Прощание с Соснорой

Прощание с Соснорой

Громкое, раскатистое, даже слегка рычащее имя — Виктор Соснора — он имел от рождения, но всей своей жизнью доказал, что судьба не раздает необыкновенные имена кому попало. Он явился сразу, без какого либо периода учебы, свойственного лишь робким, и сразу стал знаменит, и таким остался. Помню, как еще в конце пятидесятых он шел по Невскому, и все шарахались, поскольку траектория его была непредсказуема, но шептали восхищенно: «Соснора, Соснора!» Буйные кудри, разбойничий взгляд. Жизнь замешала его круто: сразу четыре крови, и все горячие, и он сразу сказал о себя так, что врезалось в сознание: «Четвертованный! Или — учетверенный?»

Он всегда был против всех — независим не только от власти, но и от всех литературных школ той поры. Соснора — один! И поэтому его сразу заметили. В начале он, отрицая общепринятые словеса, тяготел к древнерусскому письму, к сюжетам «Слова о полку» — и его сразу заметил и возвысил Дмитрий Лихачев, главный авторитет русской культуры. «Рабочий — а пишет формалистические стихи!» — это сразу «пробило» всех эстетов, наших и иностранных, и к нему всегда стояла очередь желающих «сняться на его фоне». Хотя и понятия «формализм» он презирал, как очередной штамп.

Его взяла за руку и ввела в европейское литературное сообщество сама Лиля Брик! Колоритным своим поведением он поражал сразу — поразил мир и как поэт, хотя стихи его непереводимы, как все гениальные стихи, не поддающиеся пересказу ни на каком языке, даже русском. Он работает даже не со словами, а с буквами, и необыкновенным образом соединяя их, приводит нас к потрясению. Помню, читал он свой уже поздний цикл, из огромной книги его сочинений, и два часа зал слушал, завороженный, хотя там вообще не было слов — во всяком случае тех, которые мы знали — только рокот и клекот букв — но в этом было свое содержание — которое пересказывать банальными фразами и словами невозможно. И присутствующие в зале иностранцы тоже были в восторге, уловив поэзию… а нужны ли в поэзии всем понятные смыслы? После Сосноры — не уверен. Он — единственный абсолютный поэт, лишенный всех «добавок», которыми другие подкармливают немощные свои строфы — никаких заемных модных фишек, или дежурных «передовых идей», или, заигрываниями с кем-то. Такое он отсек сразу, отпечатав эту заповедь в строках про Евтушенко: «Почему ты вышел в люди? Почему не вышел в море?» И все!

Он никогда не вел разговоров об обстоятельствах, трудностях, малых гонорарах и уж тем более о жилищных условиях. Однажды он только мне сказал — уже с трудом, тогда он уже терял дар речи, не проговорил, а просипел: «Я живу далеко, на бульваре Новаторов, и правильно — я же новатор». «Я на каторге словес тихий каторжанин!» — произносил он с коварной своей улыбкой. «Тихий» — в том смысле, что никогда не выступал на съездах и стадионах, где поэзию, фактически, не слышат, а ловят лишь «смелые мысли». А так-то его стихи грохочут, как обвал в горах.

В конце жизни — он онемел, в смысле, не мог говорить. И оглох. И тем не менее — появлялся везде уверенно, со своей хитрой улыбкой, зная все свое — и не интересуясь прочим. И остался литературным кумиром, идолом молодежи, поэтом истинным, не подчинившимся никому и ничему, только — буквам, в соединении которых не был превзойден. Строки его — не ко времени, а навсегда. Он умер — но сила его действует, и будет действовать долго. Он уже диктует нам. Он запретил на прощании с ним говорить какие-либо речи о нем. Вдруг слова окажутся не того качества, как он привык — и ему впервые придется такое терпеть.

Совсем за короткое время ушли несколько титанов литературы, выросшие в нашем городе — Битов, Горбовский, Соснора. И — что? И — ничего? Неужели наш город забудет их — и не назовет их именем ничего — ни переулка, ни сквера? Стоит ли лишать наш город памяти о таких людях, вспоминая устаревшие правила о «тридцатилетней отсрочке»? Мы бы хотели уже при своей жизни увидеть эти имена на карте нашего города, прославленного прежде всего именно литературой. Тем более, говорят, рядом с бульваром Новаторов, где жил Соснора, есть безымянный сквер.