не дай Бог, кобылка поживиться тоже налетит?.. по осени кору есть будем? – Савва чувствовал себя, точно на исповеди. – Скот уводят, у кого он «лишний», как уж определят. Шерсть изымают тоже и кожу. Надо-де пролетариат кормить-одевать… А взамен одни посулы: пожди, и в волость соль привезут, спички, мануфактуру – покупай, коль достанется… А выступи против – ты, значит, паразит и пособник международных разбойников, и твоё место на погосте, и всей твоей деревне пути на мельницу нет… Паша Иванов из Баевского в Поперешню чуток прошлогодних продуктов больной тёще повёз, его упродкомцы задержали, – своё не сдал – вор! – всё отняли, тоже ж и лошадь, а самого Пашу накануне покоса угнали на принудительные работы в Славгород, неясно сколь продержат… Везде в коммуны агитируют, в артели, под присмотр…

Это не может долго продолжаться, нашего крестьянина в кабалу не загнать, – Потанин стукнул по одеялу кулаком. – Сибиряки крепостническим духом не испорчены. Мне Бакунин давным-давно заметил, что сибирский крестьянин – индивидуалист… Я, не удивляйтесь, иногда беседую с теми, кто уже ушёл. Это важно – понять их мнение, будь они тут. С покойной женой Александрой говорю, с Ядринцевым… с Бакуниным, Чернышевским… даже с Катковым… – Эту фамилию Савва не слыхивал; да Потанин и говорил-то словно с самим собой. – Слишком много я не досказал, ещё больше не дослушал… Горько так умирать… Но ещё не конец.

Нет-нет! – вскричал Савва.

Сибирское крестьянство за себя постоит, – молвил Потанин.

Крестьяне-т бунтуют, – прошептал Савва и отпустил вожжи. – У нас кой-где по волостям в армию сбирают за настоящую свободу… чёрное знамя вывешивают… На Салаирском кряже партизанят, тоже вроде анархистов… там-сям что-то начинается…

Пора лекарство пить! – объявила вошедшая сестра милосердия. – Пора! Пора! – она потянула Савву за рукав.

До свидания! – Савва встал и попятился. – Простите, ради Бога!

Всего вам доброго, – Потанин глядел перед собой.

Соседи закивали.

Вам туда! – за порогом сестра помахала рукой вдоль коридора, укоризненно погрозила пальцем. – Разволновали дедушку! Ну, идите себе!

Простите, – Савва поклонился.

«За что?» – спросил Потанин: Адрианов расстрелян за что? В 17-м Савва приносил заметочку в редакцию «Сибирской жизни». Главный редактор, пожилой крепкий бородач со сплющенным носом и удивительно молодыми глазами, судил об алтайских проблемах дельно, смеялся искренне, ругался искренне и показался очень душевным. «За искренность расстрелян Александр Васильевич», – наконец ответил Савва.

Он маялся мыслями, что к Потанину приходил сглупу, наболтал лишнее, расстроил старика, и уж больше не стоит пытаться свидеться, так дурно получилось и стыдно.

 

Потанин не уснул ни вечером, ни ночью. Утро наступило быстро. Он наклонился за упавшим платком, повернулся, и в голову хлынул жар, а с ним тьма в красных пятнах и испуг умчаться далеко отсюда.

Вот, – понял Потанин.

Что? – придремавшая сестра милосердия встала с табуретки, нагнулась над ним, прислушалась.

Вот, – выдохнул он, – умираю.

Как вам не стыдно, Григорий Николаевич! – попеняла сестра. – Живите да живите!

Хочется, – отозвались его губы, – да нельзя…

Сестра побежала за дежурным врачом. Тот примчался с лекарским чемоданчиком и горячим шприцем наотлёт вколол Потанину укол, потоптался возле, бросил:

Подождём, – и удалился.

«Последнее моё путешествие, – серьёзно подумал Потанин. – За последней правдой. Сейчас всё узнаю». О Боге он вспоминал редко. Странствуя в степях и пустынях, он пошучивал над упорством жены соблюдать, сбившись во времени, православные посты и праздники. Он больше интересовался цветами, жуками, тряпичными божками и политическими мелочами, чем её миром. У Потанина-этнографа христианству сопротивлялись ламаизм, тенгрианство, шаманизм; Потанин-естествовед склонялся к пантеизму. Даже шурин, самарский кафедральный протоиерей, – вечная память новомученику Валериану, – не переспорил зятя и вздохнул: «Того, кто своим умом до всего своего дошёл, не переубедить».

