Журнальный мир

¹

«Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…» Для меня определения Пушкина в отношении искусства и литературы — это законы, которые не обсуждаются. В данном случае это закон о том, что поэзия и проза — субстанции неслиянные. Или проза — или поэзия. «А смешивать два эти ремесла есть тьма искусников, я не из их числа». Это уже Грибоедов.

Каждый раз, набирая очередной курс прозаиков в Литературном институте им. А. М. Горького, я говорю студентам: «Ребята, можете со мной не соглашаться, но, если вы будете смешивать поэзию и прозу, я буду вас жестоко критиковать. Это разные системы. У каждой свои законы. И они не совпадают».

При этом я всегда твержу: «Главное в прозе — интонация. Найдете свою интонацию — найдете и стиль». Объяснить, что такое интонация, трудно, почти невозможно. Но можно показать на примерах. Если бы, скажем, у Юрия Казакова не было его волшебной интонации, он остался бы средним писателем, который писал о Севере, об охоте, о любви, о том о сем. Благодаря же интонации он стал гением.

Повесть петербуржской писательницы Екатерины Барбаняги на самом деле еще полна недостатков. Порой она слишком сентиментальна. Тема связи людей через одно поколение (не отцы и дети, а деды и внуки) не нова. Когда Екатерина достигнет зрелого мастерства (а она его, я думаю, достигнет), она поймет, что содержание этой вещи больше годится для рассказа, а не для повести. Но! У нее есть главное. Она слышит интонацию.

Она играет на оттенках той музыки, которая необходима прозе, помимо смысла, помимо содержания, помимо сюжета. Эта интонация складывается из нравственной чистоты взгляда автора на происходящее. В ее интонации отсутствует злость, сарказм, вообще отсутствует какой-либо критический взгляд на жизнь, потому что все, что случается в повести, происходит как прелюдия смерти и похорон. Отсюда — торжественно-приподнятая интонация, с которой автор описывает все, даже не имеющее к этим событиям прямого отношения.

И это очень важно. Автор слышит музыку с того света. Слышит на протяжении всего повествования. И это уже талант, который просто нужно развивать дальше.

Павел Басинский

Памяти Нины Николаевны Рендино

Пролог

Белые черточки на асфальте. Причудливые человечки. Маленькая девочка в красном клетчатом платье. В ладони белеет то ли кусочек мела, то ли осколок мраморной плиты. Девочка чертит — палочка за палочкой — ровненький рядок.

Нэя стояла у самого гроба, и все ослепляло ее: солнце, отражающееся от его белой поверхности; ярко-красные губы покойной; улыбка девочки, рисующей на асфальте; блестящие трубы оркестра и бесчисленный мрамор.

Хоронили бабушку. По крови Нэя ей никем не доводилась, поэтому она часто отходила от гроба и незаметно бродила между столпившимися родственниками. Переходила с одного места на другое: ближе к гробу, дальше от него, к еще не возложенным венкам, к яме. Нэя вдыхала, спокойно и сосредоточенно, соленый запах чужой скорби и пряный — лилий в своих руках. Кто-то из родственников подозвал девушку.

— Нэя была с бабушкой до самого конца… Мы не успели доехать. Нэя! Мы тебе очень благодарны!

Вздохнули, потянули паузу, глядя на девушку, затем на покойную. Покивали, и кто-то тихонечко продолжил:

— Лия Николаевна всегда так заботилась обо всех, так переживала за каждого…

Дочери Лии Николаевны стояли у изголовья, растерянно поправляя то кофточку, то венок на голове покойной. Белая в черный горох блуза даже сейчас сидела на ней элегантно.

«Какой все-таки безупречный вкус! Сама детям завещала, в чем ее хоронить…» — с восхищением подумала Нэя. Все было идеально в бабушке: женственно и просто.

Нэя проскользнула в дальний ряд и снова начала петлять между венками и мостиком, перекинутым через канаву к дороге. Кладбище, на котором хоронили Лию Николаевну, выглядело одновременно старинным и современным. Так получилось, что последние захоронения от новых отделяло шестьдесят лет. Большинство могил терялось в зарослях травы и мелких цветов. Новые захоронения угадывались легко: свежие холмики или блестящие мраморные памятники. Белые ангелочки на детских могилах и нежные живые цветы. Кто-то оставлял возле свечей и крестов фрукты — видимо, что-то особенное, любимое усопшим. Умиротворение, царившее на кладбище, не нарушал внешний шум: ни хода поездов с близкой железной дороги, ни машин с автотрассы не было слышно. Все это удивляло Нэю: слишком мирно и красочно было вокруг.

В день бабушкиных похорон солнце светило непривычно ярко, а воздух все еще ощущался по-весеннему плотным, с памятью недавних заморозков и снега. Убранство гроба казалось чересчур белоснежным, и потому Нэе было так странно осознавать себя частью похоронной церемонии. Она никогда не венчала смерть с черным цветом, но и этот белый совершенно не вязался с происходящим.

«Не хороним — замуж выдаем!» — промелькнуло в голове, и Нэя немного устыдилась этого сравнения, а главное, какой-то необъяснимой радости, прорывавшейся наружу улыбкой. Никто из присутствующих не улыбался — только двухлетняя девочка, рисующая человечков на асфальте, и Нэя. Улыбку надо было прятать — глубоко — за высоким черным воротником и целлофаном, обрамляющим лилии. Взрослым не подобает улыбаться на кладбище.

Похороны не были долгими, но какая-то замедленность — в движениях, перемещениях, словах — растягивала время. Каждая деталь происходящего выступала рельефно, подчеркивая его значимость. Нэе вспомнился последний бабушкин взгляд — такой же медленный, с усилием на каждую долю движения, с уже закатившимися зрачками, белый. Девушку передернуло. К этому невозможно привыкнуть.

У постели умирающей Нэя оказалась случайно. По крайней мере, так это выглядело со стороны. Она не была сиделкой. Настоящая сиделка приходила к бабушке несколько раз в день — проверить катетеры, перевернуть, переодеть. Это была женщина средних лет, с южным акцентом, обладающая при худом телосложении довольно большой силой: она запросто управлялась с бабушкиным телом, уже полностью лишенным самостоятельности. Нэя восхищалась ей. Галю в свою очередь, как и других, удивляла жертвенность и стойкость Нэи. Вот так ухаживать за смертельно больным человеком, заботиться, развлекать — и родные-то не всегда готовы. Нэя ничего не объясняла в ответ, она просто знала, что Лия Николаевна не была ей чужой.

Нэя познакомилась с бабушкой два года назад, когда въехала в новую съемную квартиру.

— Добрый день! Лия Николаевна, — представилась бабушка. — Вы здесь снимаете?

В ее голосе звучала такая безупречная деликатность, что уйти от ответа, спрятаться за дверью или сослаться на дела казалось совершенно невозможным, просто высшей формой невежества.

— Добрый день! Нэя. — Девушка машинально протянула руку, и бабушка, немного замешкавшись, пожала ее. — Да, я теперь здесь живу. Временно.

— Интересное у вас имя. Вы иностранка?

Нэя внимательно осмотрела соседку. Бабушка стояла между двумя железными дверьми, открытыми настежь, подтянутая, с безупречным легким макияжем, в однотонном домашнем костюме. Нэя даже почувствовала ненавязчивый запах ее духов. Все в Лии Николаевне было складно,
изящно, и речь выдавала в ней интеллигентную женщину, не утратившую живости ума и проницательности.

— Нет, что вы! Я совершенно русская, — не по-русски ответила Нэя. — На самом деле у меня другое имя. Но вы все равно зовите меня Нэей. Все так зовут.

И она улыбнулась. Широко и искренне, приглашая бабушку к теплым соседским отношениям. Знала ли она, что эти отношения будут не просто теплыми и соседскими, что бабушка войдет в ее жизнь необъяснимо близким человеком и последние глаза, которые увидит в этом мире, будут глаза Нэи? Нет, не знала. Она просто улыбнулась, потому что ей захотелось этого.

Бабушку хоронили с оркестром! Она бы оценила этот жест — последний подарок от дочерей. Это было так естественно, гармонично. Оркестр стоял в небольшом отдалении. Музыканты играли мягко, ненавязчиво, создавая тонкой мелодией совсем не траурный, но лирически-печальный фон к происходящему.

Крышку гроба поднесли, опустили и закрыли наглухо, аккуратно вкрутив длинные медные винты. Рабочие делали все быстро и почти беззвучно. Когда Нэя осознала себя, она уже стояла над глубокой ямой. В руке она сжимала горсть горчичного песка — мелкого и оттого мягкого. Раскрыв ладонь, Нэя увидела, как в воздухе разлетаются песчинки и приземляются большим пятном на белоснежную деревянную крышку. Внизу, куда летел песок, ярко блестели, отражая в последний раз солнечный свет, позолоченные ручки бабушкиного гроба.

«До свидания, бабушка! Спасибо тебе за все!»

Нэя отошла от ямы. Через пару минут зазвучал метрономный стук лопат, органично вливаясь в мелодику траурного марша. Девочка капризничала; шуршали обертки конфет; сминаясь под пальцами, трещали одноразовые прозрачные стаканчики. Внуки Лии Николаевны разносили хлеб, сыр и мясную нарезку. Обсуждали, спорили о чем-то своем.

Стучали лопаты, сыпался песок, и где-то высоко — для бабушки, ей вослед — звучала музыка…

Глава 1

С рождения у Нэи было самое обычное имя — Нина. Она родилась в Ленинграде в последний год Советского Союза. Росла в спальном районе среди однотипных пятиэтажных домов, разделенных узкими улочками, дорожками и тротуарами. В тени увесистых кленов, дубов и редких каштанов. Нина в душе была больше мальчишкой: не боялась, взбираясь на высокие деревья во дворе; бегала по крышам железных гаражей, перепрыгивая через широкие проемы между ними. Девочки сторонились ее, а мальчики уважали.

Нина росла необычным ребенком. Сложно вообще сказать о ком-то, что он растет обычным ребенком. Кто такие эти «обычные дети», в какой Обычляндии они живут? Вот и девочка Нина не была чем-то совершенно особенным среди обычного — она была единицей в бесчисленном многообразии других. Ей предстояло восемь лет чудесного детства. Восемь лет детства — это не так уж и мало, можно даже сказать, что это целая отдельная жизнь.

Родители Нины были людьми творческими. Когда они сошлись, отец был уже известным художником, со своим особым видением мира и манерой письма, а мать — молодым искусствоведом, влюбленным в гения. Скоро у них родилась дочь, а через два года и сын. Брат с сестрой совершенно не походили друг на друга — ни внешне, ни внутренне. В раннем детстве совместные игры их не привлекали, а после ухода отца из семьи оба окончательно отстранились друг от друга и существовали параллельными вселенными, каждый в своем закутке, огороженном тремя книжными шкафами. Поэтому оба чувствовали себя одиночками.

Красивой девочкой Нина не была, но русые волосы, белая кожа, к лету всегда озолоченная веснушками, сочетались в ней с одухотворенностью серых глаз. Отец часто писал их с братом, пока те были младенцами. Они, конечно, никогда не могли усидеть на месте, и отцу приходилось дописывать портреты по памяти. Уже в тех порой неоконченных, черновых портретах, эскизах пленяла серьезность и озадаченность взгляда маленькой растрепанной девочки, схваченной всегда где-то на бегу, посередине игры или задуманной шалости.

Нина довольно долго ощущала себя гадким утенком. Ей казалось, что никто не может ее любить по-настоящему. Мальчики не влюбляются в девочек, с которыми воруют груши и крыжовник с соседского огорода. Растить Нину становилось тяжело: к шести годам она уже начала убегать из дома и до позднего вечера терялась во дворах или в гостях у новых знакомых.

Единственным человеком, который мог управиться с Ниной, была бабушка Ольга Васильевна. Прирожденный воспитатель, она тонко чувствовала потребности и переживания девочки и всегда могла найти к ней подход. Ольга Васильевна умела воспитывать без единого намека на насилие. В то время как родители Нины уже потеряли всякую надежду договориться с дочерью.

Внутренний мир девочки был устроен сложно. Зигзаги, ответвления изначально добрых порывов надо было распрямить и направить в нужное, созидательное русло. Бабушка в таких тонких материях была профессионалом. Она умела любить настолько глубоко, преданно и ненавязчиво, что не затихнуть, не смириться перед этой любовью было просто невозможно.

Любовь к человеку, к миру, к своим родным — Нина всегда ее чувствовала. Она улавливала ее вибрации задолго до того момента, как бабушка появлялась в квартире. Тяжелое, свистящее дыхание бабушки, много лет болеющей астмой, ее медленные негромкие шаги на лестнице безошибочно угадывались девочкой. Нина, зная о ее приезде, могла долгое время простоять у дверей, вслушиваясь в каждый шорох, а потом радостно неслась вниз по лестнице навстречу знакомому эху шагов и первому хриплому — внутрь гортани — вдоху и выдоху.

Завидев внучку, Ольга Васильевна широко расставляла руки, всегда нагруженные гостинцами, и принимала Нину в свои объятия. Девочке в них было хорошо — тепло и спокойно, и бабушкина речь, часто прерывающаяся одышкой, сливалась с ее дыханием в одну блаженную мелодию, которую внучка помнила всю жизнь.

Детство Нины не было беззаботным или абсолютно счастливым, но все-таки оставило в ней светлые, легкие воспоминания. Оно закончилось внезапно — с первой промелькнувшей и вдруг коснувшейся сердца чужой смертью. Тогда она и стала Нэей.

В один осенний день на пляже погиб мужчина. Каждая деталь того трагического дня помнилась ей подробно: сколько человек окружали труп, где они стояли, какого цвета были их купальники, а у врачей — форма. Нэя точно знала, что песок на пляже был холодный, и ветер дул резкий, и камни, скалящиеся из-под воды, были острые. Смерть не приходит на теплые пляжи, не забирает душу под веселый аккомпанемент прибоя. Однако факты говорили об обратном. Хорошо, что она не могла их осознать. Тогда — в силу возраста, а сейчас — из-за врожденного упрямства.

Нина стояла на краю пирса, наблюдая за ручейками воды, стекающими после каждой волны по бетону обратно в море. Они оставляли блестящие следы, как от слизняков. Неожиданно она почувствовала что-то тревожное, оторвала взгляд от воды и посмотрела в сторону пляжа. Двое спасателей несли по воде мертвого мужчину. Яркая форма спасателей, их резкие движения, рухнувшее на песок тяжелое обездвиженное тело — все это не оставляло сомнений: случилось непоправимое.

Через пять минут на песок въехала машина реанимации, из нее вынесли носилки. Откачать мужчину не смогли. Его засунули в черный мешок и положили на носилки. Но не вид мертвого тела и не действия врачей тревожили Нину, заставляя ее страдать.

Рядом с мужчиной, на песке, поджав под себя ноги и опустив голову на ладони, сидела молодая женщина. Около нее в песочной ямке возился карапуз. Он подползал к женщине, пытаясь залезть к ней на колени, цеплялся за склоненную голову и согнутые руки, падал, плакал и снова лез на руки. Женщина вся дрожала от истерического надрыва, от первого потока слез после шоковой пустоты. Она еще не могла взять ребенка: она его не замечала. Потом взяла, прижала к себе и завыла.

