Пятая жизнь Рудакова. Шаткая почва.

Пятая жизнь Рудакова.

Шаткая почва.

Рассказы

ПЯТАЯ ЖИЗНЬ РУДАКОВА

 

1

 

После того как тяжелая трясина болезни охватила старое и беззащитное тело Рудакова, все человеческие символы и нравственные категории стали для него не дороже дырки, находящейся в середине бублика. Родина, любовь, дружба, долг, бессмертное творчество – что это такое по сравнению с физической болью? Все это придумано живыми, здоровыми людьми, теми самыми людьми, с которыми у него, Рудакова, теперь уже нет никакой связи. Он для них давно уже что-то нелепое, старое, отработанное, перегоревшая лампочка, выпитое вино, прочитанная книга.

Михаил Дорофеевич возвращался на родину, на ту самую родину, которую он покинул семнадцать лет назад и о которой он раньше думал ежечасно и даже ежеминутно.

В последние годы все чаще и чаще приходила ему в голову мысль о том, что вернуться уже не удастся. Но даже в самые тяжелые, даже в самые отчаянные минуты своей жизни не думал Михаил Дорофеевич о том, что возвращаться ему придется в таком состоянии.

Ну а что он мог поделать с собой? Пустить пулю в лоб? Это пошловато смотрится, а главное, уже было. И напоминает бульварный роман. Он все-таки был писателем, и писателем крепким, как говорят в России, маститым, чувствующим законы жанра. Бульварный роман не входил в круг его интересов.

Он часто писал о смерти, особенно в молодости. Он был на удушающей мировой войне. Он в прямом смысле слова чуть не умер от удушья – это было чуть ли не первое в истории применение армией Вильгельма удушающих газов. Но ни разу в своих рассказах не описал Михаил Дорофеевич смерть насильственную. Его герои умирали от старости, от холеры, от родильной горячки, попадали под колеса, но никто не застрелился, не повесился, никто даже не был застрелен врагом на поле боя. Почему?

Насильственная смерть была ему омерзительна. А теперь… Теперь своим восприятием мира он совсем не отличался от того, прежнего. Он был даже больше, чем раньше, восприимчив к всевозможным звукам, запахам, прикосновениям. Он постоянно работал над дневниками, путевыми заметками. Но он не мог говорить.

И вот они запихали его в этот вагон, его, бывшего человека, ничего не умеющего и сказать толком. Кто он был для них, для этих розовощеких парней из ГПУ? Кто он был вообще в этом странном, непонятном и враждебном мире?

Разве он был тот самый Мишенька, которого купала в корыте косоглазая нянюшка? Разве мог он подумать, что теперь, в этом гнусном вагоне, так отчетливо вспомнит запах мыла, скользкие лавки деревенской бани? Вспомнит, как поскользнулась однажды нянюшка, встав красной босой ногой, с нелепо оттопыренным большим пальцем, на свалившееся с лавки скользкое мыло, как чуть не упала и опрокинула на пол корыто с мыльной горячей водой.

«Някуна, някуна», – проговорил Михаил Дорофеевич.

«А шо он хутарит, Тэрэщэнко?» – выдавил один из небритых усатых парней.

«А ухто?»

«А письменьник».

«Який письменьник?»

И это было невероятно страшно, невероятно обидно и позорно – возвращаться на родину вместе с такими конвойными – безграмотными хохлами.

Доброе утро, Михаил Дорофеевич. Чего изволите – чайку, кофейку? – послышался юношеский тенорок очень бодрого человека, давно вышедшего, однако, из юношеского возраста.

В купе ввалился Яков Зиновьевич. На длинном носу дрожало тонкое пенсне, рука нервно теребила начинающую седеть козлиную бородку.

Кк-кааю, каю, – проговорил Рудаков.

Чаю, стало быть? – переспросил Свойский, начинающий понимать бормотание писателя. – Сейчас сообразим. Скоро Смоленск будет, батенька. Можно по платформе погулять. Не изволите? Под моим чутким партийным руководством?

В Смоленске было зябко и неуютно. Сквозь мелкую сетку дождя голубело причудливое пятно Успенского собора.

Завтра будем в Москве… Дождались, батенька, возвращения.

«Дождались, батенька. Это он правильно сказал. Чего только дождались – непонятно».