Потанина осенило, что вдруг удастся увидеть лицо Бога, с Которым он, наверное, всё-таки встретится, и он тяжело размышлял, чем оправдать свой путь, если Бог об этом спросит. «Бог простит, – утешил бы страдалец Адрианов. – Грех вам убиваться, больше вас для Сибири никто не сделал». «Нужны ль родной земле все наши заслуги и что останется после нас, Бог весть, – возразил бы Потанин. – Нам оставить белый свет с радостной душой неосуществимо».

Благодаря ему с 60-х по 17-й в Сибири сложились собственные политические силы, во всеоружии встретившие и отречение царя, и ленинский захват власти. В 18-м областническое правительство за лето избавило Сибирь от большевистского зла, могло решить земельную проблему и удержать коммунистов за Камой, но правящие омские левые приютили чужаков – подвинулись и сдались уфимской директории, а следом попустительствовали Колчаку, насущные вопросы не решавшего. Крестьяне восставали. Большевики вернулись. Однако будущий день не просчитывался.

Потанин мог бы сказать Богу: «Я не религиозен, я просто поступал по совести. Суди». Но вместо Бога привиделась незнакомая маленькая девочка, с десяток лет назад написавшая ему письмо, прочитанное как стихи: «Григорий Николаевич, писатель, прошу вас сказку в школу, писатель Потанин, сказку, Григорий Николаевич, в школу, писатель». «Надеюсь, красавица, у тебя всё удачно», – Потанин улыбнулся.

Принесли завтрак, тронули старика за плечо, охнули и засуетились:

Потанин умер!..

У койки сгрудились сёстры милосердия и санитары, у дверей столпились больные. Врач приложил к сердцу Потанина стетоскоп, поводил им по груди, потрогал шейную артерию и провозгласил:

Умер, – скрестил покойнику руки, закрыл лицо простынёй, по-солдатски повернулся к двери и твёрдым шагом покинул палату.

Простыню приспустили: всем хотелось посмотреть в лицо великого человека. Заглянуть ему в глаза было уже невозможно.

 

В субботу ближе к вечеру шествие с телом Потанина направилось в женский монастырь. Неспешно и плотно наплывали тучи, с исподу исчёрна-синие, с провалами в открытое небо.

Гроза – это символично, это какое-то предупреждение. – Галоши надевать и зонтик брать – вот и предупреждение. – Жалко, что профессора наши естествоведы присутствовать не могут, в поле работают. – Услали в поле? Ну и глупо! Толку-то от них! – Типун вам на язык! Никто их не усылал! Это часть научного курса. – Я пошутил. Я сам университетский, я это прекрасно знаю. – Профессор Лаврский тоже в экспедиции, а уж его-то явно недостаёт, всё-таки единственный родственник, племянник по жене. – Вы не про нервную поэтессу? – Спаси и сохрани! Я про путешественницу, которая в Китае у Григория Николаевича на руках скончалась. – Это тот ли Аркадий Валерианович Лаврский, который зимой 19-го был председателем городской думы? – Тот. – Толковый человек, помню. – Возле Потанина дурных не бывало…

Назначивший себя распорядителем Филипп Козьмич Зобни́н, высокий и сухощавый, совсем ссутулился. Он шёл за гробом, и в шуме идущих ему слышалось: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…» – словно голос Шаляпина плыл над Томском.

Я Потанина встречал на улице. И раскланивались! – А мне он рекомендательное письмо дал. Отзывчив был чрезвычайно. Святой человек. – Сорокоуст заказывали? – Обязательно. Вчера в госпитальной панихиду совершили, сделали для Потанина исключение, а то ж церковки в клиниках позакрывали как назло. – Да куда ни ткнись! Впредь будем Маркса читать. Вместо «Милосердия двери…» – Наши якобинцы кричат, что взамен религии будет наука, а сами Институт исследования Сибири закрыли, даже и Сибирские высшие женские курсы. – Лиха беда начало. – Типун вам на типун!..

Прохожие останавливались, крестились, и некоторые шли следом. В жарком и душном воздухе подымалась пыль. Молодёжь при гробе сменялась постоянно.

Лёгонькой! – прошептал Савва и поверх голов посмотрел на Потанина. – Будто его и в гробу нет!..

Монастырь встретил процессию колокольным звоном. Она остановилась подле кладбища.

