Журнальный мир

В этой подборке представлены очень разные авторы: Ася Габдуллина – профессиональный рекламист, Алия Сорокина – прекрасный бухгалтер, Олеся Нематова – журналист, Эвелина Манюхина, Ольга Халимова, Виктория Беднякова, Эвелина Гилязова, Лидия Леонтьева – студентки отделения журналистики БашГУ. Их объединил проект «Литературная мастерская», существующий три года, и авторский курс «Писатель во мне». Среди произведений и рассказы, и сказка, и прозаические миниатюры, и стихи. Все авторы находятся в постоянном творческом поиске и не устают учиться – работать над построением текстов, над словом, искать своих героев и свои сюжеты. И каждый – на пути к созданию своего уникального стиля. Пожелаем всем удачи!

Юлия Камильянова,

автор проекта «Литературная мастерская. Научись писать», кандидат филологических наук

Виктория Беднякова

Спасатель

Верно ли предположение, что жизнь – всего лишь случайность?

Думаю, да.

Неисчислимое количество случайностей не привели ни к чему, а одна – позволила мне сейчас сидеть на холодном бетоне крыши, грея ладони о зеленую кружку. Я сыпанула туда, кажется, полбанки кофе – вкус отвратительный.

С высоты девятого этажа открывается мир. Город этот был довольно маленьким. Рукотворные башни-многоэтажки не закрывали небо, не кидали дикие, страшные тени на улицы и парки, как в каком-нибудь мегаполисе. Но, отчего-то казалось, скоро бетонные коробки по всей Земле навсегда заслонят естественный свет, и наши потомки даже не узнают, что небо – голубое.

Кофе возбудил вкусовые рецепторы, заставляя морщиться. Мне не нужно было видеть себя, чтобы четко представить складки на лбу. Кто-то – черт знает, существует ли он еще, – мне постоянно повторял, чтобы я не хмурилась. Морщины.

Едва заставила себя встать и подойти к краю. Легко, без рук, взобралась на бетонное ограждение и свесила ноги в пустоту. Свобода – вот что прекрасно.

– Эй, – чужой голос прорезал тишину и свист ветра. Вонзился в мою вселенную, покорежив спокойствие.

Я могла бы спрыгнуть сейчас и спастись от ненужных слов. Но обернулась.

Это был молодой на вид мужчина, в костюме и при галстуке. Темные отросшие пряди аккуратно зачесаны назад, чисто выбрит. Педант.

– Что тебе? – грубо, как и надо.

– На краю опасно, – пожимает плечами и подходит ближе. Кажется, хочет присесть рядом, но недоверчиво осматривает шероховатую поверхность и брезгливо отводит глаза. Конечно, слишком грязно для его костюма. Плохо (вообще никак) разбираюсь в одежде, но выглядит дорого.

– Как, собственно, и везде.

Мужчина молчит. Ближе видно – у него усталый вид, и круги под глазами. Сами глаза темные и, кажется, пустые. Он достает из кармана пачку, вынимает две сигареты и одну протягивает мне. Я тянусь, но он резко отдергивает руку.

– Восемнадцать есть?

Я фыркаю, но улыбаюсь. Смешная шутка.

Мужчина по-джентльменски сначала прикуривает мне. Первая затяжка – прекрасно. Дым наполняет ротовую полость и идет вниз, к легким.

– Полетать собралась? – напрямую спрашивает. А я снова улыбаюсь.

– Я тут выгляжу хотя бы гармонично, – говорю, – а вот вы в своем костюмчике будто вертолет ожидаете.

– Может, и вертолет, – улыбается. Но улыбка настолько натянута, настолько – маска, что хочется заставить его прекратить эту пытку лицевых мышц.

– Иди домой, – снова говорит. – Ветер сильный. Простудишься еще.

Он почти не курит. Сигарета тлеет в бледных пальцах, пепел опадает на вычищенные ботинки.

– Только после вас, – указываю на дверь.

Кружка с кофе стоит на краю. Случайным движением локтя сталкиваю вниз. Расплескивая кофе, кружка летит, а через мгновение – разбивается на зеленые осколки. Я смотрю. Мужчина тоже подошел и смотрит, перегибаясь через край.

– Как легко, – говорит. Я киваю. У нас уже понимание без слов. Он близко, отчего я не успеваю заметить, как пальцы его кольцом смыкаются на моем плече и легко тянут назад. Я снова оказываюсь вне пустоты.

– Ты еще слишком молода, не может быть у тебя трагедии, цена которой равна жизни.

– Ничего не может стоить так же, как жизнь, кроме самой жизни, – опять улыбаюсь.

В глазах его теперь не пустота, а – смятение.

– Я не собиралась прыгать, – поясняю, смеюсь. – Это же глупо.

– Глупо, – кивает он. Лицо его искажается. Кажется, маска опала. – Глупо, но неизбежно.

Ничего не успеваю сделать. Мужчина в костюме кидается к краю, перепрыгивает так же легко, как лет пятнадцать назад через козла на уроке физической культуры. Я закрываю глаза и слышу знакомый треск.

Под небесами плывут темные тучи, подгоняемые ветром. За ними – то самое голубое небо. Мне остается только поднять голову и найти разрыв, где еще пробивается синева.

– Ну ужасный я работник, что поделать! – кричу. Слезы обжигают щеки, оставляя красные, воспаленные следы.

Эвелина Бронникова

* * *

Ты один на один с этой грязной фальшивой комнатой

И, вздохнув тяжело, потолок всё шагами меряешь.

Моментально всё стало навек кверху дном перевёрнутым,

Наизнанку вдруг выгнулось всё, во что прочно так верилось.

Страх кипит, улыбаясь сплошному уродству;

Зазеркалье с Алисой осталось в далёком детстве.

А теперь кто куда разбегаются все в мире взрослые,

Поджигая свой крест непосильный – ответственность.

Их пугает одно лишь глобальное потепление

(Ну а вдруг расцветёт что-нибудь на холодной макушке полюса),

Они гонят машины, стараясь догнать спасение,

По разорванным венам грязного мегаполиса.

За окном только дождь, ветер не переменится,

Канарейка висит, исступленно цепляясь за жердочку,

Не похожа ничуть на бессмертную птицу-феникса,

Что на пару с совой потеряли письмо из Хогвартса.

Детский мир на сто тысяч обломков расколотый,

Грёз планета столкнулась с суровой реальностью –

И одним вечным летом внезапно повеяло холодом,

На Нетландию вдруг наложили цензуру и санкции.

Приключенья всегда начинались там строго по осени,

В жизни же – с первой пожухлой травой всё закончится.

С лета-поезда в жаркий песок тебя сбросили,

И, дымя, загудел он по рельсам в глубины космоса.

Ты ещё одинок посреди той пустой черной комнаты,

Темнота – это друг, покрывающий шалью плечи.

Темнота – это друг, повторяющий: «Мир перевёрнутый,

Я с тобой, ты не бойся, ведь так будет вечно!»

