Псалмы Земли

Псалмы Земли

Навоз

 

Февраль пришёл. Не поле роз.

Не на приступках сада Рая.

Трём бабам привезли навоз.

И мы навоз тот убираем.

 

Аж крушья смачные летят

На белый снег, жирнее сала.

Три бабы на родной усад –

Мы возим клад в корыте старом.

 

Весь снег в следах и колеях.

Рядами ухнутые груды.

Навозом сдобно мир пропах.

И дух поддонный абсолютно.

 

Мы к вечеру в навозе все.

Как розы пахнем паром пахот.

А чем, скажите, на земле,

К её груди припавши пахнуть?

 

Мы, улучшая пуп земли,

Пупок родимый надорвали,

Впрямь у столпов святой любви

По-бабьи сгорбившись над краем

 

Руси, где клином солнца свет

В заречье пал к макушкам сосен.

А мы – торты кладём на снег,

По голубому насту возим.

 

Неведома нам цифра тонн.

И не важна нам, бабам, точность.

Сошлись на раз мы с трёх сторон,

Соединяя звёзды с почвой.

 

И флягу с ледяной водой

Втроём затаскиваем в баню.

Гудит в печи рябой огонь,

А снег на валенках не тает.

 

Я знаю, что за нас никто

И там, в Его Садах простёртых,

Псалом Земли не пропоёт

В седое небо в знаках твёрдых.

 

Чтоб вправду встало поле роз

В недостижимых кущах Рая.

Нам надобно возить навоз

Из грешной жизни прорастая.

 

* * *

 

Из избы несу в корыте

Горы тряпные, отжатых

Простыней белёных кипы,

Занавесок мятый бархат.

 

Глубоки снега по марту.

Облака – в них Солнце светит.

А бельё-то вешать надо,

Чтоб проветрил ткани ветер.

 

Чтоб от смерти до бессмертья,

В явь их сквозь ветра продули,

Провертели в круговерти

Мировой небесной бури.

 

Над ноздрястым настом марта,

Над малин седой тесьмою,

В бархатных кистях косматых

Обдаёт меня весною.

 

Как шагну назад снегами,

Облаками неба, Рая –

Провалилась, ровно камень,

Грубая, насквозь земная.

 

* * *

 

Он надувной воздушный шар –

мой мир. И я лечу.

Смеются, глядя стар и мал

на сей небесный чум.

 

Из неизвестных я пород.

А шар – из лоскутов.

Тряпичный дом, где будет род

сиять сквозь тьму веков.

 

Хоть много не скажу я слов,

но я в Его руке.

Меня ваял Андрей Рублёв,

мазнув лишь в уголке.

 

Да, я чумная и черна.

Но смел мой божий дар.

С сожжённых досок я сошла,

пожёг мой мир пожар.

 

А я и с чернью в серебре

твержу, что я в Раю.

И вижу – что есть на Земле.

Что вижу, то пою.

 

* * *

 

Не колокол, а чугунок.

Не купол, а шатёр дырявый.

Под ним пророчество пророк

Старухам шепчет – не для славы –

 

Для оберёга, для мольбы,

От бед, от «сотоны» поганой.

Хоть смертны мы, но есть сады –

Над нами всеми осияны.

 

И возле храма бьют ключи.

Затем таинственно и свято

То место. И служенья чин –

Он вещим сном свечей объятый.

 

Вот стукнет ветер в чугунок,

И свет пронзит всех нас звездами

Сквозь чёрный древний потолок

Всем царством неба там, над нами.

 

А мы – старухи именин –

В нас страхи струпьями набрякли.

Боимся, но уже храним

Свет меж ладоней в клочьях пакли.

 

Тропою узкой через лес

Мы шли под синими дубами

В сад пробуждений и чудес

Косматыми, в звездах, снегами.

 

Гундось же, седенький пророк,

Бог знает, чем в лесу хранимый –

Шатром, над коим, одинок,

Жив крестик злом неодолимый.

 

Да будет час и выйдет прок –

Ты, странник, над ручьём склонишься.

Шепчи же, старенький пророк.

Жгись, в ледяном ключе водица.

 

Дом накренённый

 

Дом подгнивает с полуночной стороны,

И на вагонке буквицы писем видны.

Мхи наползают замедленно на кирпич,

Дождиком ночь в височную мышцу стучит.

Пыткой становится явственною, земной.

Крен нарастает. Снится всё вниз головой.

Дом подгнивает. Так в почву врастает он.

Тельным венцом занемогшим, подпревшим венцом.

Ей растолковано, бабушке-то, давно –

Дом оседает. «Беда, сопрело звено…» –

В валенках шатких сгорбится у окна.

Вспомнит, и страшно – жизнь её с неба видна.

Дом-то накренится с бабушкиным лицом…

Мне не заметно, всё думаю не о том.

К прялке садится и щупает веретено.

Глазом незрячим прищурится, где бельмо.

Белое-белое. Ночью вскочит: «Домой!»

«Дома ты, бабушка». – «Дяденька часовой,

Смилуйся, бабушку к маменьке отпусти!»

И, не узнавшая внучку дальше летит.

Но спотыкается, падая в темноте.

Дом-то за бабушкой… да увлекает всех –

Видно лишь краешек – в морок впадает дом.

Бабушка встанет и выйдет на свете, на том.

 

* * *

 

Убывающие избушки

На Семёновой, во снегу.

Холода на её горбушке

Меж сугробами, во гробу.

 

Я иду. Только хруст тяжёлый.

Звёзды свесились свысока.

Во глубинке, под тьмой пудовой,

Груд высокие облака.

 

Это холмы, по смыслу – горы

Лишь для бабушек, во грусти.

То провинции ход нескорый –

Чтоб не баяли – по пути.

 

Всё равно одно возвращенье –

В три окна над горбом избу.

И великое превращенье

Лет немилостивых в Судьбу.

 

Фотимья – бели льны

 

Взошло Ярило на холмы.

Над миром золотое встало.

Горят снега – конец зимы.

Звенят и плавятся кристаллы.

И я – Фотимья – вышла в Русь.

С холстами жизни над снегами,

Босыми белыми ногами

Лебёдушкой плыву – белюсь.

На Солнце – на Ярило, гляну

И на снега, как лебедь, лягу –

Жених мой в небе – им белюсь.

Не отступлюсь и не угасну.

Под ним, сомлев, со льнами ясну

Во всю полуденную Русь.

Фотимья я, как лён белюсь.

Свети, Ярило! Всё мне мало –

Как лён крылами встрепенусь.

Я для тебя вся белой стала,

Светла, чиста, бела, как Русь!