Использованная вещь, использованная! Прочитанная книга. О, если бы прочитанная! Может быть, этот большевистский либерал Свойский, этакий большевик с лицом учителя провинциальной гимназии, еще читал, точнее, перелистывал его книжонки, перелистывал просто так, ради большевистского самообразования, по местечковой любознательности, но все эти пропахшие луком и салом неотесанные тэрэщэнки и слыхать о нем не слыхивали.

И вот теперь он едет к ним, едет в самое сердце совдеповской России.

Он вспомнил искаженное от ненависти лицо Ражева, презрительную усмешку его обворожительной Зиночки.

«C'est ridicule, Roudakov1», – процедила она, поджав тонкие губки.

В эмигрантской среде говорить по-французски среди своих считалось дурным тоном, и Зиночка не могла это не понимать. Она специально иногда вставляла французские словечки, чтобы показать, что может быть не как все – во-первых, потому, что она красавица, а во-вторых – хотя бы потому, что подруга великого Ражева, первого писателя русской эмиграции.

Да что там Ражев! Плевать ему теперь было на Ражева, на его барские гримаски, на тонкие сигаретки, которые он нервно ломал холеными руками аристократа! Плевать было на всех его семиколенных самовлюбленных бабушек-крепостниц, почитательниц болонок и вишневого варенья, на всех этих обнищавших курских и орловских папенек, неудачливых игроков в карты и любителей дородных солдаток, лениво фланирующих с мухобойками по захудалым усадьбам.

У него, лекарского сына, была своя судьба! И пусть писал он не так блестяще, как наш барин, и пускай нога его никогда не ступала и не ступит на ступеньки Стокгольмской ратуши, и никогда не наденет он фрак, спеша получить от шведской королевской четы вожделенную премию.

У него с детства было все другое. Слезливая и пастозная матушка, страдающая чахоткой, экземой и грудной жабой, патриархальный Серпухов, сводчатые и дырчатые голубятни на старых гнилых чердаках и высохшие, каменные просфорки, от которых ломались и крошились, как мел, некрепкие молочные зубы. А еще была тетушка Филарета, старая девка, криворожая, лживая и богомольная.

А потом потянулась жизнь третья, военная. Началась она болезненно рано, в те годы, когда обычные домашние мальчики еще ездят на игрушечных лошадках и смешно размахивают деревянными сабельками. Очень рано началась, как и обычный учебный день в кадетском корпусе, когда приходилось спрыгивать с жесткой железной койки под ужасающую барабанную дробь, глядя осоловевшими от сна глазами на еще не потушенные ночные фонари. А потом было артиллерийское училище с его дисциплиной и зуботыканием, разочарование в военной службе, первоначально казавшейся такой романтичной… да чего только не было!

Третья жизнь Рудакова была жизнью сочинителя. Рудаков нелегко входил в писательскую профессию. Поначалу, когда она еще совсем не кормила его, он несколько раз пытался бросить писанину, поступить на службу в какую-нибудь захудалую контору. Немного поработал в газете, пока не уволился, плюясь от отвращения к газетной поденщине, и только потом, у Юденича, неожиданно полюбил журналистику и стал блестящим очеркистом.

А потом, когда появились небольшие деньги, решил, что уж лучше так, чем вообще никак, к тому же в это время у него уже была Муся.

Муся всегда помогала ему, всегда верила в его силы, и ему это было необходимо как воздух. Литература вовсе не была его жизнью, тем более не была она для него «святым ремеслом». Гораздо больше, чем написанные и напечатанные буквы, Рудаков любил саму жизнь с ее восходами и закатами, приливами и отливами, с ее изумительными красками и запахами.

Одно время он хотел стать акробатом, научиться стоять на голове. Но у него не вышло. А с литературой получилось. Не сразу, но получилось. И не надо, не надо говорить про «искру Божию» и про «святое ремесло» – ведь ничего такого в природе просто не существует, и вообще это как-то даже нечестно. Хотя бы перед самим собой.

А существует не «святое ремесло», а бумага, чернильное перо и мусорное ведро под столом, куда кидаются черновики после переписки.

Так получилось, что эта третья жизнь закончилась и он оказался во Франции. Муся с ним поехала бы и туда, но вся беда заключалась в том, что к тому времени они уже расстались, и ему тогда казалось, что навсегда.

Когда подъехали к Белорусскому вокзалу, внимание писателя привлекла одиноко стоящая на перроне невзрачная старушка. Он подумал о том, какая же это невеселая вещь – старость!