А под небом вальсирует дождь и поёт колыбельную,

Мегаполис не спит, он вполголоса плачет и прячется…

Вот бы окна открыть, взять из детства крыло самодельное,

Прыгнуть в небо, а, может быть, ветер подхватит и дальше…

* * *

я никогда не читал заклинаний, 

не выбирался на льве из соснового бора, 

я никогда не бывал ни в нарнии, 

ни в омуте памяти дамблдора. 

я не знаю концовки мастера и маргариты, 

я не видел, как книги горят пожаром, 

я не помню дословно речь ипполита 

из иронии судьбы, или с лёгким паром. 

я не понял шекспира в оригинале, 

я не мог отличить изотерму от изобары, 

не представлял кинофильмов на фестивале,

не участвовал в гонках от парижа и до дакара. 

я не видел русских царей усыпальницу, 

я не прыгал с обрыва большого каньона, 

и я даже не знаю, как называется 

титул шахматного чемпиона. 

я не знаю, как убежать из плена, 

я не знаю, как режет стекло алмаз, 

но я знаю, что всё бы давно истлело 

без 

света

твоих

глаз.

* * *

это серое небо безудержно бьёт по щекам,

твоё счастье запаяно в стенах крестами гудрона.

ты пытался быть сильным,

пуская в дорогу слова,

как грохочут по рельсам последние звуки вагона.

ты хотел видеть осень, но видел лишь сизую грязь,

её золото станет страшнее медузы-горгоны.

полутон убивает быстрее, чем дым ноября,

пропуская по венам твоим миллиарды кулонов.

ты хотел пить любовь, как пьянящее душу вино. 

люди сверху бросали окурки с чужого балкона.

ты загадывал чудо, не помня себя самого.

но остались тебе

только осень,

слова,

и вагоны.

* * *

мы пережили ядерную зиму. 

сгребая снег до грязного асфальта, 

мы слышали, как все сопрано мира 

сошли до шепота испуганного альта.

мы пережили все, что было прежде,

и самый первый выдох фортепиано, 

в надежде, что его услышат, нежно 

подхваченный, хоть вскоре и растает, 

дотронется до выжженного неба, 

встревожит тонким эхом стаю птиц 

и упадет, дотронувшись нелепо

резной снежинкой до твоих ресниц.

мы пережили ночь, мороз, сугробы,

мы отдали полмира, просто так

смеясь, мы пережили

зиму,

чтобы 

увидеть в белом небе белый флаг. 

сойдут снега и пробудятся почки. 

на подоконниках появятся цветы.

вернутся буквы с запятыми в строчки. 

вернется всё.

исчезнем я и ты.

цепочка нот струится как-то мимо. 

перестают расцвечиваться сны.

мы пережили ядерную зиму,

погибнув с наступлением весны.

Ася Габдуллина

Бой часов на старой башне

Они возвышались над каменным пыльным городом вот уже полвека. Полвека они, как стражи, осматривали город свысока. Порой кто-то из торговцев поглядывал на них, и, охая-ахая, второпях раскладывал свой дешевый, потрепанный товар. Бывало, что тень от них закрывала смердящие опьяненные тела. Или мелкая, крикливая, как вороны, ребятня кидала мяч в толстую шкуру башни, что служила основанием для хрупкого механизма часов.

Высокую башню жители города воспринимали неоднозначно. Любителям рома, которые не просыхали в таверне, она загораживала вид на некогда скучный пейзаж. Уборщик, относившийся к своему делу со всей серьезностью, по утрам гонял крыс, потому что те пригрелись у сырой башни, и в знак почета метили ее. Помимо крыс, башню с громкими часами полюбили старушки, так что некоторые даже с постели не вставали, пока не прогремят очередные шесть ударов и не начнется новый, жаркий день.

Бой часов на старой башне слышал каждый житель города, как слышал не раз и историю про старого сапожника и воришку Джека, свидетелем которой были в ту пору еще молодые и любопытные часы.

То лето было особенно хорошим. Дождь сменялся сухой, солнечной погодой, так что первые плоды винограда и яблок тут же расходились на городском рынке, а что не скупали, на телегах увозили на винодельню. На одной из таких телег в город приехал малыш Джек – тринадцатилетний мальчишка с парой копеек в кармане и пустым желудком. «Я три дня не ел, матушка», – говорил Джек прохожим дамам, выпрашивая кусок хлеба или пару монет на похлебку. Но Джек врал. Своими лучезарными, голубыми глазами он обманывал легко и непринужденно, зарабатывая себе на жизнь. Часы не раз были свидетелями его проделок. Это было их любимым развлечением тем летом.

Однажды, когда на улице было настолько темно, что ориентиром служили лишь медные звезды и бледно-желтый месяц, Джек пробрался в дом старушки Гатильдо и стащил у нее масло, хлеб и пару яблок. Джек пришел к башне, которая, несмотря на поздний час, не спала. Мальчишка, сидя на лавке, достал из кулька небольшой, но острый нож и, отрезав пару ломтей, с удовольствием полакомился. После сытного ужина Джек, развалившись на лавке, уснул. Ночь была темна, и дул легкий, теплый ветер, а Джек, посапывая, спал в хлебных крошках. Не удивительно, что проснулся он от писка неугомонных крыс. Джек не струсил. Приоткрыв глаза и заметив на себе пару небольших серых грызунов, он схватил одного за горло так, что визг пронесся по округе, отчего проснулись и часы. А малыш Джек лишь посмеялся, глядя на крысу, щелкнул ее по носу и отпустил. Часы, погружаясь в сладкий сон, подумали, что не такой уж Джек и малыш, он не пропадет.

Прошло пару дней, как Джек освоился в новом городе. Завтракал он на высокой сосне, которая раскинула свои крепкие ветви над кухней семьи Лорецо. Джеку нужно было только протянуть руку в окошко, и молоко с медом были у него в корзинке. Кстати, эту корзинку он «одолжил» в лавке за углом, где обычно закупается тетушка Магдалина. Джек любил в дождливые ночи расположиться в ее дивном чулане. Так, босые ноги Джека больше не обивали порогов закусочных в поисках похлебки. Город его принял. За исключением одного старика.

Старик этот был отличным сапожником, и самые избирательные и богатые жители города обслуживались только в его мастерской. А звали его Генри – Ржавый Гвоздь. Почему Ржавый? Характер у него был тяжелый. Генри ворчал всегда, и не важно, леди стояла перед ним или работяга с метелкой. Но, несмотря на грубость, клиентов у него было хоть отбавляй. Слава о золотых руках мастера простиралась далеко за пределами города, и очередь в его подвальчик выстраивалась задолго до его прихода.

Порой только солнце спрячет свои лучи в зеленую рощу, а уличные бродяги уже стекались, будто мусор после дождя, к мастерской Генри. Еще бы! Золота у простого сапожника было так много, что об этом знали все местные воришки. Но Генри это не волновало: зачем старику такие богатства? Ему по сердцу был запах кожи и удары молотка. Генри догадывался, что кто-то ворует из его подвальных запасов, но что он мог поделать! Кроме страшных гнилых зубов и отсутствующего пальца на правой руке, в его боевом арсенале больше ничего не осталось, а этим разве что малолетнюю шпану напугаешь.