Сюда! сюда! – дьякон повёл всех в Иннокентьевскую церковь.

Вы, батюшка, пожалуйста, по сокращённому чину, – попросил священника мужчина в тужурке без знаков. – Григорий Николаевич был человеком нецерковным и неверующим, следует уважать его чувства. И вот-вот ливень хлынет…

Всё по уставу, – нехотя обронил священник.

А как же! – согласился мужчина, – я тоже семинарию окончил. Но мы не формалисты, а в раю не бюрократы, поймут и примут… А то ведь тут ещё с речами полезут! Время дорого! Не будем ссориться…

В храме гроб обступили редкие близкие, больше из знакомых женщин. Вдову Адрианову с дочерьми и сыновьями пропустили вперёд. При отпевании Зобнин тихо вторил молитвам и переводил взгляд с зажжённой свечи на покойного.

Зобнин и сам карьеру не делал – то в училище преподавал, то акцизные сборы учитывал, научные вклады в почвоведенье иль этнографию скудноваты. Между тем в тяжком 19-м только он помог бывшему председателю сибирского совета – перевёз беспомощного нищего старца из съёмного угла в свой маленький домик, потеснив жену и дочку с тремя сыновьями. Он же Потанина после мозгового кровоизлияния уложил в клинику и часто навещал.

– …Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Григория, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

Отпевание завершилось. Гроб, провожаемый молитвами монахинь, вынесли на кладбище и поставили на скамьи.

Нам пора, – мужчина в тужурке оперся на лопату.

Да, – Зобнин подумал, что это местные служащие понукают, и обратился ко всем: – Пожалуйста, кто проститься с Григорием Николаичем… Речи потом.

Коснуться Потанина подошли многие.

Господня земля, и исполнение ея… – священник крест-накрест посыпал тело землёй.

Издалека раздались жестяные раскаты грома. С неба упали тяжёлые капли, но дождь не пошёл.

Природа плачет. – Сибирь с Потаниным прощается. – Впервые хоронят человека, про которого плохое даже не сочинишь. – Выступить не хотите? – А что говорить? Общие фразы? Суть-то не выскажешь. – Да, при клятом царизме мы были разговорчивей. – Жизнь продолжается. – Есть у Потанина тезис, что Сибирь станет страной, где русские органично продолжат историю отечества. Уж точно не так он это представлял. – Пути истории неисповедимы…

Гроб закрыли, заколотили, опустили на полотенцах в могилу, закопали. В выросшем холмике установили восьмиконечный деревянный крест, рядом возложили венки и цветы.

Впереди собравшихся встал Шатилов, в сибирском правительстве бывший министр по туземным делам, оставленный новой властью в подозрении, но терпимый. Ольга Александровна, женщина с детским лицом, глядела на мужа привычно внимательно. Сейчас Зобнину любые речи казались пустыми; его даже раздражали оттопыренные уши и вислые усы Михаила Бонифатьевича, и Зобнин усомнился – чтó существенное Шатилов может сказать о Потанине.

Вот и обрёл Григорий Николаевич вечное пристанище, – сказал Шатилов. – Никогда он свою квартиру не имел. Он себе не принадлежал, ничего лично для себя не добивался, он принадлежал Сибири. В Сибири он стал первым борцом за народную свободу. Единственный каторжник, отправленный из Сибири в Россию, два с половиной года в кандалах…

Лекция, – услышал Шатилов и осёкся.

Большинство из нас тогда ещё на свет не появились, – проговорил он в замешательстве. – Старые друзья Григория Николаевича давно в лучшем мире. Вот писатель Николай Иванович Наумов неподалёку лежит… Ныне время иное. Ныне всё по-другому. Но мы, ученики Потанина, должны помнить его завет о создании собственной интеллигенции, сибирской интеллигенции, которая возьмёт на себя заботы о здешних нуждах. Мы должны её вырастить, мы должны воспитать тех, кто и после нас станет выражать нашу правду, кто станет её отстаивать. Никто за нас думать не будет… – За спиной вдруг засмеялись. Шатилов помолчал и махнул рукой безнадёжно. – Трудно без Потанина… Наш известный литератор Георгий Гребенщиков писал, что для сибиряков Потанин то же, что Лев Толстой для россиян, но Гребенщиков, знакомый с Толстым, не находил в нём той цельности, которой обладал Потанин… – Шатилов расстроился, смешался и речь оборвал. – Спасибо тебе, Григорий Николаевич. Прости нас… – Он шагнул в толпу и сокрушённо буркнул жене: – Болтал что ни попадя…

Нет, Миша, хорошо, – жена торопливо его приобняла.