А потом, когда вышел из вагона и какие-то девушки в школьных формах как-то уж очень демонстративно, очень показательно вручили ему большой букет белых роз, когда немногочисленные члены партийной комиссии по его «организованной встрече» окружили его со всех сторон, как-то незаметно протиснулась к нему и эта самая старушка. Он сначала почему-то подумал о том, что она ошиблась, что она, может быть, уже и не в своем уме, что сейчас, наверное, придется говорить что-то очень неловкое и невеселое, что всех отвлечет от протокольного события встречи знаменитого писателя на перроне.

Но он ошибся, поскольку в старушке узнал Мусю.

Му…сень…ка, – медленно, по складам, произнес Рудаков, и в этом было нерукотворное чудо, поскольку только один, первый и последний раз он сумел выговорить правильно ее имя. Какие звуки он произносил потом, уже не важно. Важно, что она вовсе не была шокирована его речью. Казалось, она понимала все его слова.

Сразу же, увидев постаревшее, морщинистое лицо первой жены, Рудаков понял, что она не просто волнуется. Муся волновалась за него, и волновалась не только за его здоровье. Она волновалась за то, как сложится его жизнь в Совдепии. Конечно, такого прославленного человека не должны тронуть, но кто знает.… Ведь он редактировал белогвардейскую газету, дружил с Юденичем, написал несколько антибольшевистских очерков.

Враг? Какой он враг? Может быть, бывший враг, но теперь, после инсульта, он уже не может ни для кого представлять никакой угрозы.

Ни Муся, ни сам Рудаков не мог понять, что он только пешка во всей этой большой игре. Именно на него сделали ставку ребята из ГПУ и приставили к нему умного, изворотливого, исполнительного Яшу Свойского. Именно ему, Рудакову, суждено было, согласно этой игре, расколоть русскую творческую эмиграцию на два лагеря, именно ему отводилась роль первой ласточки, возвратившейся на родину.

Цель была проста до умопомрачения – похоронить Рудакова в Москве, на Новодевичьем, а перед этим сделать из него блудного сына.

А библейский отец уже ждал в Кремле и набивал свою знаменитую трубочку табаком из папирос «Герцеговина Флор».

Я так понимаю, что Михаил Дорофеевич устал с дороги, – проговорил Яша, деловито оттирая от Рудакова низкорослого очкарика в удивительно крупной, до носа, кепке, по всей видимости, журналиста и обращаясь к нему. – А планы у нас такие: завтра едем на физкультурный парад, в среду – встреча с правлением Союза писателей. Недели через две организуем авторский вечер Михаила Дорофеевича с привлечением артистов МХАТа. У него с этим театром давнишние связи.

А как же военные? Курсанты ждут своего писателя! – начал было очкарик.

Извините, встреча с журналистами у нас будет завтра, после парада. Прямо на Красной площади. Минут двадцать, не более.

Докумака, Яка, докумака! – громко сказал Рудаков и, как бы испугавшись своих слов, потянулся за носовым платком. Платок вывалился из дрожащей руки и, как назло, упал в лужу.

Свойский ринулся было поднимать платок, и если б не неожиданная лужа, наверняка бы поднял его, но рука его задрожала в воздухе, и он понял, что вытаскивать платок из грязной лужи и тем более выжимать его от воды не слишком к лицу сотруднику ГПУ… Потянулся за своим платком, но понял, что это еще менее выигрышно. Неожиданно выручила Муся:

Держи, держи, Michel, у меня есть чистый платок.

Так много искренней заботы было в этом непроизвольном женском жесте, так много внимания, что Рудаков почувствовал, как у него запершило в горле.

Я созвонюсь с вами, Мария Игнатьевна, – сказал Яша Мусе, – а сегодня разрешите мне вас не приглашать. Михаил Дорофеевич устал с дороги, к тому же я чувствую, что он сильно разволновался, увидев вас среди встречающих. И вообще… позднее приедет Матильда Осиповна.

Данда де демедит! Не продимедит! – закричал Рудаков.

Ну, конечно, – еле слышно проговорила Муся. – Матильда Осиповна не приедет. Она останется в Париже.

Не знаю, ничего пока не знаю, – вновь вмешался Яша, и его юношеский тенорок зазвучал с некоторым раздражением.