Прознал о деньжатах, что пылились в сапожной мастерской, и малыш Джек. Несколько раз на дню он обхаживал мастерскую Генри с высокими стенами из старого камня и тяжелой дверью с металлическим засовом. Джек знал, что уличные бродяги, пусть и с трудом, но открывали дверь в мастерскую. Щуплому мальчонке это было не под силу. Секретным оружием Джека были ловкость и смекалка, и, как только спадала дневная жара, он вновь и вновь изучал владения Генри.

Однажды, когда солнце медленно заходило за горизонт, ослепляя прохожих, Джек забрался на ветвистое дерево повыше, и, прикрыв рукой глаза, стал ждать, когда Генри закончит работу и покинет мастерскую. Он видел, как тень пробиралась в город и с точностью до миллиметра укрывала горячие камни домов, будто волна. Так тень подошла и к мастерской Генри. Джек заметил, что рядом с крышей то появляются, то исчезают солнечные зайчики. Хм-м-м, если это то, о чем он думает, то решение его проблемы есть. Осталось только дождаться наката волны. Джек не отрывал взгляда от точки на крыше. Тень подбиралась все ближе и ближе, и раз – в одну секунду проглотила всех зайчиков. Джек коварно улыбнулся и спрыгнул с дерева. Его догадка подтвердилась – на крыше мастерской было небольшое окно, через которое он и собирался проникнуть внутрь. Была лишь одна трудность – стены мастерской абсолютно непригодны для лазанья.

У Джека в закромах была веревка. Не раз она помогала ему забираться на голые стволы деревьев в поисках спелых плодов. Вот и в этот раз она ему пригодилась. Нужно только найти металлический крюк, чтобы зацепиться за стену. Джек облазил все мастерские в городе в поисках хоть какого-то предмета, отдаленно напоминающего крюк. Но все было без толку. И когда Джек наткнулся на сломанную мотыгу, без деревянной ручки со ржавыми краями, он тяжело вздохнул, но подобрал рабочий инструмент. Мальчишка сидел неподалеку от мастерской Генри, на пригорке, и точил острым камнем наконечник мотыги – кирку: длинный, немного изогнутый молот с острым лезвием на конце. Только металл на кирке покрылся ржавой пленкой, и от лезвия остались лишь воспоминания в виде смешанного с землей оранжевого налета. Металл не гнулся и мог соскочить с каменной стены, покалечив Джека. Поэтому тот упорно и долго пытался соскоблить останки былых рабочих дней с инструмента. Примитивная и однообразная работа злила Джека. Спустя пару часов он начал ругать себя, мотыгу и жизнь. Казалось, вот-вот он расплачется, от безысходности, он бросил камень на дорогу. Джек смотрел, как камешек спускается с пригорка вниз в самую гущу городских событий, и вдруг понял, что по горячей брусчатке катится не камень, а его кирка.

Джек будто взлетел над землей и помчался за инструментом. Он не отрывал глаз от поблёскивающего на солнце куска металла, пока под ногой не оказался высокий булыжник, он споткнулся и упал. У малыша были разбиты коленки, и сквозь кожу на ладонях проступала кровь. Только ему было все равно, что там с его конечностями, подняв голову повыше, Джек пытливо искал кирку. В стороне раздался знакомый звук, Джек повернул голову и с облегчением выдохнул – инструмент ударился о бордюр и остановился между колесом телеги и старым невысоким фонарем. Джек попытался подняться, когда тот же звук привлек его внимание – кучер взмахнул кнутом, как дирижер, и лошадь, напоминающая контрабас, заиграла свою партию. Ошеломленному Джеку только и оставалось, что наблюдать, как его кирка медленно и верно спускалась к дверному проему мастерской Генри. Джек даже зажмурил глаза. «Катастрофа, катастрофа», – проносилось в его голове. Тем временем кирка отскочила от выступающего камня и с легкость залетела прямо на рабочее место старого сапожника.

«Вот нелепость!» – пробормотал Джек.

– Чего ты там топчешься! А?! – проворчал Ржавый Гвоздь. – А мусор кто свой забирать будет?

Джек подошел к сапожнику.

– Вот теперь жди, пока закончу, – спокойно сказал Генри.

Джек искал глазами темный угол, чтобы спрятаться и пропасть во времени.

– Раскидываются тут мотыгами! – не унимался Генри, осматривая шов на сапоге через огромную лупу. – Ты чей будешь-то?

Генри первый раз посмотрел на Джека, и тот заметил, что морщин у старика было не так уж и много, может, потому, что полжизни он провел в темном подвале, вдали от обжигающих лучей солнца. Старик молчал. А Джек, все еще цепенея от страха, не мог повернуть голову и осматривал лишь те уголки мастерской, что позволяли ему глаза. Ничего интересного и впечатляющего Джек в его конуре не нашел. Поэтому от скуки стал поглядывать наверх, где наконец заметил небольшое, запылившееся окошко.

– Ты если морковь будешь обрабатывать, то не ленись, поли руками. А то я знаю вас! Лишь бы орать и мяч гонять по улице, а как потрудиться, матери помочь, то вас и след простыл. Совести нет. – Ворчал старик. – Это почему она у тебя ржавая такая? Говорю же – ленишься! Разве у работящего человека может быть инструмент испорчен?

Джек моментально перевел взгляд на Генри и замер, увидев, как Генри точит его кирку.

– Что уставился? Глухой, что ль? Держи свою мотыгу. Ручку сам-то сделаешь? – Генри убрал лупу с глаза, и на Джека посмотрели темно-синие глаза.

Джек одобрительно покачал головой, осторожно взял кирку и направился к выходу.

– Только это, постой, ручку надо делать из кленового дерева. Понял? Кленовое дерево за ущельем растет! Не поленись, сходи! – не унимался старик.

Как только Джек вышел из мастерской, он заплакал. Точнее, хотел заплакать, пролил три слезинки и быстро спрятал их в подоле рубашки – Джеку было стыдно. Часы видели это; видели, как Джек просидел остаток дня на месте, где некогда стояла телега. Часы хотели утешить малыша Джека, но не знали как. Поэтому они просто прогремели двенадцать ударов так, как если бы заботливая мать гладила своего ребенка перед сном.

Наступил новый день. Он обещал быть жарким, а к вечеру ожидали грозу. Но часы не слушали разговоров прохожих. Они «сбились» в поисках малыша Джека. Всю ночь его не было в городе, и уже прошло время завтрака, а воришка Джек все не появлялся. Может, он ограбил сапожника и сбежал из города? Дошло до того, что часы чуть не забыли пробить полдень – уж очень им не хотелось греметь на весь город с плохим настроением. Но неожиданно на пороге мастерской Генри появился Джек. В его руках была собака, грязная, но довольная. Джек был в приподнятом настроении и смело прошел в мастерскую сапожника.