Нэя (с первых минут осознания происходящего она уже не была девочкой Ниной) стояла неподвижно на пирсе, замерзая от нервного холода, и смотрела на неуклюжего малыша. Когда пришла в себя, она только и смогла, что проговорить — шепотом, сама себе: «Нет, это уже не я… это не я». Откуда-то из глубины, из взгляда внутрь себя и одновременно на небо родилось это имя — Нэя. В каком-то смысле оно стало для девочки крепостью, в которой она поселилась на долгие годы, наблюдая через узкие бойницы за жизнью вокруг. В то же время новое имя навсегда связало Нину с чужим страданием, которое порой застигало ее врасплох: она чувствовала его на расстоянии. Но это будущее она выбрала себе сама — вместе с именем Нэя.

Смерть всегда существует где-то рядом: придумай ей облик, назови каким угодно именем, убеждай себя в эфемерности ее природы — ты никак не приблизишься к разгадке и не поймешь ее. Не считаясь ни с кем, она забирает в неизвестность, касаясь, задевая тех, кто рядом, оставляя после этого прикосновения холодящую опустошенность. Наскребаешь в памяти воспоминания со всех уголков — и тем живешь. Лишь бы согреть, наполнить себя, вернуть цельность.

Нэя хранила память о неизвестном мужчине — мозаичными кусочками впечатлений. Только ей он все-таки был чужим. А жене и сыну? Как они теперь живут без него, что они помнят? Нэя ловила себя на этих мыслях и понимала, что раньше этого в ней не было. Восьмилетняя девочка вглядывалась в лица, в жесты, читая горе и переживая его будто свое. Ей все хотелось помочь, что-нибудь сделать для других… Но что она могла? Только улыбаться. Выходило как-то глупо, хоть и искренне.

Гадкий утенок, несмотря на несимпатичную наружность, был наделен добрым сердцем и красотой иного рода — раскрывающейся со временем. Через двадцать лет Нэя превратилась в привлекательную девушку. Она серьезно увлеклась бегом, иностранными языками и, хотя не решила еще, что ей ближе — литература или живопись, имела явный талант к тому и другому. По всем законам общественных приличий Нэе уже давно пора было выйти замуж, да как-то не складывалось: требования ее были высоки и достойных кандидатур не находилось.

У нее было что-то вроде ежедневного ритуала, похожего даже на игру. Она выходила на улицу, направляясь по своим делам или на работу, и осторожно вглядывалась в окружающих: во встречных или стоящих на остановке, блуждающих у прилавка с выпечкой, но не решающихся что-нибудь купить. Нэя была уверена, что смысл жизни прост: быть здесь и сейчас, ощущать себя маленьким звеном в цепочке людского потока, частью мирового многовекового полотна. Просто быть, соединять минуту с минутой своим существованием.

«Кто-то, — считала Нэя, — всегда ждет тебя, потому что ты только эстафетная палочка Бога, движешься от одного к другому, от одной руки к следующей, чтобы Его удивительный, таинственный замысел исполнился целиком».

Для Нэи существование Бога было несомненным. Она была религиозна, однако общинной жизнью тяготилась. Церковные обряды нравились ей: песнопения, свечи, запах ладана… Но она чувствовала себя чужой среди вдохновленных лиц, причастных к таинствам, не то чтобы недостойной этой жизни, а вроде детальки, которая никак не вписывается в общую конструкцию.

Нэя часто смотрела на небо: оно никогда не было одинаковым. Днем и вечером оно менялось, еле уловимо, медленно, ветром перетасовывало облака, нагоняло тучи, внезапно прорывалось дождем. Нэя не раз задумывалась о том, что если бы она в конце концов решила стать художником, то всю жизнь писала бы только небо. И никогда это не было бы настоящим небом, но всегда — воспоминанием о нем.

Вот такую девушку встретила у соседской двери Лия Николаевна, когда любопытство, удовлетворять которое она считала одним из важнейших принципов своей жизни, привело ее в общий коридор. Девушка приглянулась ей: было в ней что-то нетипичное, притягивающее. Каким-то странным предощущением в сердце Лии Николаевны промелькнула тень необъяснимого духовного родства с Нэей. Тогда это лишь удивило ее, и она решила не делать никаких выводов, предоставив жизни самой подтвердить или опровергнуть ее предчувствия.

Глава 2

Первая весна в новой квартире ознаменовалась для Нэи серьезной любовной драмой. Последний роман закончился довольно глупо, не успев толком начаться. Внутри все ныло в попытке найти хоть какую-то опору для радости. Нэя судорожно прокручивала в голове произошедшее, с мазохистским удовольствием добивая саму себя жестокими фактами.

А факты были таковы: мужчина, который впервые за много лет всерьез увлек ее, оказался женат. И не просто женат, а до сих пор — спустя пятнадцать лет брака! — безумно влюблен в свою жену. Как же так получилось, что она этого не заметила? Да, он оправдывался потом, что у них проблемы, что у жены любовник… «Обычная история», — горько комментировала Нэя. А чуть появилась возможность вернуть жену — он тут же побежал домой, на их общую жилплощадь.

Нэя была не просто расстроена — она была на грани внутренней катастрофы. По природе чувствительная, она никогда не могла сдержать слез, за что ее часто дразнили в школе, но сейчас не получалось выплакать боль, и та терзала ее. Все в ней кипело от бессилия и обиды. Если бы она могла хотя бы поделиться с кем-то своей бедой… Отца расстраивать не хотелось, а в последнем разговоре с матерью Нэя уверила ее, что все хорошо, что в этот раз она в избраннике не ошиблась. Признаться маме сейчас, что так глупо дала себя провести, было бы настоящим позором.

На следующий вечер после окончательного разрыва Нэя услышала стук в дверь. Девушка с легкостью послала бы любого, кто оказался за дверью, но, к сожалению, она точно знала, кто это. Нагрубить пожилой соседке она бы не смогла. Она сделала глубокий вдох, задержала дыхание, отсчитала десять секунд и на выдохе открыла дверь.

— Добрый вечер, Нэя. Услышала, что вы пришли, а у меня как раз шарлотка стынет. Не знаю, удалась ли. Может, попробуете?

Даже в самые тяжелые минуты жизнь не могла выбить из Нэи усвоенные с детства правила приличия — она умеренно тепло поздоровалась с соседкой, поблагодарила ее и пригласила войти. Лия Николаевна много раз бывала в этой квартире раньше. До Нэи здесь жила мать нынешней хозяйки квартиры, а потом ее племянник. В целом с тех пор мало что изменилось, разве по мелочи: в кухне появился широкий угловой стол, несколько вышитых картин с пейзажами, клетка с искусственной птичкой и яркие глиняные часы, украшенные детским рисунком.

В комнате и других помещениях Лия Николаевна не заметила никаких изменений. Чувствовалось, что для девушки они имеют только практическое значение. Даже воздух здесь был сухим и пыльным, каким-то безнадежно пустым, тогда как в кухне было свежо и пахло чем-то пряным, похожим на смесь корицы с мускатом. Обыкновенно при общении с людьми бабушка сохраняла тончайшую деликатность, не проникая слишком в личное пространство другого человека. Но иногда с лучшими намерениями могла сказать и нечто нелицеприятное.

Осматривая вместе с Нэей квартиру, она между делом заметила:

— Нэечка, вы бы почаще проветривали, а то воздух какой-то нехороший.

Нэя внутренне вспыхнула, однако силы ее были настолько истощены, что она решила проигнорировать замечание. И посмотреть, что будет дальше.

На кухне девушка предложила Лии Николаевне чаю. Движения ее были на удивление спокойными. Она погрузилась в привычный мир забот, которые позволяли не думать ни о чем, кроме первостепенного. Поставила чайник на плиту, достала из шкафчика над раковиной две чашки, блюдца и чайные ложки. Взгляд ее все это время был прикован к тем предметам, которых касались руки. Ее тонкие пальцы с выступающими косточками напоминали руки пианистки: они перебирали края тарелок и гладили выпуклую поверхность чашек так, словно играли какую-то тихую минорную мелодию.

Сначала Лия Николаевна наблюдала только за руками Нэи, но потом, охватив фигуру целиком, общую манеру движений, она удивилась, как сразу не заметила главного. Девушкой владело какое-то внутреннее переживание, которое она прятала в себе, стараясь скрыть за преувеличенным внешним спокойствием, за этой бархатной портьерой театра эмоций.

Лия Николаевна решила выбрать выжидательную тактику и начала нейтрально:

— Нэя, расскажите о себе. Вы приехали из другого города?

Не сразу Нэя смогла выйти из транса, в котором находилась. Вопрос спустился к ней откуда-то издалека, как маленький, потерявший ориентацию парашютист. Но вопрос был задан. И нужно отвечать.

— Нет, я родилась здесь. Просто наступил момент, когда надо было что-то менять, и я решила пожить одна. С тех пор кочую по съемным квартирам, хотя мне так даже нравится.

— А родители ваши — они здесь живут?

— Мама с братом здесь. Недалеко отсюда. Папа же давно переехал в Москву, у него там новая семья.

Нэя стояла возле плиты, прислонившись к серой столешнице. Она держала двумя ладонями белую фарфоровую тарелку, куда собиралась переложить бабушкину шарлотку. Внутренняя боль распространялась по телу и переплавлялась в злость. Она чувствовала, как растет раздражение и досада, спускаясь по нервным окончаниям к рукам. Заставляя сжимать блюдо с каждым вопросом все сильнее.

«Как же хочется, боже мой, как хочется, чтобы они все оставили меня в покое! К чему этот допрос? Зачем она пришла? И этот надменный тон! Этот пристальный, оценивающий взгляд!»

— Вы учитесь где-нибудь или уже окончили?

— Окончила, я искусствовед.

— Работаете?

Фарфоровое блюдо осколками полетело к бабушкиным ногам. Нэя испугалась, когда поняла, как близко они оказались к Лии Николаевне. Она отпрянула назад, и правая рука легла на край плиты рядом с раскаленной конфоркой.

— Ай-й-й! — Вот сейчас девушке бы наконец расплакаться, но она обратила всю свою досаду на единственного зрителя: — Ну вот чего вы пришли?! Что вы всё спрашиваете? Осуждаете меня? Ни мужа, ни профессии нормальной! Отец из семьи ушел! Живу одна. А мне нравится! И воздух мой нехороший нравится! Какое вам дело?!

Девушка сидела на корточках возле плиты и прижимала к себе обожженную руку. Она смотрела на осколки, на бабушкины ноги в синих шерстяных тапочках. Она не поднимала глаз, потому что знала, что не права, а признавать это еще не была готова.

— Нэя, где у вас тут веник? — спокойно ответила соседка.

Визит Лии Николаевны вскрыл то, что болело в Нэе. Только прорвавшись наружу злость начала отступать. Девушка указала на дверь подсобки, где хранился веник и совок. Она сама ощутила, что на душе стало легче, но ожог напомнил о себе и надо было что-то предпринять. Лия Николаевна принесла мазь, обработала ей руку, перевязала бинтом. Сосредоточенно и быстро.

— Ладно, моя дорогая. А теперь рассказывайте, что у вас произошло.

Это был сложный разговор. Они тщательно изучали друг друга: движения, мимику, интонацию, речь. Два равных психолога, они видели друг в друге больше того, что было на поверхности. Это было так странно для Нэи — вдруг найти равного в человеке, с которым ее разделяли целые поколения. И было легко. Так легко, как ни с кем из сверстников!

Соседка потом часто заходила к Нэе. Приносила какую-то еду в баночках или контейнерах, которые непременно нужно было возвращать. Рассказывала о маленьких правнуках. Внучки приезжали с детьми каждые выходные. Бабушкина жизнь была наполнена смыслом. Шла по точно нарисованному графику. Лия Николаевна была хорошим инженером, она выстроила свою жизнь так, что, казалось, никаких сбоев в ней быть не может.

Но календарная весна кончилась, а вместе с ней и покой в соседской квартире.

Глава 3

Три дня от Лии Николаевны не было вестей. Нэя работала по вечерам: один за другим шли фестивали и выставки, так что домой удавалось добраться только к ночи. Днем, до ухода из дома, она иногда слышала в общем коридоре голоса внуков соседки, даже несколько раз порывалась выглянуть и поинтересоваться здоровьем бабушки, но никогда не успевала. Только отважится, откроет дверь, а в тамбуре уже пусто.

На четвертый день Нэю разбудила суета за стенкой. Она быстро встала, собралась и вышла в коридор.

Двери соседской квартиры были открыты настежь. В проеме стоял молодой мужчина в синей форме врача скорой помощи, он нервно застегивал черный портфель и командовал:

— Документы, сменную обувь, халат, рубашку, зарядное устройство для телефона — в первую очередь. Кто с ней поедет? Вы, мужчина? — обратился он к зятю Лии Николаевны, который находился возле.

— Нет, поедет дочь. — Зять обернулся и позвал: — Жень! Ты едешь с мамой?

Нэя растерянно смотрела в глубину чужой квартиры, где из дальней комнаты под руки Лию Николаевну вели Женины сыновья. Бабушка, несмотря на слабость, властно раздавала указания. Между фразами она делала паузу, набирала снова воздуху, собиралась с силами и продолжала.

— Там суп в холодильнике, Коля. Надо доесть. На комоде два письма. — Лия Николаевна прикрыла глаза и тяжело вздохнула. — Отправьте. Это фотографии с юбилея. Только марки надо купить.

В чужой суете, окрашенной тревогой и болезнью, Нэе сейчас не было места. Она решила вернуться к себе и подождать.

«Лию Николаевну везут в больницу. В ее возрасте со здоровьем всегда что-то не ладится. Может, ничего страшного. Да, она очень слаба, это видно, но говорит четко, осмысленно, хоть с поддержкой, но ходит», — так Нэя анализировала увиденное, сидя на своей маленькой кухне в темноте.

Тихонько рассвет начинал раскрашивать небо белой акварелью, и силуэты чашек, оставленных с вечера на столе, обрастали фактурой и цветом. Реальность нового утра всегда бодрила Нэю лучше любого кофе. Надо все-таки разузнать, что произошло.

Двери ей открыл зять Лии Николаевны. Довольно стройный и ухоженный мужчина, прилично и просто одетый, с добрым лицом. Она это заметила сразу. Не так уж много людей, прожив полжизни, сохраняют в лице эти мягкие черты, свойственные детям.

Он вопросительно посмотрел на девушку, однако та уже сама начала объясняться:

— Здравствуйте! Меня зовут Нэя. На самом деле — Нина, но это не важно. Я ваша соседка. Снимаю вот эту квартиру. Мы с Лией Николаевной немного знакомы, но я уже несколько дней ее не видела, а сегодня вот скорая помощь! Что-то серьезное случилось?

Она выговорила все это на одном выдохе.