Яков Зиновьевич давно уже комплексовал из-за того, что товарищи уполномочили его заниматься делом, казавшимся ему если не совсем детским, то уж никак не соответствующим его высокой профессиональной квалификации. Он-то, бывший подпольщик, чудом не попавший в свое время в аппарат Троцкого, опытнейший работник ГПУ, должен был, как нянька, цацкаться с этим инсультником.

Правда, он и сам когда-то, будучи учеником ремесленного училища, зачитывался рассказами Рудакова, плакал над судьбами спившегося еврейского музыканта, гимназиста, остановившего поезд на ходу, кадета, подцепившего срамную болезнь в публичном доме… Но когда это было! Еще в той, царской России!

Рудаков был бывшим, старорежимным писателем, и Яша прекрасно понимал, что даже если бы Михаил Дорофеевич был абсолютно здоров, то в лучшем случае продолжал бы сейчас писать так же, как раньше, – о погибших от голода собачках, о провинциальных учителях и актерах, о романтических девушках, ведущих дневники в беседках и скучающих на летних балконах…

Разве такие рассказы нужны трудовому народу?

А если уж говорить честно, то Яков Зиновьевич глубоко презирал народ и вовсе не думал о том, что какая-либо литература ему вообще была нужна. Литература нужна тем людям, которые умны от природы и умеют сплотить этих неорганизованных трудовых пчел на грандиозные подвиги по строительству коммунистических ульев. Они должны трудиться день и ночь, собирая мед для людей культурных, способных к организации.

Партийную дисциплину Свойский ставил выше всего. Ну поручили ему дело Рудакова, он задание выполнил достойно, на сто процентов. Довез старичка до Москвы живого – берите, товарищи дорогие, вашего классика, сажайте его на постамент! Завтра он пойдет к Ватутину и скажет ему все, что думает об этом. Пусть назначит Рудакову другого куратора, скажем, какую-нибудь Завьялову. Ну да, Завьялову. Бывшую детскую писательницу, пожилую одутловатую коренастую даму с утиной походкой, в круглой шляпе и с постоянно падающим с пористого носа пенсне с толстыми, заляпанными жиром линзами. А его опять – в Париж, на сверкающие бульвары, где столько цветов, музыки, красивых женщин! В Париж, в Париж! Ведь должен же кто-то разрабатывать этих русских эмигрантов! А кто, кроме Яши, справится с этим?

И не знал Яков Зиновьевич, что жить ему оставалось всего полгода, что найдут бдительные коллеги его фамилию в записке Троцкого и раздуют из этой незначительной записки черт знает что.

 

2

 

Рудаков проснулся от чувства жуткой духоты. Ему казалось, что потолок надвигается на него. Потянулся к стакану с водой, потом направился в уборную по малой нужде.

В Париже, конечно, климат совсем другой. Но ведь Россия – страна крайностей. Сейчас жара африканская, а зимой выпадет снег по шею. Зачем ему все это? Зачем ему это теперь? Неужели здесь умирать будет легче?

Соседняя дверь отворилась, и на пороге появилась Муся.

Они все-таки милостиво разрешили мне пожить с тобой. Я им объяснила, что твоя актриска никогда сюда не приедет. Этот Свойский уже сам не рад, что тебя ему поручили, и проболтался мне, что скоро у тебя будет другой шеф.

Кунтуга меф! Кунтуга? – проговорил Рудаков как-то особенно печально. Сейчас, стоя возле уборной на левой ноге, волоча за собой правую, слегка парализованную, он напоминал большую, старую, печальную цаплю.

Да я и сама не знаю, зачем тебе нужен шеф, моя радость. Но так у них заведено. У всех, кто возвращается из эмиграции, первое время должен быть куратор, то есть надзиратель, конвойный. Но мы с тобой люди благоразумные, мы с этой властью ссориться не будем.

Мунтагага, Муга, мунтагага. Ты ко мнок опят. Но не думай, что ко мнок опят!

Почему же ты не думал? Кто еще здесь есть у тебя?

Рудаков, уже начавший привыкать к непониманию окружающих, был потрясен тем, что Муся понимает каждое его слово. Как будто вовсе не было этого удара! Муся всегда его понимала. Странно, что он совсем забыл о ней и никогда почти не вспоминал за последние годы.

Ты бы поспал, радость моя. Завтра нам на парад идти.

Какой еще парад? Ну да, завтра будет физкультурный парад.

Никто, кроме Муси, не понимал, что Михаил Дорофеевич совсем не изменился внутренне, что он понимает все слова, обращенные к нему, и что он способен воспринимать все новое.