– Ты зачем с собакой пришел? А ну-ка убери эту шавку на улицу! – разорался Генри.

– Это не шавка, это Стежок.

Лупа Генри упала на стол.

– Теперь, когда воры будут пробираться к вам в мастерскую, в темном углу их будет ждать ваш новый друг. У него очень острые клыки! – Джек, не дожидаясь ответа, привязал Стежка к полке с обувью и, помахав Генри перебинтованной рукой, покинул мастерскую.

Наконец, на лице Джека появилась знакомая улыбка. Он слышал, как Генри кричал на Стежка, а Стежок ему отвечал. Возможно, они друг друга понимали. А малыш Джек постоял на площади перед часами, осмотрел город в последний раз, и побежал за телегой. Когда та выезжала из города, малыш Джек незаметно запрыгнул на нее, достал из кармана яблоко, протер о рукав, и, подмигнув часам, скрылся в зеленой роще.

Эвелина Гилязова

Ее желтая акварель

Чрезмерный самоанализ порой может привести к саморазрушению. Разрушение это происходит медленно, мучительно. Если бы человек был деревом, то процесс его саморазрушения можно было бы сравнить с опаданием листьев. Сначала на сырую землю падает один листочек. Свежий и зеленый. Совершенно случайно, из-за сильного ветра. Потом еще несколько листьев. А потом весь наряд молодого деревца постепенно желтеет, опадает на землю, смешиваясь с землёй, и превращается в позабытое прошлое. И вот он, твой внутренний мир, – лежит под ногами прохожих. Только в отличие от дерева человек сам бросает всю душу свою под ноги безразличных к нему людей. Рвет из грудной клетки цветущее сердце, подобно Данко. А потом страдает. И все ради чего?

Она всегда казалась мне очень печальной. Будто искала что-то в пустоте мокрых улиц и никак не могла найти. Я задавался вопросом: что же ищет она там, в чернильной дали ночного неба? Были ли это жемчужные бусины ярких звезд или серебристая, улыбающаяся нам луна – я не знал. Возможно, она и вовсе искала в этом небесным зеркале собственное отражение. Будто вдалеке осталась какая-то часть ее сердца, которую она никак не могла найти.

Мы встретились впервые в октябре. Именно тогда я осознал, что встретил живое воплощение осени. Так и прозвал ее – девушка-осень. И меня совершенно не волновало, что звали ее на самом деле Аделаидой, а родилась она зимой. Для меня в памяти этот человек навсегда остался юной Адель, девушкой-осенью. Ее волосы были похожи на пожелтевшую листву и золотым водопадом струились по тонким женственным плечам. Серые глаза напоминали мокрый асфальт с неизменным зеленым отблеском. Изумрудные отливы на дне серых бездонных морей глаз казались мне маленьким лучиком надежды. Я точно знал: она верит. Вопрос: во что?

Адель много улыбалась, но в надрывном ее безмолвии я всегда слышал тихие ноты рыдания. Ей было больно, но она скрывала эту боль за легкой лисьей улыбкой. Но глаза девушки никогда не врали. Они в принципе не могли солгать. Глаза, как говорится, зеркало души человека. Возможно, именно поэтому она всегда прятала всю свою боль за бездушными стеклами очков. Она скрывалась. Но искреннее счастье на ее лице читалось всегда сразу. Глаза блестели яркими зелеными огнями, а уголки губ начинали нервно дрожать. В такие моменты казалось, что она не может сдержать порыв чувств. Для меня Адель была взрослым ребенком.

В день, когда я встретил ее впервые, шел сильный дождь. Не знаю почему, но именно в тот вечер мне захотелось зайти в круглосуточный магазин недалеко от библиотеки. Не вспомню уже точно, что именно я тогда хотел купить: то ли сигареты, то ли зажигалку. У самого выхода стояла худощавая девушка лет девятнадцати. Кожаная куртка черного цвета сидела на ней довольно мешковато, а белое шифоновое платье было мокрым от дождя. Ноги ее были похожи на две тростинки, которые, казалось, вот-вот надломятся. Они дрожали то ли от холода, то ли от нервов. По длинным желтым волосам и куртке стекали капли воды. Сама же незнакомка стояла у автомата с газированными напитками и никак не могла взять в толк – куда кидать мелочь. Забавно было наблюдать за тем, как ее бледное личико краснело от закипающей внутри злости. Девушка явно была на грани.

– Вам помочь? – я с легкой усмешкой просочился между незнакомкой и автоматом. Девушка посмотрела на меня с недоумением и удивлением. Она напоминала мне тогда напуганного щенка. Из протянутой руки я взял пару железных монет и развернулся лицом к машине. Забавно, но я тоже долго не мог найти отверстие для мелочи. Хитрые чехи, видимо, специально для таких, как мы, сделали его максимально неприметным. Девушка улыбнулась, а я наконец достал для нее банку колы. Светловолосая посмотрела на меня теперь уже глазами преданного пса, которого подобрали с мокрой улицы и принесли в теплый дом.

– В таких случаях принято говорить «спасибо», вас этому не учили? – насмешливо сказал я, ожидая благодарности. Она виновато улыбнулась. В этой улыбке легко можно было заметить неприкрытую грусть. Девушка была немой. И я этого не знал. Разумеется, я и не мог знать. Но мог бы держать при себе свой длинный язык. За ту мою оплошность мне стыдно и по сей день. Порой самая безобидная шутка может причинить кому-то боль. Такая боль не вызывает гнев или явную обиду, просто пробирается глубоко под кожу и душит человека, ядовитыми шипами впиваясь в его сердце.

В тот вечер я проводил ее до дома. Аделаида, как оказалось, жила совсем рядом с библиотекой, в которую я ходил почти каждый день после учебы. Мы стали видеться намного чаще. Иногда я приходил к ней и приносил с собой ее любимые ромашки. Иногда она заглядывала ко мне в библиотеку. Адель всегда терпеливо ждала, когда я закончу свои дела. Сидела рядом со мной, бесшумно листая книги по искусству или детские сказки. Часто засыпала и сопела под боком, как маленький котенок. А потом мы шли есть пирожные в итальянском ресторане на соседней улице. Порой ходили вместе на Карлов мост. Адель очень любила гулять там и искать вдохновение для новых картин. Да, эта замечательная девушка была художницей. В ее картинах можно было увидеть все краски мира. В руках девушки-осени кисть буквально становилась волшебной, передавала всю палитру эмоций людей, природы и даже зданий. Все казалось живым. Я знал, что в ее крохотной квартире среди множества исписанных холстов были и мои портреты. Но Аделаида никогда не показывала мне их. Боялась. Рисунками она могла выразить то, чего не могла сказать. А истинные свои чувства страшно показывать кому-то.