— А-а, — протянул мужчина, — понятно. Лия Николаевна рассказывала о вас. Михаил, зять Лии Николаевны, — представился он. — Пока еще неизвестно, что с ней. Повезли на обследование. Вроде как анемия, критично низкий гемоглобин. Даже встать сама не смогла, потому и вызвали скорую. В больнице хотя бы обследуют, капельницы поставят. А вы, если хотите, потом можете навестить ее. Я думаю, Лия Николаевна будет рада. Оставьте ваш номер — я сообщу, как будет что-нибудь известно.

Последний раз она была в больнице еще школьницей, когда навещала брата. Ваня лежал в большой четырехместной палате, выкрашенной в голубой, с двумя высокими — до потолка — окнами. После операции он выглядел бледнее обычного, но не изменял себе в привычной язвительности и ворчливости. Родители пытались всячески угодить больному, бегая вокруг него, как две наседки. Нэе было неприятно находиться в палате, и она вызвалась сходить в аптеку за водой.

Детское хирургическое отделение напоминало поле для игры в казаки-разбойники. Нэя читала указатели, шла по стрелочкам, получала подсказки от медсестер, однако добраться до места назначения ей так и не удалось. Она заблудилась. Нэя почувствовала, что стало как-то холоднее и начало сквозить. Через короткое время она поняла, что оказалась в приемном покое. Мимо пробегали врачи скорой помощи, медсестры в пуховых безрукавках. Из двери, возле которой Нэя остановилась, вышла, слегка пошатываясь, пожилая женщина. Она не заметила девочку, замершую у самого ее носа. Ровно в каком-то оцепенении, она прошла рядом и завернула за угол. Нэя бросилась за женщиной, чтобы спросить, как найти в этом больничном лабиринте фойе с магазинами и аптекой, но ее остановила чья-то рука.

— Не надо, не трогай ее сейчас.

Девочка обернулась. Пухленькая уборщица, совсем еще молоденькая, сняла руку с ее плеча.

— В такие минуты лучше их не трогать. Не могу себе представить, что может быть страшнее. Да она тебя даже не услышит. Посмотри!

Нэя посмотрела, куда указала девушка — в узкое зарешеченное окно, откуда открывался вид на больничное крыльцо. Женщина, которая только что вышла из приемного покоя, все еще шатаясь, спустилась по лестнице и замерла. С ракурса, доступного сейчас Нэе, женщина не выглядела пожилой. Наоборот, фигурой она напоминала скорее молодую мать, чем бабушку. Лица не было видно. Простояв минуту у нижней ступени, она сделала несколько движений, которые со стороны походили на порывы к новым шагам. И вдруг резко завалилась назад и села на ступеньку. Ее начало качать из стороны в сторону. Нэя не знала, есть ли на улице ветер, но даже у урагана не хватило бы сил так раскачивать человеческое тело. Женщина замахала руками, словно отгоняя кого-то от себя, отталкивая что-то невидимое. Она сидела, повторяя одни и те же движения, а девочка даже не понимала, плачет ли она. Все это выглядело жутко.

— Она сына потеряла. Довезти успели, а в реанимации умер. Так, наверно, до ночи просидит, куда ей теперь идти-то?

Нэя отвернулась от окна и побежала по коридору — куда-нибудь. Куда-нибудь, где нет окон. А лучше бы, конечно, где нет горя, где все мальчики живы и никогда не умрут.

Уже две недели Лия Николаевна не была дома. Больничный быт ей порядком надоел, и она упросила родных привезти ее домой хотя бы на выходные. Ей хотелось ощутить атмосферу привычных забот и уюта. Нэя же так и не смогла побороть свой страх перед больницами, поэтому ждала бабушку дома. Новости она знала. Они ее печалили, но родственники были полны оптимизма. Это чувствовалось и передавалось ей. Поначалу, конечно, все понервничали. Диагноз, который поставили, не обещал ничего хорошего: рак толстой кишки. Помимо того что рак, так еще и толстой кишки! Какое-то издевательство. «Но лучше уж толстой кишки, — утверждали врачи. — Хотя бы есть возможность вырезать опухоль без особых потерь для организма».

Перед операцией бабушку привезли домой. Собрались все, приехала старшая дочь Саша, внучки с детьми. Суета, стук дверей, крики, детский плач — возможно, именно этого бабушке так не хватало в платной одиночной палате онкологии. Нэя выглянула в тамбур, где шумели дети. Она не думала, что бабушка может находиться там: ее голоса совсем не было слышно. Нэе хотелось просто посмотреть на это детское безумие, которое до сих пор бродило и в ее крови, прикоснуться к чьей-то большой семье, ощутить себя частью общего, важного.

— Здравствуй, Нэя, — услышала она знакомый голос, едва высунулась в коридор.

— Здравствуйте! Очень рада вас видеть. Надеюсь, настрой что надо? — Нэе хотелось, чтобы бабушка почувствовала ее поддержку.

Лия Николаевна стояла у дверей немного раскачиваясь, и только сейчас Нэя увидела у нее на руках новорожденную девочку. Малышка спала, и ее ничто не тревожило: ни шум из квартиры, ни визги брата и сестры. Даже отвечая Нэе, бабушка не переводила взгляда с крошечного лица.

— Да. Посмотри, какая славная. Сонечка. Вот это настоящая радость! Ради этого стоит побороться за жизнь. Чтобы увидеть, как она начнет держать головку, гулить, потом встанет, скажет «мама», «папа»… «баба». — На последнем слове Лия Николаевна улыбнулась. — Ну должна же я это услышать, в самом деле!

— Конечно. И услышите.

Нэя рассудила, что не стоит мешать семейному уюту. Она попрощалась и постаралась как можно тише прикрыть за собой дверь. Надо бы смазать, чтобы так не трещала.

Бабушку прооперировали. Операция прошла хорошо. Проверили через неделю, нет ли остатков опухоли, сделали необходимые анализы и отпустили домой.

Год пролетел так, как летят все года, наполненные заботами о маленьких детях, — стремительно, безостановочно, в каком-то захватывающем кураже. Сонечка росла как по учебнику, даже опережая своих сверстниц, чем очень радовала бабушку. Малышку часто привозили к ней, и она по мере сил нянчилась с правнучкой. Иногда Лия Николаевна приходила к Нэе и жаловалась на усталость и бессонницу. Впрочем, это казалось им обеим вполне нормальным: надо же учитывать возраст и перенесенную операцию, которая со временем стала аукаться разными неприятными последствиями.

В сентябре, когда справили Сонечкино первогодие, Лия Николаевна начала задумываться о поездке в Одессу, где у нее оставалась квартира и пенсионный счет. Новые украинские порядки пугали ее, но тоска по городу, в котором прошла ее юность, а затем и старость (последние годы, прожитые вдвоем с мужем), все настойчивее звала домой. Одну в Одессу ее никто отпускать не хотел, однако и сопровождать не брался — работа, дела, школа. И Лия Николаевна решила пригласить Нэю.

— Нэя, — как-то вечером заглянула она к соседке. — Скажи, пожалуйста, ты сейчас работаешь? Не прямо сейчас, а вообще?

— Нет. Ни сейчас, ни вообще. Я в творческом отпуске, решила поискать себя. Может, месяц-два так помаюсь. Пока отложенных денег хватает. А что?

— Хочу предложить тебе поехать со мной в Одессу. Поездом, дней на десять.

Нэя задумалась. Одесса… Зеленый, шелково-атласный город, море, искры вдоль берега, солнечные полосы по волне, раскаленный, перцовый песок. Одесса — что-то притягивающее, какая-то давняя любовь, и страшное — первое свидание со смертью. Ничего не происходит просто так. Слишком явно для совпадения.

— Пожалуй, неплохая идея!

Глава 4

Открытый перрон, вокзал с часами, фонари по периметру — ничего этого Нэя не помнила из далекого детского путешествия, но вот запах — чебуреков и сырой рыбы — это был тот самый запах Одессы, который встречал ее и провожал обратно двадцать лет назад. Молниеносно, вслед за первой волной этой воздушной смеси, в голову хлынули зрительные воспоминания.

Справа от вокзала — небольшой рынок, раньше это было открытое пространство с ларьками, где цыганские дети соревновались между собой в ловкости. Через дорогу прямо — мужской монастырь. Его Нэя помнила хорошо: один пожилой монах, торговавший пирожками около церковной лавки, подарил ей маленький черный молитвослов и бумажную иконку. Подозвал к себе, потрепал за щечку и подарил — просто так. Нэя даже имени не спросила, постеснялась, а вот монастырь запомнила: несколько этажей (храм на самом последнем), темная широкая лестница и сладковатый запах, особенный. Она потом бывала во многих монастырях, все они пахли по-разному: чем-то похоже — пряной основой ладана и елея, но нюансы, оттенки запаха у каждого были свои. В этом — одесском — монастыре к запаху ладана примешивался аромат гороховых и яблочных пирожков.

Район, где находилась бабушкина квартира, сильно напоминал тот, в котором Нэя выросла. Города разные, уже и страны разные, а пятиэтажки словно под копирку: и расположение, и строение, и даже цвет! Вечер октября был теплым, воздух стоял какой-то парной — соленый, мягкий. Нэя торопливо вылезла из такси, помогла Лии Николаевне поднять чемоданы в квартиру, поела наспех бутербродов и уснула на белом накрахмаленном белье, таком же, как когда-то стелила ей Ольга Васильевна в деревне. Воспоминание о деревне промелькнуло так быстро в уставшей голове, что она даже не успела ему улыбнуться.

Разбудила ее непривычная тишина. Сон о больших изумрудных птицах, путешествующих плацкартой, почти подходил к концу, когда внутренний голос, настороженный отсутствием ежедневного утреннего шума, завопил: «Нэя! Где мы, черт возьми?» Девушка резко открыла глаза и прошептала самой себе: «И правда, где мы?»

Над ней желтел незнакомый потолок, а со стен смотрели страшные маски, изображавшие каких-то ритуальных птиц неизвестного племени. Остальной антураж был довольно мирный: несколько акварельных набросков, фотопортреты в рамах, настенные часы и еще три будильника в нишах книжного шкафа. Все часы показывали разное время, и Нэя не сразу сообразила, что в комнате не слышно их хода. В комнате вообще ничего не было слышно, кроме пульсирующих вокруг запястья ее собственных наручных часов и ее же дыхания.

На улице уже не чувствовалось парного южного воздуха, наоборот, стояла какая-то холодная освежающая плотность, больше подходившая по темпераменту осеннему сезону. Опавшие за ночь листья были аккуратно собраны в горки вдоль дома, и Нэя, повинуясь дремавшему внутри детскому желанию, с разбега бросилась в одну из них.

Гуляя по незнакомому району, она с удивлением обнаруживала уже виденные раньше детали. Не сразу, но вспомнила и рынок, и Дом творчества, некоторые кафешки, закоулки дворов, а главное, парк с сиреневым монументом у входа. Удивительно, какие иногда виражи описывает жизнь, возвращая нас к чему-то очень важному, к какому-то определенному месту, отмеченному в памяти. Слева от парка тот самый дом, в котором они останавливались с родителями двадцать лет назад, именно здесь она гуляла тем жарким сентябрем, в этом вот парке, по этим вот дорожкам. Каталась на цепочной карусели и ходила с папой в кинотеатр за площадью с фонтаном.

Нэя присела на корточки и дотронулась ладонью до широкой трещины в асфальте, провела по ней пальцем и на несколько секунд задумалась. Такой же наждачный асфальт и трещины. Как линии на руке. Еще в то первое свидание с Одессой ей пришла в голову эта мысль: по старому асфальту можно гадать, как цыганки гадают по ладони. Линии переплетаются, расходятся узорами. Наверное, если научиться чувствовать город, по ним можно читать его судьбу.

Нэя решила побродить по парку в поисках еще каких-нибудь памятных мелочей, которые, она была уверена, остались неизменны с последней ее прогулки. Время перешло за полуденную черту, а воздух все никак не нагревался. Нэя начинала немного подмерзать, поэтому маршрут прогулки наметился сам собой — следовать за переходящими лучами солнца. На солнце было значительно теплее и можно было погреться несколько минут, пока оно не пряталось за каким-нибудь большим облаком или деревом, и тогда надо было искать его снова.

Она несколько раз обогнула кинотеатр и дважды прошла мимо фонтана, который никак не отозвался в ее памяти. Кинотеатр внешне остался прежним, и карликовые деревца вокруг него не изменились, только зачем-то огорожены забором с арками, создавая иллюзию шкатулочного парка. Маленький внутри большого. Даже со своими карликовыми аллеями.

Нэя уже ощущала холод не только снаружи, значит, надо было возвращаться домой. Обратно она почти бежала, не пытаясь сопоставлять то, что видит сейчас, с тем, что было раньше. Щепотка тоски — этого вполне достаточно для одного дня. Ей хотелось тепла и уюта.

Второй день оказался странно похож на первый, третий — на второй. Нэя гуляла по Одессе, ездила пару раз к морю. Бабушка занималась делами. Десять размеренных, наполненных чужой памятью, запахами, вещами дней. Нэя ловила этот воздух и каждую деталь старалась запрятать поглубже, чтобы дольше помнить.

Вторую комнату, в которой когда-то жили внуки Лии Николаевны, снимала маленькая круглолицая пожилая женщина — Римма Григорьевна. Почти всегда румяная и радостная, с платочком, завязанным под подбородком. Сколько ей лет, она и сама не помнила. Римма Григорьевна по профессии была учительницей, причем не какой-то рядовой, среднестатистической, а заслуженной учительницей Украины.

Римма Григорьевна любила что-нибудь рассказывать. Делала это всегда эмоционально, по ролям, меняя интонацию в зависимости от персонажа. Любила вспоминать учеников, мальчиков и девочек, забавно пародируя их детскую непосредственность. Она приходила на кухню, когда Нэя что-нибудь писала за кухонным столом. Нэя наливала чай в старые чашки с трещинами и слушала грустные и добрые истории о жизни, которую она никогда не увидит. О времени до войны и после, о стране, распавшейся в год ее рождения, о людях, таких живых в рассказах, но уже давно существующих только в памяти человеческой. У каждого из них, промелькнувших в жизни Риммы Григорьевны, была своя, маленькая или большая, но обязательно трагическая судьба.

О чем бы Римма Григорьевна ни рассказывала: о брате, умершем в детстве, о сестренке, за которой ходила, пока мать работала, о замужестве, не очень-то счастливом, — не было горечи в ее словах. Все будто было принято таким, какое есть, все уже отболело и составляло только наполнение внутреннего сундука, куда она иногда заглядывала в поисках каких-нибудь милых безделушек. Единственная боль, что до сих пор томила ее, — это была боль о сыне, которого она пережила.

В Афганскую войну его призвали в армию. Римма Григорьевна тогда уже овдовела, так что пришлось с головой уйти в работу, заткнуть заботами щели, сквозь которые в сердце постоянно просачивалась тревога. Она брала на себя все замены, дополнительные занятия, летние лагеря.

Сын Юра вернулся с войны непохожим на себя, исхудавшим, с больным сердцем. «Мама! Там все дети плачут! — рассказывал он. — Сидят вдоль дороги с протянутыми руками и плачут. Мы им отдавали последний хлеб и продукты — так жалко было!» И долго еще ему снились эти афганские дети… и сердце все болело и болело. После службы Юра окончил юридический факультет, стал ведущим адвокатом в Одессе, потом — прокурором, а в возрасте пятидесяти двух лет снова ушел, но уже безвозвратно, на другую, никому не ведомую войну. Или в вечный мир? Римма Григорьевна верила в вечный мир, потому что вечная война — это как-то совсем бесчеловечно.

