Журнальный мир

…Саша Ершов вернулся домой весной 1944 года. Бывший солдат сильно хромал и плохо видел. Он шел по полуразрушенному селу, прижимаясь к левой стороне улицы, и опасливо косился на противоположенную, словно ждал выстрела.

Его мать, тетя Поля, потом говорила, мол, это все контузия… Война не собиралась отпускать солдата просто так. Ее тени таились в темноте придорожных кустов, будто созданных для пулеметных засад, и возвращались к Сашке в кошмарных снах.

Но нужно было жить и работать… Уже через пару недель Сашка перекрыл крышу старого дома, поправил полусгнивший свинарник и взялся за покосившийся сарай. Днем он работал, ночью — снова «воевал». Иногда пил, чтобы снять страшное нервное напряжение, но в запой уйти так и не смог — они прерывались жуткой утренней рвотой. А потом снова нужно было работать, с трудом удерживая в ослабевших руках топор, молоток или лопату.

Рядом с отцом постоянно вертелись дети — малолетние Варенька и Вовка. Жена Сашки Ольга погибла в 42-м, когда село стало прифронтовым. Тогда погибли многие, село сильно обезлюдело, но все-таки выжило.

И жизнь потихоньку брала свое… Мать Сашки тетя Поля вдруг зачастила с визитами к своей старой подруге Вере, и эти визиты стали длинными, как осенние вечера. Женщины о чем-то таинственно перешёптывались и, часто кивая друг другу, соглашались во всем. Житейское дело, сблизившее женщин, было простым и известным всему селу.

Когда-то давно, когда Сашке было не двадцать восемь лет, а всего восемнадцать, он закрутил бурную любовь с дочкой тети Веры Мариной. Их так и называли в селе «Ромео» и «Джульетта». Потом вышла глупая ссора, — Сашка приревновал свою невесту у другу, но поскольку повода для ревности не было ни капельки, Марина обиделась и отказалась давать какие-либо объяснения. Дальше — больше. Теперь уже Сашка обиделся на то, что Марина не захотела рассказать правду. В свою очередь Марина подняла планку ссоры еще выше и заявила, что Сашка — последний дурак.

Тогда Сашка уехал из села. Вернулся он только через три года, окончив техникум, но не один, а с молодой женой и маленьким сыном. Никто не знал, ждала ли его Марина, но после возвращения Сашки она вышла замуж уже через месяц.

До войны Марина успела родить двойняшек, а зимой 41-го ее муж сгорел в танке под Москвой. Молодая женщина надела траур и с тех пор ни разу не улыбнулась…

Задумка тети Веры и тети Поли была по-деревенски практичной и ясной как Божий день. Сашка — без жены, Марина — без мужа, да еще есть четверо детишек. К тому же любовь у них раньше была… И не просто была, а… как это?.. все, в общем, почти как в кино было. Даже целовались прилюдно и глаза у обоих от счастья светились. А теперь спрашивается: так в чем же дело?.. Люди войной побиты нещадно, но разве они перестали быть людьми? И семейный воз разве не легче вдвоем тащить?

Сказано — нужно делать. Тем более что обе мамы бывших влюбленных были не только подругами, а пусть и не кровными, но все-таки почти сестрами. Сблизила их жизнь и война так, что ближе не бывает…

Но не тут-то было!.. Очень гордой оказалась Марина, да и Сашка тоже. Их не то что на пару шагов друг к другу подвести не удавалось, они просто на эту тему говорить отказывались. Даже до скандала со стороны мамаш доходило. Тетя Вера так вообще в свою дочь пару раз горшки швыряла. А тетя Поля три раза в руки грабли брала и совсем не для того, чтобы сено собрать. Эх, сил у пожилых женщин маловато было!.. А то взяли бы они за вихры двух дурней да друг к другу их и притащили. В старые времена, может быть, так бы и сделали. Потому что работать молодым нужно, детей воспитывать, а не о себе думать. Но человеческая гордость иногда крепче стали бывает. Даже если человек живет впроголодь, работает по двенадцать часов в день — все равно гордость она на то и гордость… Скажет человек «нет» — и все!..

Потом, в дело уже не мамаши вмешались, а самые обычные жизненные обстоятельства. Суть в том, что на выезде из села в сторону близкого Воронежа довольно вредный лог существовал. Весна или осень наступят — он почти непролазным становится. А теперь, когда война отступила, и Воронеж восстанавливать взялись, очень много битого кирпича в нем появилось. Считай весь Воронеж — битый кирпич. Ну, и подал идею председатель колхоза этим кирпичом ложок подравнять. А чтобы подтопления не получилось, по дну лога трубу проложили.

Работы в колхозе много было, и решили только после основной на это дорожное строительство народ сзывать. Плата — зерно и мануфактура. Сгрузит машина тонн десять битого кирпича, разравняешь его, вот тебе пуд зерна и два метра ситца.

Желающих немного оказалось. Например, если пуд зерна на десятерых разлить, не так уж много в итоге получится, а от двух метров ситца так и вообще ничего не останется… Но Марина и Сашка на эту внеплановую стройку все-таки пришли. Они вообще за любую работу цеплялись. Сашка — потому что его мать слишком долго одна его детей на себе тащила и ослабела совсем, а Марина — потому что у нее мужа не было… Ей самой все приходилось делать.

