Журнальный мир

* * *

Вышла из озера каменная гора

в островерхой шапочке серебра,

в колыхании вод, закрывающих

пустоты.

Вслед гудит над озером небосвод,

то ли спрашивает, то ли на понт берет:

кто ты?

Тучи работают как решето,

равномерно просеивают частицы.

Кто ты — древний дух в снеговом пальто,

ледяная птица?

Как случилось, что мир превратился в миф?

Белое белое просит у всех ночлега.

Ни задержать его, ни рассмотреть

я не могу в этом

объятии снега.

Спешка важна, когда

минуешь заезженные места,

зажмуриваешься от скуки, досчитываешь до ста.

В прочее время дрейфуешь между

тьмой и светом, останавливаешься

у пропасти (у моста),

потому что эта вода до сих пор чиста,

можно начать с неведомого листа,

приманить надежду.

Но в прощальном выдохе пустоты,

созидающей гору и берег

глухой и тучный,

есть такие обманчивые черты,

есть отнюдь не мирное сладкозвучье:

вроде голос знакомый, но лучше

беги, скачи,

не останавливайся,

не оборачивайся,

молчи.

За тобой она

через прозрачное наблюдает —

смотрят крошечные озера,

устраиваясь на ночлег.

Белый баран пурги валуны бодает.

Снег, как пепел, на смертное оседает.

Даже пуговицы ее дыхания,

когда расстегнуты,

впускают снег.

Роща «Звездочка»

Пустое место сада говорит:

пока огонь невидимо горит,

сжигая тело плотное до дна,

смотри со мной в иные времена,

выныривая в зеркальце лицом,

укатываясь в прошлое с концом,

родись-умри в провинции любезной,

заверченной троллейбусным кольцом,

лежи внутри, кооперируй влагу,

расписывай подземную бумагу.

Пустое место сада говорит:

при том огонь еще животворит,

гоняет волны листьев и травы

внутри богоподобной головы,

звездой цветет впотьмах ее извилин,

и свет от этой славы многосилен,

он золотит и нищие кусты,

и купола, и тощие мосты,

входящий всюду щедро, без разбору,

лучи в окно спускает как опору.

И ловит яблоки в сияющую сеть.

И остается нa небе висеть.

Плоды в садах Господних обтрясай,

но, звездочка, гори, не угасай.

Одна-одна в пучине пустоты

прядешь воспоминанья, как мечты, —

мы здесь стоим одновременно с тем,

кто был, дышал, потом исчез совсем.

Протягиваю руку по родству —

хоронит ветер палую листву.

Осыпалась — и нету ничего,

за исключеньем Бога одного.

И смотришь вдаль, где он кочует вдоль,

благословляя каменную соль.

Навечно прочь уходит вдалеке,

неудержимый в глиняной руке.

* * *

Раскрываясь с краю золотого,

День стыдится солнышка пустого:

Ничего не греет за душой,

Нет тепла, один лишь свет большой.

По его стеклянной пуповине

Кровь, забывшись, что-то шепчет глине,

Вызывая бдение частиц

В помещеньях сумрачных больниц.

Тени заплетаются и вьются,

Но тела навеки расстаются,

С них смывает горькая вода

Медленную патоку стыда,

Окрещая в храмах на кровях.

Забываясь в утренних ветвях,

Боль свистит и плещет, наполняя

Ход вещей предощущеньем рая:

Тянут липы черные тельца

К образу зеленого отца,

Сердце тянет красные следы

К безучастной прелести воды,

Что дрожит, рождаясь, за окном,

Притворяясь игристым вином.

Ангел теплокровный влагу пьет.

Лето все никак не настает.

Утро в деревне

На подходе — сияющий ангел,

ведущий свой облачный флот.

Следом ветер востока

во влажном тумане трубит

о великом начале работ.

Бабушка старая слышит отчетливо,

специфическим слухом — о, это ангел

ребят своих собирает, провинился ты, внучек,

устроят они вам лихо,

конец света,

вот посмотришь, как тя черти поташшут

во ад…

А во аде тихо.

Лес стоит тихо.

Река бежит тихо.

Голубь воркует тихо.

Во аде, как в доме пустом,

нету жильца — и ты не жилец,

фотокарточка, рыло, беглец.

Через поле к лесу, через сивый ручей,

через горлышко камыша

все бежит и бежит, потерявшись, душа,

темной пеной по гальке шурша.

Спи же, неслух, закрой золотые глаза,

воспаленные тысячей звезд,

там на улице мстительный ангел стоит

в полный свой восхитительный рост.

Серебристые ивы сбирают войска,

чтоб походом идти на избу,

где мальчишку старушка, и вся недолга,

заточила в пуховом гробу…

Наготове предательский визг половиц.

Но под свет на волшебных лугах

засыпает огонь негасимых глазниц

и домишко на курьих ногах.

Можно выйти, бежать к бледнолицым полям,

завалиться в кукующий лес

и на велике въехать — привет кораблям! —

в оголтелое море чудес.

У воды, приоткрыв удивленные рты,

земляное сообщество зрит:

как трагедия всякой большой красоты,

тлеют трупики эфемерид;

тонет трактор в тумане; иззябнувший лес

расцветает грибами внутри.

Выдувай же, мой ангел, а может, и бес,

золотые свои пузыри.

И со всей серафической дури дуди,

от восторга, а не по злобе.

Эта славная музыка выше летит,

чем возможно представить себе.

Это как бы очищенный «се человек»,

отделенный от яви, сквозной,

загорелый, как черт, уязвимый, как снег,

утомленный, наивный, дневной.