Нэе нравились летящие интонации старой учительницы, ее по-детски открытый смех и простые, уже почти бесцветные широкие глаза, искрящиеся, все еще пытливые. Она слушала старушку и тихонечко записывала в тетрадку эту простую историю человеческой жизни. Она не знала зачем, однако ей это казалось очень важным. Как будто летящую птицу хотела запечатлеть: ее полет больше никогда не повторится — так пусть хотя бы на бумаге останется память о нем.

К вечеру третьего дня в Одессе поднялся сильный ветер. Единственный телевизор находился в маленькой комнатке, где жила Римма Григорьевна. Поэтому ни Нэя, ни Лия Николаевна понятия не имели, что в городе объявлено штормовое предупреждение. Они с удивлением наблюдали, как сгибаются за окном деревья и поднимается с земли убранная сухая листва.

Тем временем в центре города ветер уже снимал с креплений магазинные вывески и дорожные знаки, вырывал из асфальта светофоры и фонари, а на окраинах косил рядами деревья. Пострадавших с каждым часом становилось все больше.

Нэя наливала себе в кухне молоко, когда из маленькой комнаты послышались отчаянные вздохи и причитания:

— Господи боже мой, да как же это? И насмерть! Что же это делается? Стариков каких-то несчастных… Лиечка Николавна, идите сюда скорее, идите посмотрите, что на улице-то делается. Давно такого у нас не было, ураган какой!

Римма Григорьевна хваталась за подушки и теребила карманы халата, выдавая почти паническое состояние, несвойственное ей. Ветки за окном царапали стекла и рамы, шумел гуляющий в кронах ветер, но все это было там, за окном. Жертвами разгулявшейся стихии стали двое пожилых людей — семейная пара, вышедшая в магазин за хлебом. Нэя тяжело переживала известия о чьей-то смерти, особенно такой нелепой.

«Жить бы им еще лет десять, правнуков нянчить, газетки читать, ворчать друг на друга. Боже мой, что же за город такой?..» Нэя никогда не забывала о той, первой в своей жизни чужой трагедии, с которой началась, как она считала, ее собственная история.

Когда на следующее утро Нэя оказалась на улице, она осознала масштаб вчерашнего бедствия. Выход из парадной наполовину был перегорожен ветками массивного орехового дерева, лежащего вдоль дома. У перекрестка двое мужчин распиливали упавший дуб и по частям уносили с проезжей части; земля кусками лежала на асфальте, видимо, осыпаясь с выдернутых корней.

За ночь выбившись из сил, ветер блуждал сегодня по городу тихо и виновато. Похоже, жизнь возвращалась к своему прежнему течению. Сейчас уберут все последствия шторма, раны пострадавших со временем затянутся… И только одного уже будет не изменить — не посадить обратно вырванные с корнем две жизни.

Глава 5

Из Одессы в Петербург по особому внутреннему распоряжению пускали только старые поезда. Поездка обещала быть не особо комфортабельной: между нижним сиденьем и стеной с обеих сторон виднелись огромные щели, а когда Нэя присела на краешек нижней полки, то почувствовала, что та не закреплена и гуляет из стороны в сторону. Занавескам, лампочкам, креплениям — всему недоставало цельности. И как финальный аккорд — дверь в купе закрывалась только наполовину.

Соседи через два с половиной часа сошли где-то под Подольском (который по советской привычке называли Котовском), и уже до конечной Лия Николаевна и Нэя ехали вдвоем. В купе наступило затишье. За окном уходили в ночь редкие деревеньки; окна в домах тускнели и вскоре слились с полями и пролесками в общую густую темноту.

Нэя проснулась около двух часов ночи от духоты и резкого запаха гари. В поезде вовсю топили. На батарее вдоль окна можно было ставить кастрюльку и варить яйца. Нэя протянула руку и отодвинула от батареи пакеты с едой и ботинки. Через просвет под столом девушка заметила, что Лия Николаевна тоже не спит и смотрит в упор на нее.

— Душно, не могу уснуть. — Лия Николаевна еще пару секунд поворочалась на полке и начала приподниматься. — И нога болит, никак не проходит. Опухла вся.

— Такое уже бывало?

— Да, в последнее время что-то часто… Это, Нэечка, последствия операции. Вырезали ведь не только опухоль, но и здоровую ткань, что-то задели… Подай, пожалуйста, синюю сумку. У тебя под ногами, такая… с карманами снаружи. Там аптечка.

Нэя подала сумку и налила бабушке воды. Спать было невозможно, да и до границы оставалось меньше часа, поэтому Нэя села поближе к окну, поджала под себя ноги и уставилась в щель между занавесками.

— Раньше этот участок до границы мы днем проезжали. Каждое лето с внуками ездили. В начале июня — в Одессу, обратно — к школе уже, в августе. Так вот, в Жлобине (как раз остановка была, когда ты проснулась) игрушки всегда продавали, плюшевые. Яркие такие, размеров самых разных. Поезд только подъезжал, а люди с перрона уже в окна лезли. Сначала брать не хочешь, а потом все равно накупишь и внукам, и на подарки.

Лия Николаевна произносила слова, пристально глядя, как и Нэя, на тонкую полоску запотевшего стекла. Она уже давно страдала бессонницей, мучилась по ночам головными болями и знала наверняка, что уснет не скоро. Ей, привыкшей такие ночи проводить у телевизора, была мучительна тишина. Нэя посмотрела на Лию Николаевну, на ее худое усталое лицо, поджатые губы, седые у корней крашеные волосы… Она понимала, что такому человеку, как бабушка, трудно смириться с собственной слабостью, с тем, что тело теряет форму, болит не утихая, что подводит память, зрение и слух теряют остроту. Огромная ее сила, за счет которой раньше держалась семья, уходит; жизнь детей и внуков идет своим чередом, без нее. Конечно, домашний мир еще вертится вокруг ее желаний и возможностей, вокруг ее здоровья, соединяя всех общей заботой. Только вектор движения больше не направлен вперед, теперь вся жизнь — это погоня за воспоминаниями.

— Лия Николаевна, — Нэя подалась немного вперед, обозначив интимность вопроса, — а вы замуж вышли по любви?

Бабушка улыбнулась и повернула голову:

— По любви, конечно… Но, знаешь, я ведь в Одессу приехала замуж выходить за другого. Видный был жених, сын секретаря райкома. Долго за мной ухаживал. Я в Ленинграде училась, в техникуме. Летом на работах познакомились. Как окончила, в Одессу приехала, документы в институт подала. Готовилась к свадьбе… Когда результаты экзаменов вывесили, пошла смотреть себя в списках. Стою, волнуюсь, ищу глазами свою фамилию, и вдруг меня толкают в спину, да сильно так! Я разозлилась, вспыхнула. Оглянулась: передо мной стоит высокий, красивый моряк. Влюбилась сразу! Все мысли о свадьбе пропали. Пришлось расстаться с женихом. Через пару лет мы с Валей поженились, родилась дочь. В его семью я входила тяжело, считалась ведь приезжей, провинциалкой, потому что родилась в деревне. А отец у мужа профессором в институте работал, знал шесть языков, музыкантом был, художником. Интеллигентная семья. Книг сколько! Я, Нэечка, столько никогда в жизни не видела. И книги дефицитные, редкие. Пластинки: Шаляпин, Собинов, Нежданова… Для меня это был новый мир.

Лия Николаевна потерла больную ногу. Свет от единственного рабочего ночника освещал половину ее лица, правая сторона уходила в тень. Она сидела немного согнувшись, держась обеими руками за край постели. Вообще, Нэя любила поезда и вот эту романтику ночных разговоров, огни станций, еле уловимые очертания столбов и строений… Но от резкого запаха гари, который наполнял купе, ее уже начинало подташнивать. Девушка сдержанно улыбалась бабушкиным словам, стараясь не выдать своего состояния.

— Самое замечательное время было, — продолжала бабушка, — когда мы по распределению уехали в Кишинев. Валентин еще отрабатывал в Калининграде, и несколько месяцев мы с дочерью жили в новой квартире вдвоем. Нам от института дали сначала маленькую квартирку, года три мы в ней прожили. Сашу сразу в детский сад определили, за несколько кварталов от дома. Приходилось пару остановок на троллейбусе ехать, а потом через парк пешком. До сих пор вспоминаю эти прогулки. После работы забирала дочь, и мы с ней так спокойно, не торопясь, шли домой, на птиц заглядывались, листья собирали… Один раз проспали! Что делать? Оставить не с кем, на работу идти надо. Наказала дочке, ей года четыре с половиной тогда было, дома сидеть. Дала бумагу, карандаши и ушла. Во время обеда забежала домой и вижу: Саша так и уснула за столом. Просидела все утро там, все рисовала… Нравилось ей рисовать и получалось хорошо. Она в восемь лет сама в художественную школу записалась. Перед фактом нас поставила.

С первых слов Лия Николаевна не смотрела Нэе в глаза, она будто и не ей рассказывала. Она рассказывала себе, ворошила свою память… Но Нэе было интересно, она любила слушать чужие истории. Пользуясь тем, что Лия Николаевна не смотрит на нее, девушка не стесняясь разглядывала ее лицо и фигуру и вдруг почувствовала, как приступ тошноты накатывает на нее с удвоенной силой. Боковым зрением она заметила какое-то быстрое движение за бабушкиной спиной. Перевела взгляд и ощутила мгновенно разлившееся по всему телу отвращение: на стене сидел большой таракан. Когда Нэя его заметила, он уже никуда не торопился и, ритмично подергивая длинными усами, таращился на девушку.

— Лия Николаевна, — тихонько, чтобы не выдать волнения, перебила бабушку Нэя. — Простите, у вас нет, случайно, салфетки? Вы мне просто скажите где — я сама возьму.

Бабушка двинулась немного вперед и подняла глаза. Она сделала это резко, одновременно потянувшись рукой под стол, к сумке, где лежали салфетки, поэтому черное усатое пятно за ее спиной отпрянуло в сторону и начало метаться по кругу.

— Я возьму сама, сидите. В этой сумке, которая на молнии? Вы, пожалуйста, не делайте резких движений. Просто там, за вами, на стенке таракан. Но вы, пожалуйста, не волнуйтесь, я его сейчас поймаю.

На слове «таракан» Лия Николаевна, конечно, инстинктивно дернулась и начала поворачивать голову назад, однако, послушавшись Нэю, остановилась. Та, вооруженная салфеткой, осторожно сползла на край постели, потом, не разгибая колен, вприсядку, приблизилась к бабушкиной полке и, выждав несколько секунд, схватила таракана салфеткой. Длинные усики трепыхались в бумажном капкане. Нэя смотрела на них и не знала, что делать дальше. Убить таракана? А вдруг придут его родственники и отомстят? Выпустить в коридор? А где гарантия, что он не вернется на насиженное место? И она унесла добычу в грохочущий тамбур.

Как ни странно, погоня за тараканом позволила ей на время забыть о плохом самочувствии, и, возвращаясь в купе, она отметила про себя, что тошнота отступила и дышать стало легче. Лия Николаевна разворачивала целлофановый сверток с ломтиками сыра, когда Нэя вошла в купе.

— Через полчаса граница. Не хочешь перекусить? Уснуть уже вряд ли удастся. — Бабушка протянула кусочек сыра. — Я этих тараканов в жизни столько перевидала… Бороться с ними бессмысленно. Они как-то сами уходят со временем.

— Лия Николаевна, а вы детство хорошо помните? Вы же в войну совсем ребенком были?

— Да, Нэечка, мне было пять лет, когда война началась. А сестре три с половиной. Помню. Что-то хорошо, что-то не очень. Отрывками, какими-то впечатлениями. Папа же у нас служил еще до войны, так что мы его редко видели. Но вот одно ярко запомнилось — как он приезжал домой и качал нас на портупее. Вот, пожалуй, и вся память об отце. В начале войны он пропал без вести, после похоронка пришла, что погиб в бою в июле сорок первого. А мы остались в деревне с матерью и дедом.

— А где? В какой деревне? Немцы же везде были!

— В псковской. Так и у нас были! Довольно скоро оккупировали, но, слава богу, особо не тронули никого. Нас выселили в соседнее село. Только после войны вернулись обратно. Хозяйство было у нас небольшое. Свиней в первый год немцы порезали, а коров и кур невыгодно было — молоком и яйцами брали.

— Страшно же, наверное? Когда война кругом.

— Мы, Нэя, даже бомбежки видели. В конце войны я в школу пошла, в соседнее село. Парт еще не было — на полу сидели. Зато тепло вместе и весело. Как-то вот так жили… Мама в войну сердце надорвала, от инсульта потом умерла в тридцать шесть лет. Остались две сиротки: мне четырнадцать лет, сестре — тринадцать. Вот ты спрашиваешь, что помню. Помню овсяный кисель, который мама варила. Вкус его, запах. Капусту квашеную, соленые огурцы, драники картофельные. А еще мы, знаешь, смывали мешки из-под муки в кастрюлю, варили и ели. Вот тебе и память — вкус войны!

Поезд спокойно, почти незаметно замедлил ход и остановился. За окном лаяли собаки, перекидывались бранью сонные пограничники. Кто-то шутил между собой. Через десять минут по вагону прошелся проводник, проверяя, все ли проснулись. Нэя потянулась к косметичке за документами, Лия Николаевна достала из-под подушки давно приготовленный паспорт.

— Да, Нэечка, так вот и пройдет вся жизнь, и чтобы ее вспомнить, времени уже не останется. Ну ничего, — она слегка улыбнулась, — авось там, на небесной границе, не спросят.

Глава 6

В январе по всей стране объявили эпидемию гриппа. Какой-то дикий вирус подкосил многих Нэиных знакомых этой зимой. Соседям тоже не повезло: переболели все. Первым слег внук Лии Николаевны — принес вирус из школы. Через пару дней заболела бабушка. Дальше Нэя уже не следила, так как в общий коридор лишний раз старалась не соваться.

В начале февраля Лия Николаевна позвонила и попросила срочно к ней зайти. Она сидела на своей кровати в розовой ночной рубашке, слегка прикрыв ноги байковым одеялом, и смотрела не отрываясь на стенку напротив. Там висели, образуя какой-то узор, фотографии: мужа (с траурной ленточкой), детей, маленьких внуков и в новых рамках — совсем свежие — правнуков. Лия Николаевна не замечала чужого присутствия.

Нэя начала ощущать неловкость и заговорила первой:

— Лия Николаевна, я пришла. У вас там дверь открыта.

— А! Хорошо.