Под утро, когда Муся оставила его одного, он почувствовал у себя то состояние, которое назвал сам для себя однажды, вслед за Толстым, «арзамасским ужасом». Михаил Дорофеевич вовсе не ощущал того, что суждено было ощутить однажды Льву Николаевичу в Арзамасе, но ему всегда очень хотелось понять, что имел в виду Толстой под «арзамасским ужасом». Поэтому и он редкие, но знакомые ему приступы немотивированной тревоги называл именно так, хотя они, возможно, и не имели никакого отношения к тому, что испытал тогда Толстой в этом богом забытом городишке. Это чувство всегда сочеталось у Рудакова с ощущением иным, ощущением настолько своеобычным, что само его сочетание с тревогой было чем-то странным, необъяснимым, поскольку ощущение это заключалось в невероятной трезвости и отчетливости, с которой представали перед ним все явления жизни.

Почему он оставил Мусю? Ту самую Мусю, которая побежала за ним на край света, которая чертила ему нелепые чертежи, когда он решил зачем-то поступать в военную академию, переписывала для журналов его первые рассказы (рудаковский почерк не мог разобрать никто, кроме Муси). Почему променял ее на легкомысленную длинноногую Матильду, самовлюбленную неудавшуюся актерку?

Вальяжный Ражев поступил иначе – он жил в Париже со своей Зиночкой, не расставаясь при этом и с законной женой. Многие осуждали классика, но куда больше было тех, кто смотрел на его открытое двоеженство сквозь пальцы. Более того, были и такие, кто откровенно восхищался его поведением, его вседозволенностью, его легкостью – легкостью письма, легкостью получения премий, легкостью отхождения от стереотипов, этаким легким отношением к жизни, которое и должно быть, наверное, у таких особенных, неординарных людей.

Михаил Дорофеевич не был легким. Он был сыном своей пастозной матушки, и тяжелое, неровное матушкино дыхание с тошнотворным запахом хлебного кваса и кариозных зубов преследовало его всю жизнь. А ведь еще и тетенька была, богомольная Филарета – хромая, с перекошенным и морщинистым личиком, напоминающим печеное яблоко

«Нельзя, Мишенька, в пост курочку кушать. Боженька не велит

И то нельзя и другое нельзя. Нельзя, и все тут.

Завел себе актриску, хорошо. Значит, уходи от жены. Грешно в двоеженстве жить, ты ведь не басурман какой!

А ты знаешь, Миша, что тетя Филарета жива до сих пор? – Муся не только понимала его, она, казалось, и мысли читать могла. – В доме престарелых живет, на особом положении. Когда их монастырь в Ярославле местные власти разрушили, она сразу от Бога отреклась, да еще и донос на игуменью накатала. Игуменью на другой день к стенке, а Филарету – красным уголком заведовать, а потом и избой-читальней. Неисповедимы пути Господни.

«Vias Domini inscrutabilia sunt», – механически перевел Рудаков ее последние слова, а потом сам удивился, почему вдруг этот перевод возник в его голове. И не случайно, конечно, возник, постольку католическая служба была одним из последних его парижских впечатлений. Старенький кюре чем-то напоминал майора Свецинского, преподавателя фортификации в военном училище.

Эта тяжесть была у него от матушки, именно от матушки. Не случайно матушка тоже от удара померла и сложения была апоплексического.

Не всем же легкими быть, не всем! Ражев-то, так ни разу не съездивший в Ясную Поляну, хорошо помнил, что заявил Толстой о Рудакове (это в письме его было и вошло в собрание сочинений). Три предложения всего старик написал Черткову о Мише, но зато какие!

«Из молодых сейчас лучше всех пишет артиллерийский поручик Рудаков. Недавно приезжал он ко мне, держался букой, краснел, как институтка. Характер у него непростой, но где Вы видели писателя с легким характером?»

Ты бы поспал чуток, Michel. Demain sur le défilé aller2.

 

3

 

Рудаков действительно заснул и утром чувствовал себя не так уж и плохо.

Угрюмая домработница принесла завтрак.

Около десяти явился Свойский. Его лицо сияло от удовольствия.

Сегодня, батенька, будете лицезреть своего нового куратора. Там, на параде, я вам его и представлю. Собирайтесь, милейший. Шофер в машине ждет.

Рядом с проглотившим язык водителем с шумом приземлился жизнелюб Свойский. Рудаков и Муся сели на заднее сиденье.