Она никогда не злилась на меня за неудачную шутку при нашей первой встрече. Но сам я порой ненавидел себя за то, каким был когда-то глупым. Она, в принципе, никогда не злилась, всегда была спокойной. А когда начинала закипать, быстро остывала. Но я злился. Конечно, не на нее. На себя. Я взрывался мгновенно, а она осторожно гладила мои грубые руки своими холодными пальцами. По ночам она всегда тихо плакала. Я никогда не видел этого, но чувствовал. Не знал только, почему именно она плачет. И это очень злило. Адель думала слишком много, анализировала каждый шаг. А я очень не любил думать и заниматься самоанализом. В ее случае это, скорее, напоминало самобичевание. Каждый день моя девушка-весна все сильнее походила на увядающий цветок. А я не знал, как ей помочь.

Однажды она снова пригласила меня на Карлов мост. Ранним субботним днем. На дворе стоял тогда солнечный июнь, золотистые лучи пробивались в мою комнату сквозь щель между плотной материей штор; они нежно касались моих ресниц горячим дыханием лета. Но, несмотря на столь улыбчивую погоду, на душе у меня скребли кошки. Предчувствие было нехорошим. На встречу с ней я впервые бежал так быстро. Однако она все же пришла раньше. Я увидел ее еще издали. Аделаида стояла в своем любимом шифоновом платье. В том самом, которое было на ней в день нашей первой встречи. В руках девушка держала букет желтых цветов. Она любила желтый цвет. В этом Адель мне чем-то напоминала Ван Гога. Очки с нежно-розовой оправой, как всегда, сползали вниз, и она недовольно морщила лоб, поправляя их.

– Это мне? – удивленно спросил я, когда девушка протянула мне букет. Она утвердительно кивнула. Я неуверенно взял цветы и поблагодарил ее. Адель улыбнулась. Улыбнулась так, как умеет только она, – нежно и тепло, но с маленькой толикой грусти. Ее цепкие пальцы держали мою ладонь как-то тревожно, иногда вздрагивали. Тогда я не обращал внимания на то, что всем своим существом она буквально кричала: «Спаси меня!» И я не спас. Точнее, не остановил. В тот же вечер она уехала, не оставив ни своего адреса, ни номера телефона. В её прежней квартире я нашел картины с моим изображением. Разумеется, на все. Многие из них она увезла с собой.

О том, что моя девушка-осень уехала, я узнал лишь следующим утром из письма в моем почтовом ящике, который я по глупости своей не проверил раньше хотя бы на день. Если бы я прочитал это чертово письмо вовремя, я мог бы быть сейчас счастлив! Спустя столько лет я перечитываю его и каждый раз горько плачу. Она всегда общалась со мной маленькими записочками. Ее аккуратные буквы улыбались мне. Но сейчас они буквально смеются надо мной. Они говорят мне, какой же я дурак! А я все равно храню эти маленькие измятые бумажки. Единственную память о ней. Храню ее письма, пропитанные моими слезами. И ее слезами тоже.

«Здравствуй, мой дорогой.

Если найдешь это письмо, когда я уже уеду, значит, так сам Бог велел. Это значит, что у нас такая судьба – быть вдали друг от друга. Не вини никогда себя. Можешь винить меня или судьбу, что не соединила нас вновь. Но знай, что судьба не ошибается. Она всегда права. Я не бросаю тебя, нет. И не думай, что я тебя не люблю или ты сделал что-то не так. Я люблю тебя очень сильно. И не знаю, смогу ли когда-нибудь разлюбить. Только с тобой я могла быть по-настоящему счастливой. Сильнее всего на свете мне хотелось прошептать тебе на ухо, как же сильно я тебя люблю. Хотелось прокричать об этом с крыши высотного здания. Хотелось петь тебе колыбельные на ночь и желать по утрам доброго утра. И не иметь возможности сделать всего этого – очень мучительно. Мучительно не только для меня, но и для тебя. Я это знаю. Есть сказка о Русалочке, которая обменяла свой голос на возможность ходить по земле. Я обменяла свой голос на встречу с тобой. И сейчас, подобно Русалочке, должна превратиться для тебя в морскую пену.

Ты можешь быть счастливее, чем есть сейчас, знай это. И я искренне желаю тебе этого счастья.

Иногда наступает момент, когда пора остановиться. Пора уйти. Для меня этот момент настал именно сейчас. Я уезжаю к семье. Домой. Хотя должна признаться, что моим домом был ты. Ты и сейчас мой дом. Уютный и теплый. Дом, который я покидаю. И мне очень жаль. Но ты никогда ни о чем не жалей. Ни к чему тебе это. Если жалеть о прошлом, то не увидишь будущего. А оно у тебя светлое. Поэтому, прошу, отпусти меня…

Я дарю тебе свои картины. Некоторые я увожу с собой. Не хочу в будущем забыть твое лицо. Мне было бы стыдно, если бы забыла тебя – такого светлого и замечательного.

Я не забуду никогда нашу первую встречу. Она была очень неловкой, не правда ли? Но мне кажется, что она просто не могла быть другой. Я могла бы не полюбить тебя так сильно. И я, насколько бы эгоистично это ни было, влюбилась бы в тебя снова, если бы время можно было вернуть обратно. Я бы повторила эту историю, которая будет греть мое сердце всю жизнь.

Я не хочу разрушать тебя так же, как делаю это порой с собой. Поэтому я оставляю тебя. Если сможешь, прости меня. И прости себя. Я знаю, что ты часто винишь себя во всяких пустяках. Не нужно. И прошу, пожалуйста, бросай курить.

Я люблю тебя больше всего на свете, Твоя Адель.»

Больше я ее никогда не видел. Но не забывал никогда. Спустя год мне пришло еще одно письмо от Аделаиды. Она снова извинялась и просила не волноваться за нее. Говорила, что у нее все в порядке. До того момента, как я ее потерял, я мало думал о своих чувствах. Я в принципе думал очень мало, если это не касалось учебы или науки. Но когда она ушла, я впервые почувствовал себя живым человеком. Вскоре эта кровоточащая болезненная рана в сердце сменилась теплой тоской и легкой грустью по потерянному счастью. Эта девушка научила меня любить. Спустя столько лет я начинаю думать, что ее и вовсе не было. Но доказательством ее существования служат письма, записки и пожелтевший ржавый ключ от её квартиры. Она была. Она точно была… Ее желтая акварель осталась пятном на одной из моих старых рубашек и сияющим лучиком солнца в моем сердце.

Ольга Дотанская

у твоих инициалов

горечь тысячи вокзалов –

тех, что я

оставил навсегда.

у твоих постов

эхо аэропортов

тех городов,

в которых я

уже не буду

никогда.

Гуша Катушкин и Мария Чайковская – Эхо тысячи вокзалов (по стихам Е. Сои)

Он сгорбился. За пределами зоны комфорта он всегда чувствовал себя неуверенно. А тут город-чужак сдавливает плечи потоками людей и домами-великанами. Пока мчался сюда на поезде, в наушниках гремели слова «I’m running from the inferno», теперь же преисподней кажется не родная Уфа, а Москва, расстилающая свои зацементированные земли под подошвами.

«Привет. Так уж вышло, что я в Москве», – впервые эти слова были произнесены шёпотом в воздушное пространство.