Бабушка обернулась на Нэин голос, но сделала это всем телом: было заметно, что ей тяжело даются движения головой. Она попыталась улыбнуться, но вышло это, мягко говоря, не очень искренне и напугало Нэю еще больше, чем звонок и ее общий вид. Лия Николаевна какое-то время просто смотрела на нее, а потом разрыдалась. Девушка почувствовала, что этот порыв она сдерживала до последнего. Нэя знала, что ее роль сейчас проста: она должна утешить. Только как подступиться с утешением к человеку, которого ты ни разу в жизни не обнял, к которому ближе чем на метр никогда даже не подходил? Нэя стояла растерянная, раздираемая противоречиями. Образ бабушки — всегда ухоженной, крепкой духом, учтивой — никак не вязался с той женщиной, которую Нэя видела теперь перед собой. И она сделала то, что делала всегда, когда требовалось принять сложное решение, — начала действовать.

Нэя подошла к бабушке, села рядом с ней и обняла обеими руками. Крепко-крепко, как обнимают самых родных. И Лия Николаевна ответила на эти объятия: всем телом она подалась в Нэину сторону и, касаясь головой плеча девушки, сквозь рыдания прошептала:

— Спасибо…

Бабушкин рассказ прерывался всхлипываниями и тяжелым, изводящим кашлем. Нэя все же уловила суть: старшая дочь хочет продавать одесскую квартиру, прямо сейчас. Это, конечно, ее право: квартира досталась Саше в наследство от свекрови Лии Николаевны. Там оставалось еще много ценных вещей, которые необходимо лично перебрать. Да и там ведь Римма Григорьевна! Не выселять же ее на улицу? Еще надо выписаться, а перед этим решить дела с пенсией, перевести все данные сюда. Это дело не одного дня. И потом, она так слаба после бронхита и больницы, дорога ее просто убьет.

— Она хочет меня убить! — причитала бабушка. — Родная дочь!

Главное, что поняла Нэя из слов соседки: она слаба. Она, действительно, сильно сдала с последней их встречи, будто все силы, вся энергия ушли на борьбу с болезнью. А еще получалось, что бабушка была в больнице, а Нэя даже ничего не знала. Ей стало стыдно за свою пескариную зиму, поэтому она еще крепче обняла старушку и погладила ее по плечу. Та не отпрянула, не отдернула плечо, как боялась Нэя, и приняла эту ласку как что-то давно желанное.

«Удивительно, — подумала Нэя, — как порой мало близкие знают о наших желаниях». И дала себе обещание никогда не молчать о том, чего ей хочется, чтобы всю жизнь не мучиться от недостатка ласки, объятий, теплых слов из-за какой-то глупой гордости или установок, данных себе вначале. Что же тогда главное, если не искренность? Ей было жаль бабушку, но не потому, что кто-то в семье пошел против ее воли, что делается что-то без ее ведома и тем причиняет ей боль. Было жаль, что никто не обнимет ее, потому что не знает, как это сделать. Ведь не день, не год Лия Николаевна живет в этом неприступном образе, а всю жизнь! Вот трагедия. Господи, как же это страшно — так жить!

— Зачем ей это сейчас? Почему она не может подождать? — Бабушка начинала контролировать себя и говорила уже спокойнее. — Поставила меня опять перед фактом. Сказала, что уже нашелся покупатель и внес аванс. Поэтому такая спешка. И когда она выставила ее на продажу? Ничего мне не сказала, все сама, втихомолку. Родная дочь! И ведь это я ее воспитала!

Нэя почувствовала, что критический момент прошел: Лия Николаевна доверилась ей, поняла, что не одинока, оттолкнулась от этого нового знания и выплыла на поверхность, на привычную, устойчивую почву. Девушка медленно разомкнула объятия и опустила руки себе на колени.

— Так ведь всегда было, понимаешь? Ни у кого не спросит совета, все сама. А мы потом расхлебывай. То маркетингом занялась, долгов понабрала. Нам с отцом пришлось квартиру продавать, чтобы расплатиться. Конечно, я ее понимаю: она уже устала по съемным квартирам жить, своего хочется. Но ведь терпела столько лет, почему хотя бы до лета не потерпеть? Я ей сказала — поеду в мае, спокойно переберу все вещи. Там же еще свекра моего — картины, чертежи. А главное, книги! Ты видела — целая библиотека. Вся классика русская, зарубежная. Надо придумать еще, как вывозить. Да и куда? Полквартиры занимают. Свекровь моя книжечку вела, записывала, кому и какую книгу давали, чтобы не забыть! Каждой дорожили. А теперь? Как это все выбросить?

Лия Николаевна хоть и говорила уже четче и спокойнее, однако все время останавливалась, чтобы откашляться, и кашель этот начинал беспокоить Нэю: от него бабушка задыхалась.

Хлопнула входная дверь, послышались звуки падающих предметов.

— Ба, я дома!

Младший внук Лии Николаевны Коля громко прошел по коридору, остановился у открытой двери.

— О, привет! — крикнул Нэе. — А что у вас тут случилось?

— Ничего, Коленька, всё в порядке. — Бабушка не смотрела на внука, чтобы он не заметил ее слез. — Мы просто разговариваем. Все хорошо, иди к себе. Переодевайся пока, я сейчас суп разогрею.

Через пару дней Нэя столкнулась у лифта с зятем Лии Николаевны. Михаил, всегда спокойный и улыбчивый, был сильно встревожен. Поприветствовал Нэю, помялся немного, не зная, как начать разговор.

— Вчера рентген делали бабушке. Кашель никак не проходит. На снимках ничего не понятно: то ли пневмония, то ли метастазы в легких. Ей пока ничего решили не говорить, может, обойдется. Повезу снимки на изучение в НИИ. Через неделю-две должно проясниться. Пока не выяснят главного, лечить особо ничем нельзя. Заходи к ней, Нэя, она всегда рада тебя видеть.

— Спасибо. Конечно, зайду.

Нэя слышала свой голос как будто издалека, он звучал приглушенно и ровно, похожий на мелодию механической музыкальной шкатулки. Хотелось изо всех сил верить, что бабушка справится со всем, что нет никаких метастазов, что лет десять у них еще есть впереди. Нэя будет обнимать бабушку и слушать ее советы. Только бы она жила… Но кнопка лифта, с которой Нэя не сводила глаз в течение всего разговора, казалось, чернела на глазах.

Она изменила привычный утренний маршрут и впервые за долгое время зашла в церковь. Постояла молча со свечкой в руках, не решаясь опустить ее в подсвечник у большой иконы святого Пантелеймона. Пахло яблоками и горохом. «Пожалуйста, — прошептала Нэя, — пожалуйста, не дай ей умереть. Исцели ее…»

Глава 7

Нэе исполнилось двадцать восемь.

«Двадцать восемь, по сути, ничем не отличаются от двадцати семи», — констатировала Нэя, чувствуя свое огромное одиночество, утопающее в такой же огромной двуспальной кровати. Что изменилось за этот год? Что в нем было, что пришло и ушло, что осталось? Девушка лежала, разглядывая замысловатую люстру над головой, и составляла в воображении таблицу, в которой бы разместились ответы на эти грустные и банальные вопросы. Тонкий луч, падающий на середину постели, отделял ее от пустого пространства, и Нэя читала в этом какой-то особый зловещий знак. Но луч был яркий, с рыжиной, поэтому она в конце концов улыбнулась ему и переползла на край кровати, чтобы окончательно сбросить с себя утреннюю хандру и начать новый день.

— Есть кто дома?

Коля распахнул дверь без стука, как будто свою. Нэя часто забывала ее закрыть на ночь, однако все-таки удивилась такой наглости подростка и собиралась крикнуть ему что-то резкое по этому поводу, да не успела.

— Нэя, срочно к нам! Бабушка зовет, ее снова в больницу увозят! Не тормози, короче.

Девушка даже не стала надевать обувь, выскочила на цементный пол в тонких носках. Пробежала на цыпочках до соседской квартиры и влетела в бабушкину комнату, где уже собрались все домашние. Лия Николаевна, бледнее обычного, лежала на кровати, потирая сильно распухшую ногу. Напротив, на принесенных из кухни стульях, сидели работники скорой помощи. В комнате стояла тишина: врачи пытались дозвониться до диспетчера, чтобы зафиксировать вызов и получить указания, куда везти. Тишина. Странное состояние для восьми человек на таком маленьком пространстве. Не было слышно ничего, кроме гудков в телефонной трубке.

— Добрый день! Дежурная бригада триста четыре. Предварительный диагноз — тромбоз нижних конечностей, анемия тяжелой степени. Дайте информацию по больницам. Спасибо, ждем.

У дверного проема, где примостилась Нэя, началось какое-то движение. Женя, стоявшая прежде около бабушкиной кровати, начала пробираться к выходу. Заметив Нэю, она, хоть и с тревогой в глазах, искренне ей обрадовалась, пожала руку без слов и ушла на кухню. Ей было тяжело справляться с собственным волнением бездействуя, поэтому она начала собирать посуду для больницы. Из кухни крикнула сыновьям, чтобы помогли ей. Комната опустела, и Нэя смогла подойти к бабушке поближе.

— Мечникова, второе хирургическое? Хорошо. Спасибо, пусть ждут.

Женя вернулась из кухни:

— Мечникова? Неплохая больница. У Миши там вроде знакомые есть. Мама, слышишь? Не худший вариант.

Лия Николаевна, лежавшая с прикрытыми глазами, кивнула и, не меняя положения тела и век, тихо ответила:

— Как скажешь, Женя. У меня сумка давно уже собрана, надо только документы положить и рубашку чистую. Посуду… — Она закашлялась.

Врачи быстро заполняли бумаги, задавая вопросы зятю, который не участвовал в общей суете. Женя помогла бабушке присесть, затем подошла к комоду, чтобы собрать недостающие вещи.

— Лия Николаевна, — почувствовав, что сейчас самое время дать о себе знать, вклинилась Нэя. — Коля сказал, что вы меня звали.

Бабушка оживилась, виновато улыбнулась ей и обратилась к дочери:

— Женя, подай мне сумку, черную. Достань кошелек.

Женя выполнила указания, не интересуясь зачем. Лия Николаевна слабыми руками отстегнула ремешок кожаного кошелька, вынула тысячерублевую купюру и протянула Нэе.

— С днем рождения! Прости, что так. — Она обвела руками комнату. — Не успела ничего другого подготовить.

Врачи заторопили родственников, окликнули бабушку. Она еще раз улыбнулась Нэе и быстро убрала бумажник обратно в сумку.

Девушка, ошарашенная происходящим, пробурчала что-то отдаленно напоминающее «спасибо» и ушла. Только очутившись в темной прихожей своей одинокой, еще не разбуженной квартиры, она осознала, что держит в руках деньги.

«С днем рождения тебя, Нэя! — сказала она самой себе и присела на табуретку. — Разрыдаться, что ли?»

Вечером Нэя возвращалась домой с маленьким тортиком в руке. Несмотря ни на что, ей хотелось праздника, и она напевала себе под нос песню из мультфильма про Чебурашку, чтобы вернуть, хотя бы отчасти, в этот день детское ощущение волшебства. Морозный воздух заставлял Нэю двигаться быстрее, а падающий снег, наоборот, призывал остановиться и насладиться моментом. Девушка любила такой неторопливый, кружевной снег. Она перестала бежать и присмотрелась к фонарю, вокруг которого в нечетком контуре света спускались по невидимой спирали крупные снежинки.

Как может жизнь вмещать в себя все это? Красоту и страдание, болезнь и радость? Чей-то праздник и чью-то боль? В этом маленьком моменте, в торжественном приходе снега на землю, столько белоснежной, чистой радости! А уже через пару часов начнется оттепель, и он собьется комками и смешается с грязью.

«Между приходом и умиранием так мало времени, — подумала Нэя. — Но сколько именно? Вот в чем вопрос…»

В коридоре она встретила Михаила. Он рассказал, что бабушку обследовали и, действительно, нашли тромбы, что теперь необходимо разжижать кровь и выводить их из сосудов. Михаил держал в руках папку с бабушкиными документами, с результатами анализов за год, в каждом из которых говорилось, что все идет по плану, что онкология не возвращается… Однако в папке были и другие документы. Последний рентген, сделанный две недели назад. Михаил только сегодня забрал его из института.

— У Лии Николаевны обнаружили метастазы в легких. Это все-таки рак… Врачи дают неутешительный прогноз: со дня на день может наступить критическое состояние. Она умирает, Нэя, и с этим уже ничего не поделаешь.

«Она умирает, Нэя… Она умирает…» — повторялось снова и снова в Нэиной голове. Девушка вошла к себе, поставила торт на тумбочку в прихожей, сняла пальто, сапоги и шапку, помыла руки, а в мозгу, наворачивая круги, все звучало: «Она умирает, Нэя…»

Ольга Васильевна умерла, когда Нэе было девять лет. Девочка находилась одна в квартире и вынимала из вареного яйца ненавистный желток, когда ей сообщили об этом. «Это Ира?» — раздалось в телефонной трубке. «Иры нет дома, это Нина, ее дочь, что вы хотели?» — «Нина, твоя бабушка умерла». Что значит — умерла? Какая моя бабушка? У меня нет умерших бабушек! У меня есть только живые! «Вы ошиблись номером», — совершенно уверенная в своих словах, ответила Нэя. И повесила трубку.

Бабушка, ее родная, умерла… Но это было где-то далеко, не рядом. Умерла в больнице, от удушья. Добитая взбесившейся астмой, душившей ее всю жизнь. Нэя плакала несколько месяцев, глядя в стену. Она видела бабушку в каждом автобусе и трамвае. Она звала бабушку проститься, потому что обидела ее, еще живую, не зная, что не успеет попросить прощения.

Она приснилась Нэе через два года. Во сне папа держал Нэю за руку, они шли через яблоневый сад, как сквозь анфиладу сводчатых арок, и впереди белел дом, небольшой, ухоженный. На пороге стояла бабушка. Нэя бросилась к ней в объятия, как бросалась когда-то на лестнице хрущевки. Нетерпеливо, всей собой. Там — во сне — она почувствовала, что бабушка ее простила, что любит ее как и прежде. Нэя проснулась освобожденная. Она приняла эту смерть. Ничего не заканчивается, даже если кто-то умирает. Любовь выше, больше, сильнее смерти.

Все, кто ушел из жизни, в которой Нэя оставалась, уходили где-то далеко. Чаще — внезапно. Это парализовывало, удручало, заставляло чувствовать острее. Это напоминало короткий взрыв, после которого наступала глухота, а потом… потом все шло как обычно. Иногда кололо воспоминаниями, неожиданным осознанием. Но Лия Николаевна… она же еще жива. Еще только утром в полном сознании она торопливыми движениями доставала из кошелька деньги на подарок для Нэи. Да, она выглядела больной и слабой, но не умирающей!

«Глупо, конечно, глупо думать об этом. И все же, — спрашивала себя Нэя, — как выглядят умирающие? Что отличает их от других? Как приходит смерть? По дням, по минутам… Как человек меняется, что он делает, о чем он думает? Чувствует, слышит, осознает ли свой конец?»

Полночи Нэя не могла уснуть, задавая себе новые, пугающие ее саму вопросы. В карусельном беге мыслей она смогла ухватить только одно: «Двадцать восемь, ее двадцать восемь лет — это совсем не то же, что двадцать семь. Это будет страшный, тяжелый год для нее, но… будь что будет». И, засыпая, все твердила: «Будь что будет», — то ли убеждая себя, что ей хватит сил справиться со всем, что уготовано, то ли надеясь, что, может быть, еще обойдется.