Его место у могилы заступила маленькая Наталья Карпова, секретарша Потанина:

Мне довелось Григорию Николаевичу помогать. В нём не было ни капельки обывательского, он был выше бытовых мелочей. Прежде всего учёный. Совершенно бесхитростный. И кое-кто этим пользовался, чего только ни добивались!.. – Она перевела дух. – Над собой он посмеивался, что на лешего похож и нос картошкой, но все понимали, что он замечательно красивый человек…

«Миловидная дама бальзаковского возраста, – вздохнул Зобнин, – шла б ты замуж наконец, Наталья Петровна».

Пора мне, Анна Ефимовна, – откланялся он пред Адриановой. – Притомился. Ещё и домашние дела ждут… Простите, живу под боком у монастыря, но не могу пригласить: Алевтина Ниловна моя и Боря с Женей, младшие сынишки, испанку подхватили, спят да спят.

Будем к Григорию Николаичу в гости ходить, – медленно молвила Анна Ефимовна, – как бы и к Саше… Даже не кажут, где убили, гады…

Григорий… Александр… – Зобнин пожал руки сыновьям Александра Васильевича, – дамы… – поклонился вдове и дочерям, – прощайте, не поминайте лихом.

Прощайте. Пойдём и мы, тяжело это всё, – Анна Ефимовна пошла к воротам; взрослые дети послушно пошли за нею.

Выступить намерился молодой человек в гимнастёрке, Константин Молотов, предгубнаробрáза, редактор газеты «Знамя революции». Зобнин знал его как члена губкомовской парткомиссии, побывавшей в Институте исследования Сибири, после чего институтская деятельность прекратилась; иди туда – не знаю куда, а надо на еду, на одежду, на дрова зарабатывать.

Ставлю всех в известность, – насупясь, объявил Молотов, – что перед смертью Потанин принял решение по-христиански со всеми примириться и признал советскую власть. Советская власть со своей стороны тоже не имеет к нему претензий. Всё в прошлом. Получается, что рассчитались.

В толпе загулял недоверчивый гул.

Не шибко на Потанина похоже…

Я, – Савва встрял вполголоса, – с Потаниным виделся накануне. Не собирался он советскую власть признавать, ей-Богу.

Почему вы, Константин Михайлович, в некрологе такой факт не отобразили? – будто б сочувственно спросил Шатилов.

Мне тогда не сообщили.

Всё вопили, что Потанин выжил из ума. Получается так. – Да кому он это сказал? – Говорят, чрезвычайно он стал несамостоятельный. Вот и секретарша про то же. – Чем дальше, тем темнее. Помните потанинское воззвание? «К оружию, граждане! Банды большевистские у ворот!» – Не цитируйте, помню. – Якобы это Адрианов за него написал, однако невероятно, он бы не осмелился. Да ведь Потанин как немощный хотел себя отдать в заложники. Тоже Адрианов ему приписал? – Когда-нибудь сметут эту шелуху… – Напрасны ваши мысли. Натащат ещё больше…

Зобнин оправил костюм, вытёр платком плешь и вышел на улицу, перекрестился на надвратную икону Богородицы: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Григория… Пусть земля ему будет пухом».

Вместе с умершим Потаниным ощутимо осыпáлась огромная эпоха. Куски культуры выламывались и затаптывались походя, точно щебень под ногами первомайской демонстрации.

 

Надгробное слово Потанину в «Знамени революции» отличилось своеобразием: «Он был в стане наших политических врагов. Наёмники и прихвостни буржуазии сумели воспользоваться им в качестве орудия против рабочих и крестьян. …Потанин был орудием одурачивания рабочих и крестьянских масс. …Как общественный деятель, Потанин может лишь вызвать чувство отвращения, негодования рабочих и крестьян. Он явился орудием в руках белогвардейской своры. И мы говорим о нём не как об общественном деятеле, а как об учёном… Исследования и путешествия Потанина входят в ту сокровищницу знаний, которой так дорожит рабочий класс. В этом заслуга Григория Николаевича Потанина. И теперь, когда мы получили известие о его смерти, мы отбрасываем прочь тот вред, который он принёс рабочему классу». Слог заметки, изобилующей повторами, походил на речи Ленина.