* * *

Она почесала глаз – вполне уверенно, напрочь позабыв о слое туши, лежащей на ресницах. Хотелось грязно выругаться, но грязно она не умела. Только и смогла прошипеть под нос: «Вот чёрт!»

Зеркальце, погребенное под грудой других вещей, умещающихся в женской сумке, оказалось в зоне недосягаемости, поэтому легче было открыть фронтальную камеру на телефоне. Масштаб трагедии оказался не столь велик – хотя бы это радовало.

* * *

Дым змеями заползал в рот и нос, заставлял морщиться и будто бы презрительно щурить глаза. Курить в закрытом помещении – всё равно что добровольно создавать собственный филиал ада. Но никотин был необходимее воздуха, хотя бы потому, что перед глазами, на экране телефона, всё ещё виднелась только одна фраза: «Привет. Так уж вышло, что я в Москве».

Сердце скатилось в живот. Мозг генерировал сотню слов в секунду, но ни одно из них не казалось подходящим. 

* * *

Вчера ботинки размокли от слякоти, сегодня невольно участвуешь в танцах на льду, а завтра утонешь в снегу по колено. Примерно так подошвами ощущается русская весна.

В новом для себя помещении, не успев отогреться после длительной пешей прогулки, она ставит сумку на диван, чтобы освободиться от куртки. Наэлектризованная до предела: не трогай – убьёт. Скопившаяся желчь скоро начнёт просачиваться сквозь поры: «Запретить нужно этот журфак и всех его выпускников».

Это нервный срыв: вчера скатилась с дивана на пол и плакала без видимого повода, сегодня просто ненавидит всех – начиная с мужика, который утром вместе с ней проследовал к новому месту в автобусе, когда пыталась пересесть, заканчивая журфаком, на котором она никогда не училась.

Уже в следующую секунду приходится подбирать с пола мелочь, ключи, сигареты и всё остальное, что девушки обычно помещают в сумки. Мгновенная, говорят, карма.

* * *

«Привет. Так уж вышло, что я в Москве. Звучит как мечта, воплотившаяся в жизнь слишком поздно.

Знаешь, не нужно отвечать мне, если соберёшься отказать. Не нужно присылать свои длинные высокомерные электронные письма, в которых ты по пунктам объясняешь, какой я ублюдок. Не нужно напоминать, что ты жалеешь о нашем знакомстве.

Но если захочешь… Если захочешь встретиться – напиши».

Конечный вариант послания вырисовывается только к концу путешествия. Он читает текст несколько раз, выкуривает две сигареты, а потом удаляет.

* * *

Возможно, по Интернету нельзя построить ни дружбы, ни любви. Возможно, нужно знать человека в реальности, чтобы вас с ним что-то связывало. Она не знает наверняка.

В полупустой незнакомой кофейне за чашкой зелёного чая она открывает переписку с человеком, которого давно внутренне похоронила.

* * *

Слова «Меня касаясь жгуче, танцуешь на рёбрах моих чечётку» относятся к тому временному периоду, когда песни ещё скачивались на красный плеер, а в портфеле были все тетради и учебники. Теперь ему двадцать два, и даже университет остался позади, какие уж там портфели.

«У твоих инициалов эхо тысячи вокзалов», – припев хочется кричать где-нибудь в переходе, параллельно прихлёбывая коньяк прямо из бутылки. В поезде этого сделать не удастся. Но через каких-нибудь 22 часа он будет в Уфе, а там уже можно всё.

* * *

«Привет. Так уж вышло, что я в Уфе. Знаю, разошлись мы не очень хорошо, но прошло уже два года. Увидеться в реальности – это ведь старая мечта. А мы, наверное, всё равно не чужие люди. 

Я долго собиралась с мыслями и силами. Смогла написать только в последний день. Через сутки я возвращаюсь в Москву. Если захочешь встретиться, только скажи».

Она нажала кнопку «отправить» с непонятным облегчением. Чая не осталось ни в кружке, ни в чайничке, но из динамиков лилась песня, от которой до мозга костей пробирало ностальгией – что-то про горечь тысячи вокзалов и эхо аэропортов. И она решила – посидит тут ещё.

Юлия Камильянова

* * *

Ощущение домика на скале всегда есть во мне: оно появилось, наверное, тогда, когда я родилась. Риск полета – полет воплощения – и эдакое лавирование на грани двух миров: из которого пришел и в который. 

А родилась я в жаркий августовский день, кажется около шести вечера. И тогда мой домик на скале начал возникать. Очень красивый, небольшой, каменный, с резными окнами в несколько готическом стиле, и, думаю, он разместился в уютном уголке между краешком леса и началом скалы. И, думаю, я сначала жила там. Маленькое тело набиралось сил под присмотром милой мамы, а душа улетала к зеленым соснам, громоздящимся на желто-пшеничных камнях, а внизу плескалось море. И я пила там чай – сначала карабкалась в гору к домику по тропе, продираясь сквозь можжевеловые заросли, а потом обретала покой внутри – за столиком из белой сосны. Потом время шло, меня все больше стало забирать беспокойное детство – игры, садик, взросление, стесняться надо было, в пряталки играть, секретики делать, надо было потерять мамину золотую сережку с рубином, играть с братом в хоккей, стоя на воротах. А домик на скале скучал. Я все меньше навещала его. Тосковало и море, тосковала и скала. И они начинали мне сниться, особенно когда болеешь, раз – и привидится маленький, заросший вьющимся виноградом домик. И так туда хочется. Потом пришла безудержная юность. Пришла беспокойная любовь, и однажды, когда эта любовь зашкалила и превратилась в одиночество, скала начала разрушаться, а домик почти повис, собираясь упасть. Я просто сердцем тогда почувствовала: беги, спасай, пока не поздно. И я спасла – наколдовала, намолила, уговорила скалу вернуться. Она осталась. И я стала прибегать в домик теперь почаще. И там завелись не только чай, и стол, и кресло, но и появились теплые тапочки, плед, книжка и тетрадка с ручкой. Теперь связь восстановлена – у меня там всегда солнечно, а если иногда и штормит, то я справляюсь – завариваю побольше можжевелового чая и побольше пишу. 

* * *

Хорошо жить в деревне, вставать с петухами и не быть зависимым от кофе. Вспомнился именно он. Когда я была привязана к кофе, моя жизнь катилась по наклонной плоскости. Это вовсе не значит, что все, кто пьют кофе, катятся по наклонной. Может быть, вовсе наоборот.  Но я катилась. Шел непростой (а когда он вообще был простой) период моей жизни, и я вообразила, что привычка к кофе заменит мне любовь и саму жизнь. А еще мне не было, куда свою жизнь с любовью расходовать. Ведь резерв ее неисчерпаем, но в этом теле конечен. Нам придется уходить. И поэтому – как воду в пустыне – надо расходовать жизнь с умом. Чтобы не расплескать понапрасну.