Глава 8

Родственники устали. Нэя поочередно встречала кого-нибудь в коридоре, и каждому хотелось немного пожаловаться девушке на судьбу. Младший внук, обладая довольно специфическим подростковым юмором, достал где-то балахон с надписью «Горе» и ходил в нем повсюду. Ему доставляло удовольствие идти поперек деликатного отношения остальных к бабушкиному состоянию. Остальные же страдали всерьез.

Нэя видела, как каждый измотан. Она уже не могла просто существовать рядом с бедой, которая «по соседству». В голове девушки созрела дикая идея: сменить родственников на дежурстве в больнице, взять на себя небольшую долю их забот. С Лией Николаевной всегда кто-то должен был находиться. Дети боялись оставить ее одну, постоянно информируя друг друга о состоянии больной. Так им было удобнее справляться с собственным страхом. Нэя хотела помочь. Но когда она думала о том, что окажется наедине с бабушкой, то представляла себе ужасные картины: что бабушка умрет во сне под действием снотворного и Нэя не сможет это сразу понять; что бабушка встанет с кровати, опираясь на больную ногу, и упадет; что… В конце концов Нэя насмелилась предложить свою помощь.

Мартовский морозец скреплял разбросанные по парку лужи тонкой поверхностной коркой. Уже стемнело, и фонари вдоль аллеи больничного парка горели ярко, выхватывая из темноты островки реальности, по которым, задыхаясь, бежала Нэя. Не то чтобы она опаздывала — никто не назначал ей определенного времени («как сможешь, так придешь»), — но она все равно бежала. Бежала так, будто жизнь зависела от того, насколько быстро она бежит. Она не знала, что ждет ее в больнице, в каком состоянии сейчас Лия Николаевна. «Врачи говорят, что, может быть, со дня на день… Может, есть неделя, может, две, ничего не известно точно», — сообщали родственники.

В больнице Нэе провели инструктаж. Как поить, кормить. Следить, чтобы больная нога не опускалась. Что-то настораживает, требуется помощь — вызывать врача. Номер записан в блокноте.

— Нэя! Самое главное: ни слова про метастазы. Сейчас основной диагноз — это тромбоз. Основная задача — вывести тромбы. Пусть сосредоточится на этом. Лекарства, которые необходимы для лечения тромбоза, усугубляют положение в легких, ускоряют раковые процессы. Лекарства, которые бы облегчили общее состояние, то есть задержали бы распространение метастазов, не позволят вывести тромбы. Мы в очень сложном положении… Но она не должна знать, что умирает.

Это было общее семейное решение, так что Нэя приняла его, хотя и не совсем понимала.

Свежо, чисто и уютно было в палате. Нэе пришлось осматриваться практически в темноте: свет был погашен, телевизор выключен. На тумбочке у свободной кровати горела свеча в стеклянном стаканчике. Это был единственный источник света, а еще источник резкого странного запаха, от которого начинала кружиться голова. Бабушка спала, тихо дыша, без кашля и хрипов. Спала уже долго и крепко, после большой дозы обезболивающего и снотворного. В полутьме Нэя не могла видеть бабушкино лицо, она боялась подойти к ней раньше, чем та проснется. Смотрела издали, с противоположного угла комнаты на спящее, умиротворенное тело.

Бабушка проснулась ближе к полуночи. Нэя готовилась встретить ее совершенно беспомощной, не владеющей телом, однако бабушка выглядела как обычно и даже кашель не приходил больше приступами.

— Здравствуйте, Лия Николаевна. Я буду с вами до утра, потом меня кто-нибудь сменит, — бодро начала Нэя, подойдя к бабушкиной кровати. — Как вы себя чувствуете?

— Здравствуй, — слабым голосом ответила бабушка, но чем больше слов она произносила, тем увереннее он звучал. — Как видишь, болею. Чувствую, что немного лучше, но… болит, Нэя. Все болит. Сама уже не засыпаю, дают снотворное. Тревога какая-то. Не отпускает. Знаешь, сколько дел, сколько забот? А я тут лежу… и все не могу набрать сил. Уже два месяца никак на ноги не встану, из одной больницы в другую.

В словах Лии Николаевны звучала и досада, и горечь, и жалость к себе. Все это было понятно Нэе. Если уж она сердится на судьбу при малейшей простуде, что же говорить о бабушке?

— Мне, Нэя, надо выздоравливать. Надо хоть немного окрепнуть. Почему столько уколов делают, капельниц, процедур, а тело слабеет? Женя новых врачей находит, а результат тот же. И дышать как-то тяжело. Боюсь, что задохнусь, понимаешь?

И это Нэя понимала.

— Все время думаю… Надо мне в Одессу ехать, столько дел там! Выплаты заморозили по пенсии, надо разбираться. Без меня никак не решить.

— Подождите, Лия Николаевна, о вас здесь заботятся, дети вас не бросят, денег на все хватает. Не волнуйтесь вы так. Даже если пенсия пропадет — и ладно! Вам надо сейчас о здоровье думать.

— Нет, нет! Надо ехать, непременно ехать. Все время в голове вертится, не могу об этом не думать. Надеюсь, к маю…

«Непременно надо ехать». Этого Нэя уже не в силах была понять. К чему это стремление, такое настойчивое желание бороться за то, в чем мало толку? Жалкие гроши, за которыми Лия Николаевна приезжала в Одессу раз в полгода, могли обеспечить только двухнедельное проживание там. О чем она думает сейчас? Умирая. На финишной прямой, по которой она уже даже не бежит, потому что нет сил. Неужели она ничего не чувствует? Не понимает, что происходит?

То, что пенсия для бабушки была единственным оставшимся островком самостоятельности и утратить его сейчас, когда власть ее во всем остальном уменьшалась пропорционально увеличению боли, было так же смертельно, как сам рак, Нэя поняла позже, значительно позже. А в тот день она смотрела на Лию Николаевну с высоты своих идеалистичных воззрений и ее брала досада.

Ночь тянулась долго. Как пунктирная линия. Нэя засыпала, наступая на какую-то совсем недалекую и короткую ступень бессознательного, потом снова оказывалась в палате, где бабушка смотрела телевизор и по потолку и стенам бежали разноцветные блики кадров. Из сна ее выбрасывала любая мелочь: скрип кровати, покашливание, вздох. Резко приподнимаясь на локтях, находясь еще где-то на полпути к сознанию, Нэя спрашивала: «Всё в порядке?» И, получив утвердительный ответ, снова засыпала.

В восемь утра в палату вошла медсестра, быстрыми движениями сделала бабушке укол, высыпала на тумбочку горсть таблеток, разделив их ладонью на три части.

— Как спалось? Поспали хоть? — Вопрос прозвучал так, будто был обращен к глухому.

— Немного.

Бабушка слышала хорошо, поэтому инстинктивно вжалась в кровать.

— Вот и славно. Через час к вам зайдет дежурный врач. Пока отдыхайте.

Принесли завтрак. Лия Николаевна сама встала, затянула халат, чтобы выглядеть опрятнее, и заявила, что страшно проголодалась. Это был хороший знак.

Нэя никак не могла примирить свои ожидания с реальностью, которая встретила ее в бабушкиной палате. Конечно, ее радовало то, что страхи не оправдались. Чувство юмора не покидало старого человека, как и стремление к самостоятельности, и даже аппетит. Странно было знать, видя перед собой немного слабую, но вполне активную женщину, что внутри нее происходят необратимые разрушительные процессы. Не может быть, это сон или какая-то ошибка! Вон же — ходит, говорит, смеется, беспокоится о делах, строит планы…

— Нэя, — позвала ее бабушка (было видно, что она пытается на что-то решиться, но не уверена). — Я бы хотела тебя попросить… Я уже давно не была в душе, а здесь, знаешь, не очень удобно одной. Может, ты могла бы обтереть меня влажным полотенцем? Мне очень неловко просить, но неизвестно, когда Женя придет. А хотелось бы до прихода врача как-то привести себя в порядок.

— Конечно! Мне совсем не трудно! — Нэя ответила бодро, со всей готовностью, хотя внутри у нее все леденело.

Она налила немного теплой воды в поддон душевой кабинки. Когда Лия Николаевна сняла рубашку, девушка намочила полотенце и начала ее обтирать — медленно, аккуратно, боясь каждого прикосновения. Все тело бабушки было покрыто гематомами, мелкими рубцами. Особенно руки: вдоль вен — ни одного нетронутого места. На запястьях — катетеры, окровавленные бинты. Кожа собиралась на костях гармошкой, провисая в области бедер и плечевых мышц. В одежде бабушка не казалась Нэе такой тощей. Может, и не была раньше? В области паха, где уродливо выпячивался шрам от операции, Лия Николаевна рукой прикрывала грыжу. Дома она всегда носила бандаж, который скрывал этот изъян, но здесь она была беззащитна в своем несовершенстве. Она стеснялась своего тела, однако не могла ничего изменить. Тело предавало ее — так ей казалось.

Нэя же видела в этом изможденном организме всю глубину страдания. Никакое молодое и здоровое тело не способно так полно выразить собой Божий замысел человека. Любое тело — это холст, на котором человек пишет свою жизнь. Каждая морщина, царапина, родинка, шрам, уродство — это штрихи уникального портрета. Стареющее тело почти оконченный шедевр. Нэе не хотелось смущать бабушку пристальным взглядом, она опустила глаза и все остальное время, пока омывала ее, смотрела на свои руки. На молодые, гладкие руки — еще не заполненное пространство собственного холста.

Врач не пришел ни через час, ни через два. Нэю должна была вот-вот сменить младшая дочь Лии Николаевны, когда он наконец появился.

— Ну что, спали сегодня? Ели? — Слова врача звучали резко, он явно был раздражен чем-то, о чем Нэя не имела понятия. — Значит, так: анализы ваши я посмотрел, вам необходимо следить за диетой. Понимаете, в таком возрасте надо заботиться о том, чтобы продукты шли на пользу, а не наоборот. Припухлость с ноги, вижу, немного спала, значит, лечение действует. Что медленно — так это нормально в вашем случае.

— В каком случае? — Бабушка внимательно вслушивалась в каждое слово врача.

— Ну, в связи с вашими… — он осекся, сообразив, что зашел на опасную территорию, и раздражение его только усилилось, — с вашими общими проблемами после операции. Так. У вас есть ко мне вопросы?

— Дышать тяжело. Почему так дышать тяжело?

— Я скажу, чтобы вам дали кислород, подышите немного. Если больше нет вопросов, пойду дальше. Я сегодня один на вас всех. А вы, девушка, — обратился он к Нэе, — пойдемте со мной на минуточку, поможете мне.

Едва они отошли от двери, тщательно прикрыв ее, врач набросился на Нэю с упреками:

— Что это вы такое удумали — скрывать от нее? Думаете, не догадается сама? Вот уже и дышать тяжело! Спрашивает меня почему. Ясное дело, живого места почти нет в легких. Подумайте хорошенько: надо ли вам в эти прятки играть? Неделю-две мы еще можем ее понаблюдать, а дальше вас возьмет только онкология. Все равно сказать придется. Я, конечно, обещание дал и сдержу его. Но имейте в виду, это ничем хорошим не кончится.

Развернулся и ушел. Нэя соображала быстро, однако ответить что-либо на это нелепое обвинение в ее адрес не успела. Была бы ее воля, может, и рассказала бы. Да в чужой семье свои правила, и не ей их нарушать. Из-за дверей палаты послышался тяжелый, надрывный кашель. Долгий. И Нэя поспешила вернуться к больной. Она переступила порог и подняла глаза на Лию Николаевну.

Та сидела на кровати, держась рукой за грудь, и, глядя ей прямо в лицо страшным, бескомпромиссным взглядом, прохрипела:

— Я скоро сдохну!

Впервые Нэя увидела в бабушкиных глазах такое отчаяние. Лия Николаевна устала. Устала бороться с неизвестным, что захватывало ее тело, органы, отнимало силы и жизнь.

Глава 9

— Да, это сумасшедшие деньги! Но, Саша, это единственная возможность не сидеть сложа руки! Никакая химия все равно не дает гарантий, ты это знаешь. Мы же сами ее убьем своим бездействием. Не рак убьет, а наше равнодушие!

— Послушай, я все понимаю. Только это же экспериментальное лекарство — кто будет отвечать за последствия? Ты хоть думаешь об обратной стороне?! Я уже не говорю о том, что у нас просто нет таких денег.

Стены палат частной клиники, куда перевели Лию Николаевну, видимо, были оснащены звукоизоляцией. Иначе Нэя не могла объяснить, почему сестры затеяли этот спор именно здесь — в десяти шагах от человека, которому даже не сообщили о критичности его состояния. Кричали без оглядки на медицинский персонал, больных и Нэю, которая пришла навестить бабушку.

— Я знаю, что это риск. Я просто не вижу другого выхода! Обычная химия ей противопоказана. А здесь… Саша, вдруг сработает? Да, не вылечит, но она побудет с нами еще пару месяцев, а может, и лет! Я найду деньги. Беру это на себя. Мне просто нужна ваша поддержка, всей семьи. Хотя бы моральная!

— Женя! Мы всегда с тобой! Только пойми: финансово мы никак не сможем помочь. И мне все равно страшно, что не выйдет. Ты и ее, и себя измучаешь этой мнимой надеждой!

— Лучше хоть какая-то надежда, чем совсем никакой… Даже если за нее придется заплатить миллион.

Женя заметила Нэю и подала знак сестре, что разговор окончен и решение принято. Они втроем прошли в палату к бабушке, которая отдыхала после обеда. В последнее время она часто дремала, на чтение и даже на телевизор уже не хватало сил. Бабушка была рада любому общению: сама она говорила не очень много, но слушала всегда с удовольствием.

— А знаете, Лия Николаевна, — Нэе хотелось чем-то порадовать ее, — я рисовать начала. Давно уже собиралась и вот решилась. Нашла курсы. Папе ничего не говорю, хочу сначала посмотреть, что получится. Работа работой, но поняла, что теряю время. Хочется рисовать, вижу какие-то картинки в голове, краски, оттенки. Есть предощущение картины. Значит, надо пробовать. Правильно?

Лия Николаевна медленно покивала:

— Правильно, Нэя. Жизнь… короткая. Ты талантлива, все получится.

— Спасибо!

Нэя перебирала события последних дней, чтобы сказать еще что-нибудь. Ничего, абсолютно ничего, что могло бы быть интересно. Несколько раз она порывалась начать фразу и передумывала. Все это мелко, не то.

Вдруг она вспомнила:

— Лия Николаевна, я ведь Сонечку видела! Лера приезжала на днях с детьми к Жене. Такая Сонечка уже смышленая, большая. Смешно так лепечет о своем. Но, честное слово, я ничего разобрать не могу. Она мне игрушку протягивает и что-то такое говорит вдохновенно. А я не понимаю. Мы конструктор в вашей комнате нашли, она так ловко собирает его.