День был жаркий, солнечный. Казалось, вся природа ликовала. Повсюду были развешены транспаранты, красные флаги и портреты человека с усами.

Мусю все это совсем не удивляло, и по ее лицу Рудаков понял, что происходит что-то обыденное, будничное.

Он вспомнил Париж последних дней, и почему-то ему представились низкие, непробиваемые тучи, мелкий моросящий дождик, серая и грязная Сена, куда-то спешащие люди. Такого солнца там никогда не было.

Он совсем не обратил внимания, что мускулистые и красивые городовые, одетые в белые формы, отдавали честь Свойскому и пропускали автомобиль по улицам, где не было ни машин, ни пешеходов.

Рудаков совсем не узнавал Москву. Дело было даже не только в том, что уезжал он через Гельсингфорс вместе с остатками армии Юденича, и знал только Москву довоенную, патриархальную. Это была другая страна, другая планета, другая цивилизация.

Наконец, они вышли из автомобиля на Никольской улице и направились к Иверской.

Под громкую музыку по Красной площади продвигалась колонна полуголых девушек. Рудаков сначала смутился и вдруг неожиданно прошептал, улыбаясь и обращаясь к Мусе:

Dans les culottes!3

Муся засмеялась и совсем не удивилась тому, что он так правильно и понятно произнес эту фразу – ведь она хорошо его понимала.

Не в панталонах, а в трусах! В физкультурных трусах. В этом нет ничего неприличного. Это не просто девушки, это физкультурницы! Это своеобразный цирк, Миша. Ты же так часто писал о цирке!

Да-да, цийк, цийк, – проговорил Рудаков. – Это цийк.

Слово «цирк» во всех его смыслах удивительно подходило ко всему тому, что наблюдал Михаил Дорофеевич.

Свойский подвел его к небольшой деревянной площадке с двумя ступеньками, с которой очень хорошо был виден Мавзолей и стоящие на нем люди в белых кителях и фуражках. Молчаливые розовощекие молодые люди в одинаковых пиджаках, казалось, не чувствовали летней жары. Они учтиво взяли Рудакова под руки и поднялись с ним на площадку.

Поднимайтесь… поднимайтесь, пожалуйста, – подчеркнуто вежливо обратился один из них к Мусе, понимая, что пожилая женщина будет очень хорошо смотреться рядом с возвратившимся из эмиграции классиком.

А между тем полуголых девушек сменили юноши, одетые в белые брюки и майки. Юноши шли стройными рядами, высоко поднимая над головами узкие разноцветные флаги.

Потом прошла колонна молодых людей в малороссийских национальных костюмах. Они несли перед собой огромный портрет человека с пшеничными усами, а за ним большой красный транспарант, на котором белыми буквами было написано «Рiдний Сталин».

Малороссы сменились юношами в белых трусах и с голыми торсами, которые постоянно приседали и махали мускулистыми бронзового цвета руками. Юношей сменили девушки с алыми полотнами, а потом вновь юноши, и опять с голыми торсами, но теперь уже держащие в руках винтовки, которые ритмично подбрасывали в воздух и ловили.

Наконец, по Красной площади проплыл фанерный катер, который несли юноши в голубых комбинезонах, олицетворяющие собой морские волны, а в катере, согнувшись, сидели два мальчугана в матросской форме.

Я раньше всего этого совсем не понимала, – прошептала ему Муся. – Какой-то дешевый спектакль, опереточная музыка. А эти бесконечные однообразные портреты! А потом вдруг до меня дошло – эпоха наступила иная. Все старое, все эти панталоны…закончилось. И мы должны стать своими в этой новой жизни.

Так, стало быть, это вовсе еще и не конец. Это начало новой, пятой жизни. Как знать, может, за пятой жизнью начнется шестая, а потом и седьмая!

Две дородных дамы за пятьдесят в овальных белых шляпах внимательно глядели на Рудакова. Похоже, что они узнали его по фотографии в собрании сочинений. Судя по их возрасту, это вполне могли быть его читательницы. Увидев, что Михаил Дорофеевич смотрит на них, одна из дам приветливо помахала ему рукой в белой кружевной перчатке и улыбнулась.