Работали из последних сил… На пределе, можно сказать. Когда днем работы полно, к вечеру особенно не развернешься. На упрямстве одном и держались люди. День в такой надрывной работе прошел, три дня, неделя… Народу в лог все меньше приходило, а к выходным только трое и осталось: Сашка, Марина да сам председатель колхоза… Только много ли толку от одноногого? От него разве что одни лозунги можно было услышать о неизбежной победе над фашистами и мудрости товарища Сталина. Впрочем, по деревне слух ходил, что уговорили мамаши несговорчивого вдовца и молодой вдовы, чтобы председатель их с работы до последнего не отпускал. Мол, может быть, что и сложится у упрямцев…

Когда работу в последний день закончили, Сашка от усталости еле-еле на ногах стоял… Марина — не лучше, а еще у нее от слабости слезы по щекам потекли. Шаг сделаешь, говори спасибо, что не упала…

Ложок — за селом, но когда в село вошли, светлее не стало. У Сашки после контузии зрение-то не очень, а Марине слезы мешают. Рядом они так и шли, чтобы с дороги не сбиться… Словно молча об этом договорились. Тут уже не до гордости, тут лишь бы до дома дойти.

Сашка зубы сжал и терпит… Молча, конечно. Последние силы бережет. Примерно так же и на фронте бывало: после марш-броска без передышки — в атаку. Командир орет: «Что разлеглись, сволочи?!» — а у тебя за спиной пулемет, ленты, гранаты и двадцать пять километров по грязи. И чтобы доказать, что ты не сволочь — нужно встать. Потом немногочисленные пленные немцы говорили, что если русские без «ура» в атаку идут — это плохой признак. Это значит, что русские смерти бояться перестали…

Вдруг Сашка замечает, что ему вроде бы в проулок повернуть нужно было, чтобы к своему дому идти, а он дальше за Маринкой идет. Приотстал чуть-чуть, но все равно идет. Кольнула Сашкино сердце мужская гордость. Остановился… Постоял немного и повернул к себе домой. Идет — почти ничего не видит… Ну, разве что чуть светится окошко слева, да грязь дорожная в лунном свете блещет. Стал солдат — совсем ориентировку на местности потерял.

Вдруг слышит Сашка, сзади него кто-то идет. Оглянулся… А это Марина. Голову опустила и идет следом за ним. Остановился Сашка и подождал, пока Марина носом ему в плечо не упрется.

Открыла женщина сонные глаза и спрашивает еле слышно:

— Что случилось?..

Спала она… Или почти спала, потому что устала донельзя.

Сашка через силу улыбнулся и говорит:

— Ничего. Просто мы с тобой друг за дружкой ходим. Сначала я за тобой, а потом ты за мной. Пойдем лавочку поищем, а то до дома не дойдем.

Посидели немного на лавочке, передохнули… Молча. А о чем говорить, спрашивается? То, что гордость от усталости уснула, еще ни о чем не говорит. Порхнет ничего не значащее словцо — все заново начнется.

Встали. Пошли… Причем Сашка опять за Маринкой идет. Вдруг споткнулся солдат, на колени упал.

Марина спрашивает:

— Что там у тебя?

Сашка отвечает:

— Что, что… Упал! Значит, дороги не будет. Судьба у нас такая, что ли?

Маринка говорит:

— Это не судьба, а лужа. Пойдем я тебя домой отведу, а то ты ничего не видишь.

Пошли к Сашке… И пяти шагов не сделали — Марина упала.

Сашка говорит:

— Это прямо немецкое окружение какое-то получается. И до своих вроде бы близко, а дойти невозможно.

Марина говорит:

— Я больше не могу… Сил нет!

Короче говоря, когда Сашка Марину на руках домой принес, тетя Вера у тети Поли в гостях сидела. Вдруг смотрят женщины, распахивается дверь и в комнату вваливаются два грязнущих оборванца!

Тетя Вера первой в себя пришла и кричит Сашке:

— Куда ты ее, такую чуню, принес в хату?! В баню ее тащи!

Тетя Поля все сразу поняла и — пулей в баню, чуть коленку о табуретку не разбила.

В общем, кое-как согрели баню, раздели молодых и туда их запихнули. А они — хоть и чуть живые от усталости, все равно друг дружки стесняются. Чуть ли не на вы друг друга называют. Ну, там типа «Мыло нужно? Возьми, пожалуйста…» или «У меня еще теплая вода осталась… Дать?»

Обе мамаши уши к двери приложили и слушают, мол, что там?! А там — ничего. То шайку друг другу молодые люди передают, то мочалку. В бане-то, кстати говоря, темно как в погребе, а в свете камелька что ты там рассмотришь?

Тетя Поля шепчет:

— Да когда же Маринка спинку-то Сашке тереть будет?

Что ж, дошло и до спинки… Не об стенку же ее тереть. Только заплакала вдруг Марина и говорит:

— Сашка, Сашка, что же ты такой худой, а?! Одна кожа да кости.

Тетя Поля не без обиды шепчет своей подруге:

— Еще не замужем, а уже критикует.

Тетя Вера говорит:

— Не критикует, а констатирует факт. Давай их спать укладывать, а то баня стынуть начинает, и как бы двое этих доходяг там не замерзли.

Спать уложили как детей — хоть и рядом друг с другом, но все равно под разными одеялами. Затем тетя Поля Сашке и Маринке сказку рассказала, пока оба не уснули. Потому как нечего тревожить свои тела желаниями, на какие пока сил нет…

…Сорок пять лет вместе прожили Сашка и Марина. Еще четверых детей нарожали. На бедность никогда не жаловались, но и власть никогда не хвалили. Жили, в общем, как могли.

Дядя Саша на три года жену пережил. Крепким он был, как разросшийся дуб, и таким же суровым.

За его спиной бывало шептались:

— Это он так за Маринкой расцвел и ожил… А с фронта пришел — как хромоногий ледащий петушок по земле ковылял. Да и полуслепой к тому же…

Может быть, это и правда. Трудно человеку жить, когда он один. Да и возможно ли это?.. И человеческая гордость тут совсем ни при чем.