Бабушка улыбалась: она наслаждалась рассказом о ребенке. Она представляла себе Сонечку, которую в последние месяцы видела только на фотографиях. Ей так мечталось обнять ее, поцеловать макушку растрепанных коротеньких волос, взять обе щечки в ладони, а потом прижать всю малышку к себе. Бабушка вспоминала, как держала ее новорожденную, как вдыхала ее молочный запах. Ей хотелось, так хотелось быть сильнее, быть здоровой — ради Сонечки. Она уже не злилась на обстоятельства, что-то в ней перегорело, однако это воспоминание о маленькой девочке, которую она любила, словно разбудило ее.

«Да, возможно, Женя права: стоит хвататься за любую соломинку, — подумала Нэя, глядя, как оживает старушкино лицо. — Никто не знает заранее, что будет. Но как было бы хорошо, если бы бабушка жила подольше!»

Первый курс нового лечения сразу же дал результаты. Лия Николаевна почувствовала прилив сил, активно начала двигаться, не позволяя никому себя обслуживать. Это было похоже на долгожданный праздник.

Шла Пасхальная неделя, придавая всему происходящему оттенок чудесного. Бабушку привезли на выходные домой. Нэя помогала накрывать на стол и не особо присматривалась к Лии Николаевне, которая сидела у окна в новом кресле, купленном специально к ее приезду. Бабушка смотрела на правнуков, мельтешащих перед глазами, неотрывно, впитывая в себя это беспорядочное энергичное движение. Мельком Нэя увидела старую тоску в ее глазах. Она оставила посуду и подошла.

— Всё в порядке?

— Да… — осторожно ответила Лия Николаевна и оглянулась, нет ли поблизости дочерей. — Нэя, только тебе и могу сказать. Я не знаю, что со мной. Вчера весь день чувствовала себя как будто здоровой и даже сегодня с утра. Но сутки без капельниц — и я опять слабею. Не могу им ничего сказать. Я ведь в курсе, что это лекарство, которое Женя привезла, оно безумно дорогое. Мне так хочется оправдать их надежды, а у меня не получается. Я не справляюсь, Нэя! Это большая ответственность, я не в силах ее нести! И сказать им не могу… не хочу их еще больше расстраивать.

Говорить было неудобно: в комнату в любую минуту мог кто-нибудь войти. Нэе хотелось успокоить бабушку или хотя бы обнять. Но она отошла обратно к столу, обернулась несколько раз и, увидев, что та снова ушла в себя, продолжила раскладывать посуду.

К вечеру Лии Николаевне стало совсем нехорошо, и было решено везти ее обратно в больницу. Несколько дней она держалась на обычных капельницах, затем пришло время второго этапа лечения. Все шло неплохо: состояние оставалось стабильным; бабушка звонила родственникам и знакомым, заверяя, что чувствует себя хорошо.

А потом — потом открылось кровотечение. Откуда оно взялось и с чем было связано — этого не могли сказать даже врачи. В общей панике перевезли бабушку в хирургию. Прооперировали, остановили кровотечение. Стало ясно, что продолжать лечение бессмысленно. Начали отказывать почки.

Лия Николаевна медленно приходила в себя, пытаясь принять свое новое состояние. Для нее уже не оставалось иллюзий. Когда она очнулась от наркоза, рядом были все, кроме самых младших. Страх читался в каждой паре устремленных на нее глаз. Все старались справиться с собой, осознавая, что бабушке нужна поддержка, ласка и покой, но ни у кого не выходило.

— Неужели это конец? — едва слышно произнесла бабушка. — Я что, умираю?

Ни тени упрека не было в ее словах, хотя она прекрасно понимала, что дети всё знали и скрывали от нее. Они подарили ей надежду и отсрочили на несколько месяцев те страшные вопросы, которые встали сейчас перед ней.

Наступило время отпустить все лишнее и остаться наедине с собой. Бабушка уже ничего не рассказывала и ни о чем не спрашивала. Редко просыпалась, послушно ела. Через несколько дней ее речь начала напоминать детский непонятный лепет, редкий, скомканный. Она еще различала родных, однако путала имена и чаще просто подзывала рукой или мычала.

Меньше слов стало и между родными. Они сосредоточились на том, чтобы окружить бабушку заботой, теплотой, отдать все накопленное за эти годы, невыраженное. Обиды, недомолвки, раздражающие мелочи — все это стало неважным.

Когда Нэя пришла к бабушке, чтобы попрощаться, она впервые в жизни узнала, что любовь может быть осязаемой. Воздух в палате был плотнее. Теплый, и его можно было черпать ладонями. Нэя чувствовала, что эта любовь — вещественна, хоть взглядом ее не уловить. Как облака, которые из окна самолета кажутся взбитой ватой, а внутри один воздух и не видно мельчайших частиц, из которых они состоят.

Больная спала. Женя сидела на соседней кровати, пролистывая в телефоне страницы очередного медицинского форума. Она не хотела мириться с очевидным. Нэя присела рядом с ней, тронула за руку и тихо спросила:

— Ну как ты?

— Сложно. Так резко все изменилось… Нэя, как ты думаешь, это я виновата? Вспоминаю последние месяцы… Сначала так хорошо было, она даже расцвела, помнишь? Начала бодриться… Что же случилось? Почему так?

Женя редко плакала: она предпочитала вставать в позу борца и бить жизнь в ответ каждый раз, когда та ее обижала. Сейчас ее голос звучал воинственно, она была готова защищаться от чужих обвинений, но от собственных ее никто не мог защитить. Какова была доля ее вины в том, что бабушкин организм в конце концов сдался? Ускорило ли лечение этот процесс или замедлило? Стоило ли оно тех денег, что на него потрачены? В Жениных глазах случившееся было подобно внезапной катастрофе, у которой должна быть очевидная причина, а начало спровоцировала чья-то вина. Судьба, Бог, случай — этих понятий Женя не принимала.

— Я никогда не смогу примириться с этим, никогда не смогу простить себя… Я сделала это собственными руками. Я так хотела, чтобы она дольше ощущала нашу любовь! А теперь…

По Жениным щекам потекли горячие струи. Нэя поняла, насколько все серьезно для нее. Бабушка уйдет, она отмучается, она простит всех. Уйдет в вечность, и там… Почему-то Нэе казалось, что там будет хорошо, будет легче. Но Жене нести этот груз еще долго. Жить с ним, засыпать с ним, принимать решения — новые решения, от которых, может быть, будет так же зависеть чья-то жизнь. Все для нее будет теперь происходить с оглядкой на этот внутренний безапелляционный приговор.

— Женя, никто тебе не ответит на этот вопрос. Никто не знает, в чем причина. Так было надо. Ничего не происходит просто так. Посмотри! Оглянись еще раз на эти месяцы. В феврале врачи говорили, что она не протянет и недели. Женя! Она прожила еще три месяца. Это очень много. Ты подарила ей эти три месяца, вы все. Так — хорошо умирать! Только так и хорошо.

Глава 10

Ночью Нэю рвало. Рвало три часа подряд, и она ничего не могла с этим поделать. Она сидела над раковиной на стенке ванны и пыталась заглушить идущие изнутри рыдания и позывы. Никогда бы не подумала раньше, что так может быть, что есть такие эмоции, которые перекрывают доступ рассудку, захватывают, не давая опомниться. Кто тянул ее за язык, когда она снова предложила свою помощь? Да и кто она этой семье, чтобы они согласились оставить бабушку в таком состоянии с ней?

«Нет, пусть… Все правильно. Им тяжелее. К тому же никто не говорит, что это случится завтра. Может, минует… Просто посижу пару часов, буду делать что скажут. Потом кто-нибудь заменит меня… Побуду с ней еще чуть-чуть и уйду. Ничего не случится», — успокаивала себя Нэя.

Она пришла в больницу утром. Вокруг бабушки уже суетился персонал. Резко упало давление, вызвали дежурного врача с другого отделения (шла пересменка).

— Нэя, пока вроде бы уладили, стабилизировали ее. Но как-то мне не по себе, боюсь оставлять тебя одну. — Разговаривая с Нэей, Саша все время гладила бабушкину руку. — Если бы не срочный заказ… Надеюсь, за пару часов все решу и вернусь, да и Женя обещала часа через три подъехать.

— Ничего, три часа я продержусь. Все будет хорошо. Буду звонить вам, если что. Уверена, ничего не случится. Тем более я в любую минуту могу вызвать Галю, она поможет.

— Хорошо. Знаешь, мама сегодня ночью поднялась и так четко сказала: «Он зовет меня, Саша!» Думаю, это она о папе. Она очень тосковала по нему эти годы. Как-то боязно мне, Нэя. Но ты права: за три часа ничего не случится.

Время, наполненное напряжением, тянулось для Нэи невероятно долго, однако это были особые минуты ее жизни. Переступая через природную стеснительность и неловкость, которую ощущала перед немощным телом, она старалась окружить его осязаемым теплом. Нэя держала бабушку за руку, сидя на краю кровати, то отодвигаясь, то придвигаясь ближе. Она не знала, как надо правильно сидеть, как держать руку, чтобы не задеть катетеры, что говорить, как реагировать. Каждая минута пребывания в палате ставила перед ней десяток вопросов, на которые она не могла ответить, а подсказать было некому. Лия Николаевна уже не говорила, сиделка ушла к другим пациентам, а медсестры после утреннего кризиса еще не появлялись в палате. Отойти от бабушки на минутку, чтобы позвать кого-нибудь, Нэе даже не приходило в голову.

Пока все было стабильно, главная задача состояла в том, чтобы прислушиваться к дыханию больной, поить водой из чайной ложки и пытаться кормить — хоть по капле, раз в десять минут. Нэя видела, что бабушка не находит в себе сил открыть глаза или промычать, как могла еще вчера, но слышит ее, откликается на просьбы: «Ну давайте хоть ложечку. Надо поесть. Чтобы были силы. Маленькую ложечку». Лия Николаевна послушно открывала рот и пыталась проглотить вязкую кисельную жижу. Иногда проглотить не получалось, и тогда Нэя аккуратно вытирала ей губы салфеткой, говоря: «Ничего страшного, я сейчас вытру. Давайте попробуем еще разочек».

Лия Николаевна уже не могла управлять своим телом. Одну только левую руку она, прилагая усилия, сжимала и разжимала, поднимала и бросала опять на постель. Это был последний оплот ее власти. Сдавленный хрип заставил Нэю вздрогнуть. Не открывая глаз, громко вдыхая кислород через трубку в носу, бабушка подняла ладонь и показала в сторону ног. Девушка, до этого сосредоточенная на деталях: собранных вместе пальцах правой руки, краях одеяла, чертах лица, оглядела больную целиком и увидела, что ее тело сползло вниз и ноги уперлись в борт кровати. Она испугалась и быстро набрала сиделку.

По лицу сиделки сложно было понять, что та чувствует: то ли раздражена, что ее оторвали от какой-то другой работы, то ли искренне озабочена причиной вызова. Голос ее звучал бодро и уверенно — это успокаивало Нэю. Она обрадовалась Гале, как последнему человеку на Земле.

Галя быстрым шагом прошла в палату, указала Нэе место у бабушкиного изголовья и скомандовала:

— Я ее подниму, а вы изо всех сил дергаете подушку наверх. Остальное я сделаю сама.

Нэя почувствовала что-то вроде радости: впервые за этот день она знала, что и как надо делать. Ей бы хотелось, чтобы Галя задержалась подольше, не оставляла ее наедине с собственной неопытностью, руководила бы ею. Энергия этой женщины питала ее. Как спокойно, по-деловому она поднимает кукольное тело бабушки! Оно нелегкое, Нэя это знает, однако в руках Гали все пациенты — невесомые марионетки. Она поправляет голову, сдвигает ноги — одна к другой, придает положение рукам. Только левая, от локтя, еще сопротивляется. Самостоятельно выписывает нелепые фигуры в воздухе и ложится у бедра на одеяло. И подбородок — задирается и опускается снова.

— Ничего. Ничего, хорошая. Сейчас будет лучше. Так ведь удобнее?

Галин вопрос не требовал ответа. Маленькая дань уважения к еще живому человеку.

Только сейчас Нэя заметила, что окно приоткрыто на четверть, но бабушке от этого было легче: на щеках появился румянец и дышала она ровно. Галя ушла. Нэя натянула на себя свитер, снова села на кровать и взяла бабушкину руку в свою, с обеих сторон накрыв ладонями. Лия Николаевна не противилась, она как будто дремала. Нэя начала аккуратно поглаживать ее кисть, желтую, прохладную на кончиках пальцев. Девушка вдруг почувствовала, что все бабушкино существо, обреченное на неподвижность и молчание, откликается на эту внезапную нежность. Лия Николаевна сжала Нэину руку и напрягла грудь, пытаясь объясниться. Нэя поняла эту благодарность без слов.

Через пару часов позвонила Женя:

— Привет! Как там бабушка? Какие новости? Врач заходила? Мерили давление еще раз? Как сейчас? — Она сыпала вопросами, беспокойно прерывая саму себя. — Скоро уже будем. Держись пока. Узнай, когда там тихий час. Нас пустят?

— Изменений нет, пока все стабильно. — Нэя решила сперва успокоить Женю. — Стараюсь кормить и поить, часто, но иногда не проглатывает. Врач не приходила. Давление попрошу померить. Про тихий час мне Саша сказала, что с трех до четырех и никого не пускают.

— Мы, скорее всего, не успеем к нему, будем сразу после.

— Хорошо, не спешите.

«Не спешите…» — эхом звучало в Нэиной голове, и это были ее собственные слова. Может, как раз надо, чтобы поспешили? Может, только это сейчас и важно — спешить, пока не поздно?! Нэя смотрела на Лию Николаевну. Ласково и растерянно. А тревога росла, глупая, неподвластная ей, горькая тревога. Время снова текло лениво, медленно — метрономом бабушкиного дыхания отсчитывая последние часы ее жизни.

Глава 11

— Как больная? Как давление? Так. Катетеры совсем пустые. Вы ее вообще поите? Как прошла ночь?

Врач ворвалась в палату, оставив двери открытыми. Это была молодая женщина со светлыми волосами и приятными чертами лица. Грубый голос и жесткая манера совершенно не шли ей.

— Давление вроде лучше, чем было. Кормить и поить стараюсь. — Голос Нэи звучал запуганно. — Ночью с ней была дочь, я ничего не знаю. Скоро приедут родственники, они смогут вам ответить. Я здесь случайно, я временно… Просто дежурю.

Врач обошла кровать с двух сторон, присела, подняла бабушкину руку, послушала, посмотрела зрачки, встала, обошла бабушку еще раз. Она слушала Нэю и в то же время изучала бумаги, переданные медсестрой.

— Понятно, — наконец сказала она. — Мы переводим ее в реанимацию. Снимайте все: одежду, кольца, нательный крест. Будем провозить через рентген, ничего металлического не должно быть. Как разденете — позовете сестру, она отвезет.

Мгновенно — именно так разлилось по Нэиному телу осознание реальности. Она проснулась. Будто весь день, все эти месяцы она дремала, а теперь, ослепленная ясностью неизбежного, увидела, что происходит. Ярко. Холодно. Ее начал бить озноб.