И тут Рудаков сделал нечто глубоко символичное. Хотя, конечно, если смотреть со стороны, то ничего особенного он и не сделал

Он просто медленно и плавно поднял здоровую, не парализованную руку и, поставив ладонь параллельно лицу, слегка растопырив пальцы, медленно помахал ладонью туда-сюда – помахал точно так же, как эти люди в белых кителях, стоящие на Мавзолее.

 

 

 

ШАТКАЯ ПОЧВА

 

1

 

Михаил Петрович ощущал на собственной шкуре, что жизнь тяжела и непредсказуема. Но за последнее время получалось так, что философские обобщения не только не помогали, но и мешали жить. При всей глубокомысленности афоризмов, придуманных умными и незаурядными людьми, в них заключалось что-то удивительно фальшивое, и Аргунов как-то особенно глубоко ощущал эту фальшь.

«Жизнь тяжела и непредсказуема», «времена не выбирают», «не верь, не бойся, не проси», «Бог терпел и нам велел» – все эти готовые, тысячу раз прокрученные в голове утверждения давно уже не были для него фундаментом внутренней жизни. И чем умнее, чем законченнее, чем лапидарнее было такое умозаключение, тем сильнее оно раздражало Аргунова именно своей фальшью, хотя, по сути своей, было верно. И в этом заключался весь парадокс.

Он понимал, что пустое умничанье – тупиковый путь развития как человечества вообще, так и конкретного человека в частности. Ведь сколько существует людей, которые не воспринимают это умничанье, не читают книг, не слушают хорошей музыки, равнодушны к изобразительному искусству, науке, философии, вообще равнодушны к высшим проявлениям человеческого духа, и тем не менее эти-то люди как раз часто и бывают особенно жизнерадостны и счастливы.

Все чаще и чаще он чувствовал шаткую почву под ногами и в ужасе осознавал, что ему не на что опереться. Мир, казалось, летел в тартарары. Иногда Аргунов внушал себе, что все вовсе не так, совсем даже не так, что это не тот объективный, сегодняшний мир летит в Никуда, а тот, который существовал раньше и которого никогда уже не будет – тот мир, который он сам придумал для себя.

Этой весной произошло событие, которое нельзя было считать значительным, однако своей внутренней символикой оно обострило те самые противоречия, которые давно уже омрачали жизнь Аргунова.

На отцовской могиле упал памятник. Упал, разбив ребром одну из гранитных стенок цветника. По-видимому, его подмыло талыми водами.

Памятник был поставлен в августе, и на него еще не кончилась гарантия.

Что вы от меня хотите, – отвечал Аргунову бойкий и розовощекий кладбищенский служащий, чем-то напоминающий поросенка, когда Михаил Петрович усомнился в правильности установки памятника. – Я ведь его не ронял. А поставили его летом правильно, по инструкции, как и полагается – на трубах. Я же не виноват, что здесь почва под ногами ходит.

Как это ходит? – не понял Михаил Петрович.

А так – ходит! Почва шаткая.

Ушлый ритуальщик и представить себе не мог, какое глубокое впечатление произведут его слова на этого лохастого очкастого мужичка, одетого в потрепанный джинсовый костюм с дырками на локтях и коленях.

«Шаткая почва». Это словосочетание не давало Михаилу Петровичу покоя, преследовало его, обретая все новые и новые переносные значения.

Однажды, проснувшись утром, он вдруг понял, что кладбищенский клерк не сказал ничего нового. Аргунов всю жизнь прошагал по шаткой почве, всю жизнь чувствовал колебание непокорной земли под нестойкими ногами, а теперь это колебание выросло до фантастических размеров, и бедному писателю стало совсем не по себе.

Пожалуй, не было ни одной сферы в жизни, в которой бы Михаил Петрович не разочаровался, и это не могло его особенно радовать.

Но, с другой стороны, не было и ни одного дела, которому бы он мог отдаться полностью, без оглядки.

Михаил Петрович был одаренным, даже талантливым прозаиком, но сам он никогда себя писателем не называл, поскольку понимал, что в народном сознании писателями могут быть только Пушкин и Лев Толстой. Однако такое реальное отношение к своему писательству сыграло с Аргуновым злую шутку. Поскольку сам он не произнес волшебные слова, эти пресловутые «крекс-пекс-фекс», гипноз массового читателя так и не состоялся.

Однако чем старше становился Михаил Петрович, чем лучше он писал, тем больше публикаций у него появлялось, чем больше премий ему удалось получить, тем ощутимее становилось поле отчуждения между ним и его коллегами.