Так вот с кофе. Я разрушала себя осознанно, а кофе мне в этом помогал. Он не виноват. Мой день начинался с трех чашек крепко заверенного кофе и обязательной сигареты после. Ощущение несвежести выбрасывало из дома, и я падала в маршрутку и довольно долго пилила на работу, где читала лекции, общалась со студентами, курила, а потом опять пила кофе и заедала его печеньками. Шли годы. Организм протестовал против такого распорядка, но больше всего протестовала душа. Она задыхалась в сигаретном дыму и плакала над разбитым сердцем, которое никак не хотело собираться. И если б в мою жизнь не постучался Бог, все так бы и продолжалось – жизнь за жизнью по накатанной. Но Бог не просто постучался, Он ворвался в мою жизнь и стал в ней все переделывать. Внутренне и внешне. И кофе ушел. Сам. Я даже его особенно не прогоняла. Он не виноват. Зато сердце из вдребезги расколотого стало прежним. И жизнь расцвела…

* * *

Заколоченные окна сна. Не упасть, не оттолкнуться. Только лететь, согреваясь на ходу. Быть птицей. Быть вольной птицей снегов и парить над свободой цветных гор и черного леса. Или торчать здесь – в одной большой городской квартире, где столько клеток, сколько жителей. Ютиться на проводах с надеждой на маленького смешного человека, который сыплет зерно на лед и ждет, когда его птицы слетятся. Согреться. В стае таких же, как сам. Заснуть. И увидеть себя во сне парящим над цветными горами и черным лесом, над нескончаемым бушующим морем, среди тонущих в небесном сосуде резных облаков.

* * *

Собери в коробку сны и безделушки, обрывки откровений и цветных фотокарточек, кусочки древесной коры, завалявшиеся в кармане на память, ароматы можжевельника и мяты на ладонях и все волшебные прозрения своего бытия, смиксуй все это, потряси и выпусти наружу радужной птицей с крыльями, переплавленными из меди и латуни, с хвостом чудесного павлина и небесного цвета хохолком. И любуйся на это создание. Оно и есть – твоя уникальная жизнь. Такая красивая в каждом своем мгновении, многоликая и многоголосая. Кинолентой упархивает она, сбегает, и самое ценное, что остается, – это солнечный смех обогретых тобою людей, горсти добра, донесенные до сердец, драгоценные россыпи вдохновения, отданные даром, и тайна. Вечная тайна создания – глубины души в тонкой атмосфере света, преломленного в куполах древних храмов, стрельчатых, башенных и округлых… В храмах, сотканных из божественного света, который льется с небес и несет души в этот мир. Без скорби и без радости, спокойно взгляни на это, отметь про себя: «Я была здесь снова», и благодарность рассыплется по свету волшебными птицами счастья, жар-птицами наших лучших надежд, наших самых высоких открытий. Спасибо за жизнь.

Крылья

– Ты – не ангел мне больше. Оторви крылья, разорви их и спрячь остатки подальше – в свой сокровенный гробик, которым ты так гордишься. Спрячь. Не нужны тебе крылья, они мешают тебе. Ты предаешь мечты, рыскаешь в поисках тел и, может, душ. Ты не сможешь быть моим ангелом. Сохрани остатки. Не сжигай их. Пусть они долгими вечерами снятся тебе в легком угаре твоих снов. Видь их. Наверное, это твое лекарство – твои сны.

Она замолчала. Не было ни сил, ни времени. Она перехватила его развернувшиеся крылья. Он застонал от боли, нервные окончания, каждое, заныли-заскрежетали, и вдруг крылья отвалились. Сами.

«Я – просто человек отныне. Простой человек», – подумал он.

– Так ты прогоняешь меня? – спросил он ее, теперь с легкой ухмылкой. – Ты добилась своего. Я готов – к этим вашим земным подвигам ради тебя – построить дом, вырастить сына, посадить дерево. Я готов горбатиться на тебя с утра до ночи – зарабатывать бабло, брать ответственность, пропадать на работе, чтобы свозить тебя на море. Я готов. Бери меня.

Она осмотрелась. Крылья лежали прямо у ее ног. Она подняла их и пошла, картинно волоча за собой по песку. Песок засыпался в легкие балетки, но ей было все равно.

– Зачем ты потерял их? Это же самое лучшее, что в тебе было… – шептала она, как заговоренная.

– Самое лучшее?.. Так ты ничего и не видела во мне другого?

– Нет, ничего другого – только твои крылья, – продолжала она монотонный плач.

– Так верни мне их, я постараюсь приковать их к себе навсегда. Стой, ты нужна мне.

– Я? Такая, какая я есть? – ее плач перешел в запланетные стенания.

– Да, ты со всем этим земным, жутким, женским, которое я так ненавижу… и так люблю.

– Но мне нужен был ангел, понимаешь…

– Я – твой ангел. Бескрылый, немой, тупой раб, бормочущий одни и те же слова. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.

– Так у нас драма? – любопытство заиграло в ее глазах, она перестала плакать и бросила крылья на землю.

– Скорее, трагикомедия, – почти прорычал он и собрал крылья в охапку. – Не оставлять же их здесь. В хозяйстве еще пригодятся.

– Ну да… – ее доверчивый взгляд и ласковая улыбка, ниоткуда сошедшая на лицо, сорвали все пределы.

Добился ее улыбки.

«Слава Богу, – подумал он и, согнувшись, побрел по песку рядом с ней то ли радостно, то ли обреченно. И вдруг его осанка изменилась, словно крылья вновь оказались за спиной. – Ничего, она ещё не знает, как легко я это делаю, – отрываю крылья и возвращаю их обратно. Природное свойство».

Лидия Леонтьева

Случается так

1. Вызов.

– Мама, смотри, какая красивая тетя!

У тети были ярко-красные губы и золотые волосы. Вид у нее сияющий, и не только из-за мягких переливов цветов радуги на ее одежде. Когда она разговаривала с продавщицей, улыбка была чем-то большим, чем просто эмоцией или движением губ.

Дочка с мамой находились на другом конце супермаркета, и даже там ощущался сладковатый пряный запах духов. Такой аромат был и у маминого ванильного пирога по праздникам.

– Не смотри. Вызывающая уж больно, – не поддержала мать. 

Еще чуть-чуть, и она прикрыла бы дочке глаза. Как обычно при виде кровавых сцен из фильма во время семейного просмотра по воскресеньям. Только папа маму впустую ругал: «Пусть видит, как реально устроен этот мир».

Не зря выбор кино оставался всегда за ним. 

И все же дочку он оберегал. Например, не называл вещи своими именами. Водка считалась «настойкой честности». Чем больше он пил, тем счастливее становился, правда, ненадолго. Когда дочка на него глядела, ей обжигало горло, потому что папа предпочитал самый крепкий сорт. 

Каждая пьянка завершалась фразой: «Знаешь, твоя мама… Я ее уважаю. Но!» – и запивал. Дочке всегда было любопытно, какие слова он затапливал этой отравой. Почему он пил? Никто не знал, кроме жены. И какой женой по счету она была – тоже. Все считали ее неразговорчивой, казалось, в ней скрывалось множество тайн.