— Подождите. Как в реанимацию? Ведь все нормально? Давление не такое низкое, как с утра, нет никакого кризиса. К четырем часам приедут ее родные — это они должны решать.

— Девушка! Ничего уже не надо решать! Здесь у нас нет необходимого оборудования, нет реанимационного аппарата. — Не прерывая речи, врач обернулась к бабушке: — Вы меня слышите? — Она произнесла этот вопрос на много тонов выше, чем до этого, пытаясь прорваться к тонущему бабушкиному сознанию.

Лия Николаевна слегка повернула голову в сторону чужого голоса и, напрягая каждый мускул усталых век, широко раскрыла глаза. В них не было уже ничего: абсолютно белые, навыкате от напряжения, эти глаза непонимающе, испуганно устремились на невидимый им объект. Да, они еще были «зеркалом души», но отражали уже только ее тень, бьющуюся о стенки иссохшего тела в поисках выхода. Две секунды Лия Николаевна пробовала сосредоточить взгляд на чем-нибудь, а потом сдалась — обессиленно сомкнула веки и опустила подбородок.

Нэя тихонько спросила врача:

— А из реанимации ее смогут перевести потом обратно?

Врач удивленно посмотрела на Нэю. Она даже немного позавидовала наивности девушки, потому что точно знала: в таком состоянии из реанимации не возвращаются.

— Нет, она останется там. Необходимое пусть родственники передадут через охрану.

Последние слова она проговорила уже в дверях, а закончив, развернулась и быстрыми шагами направилась в соседнюю палату. В критические моменты Нэя умела действовать сосредоточенно и с той необходимой скоростью, при которой паника не успевает одолеть раньше, чем окончится действие.

«Действовать. Не задумываясь. Делать что-нибудь. Что? Что важно? Женя!»

В телефоне она услышала совсем не Женин голос.

— Кто это?! Позовите Женю! Срочно!

— Подожди. Не гони. Это Коля. Мама сейчас в душе. Что-то ей передать?

— Коля! Это срочно! Срочно, понимаешь?! Пусть перезвонит, как только выйдет! Бабушку переводят в реанимацию. Попасть к ней будет уже нельзя. Коля, слышишь?! Пусть перезвонит! Я не знаю, что делать!

«Дальше… Надо раздеть. Как? Как это сделать? Галя!»

Нэя набрала сиделку. Та сбросила. Значит, сейчас придет. Посмотрела на часы: четырнадцать пятьдесят пять. Пять минут до тихого часа… Ну почему они не поторопились, не приехали раньше? И тут она вспомнила, как сама сказала Жене, чтобы не спешили.

Наконец пришла Галя:

— Что случилось?

— Лию Николаевну переводят в реанимацию! Врач сказала — раздеть полностью и снять металлическое. Одна я не смогу, я даже не знаю, как это сделать правильно…

— Не волнуйтесь. Сейчас всё сделаем. А почему переводят?

— Не знаю. Просто пришла, посмотрела. Ничего толком не объяснила, сказала: «Готовьте в реанимацию».

— Ясно. Так, Нэечка, будете мне помогать.

Галя резко сдернула с бабушки одеяло, скомкала и оставила его в ногах. Затем начала аккуратно приподнимать полы ночной рубашки. Сначала Галя справлялась одна. Перевернув бабушку на левый бок, она поддернула край рубашки с правой стороны — до живота. На Лии Николаевне не было белья. Сиделку уже давно не смущали подобные вещи, Нэя же не могла смотреть спокойно на это обнаженное, изуродованное врачебными манипуляциями тело. В ней сталкивались отвращение и жалость, а еще — стыд.

Именно стыд охватил Нэю в ту минуту, когда оголились ягодицы умирающей женщины. Она смутилась, но не подала виду, хотя все внутри нее кричало: «Как это гадко! Как гадко быть беспомощным… Как гадко умирать!» Она наблюдала за Галей: та была спокойна, сосредоточенна. Девушка охватила взглядом всю фигуру бабушки, и чувство стыда и смущения отпустило ее. Все это уже неважно! Перед ней лежал живой человек, со своим, пусть уже ускользающим, внутренним миром. Он еще дышал, еще слышал, еще понимал! Это был Человек… и даже больше — это была Женщина.

Нэя помогла Гале освободить от одежды бабушкины руки и снять рубашку через голову. Перочинным ножиком перерезали веревочку, на которой Лия Николаевна носила крест. Галя осторожно сняла с руки кольцо. Теперь время шло беспощадно быстро; в дрожи и суете Нэя действовала механически, не отдавая себе отчета в том, что это последние минуты, которые она проведет с Лией Николаевной.

Командам врачей могла сопротивляться только Женя. Она бы не успокоилась, пока бы не убедилась, что реанимация — единственно верное решение. Еще утром, когда у бабушки резко упало давление, она закидала Нэю сообщениями о возможных причинах этого и о том, как не допустить рецидива. Нэя вспоминала абсурдные Женины рассуждения, стоя посреди палаты с маленьким серебряным распятием в руках. На минуту она позволила себе застыть и почувствовать, что происходит. Одну минуту в ней стонало сострадание, однако силой воли она остановила зарождающиеся рыдания — не время! — и снова включилась в работу.

Когда с бабушки сняли рубашку и носки, она оказалась абсолютно голая. Это произошло как-то вдруг. И так же вдруг осозналось не только Нэей, но и бабушкой. Лия Николаевна, ничем не прикрытая, инстинктивно пыталась свернуться, прикрыть наготу руками. Обездвиженное тело как будто начало двигаться — по миллиметру — к центру кровати. Ноги не могли подтянуться, но голова склонилась к груди и руки беспокойно тянулись к бедрам. Левая рука достигла цели, правая продолжала стремиться. В носу у бабушки по-прежнему торчали трубки, она вдыхала кислород еще спокойно — всей грудной клеткой. Почему Галя вышла в эту минуту? Почему не накрыла бабушку одеялом? Сложно понять, только ли смущение владеет ей или же она ощущает холод из приоткрытого окна и пытается согреться. Где Галя, черт возьми?!

Нэя вновь взяла бабушкину руку в свою:

— Потерпите немного, сейчас кто-нибудь придет. Это временно…

Из коридора медсестра крикнула в палату:

— Готовы? Убирайте кислород и вывозите в коридор!

Галя показалась в дверях одновременно с медсестрой и сразу же направилась к кислородному аппарату. Взгляд Нэи был сосредоточен на бабушке.

«Можно ли унизить человека еще больше? Можно ли сильнее страдать? Что же дальше с ней будет? Понимает ли она? О, понимает!»

Лия Николаевна уже три дня не дышала самостоятельно, без кислорода она теряла равновесие, теряла опору жизни: она задыхалась. Галя выключила аппарат и выдернула, именно так показалось Нэе, трубки из ноздрей. Нэя не знала наверняка, сколько минут прожила бабушка, но осталась уверена на всю жизнь: Лия Николаевна умерла вместе с тем — несостоявшимся! — вдохом, который судорожно искала, оставшись без поддержки аппарата, — и не нашла. Она широко открыла рот — напрягая грудь, глотая по-рыбьи воздух, потом вдруг отпрянула всем телом назад и, словно делая какой-то финальный прыжок, выдохнула все, что еще оставалось внутри.

Нэя не была матерью, и тайна родов для нее продолжала быть тайной. Но инстинктивно, по-женски она вдруг почувствовала этот связующий момент рождения и смерти — момент неизбежности исхода и принятия его. Так умирать может только женщина. Лия Николаевна испугалась смерти — она пугает каждого! — однако в долю секунды вместе с судорогами страха в ней родилась и покорность неизбежному. Последние минуты были лишь работой тела.

Лию Николаевну накрыли одеялом и увезли в коридор. Там замешкались — искали бумаги. Потом подкатили к лифту, который полторы минуты не приходил. Нэя два раза приближалась к бабушке: ей казалось, что та уже не дышит. Лия Николаевна как будто дышала — спокойно, ровно. Лишь после Нэя узнала, что это не было дыханием.

Глава 12

Нэя с минуту простояла у захлопнувшихся дверей лифта. На автопилоте дошла до палаты. Уже неспособная сопротивляться эмоциям, она металась по палате — из одного угла в другой — соображая, что делать дальше. Надо было чем-то себя занять. Стала машинально переставлять вещи. Затем почувствовала, что дрожит. Подошла к окну и закрыла его. Не помогло. Она посмотрела в окно: зеленый май! За эти полдня Нэя забыла, что сейчас май. Что на улице все цветет и пахнет травой. Очертания обычной жизни потихоньку начинали возвращаться в ее сознание.

Она попыталась составить в голове план дальнейших действий. В палату бабушка не вернется, значит, можно собрать одежду, лекарства. Женя скоро приедет, она разберется. Нэя заметила, что держит что-то в руке: она забыла прибрать бабушкин крестик. Простой шнурок с серебряным крестом, маленькое выпуклое распятие.

Она не знала, как бороться с ознобом, который владел ею все это время. Пробовала внутренне расслабиться, закрывала глаза и заставляла себя не думать о реальности. Она чувствовала это давление, но еще не понимала, что никакой силой воли ей с ним не справиться.

Телефонный звонок подействовал на Нэю как пощечина, заставил ее собраться с мыслями.

«Еще ничего не закончилось, надо держаться и соображать». Звонила Саша.

— Нэя, как ты? Что там у вас?

— Александра Валентиновна! Лию Николаевну увезли в реанимацию! Я пыталась дозвониться до Жени, она была в душе. Я не знала, что делать… Я ничего не смогла изменить.

— Так. Поняла. Нэя, послушай. Успокойся. Ты сделала все как надо. Не вини себя. Я сейчас вызываю такси и еду к тебе.

Снова одна. Снова пустая палата. Еще двадцать минут назад все было иначе…

— Нэечка, как вы? — Это вошла Галя.

— Не знаю… — прошептала Нэя.

— Я бы хотела, знаете, просто напомнить. За вчера Женя оставляла денежку, а за сегодня я не нашла. Вы не могли бы у нее спросить?

— Конечно. Мне она ничего не говорила, но, я думаю, она сейчас приедет и расплатится с вами. У меня просто нет с собой…

Нэя понимала, что, несмотря на чью-то беду, человеку положено заботиться о насущном, однако внутри все ныло от этого понимания.

— Хорошо. Я зайду тогда позже. Держитесь, Нэечка. Вы храбрая девушка.

Храбрая девушка в этот момент отдала бы все на свете, чтобы быть трусихой. Чтобы иметь право дрожать в уголке, не скрывая эмоций. Чтобы никто не ждал от нее решений, не надо было «держаться». Нэя думала о себе, жалела себя. Вспоминая о бабушке, она просила для нее одного: чтобы это поскорее закончилось. Но и боялась того же. Если бабушка умрет сейчас, она, Нэя, будет виновата в том, что не удержала ее до приезда родных. Они уже едут, они должны быть вот-вот. Осталось пятнадцать минут до четырех. Женя прорвется, даже в реанимацию! Она все сделает, чтобы быть рядом!

Приоткрылась дверь. Нэя встала с кровати, подавшись вперед. На пороге стояла врач, та самая, с красивыми светлыми волосами. Глаза чуть опущены вниз.

— Ваша бабушка умерла.

То, что вырвалось у Нэи в это мгновение из груди, было похоже скорее на радостный вскрик, чем на стенание убитого горем человека. Она не знала, почему так. Ей бы стыдиться таких эмоций, но она не могла. Бабушка умерла — значит, все закончилось! Значит, нет больше боли, мучений, неизвестности. Все уже решено. Для всех решено. Для всех окончено.

Врач не понимала, что происходит с Нэей. Она присела рядом и начала говорить, утешая:

— Понимаете, как она мучилась? Ну сколько бы она еще прожила — час, два… Мы ее даже до реанимации довезти не успели.

Бланк с выпиской из журнала о регистрации смерти лежал у нее на коленях. Она осторожно, все еще боясь задеть Нэины чувства, попросила расписаться в его получении. Отдала бумагу, сказала: «Примите мои соболезнования». И ушла, прикрыв за собой дверь.

Неужели все? Вот так: раз — и все? Неужели больше ничего не будет? Бабушки не будет…

Зазвонил телефон.

— Нэя, мы уже здесь, внизу! Через пять минут, сказали, начнут впускать. Саша сказала, что мама в реанимации. Сейчас разузнаем, как можно туда попасть!

— Женя! Она… она умерла, Женя. Все закончилось…

Женя молчала. Пауза становилась невыносимой.

— Когда? Когда она умерла?! — Голос в трубке еще пытался сохранять стойкость, но уже прерывался.

— Двадцать минут назад, — посмотрела Нэя на бланк.

— Когда ее увозили… какая она была? Руки были холодными? Синели?

— Нет, Женя, они были теплыми, все было так же, как утром.

— Нэя! Жди нас, уже скоро… как только откроют… — И Женя разрыдалась.

Пару секунд Нэя слышала ее. Она знала, что там, внизу, Женя не сдерживает слез и ее утешают, обнимают муж и сыновья. Они вместе — вместе сопротивляются новому и вместе примут его.

Здесь же, в этой опустевшей палате, чужая этой семье, горе которой ей пришлось пережить как свое, она будет сопротивляться, и принимать, и снова прокручивать в голове этот день, и переживать его — в одиночку. Из недр, из самой сердцевины ее вырвались наружу рыдания. Радость сменилась ощущением потери. Нэя сидела на кровати, раскачиваясь телом, и тихо плакала, беззвучно, но так горько, как никогда в жизни.

Время тихого часа закончилось, прошло еще десять минут, потом еще пять… Наконец Женя вбежала в палату. Она остановилась рядом с Нэей, долго смотрела на нее, села рядом и крепко обняла. Они плакали вдвоем, обнявшись. И каждая — о своем потерянном, об ушедшем вместе с бабушкой.

Вечером собрались дома. Нэю тоже приглашали посидеть вместе, вспомнить последние месяцы. Она еще не была готова пройти заново этот путь — через воспоминания, через слова. Ей было больно. Внучки привезли детей, и Нэя вызвалась посидеть с ними.

Бабушка давно уже не жила толком в своей комнате — маялась по больницам, но никто из родных не трогал оставленных ею вещей. Халат, который она сняла, перед тем как ехать в последний раз, так и остался лежать на краю кровати. Несколько ампул с лекарствами на тумбочке, телефонная книжка, листочки с записями…

Сонечка за руку водила Нэю по квартире. «Дай!» — командовала она, указывая на синий мячик. «На!» — кидала его Нэе, и та не успевала ловить. Сонечка говорила совсем чуть-чуть.

Последний раз девочка видела бабушку около месяца назад, тогда она только лепетала. Они разглядывали картинки с динозаврами в большой Колиной книге. Помнила ли это Сонечка? Кажется, дети так быстро все забывают…

Мячик укатился в бабушкину комнату. Сонечка побежала за ним. Подняла с пола и огляделась по сторонам. Словно искала глазами кого-то. И вдруг четко сказала:

— Бауфка?

Впервые.

— Да, малыш, здесь живет бабушка.

И сколько бы лет ни прошло, она будет здесь. Будет всегда с тобой.