В то же время красивая тётя, мелькавшая перед глазами маленькой девочки, все больше привлекала внимание: на обложках глянцевых журналов, в телевизоре, даже в лице мамы соседской подружки Люси. 

Дочка не понимала, почему ей так нравится любоваться чьей-то внешностью. 

– Мам, а мир какого цвета? 

– Черно-белого. 

Наверное, дочке хотелось видеть мир во всей его цветовой палитре. Может, поэтому она замечала, как папа смотрит на маму Люси. Прям как на настойку честности – с любовью. А однажды золотые волосы обнаружились на папином пальто. 

– Это же Мурка, дорогая, похоже, уснула на моем пальто, – успокаивал он жену.

Только дочка – не мама.

Она видела все цвета. 

Мурка была рыжей.

2. Синяк

Синяк откуда-то вылез.

Надо же. Вроде бы и не ударилась даже, а теперь помечена синим пятном. Нажимаю на него, как на кнопку, боли не ощущаю, да и в целом никакого дискомфорта.

Это так странно.

Когда мыла руки в туалете, пошатнувшись от бессилия и одолевающей дремоты, снова уставилась на синяк в отражении. Женщины рядом качали сочувственно головами, а одна положила теплую руку на плечо и прошептала: «Знаешь, есть у меня один знакомый… Он в полиции…»

Уши внезапно заложило непонятно откуда возникшим шумом. Это от телефона вибрация перекрыла весь внешний мир: «Да, дорогой, скоро буду».

Когда я уже собралась, подруга просверлила взглядом и сказала, как будто с укором:

–Ты бы хоть очки надела, чтоб не позориться.

–Зачем? Я и так в линзах.

– Видимо, никакого толку от этих твоих линз, милая.

Пожимаю плечами и тороплюсь домой.

Наша дверь особенная: никогда не закрывается. Там – всегда праздник внутри: песни, звон от бутылок, разговоры за жизнь.

Мой муж замахнулся на меня, встретив на пороге. А я помахала ему руками, чтобы поприветствовать и одновременно избежать неприятности.

Он хоть и с характером непростым, безработный и вечно пьяный, я им не перестаю восхищаться. А полюбила еще за школьной партой…

– Мама, скажи же мне, почему меня он за косички дергает и иногда слегка ударит «в шутку», будто он майя, хоть мы и в догонялки не играли даже?

– Бьет, значит, любит, – отвечала мама.

–Любит… – улыбалась я, растворяясь в мечтах.

Вдруг вздрагиваю, и меня выбрасывает из воспоминания стук дверью. Мой кошелек валяется на полу: «Пустой, наверное… Может, он догадается купить хлеб?»

От улыбки

Мама не улыбается.

Мама потеряла улыбку.

Я в первый раз сама собрала игрушки, чтобы отыскать потерянное. Искала везде, даже раскидала вещи вокруг собственной полочки, а улыбки нигде нет.

Я спросила у мамы: «Где?», а она ответила, что, наверное, потеряла улыбку где-то в другом месте:

– На улице что ли? – интересуюсь.

– На лице, – непонятно пробормотала она.

– Во дворе, в песочнице, должно быть! – радуюсь своей догадке, маленькая глупая я.

Копалась в песочнице и вся чумазая вернулась домой.

Мама начала меня отмывать, а когда я спросила у нее, почему папа не приходит – ей случайно мыло в глаза попало. Неуклюжая моя мама.

Ничего, завтра я точно найду ее улыбку. Может, она в моем шкафчике в детском саду?

3. Это

Она носила свой беременный живот так, словно он был отдельно от нее. Особенно когда садилась, казалось, что она держит пакет на коленях, нечто совершенно чужое. С виду эта женщина походила на юного папашу, с пеной у рта доказывающего миру: «Это не мой ребенок!» Только здесь все было видно сразу и без слов.

Скучающая по человеческому теплу женщина. Как-то прохожий приветливо поинтересовался:

– Какой месяц-то уже, милая?

– Осень… Сентябрь, вроде, – немного подумав, ответила та.

– Я имею в виду ребеночка.

– А, вы про Это…

И в её «Это» было вложено всё.

Что тут еще сказать?

Алия Сорокина

.

Солдат

Памяти брата моей бабушки посвящается

Я – это небо необъяснимого цвета, от глубокого, черного, поглотившего мир на время, до розового рассветного, золотыми стрелами разогнавшего тьму. Я – это ветер, ласкающий ветви, по жилам которых течет весна, я – это птица, не знающая преград, я – солдат, покорившийся пули, но не покорившийся врагу. Обо мне лишь воспоминания, обрывки снов.

…Утро. Деревня. Крики и причитания разорвали нежное дыхание рассвета. Расталкивая брата, накидываю рубашку, плохое предчувствие гонит на улицу. Тяжелый кашель отца, говорит, что он тоже разбужен.

– Война! Война!

Ледяной ток пробегает по жилам. Война…

До центральной улицы недалеко, и видно, как народ стекается со всех улочек, лица застыли в напряженном ожидании. Вокруг гонца уже стоят мужчины, решительные, собранные, ловят каждое слово.

– Сынок! Зачем принес дурную весть, зачем? – плачет без слез старуха.

Она в одиночку вырастила семерых детей, муж и братья полегли в финскую, остальных мужчин унесли болезни и нужда.

– Мать, родину защищать надо, не надо живых оплакивать.

Окоп. Ночь. Издалека доносится гул артиллерии. Идут седьмые сутки безуспешных попыток вырваться из окружения. Ледяные пальцы не согревает огарок папироски, бережно переданной товарищем, но на конце её тлеет огонек надежды, что когда-то кончится война.

…Зимний лес. Березы, словно невесты в белоснежных нарядах, спокойные, и как будто ничего не случилось, как будто так и надо – идти по лесу и свободно дышать, а дома ждут мать и отец.

– Искандер, не зевай! – подбодрил себя, отгоняя воспоминания. – Чуешь зверя?

Мои шаги стали осторожными, глаза оценили укрытие: подойдут те сосны, сломленные бурей, телогрейка не так заметна на их фоне. Пять минут, и вражеская речь становится отчетливой. Какой скверный язык! Слово «люблю» – все равно что лязг кандалов. Расскажу Айгуль, будет смеяться родная моя, – мысли о возлюбленной, отогнали страх.

Шесть человек. К атаке не готовы. Увесистая палка, брошенная в сторону, отвлекает фрицев, и в панике, путаясь в ремнях, они пытаются вскинуть винтовки. Первый убит. Второй убит. Третий смертельно ранен. Пуля-дура скользит вдоль плеча четвертого, еще двое бегут, не оглядываясь на товарищей. Непродолжительная погоня за четвертым лишь увеличивает расстояние между нами, надо собрать – оружие и в штаб. Дорога недалекая, но каждая трофейная винтовка прибавляет к шагу еще один.

Мне шел двадцать второй… Моя дорога окончилась в июле 45-го под деревушкой с неизвестным латвийским названием. Обо мне лишь воспоминания, обрывки снов, я – солдат, я – ветер, я – свобода.