Он уже давно дорос до той стадии развития, когда собственное имя, набранное типографским шрифтом, не вызывает бурных эмоций. Творчество для него стало чем-то очень личным и в то же время единственным каналом, при помощи которого невоцерковленный Аргунов общался с Богом.

 

2

 

Виктор Ксенофонтович с детства любил все красивое, и животная грубость окружающей жизни сильно ранила его тонкую душу. Эта грубость была отвратительна ему с детских лет, и спасался он от нее только чтением и одинокими прогулками по окскому берегу.

Жизнью в районном городке он тяготился. Друзей настоящих у него никогда не было. После окончания строительного техникума женился на девушке из областного центра, затем, разочаровавшись в работе строителя, поступил в культпросветучилище, а потом и в Казанский институт культуры, где учился заочно.

Но все это была только внешняя канва его жизни. Внутренняя жизнь Вити Семенычева была известна только ему, и он тщательно скрывал ее от жены и сослуживцев.

Жену он не любил, да и она давно уже не испытывала к Вите теплых чувств. Они жили, как живут соседи – почти не ругаясь, но и не влезая в жизнь друг друга. Валентина Ивановна относилась к Виктору как к большому ребенку – незлобивому, странному, но в то же время чужому. Если бы у них были дети, тогда, конечно, Валя не считала бы свою жизнь неудачной да и к недостаткам мужа относилась бы куда спокойнее, терпимее.

А какие недостатки были у Виктора? Если бы этот вопрос задали его коллегам по библиотеке, то многие из них только пожали плечами. Похоже, что недостатков у Семенычева совсем не было. Тихий, незлобивый с виду человек, редактор невзрачных сборников научных трудов библиотеки, руководитель редакционно-издательского отдела, именуемого коллегами не иначе как «РИО». Знали, что он пишет унылые, не всегда хорошо зарифмованные стихи, изредка публикующиеся в местной периодике, что живет в крошечной однокомнатной квартирке со злобной, сварливой женщиной.

Семенычев никогда никому не сделал ничего плохого, да он и не способен был на плохой и подлый поступок, но тем не менее его не любили.

За что не любили? Наверное, за отстраненность, необщительность. За то, что уходил с работы ровно в семнадцать часов, ни разу не задержавшись, что на производственных собраниях чаще отмалчивался, криво и виновато улыбаясь.

Правда, с работой он справлялся. Но и работа у Виктора была несложная, и до пяти вечера совсем не обязательно было в библиотеке сидеть, можно было и раньше сделать свое дело и идти домой со спокойной совестью. Надзирателей у него не было. Но Семенычев не мог уйти с работы раньше. Он не мог нарушить дисциплину.

Единственный мужчина в большом коллективе библиотеки (за исключением охранников и сантехника), Витя совершенно не интересовал женщин – ни как человек, ни как мужчина.

Некоторые считали его странным, чуть ли не шизофреником.

И тем не менее Семенычев-то как раз был человеком нормальным, даже более чем нормальным. Он был посредственным. И эта его посредственность, серость, ограниченность выявлялась во всем – и в манере говорить, и в болтающихся на ниточках пуговицах старомодного пиджака, и в треснутых очках, замотанных синей изолентой, и в тех брошюрках на кривых тонких скрепках, которые он вместе с прыщавой девушкой Лизой, страдающей детским церебральным параличом, печатал на ротапринте.

Чем посредственней казался Семенычев окружающим, чем бледнее и карикатурнее казалась его убогая жизнь, тем напряженней, тем истинней и безыскусней была у него жизнь внутренняя.

Имелась у него еще одна беда, которую он вовсе не считал бедою. Тонкое восприятие мира, данное ему от рождения, Витя неправильно связал со способностями писать об этом мире. Литературного дара у него явно не было, но осознать это Виктор Ксенофонтович не мог.

Казалось ему, что если он так глубоко чувствует природу и стихи других людей, то писать он явно может, и не хуже, чем другие.

Валентина Ивановна читала его стихи, и они ей не нравились. Не нравились вовсе не потому, что она понимала, что они плохие. Стихи не могли нравиться Валентине Ивановне по определению, поскольку она вообще не понимала, зачем люди пишут в рифму, когда все может быть понятно и без нее. Она читала разве что женские романы и кулинарные книги.

Как мы писали, Валя давно уже не любила мужа, но все же не была к его судьбе полностью равнодушна, поскольку их связывали долгие годы совместной жизни.

Ну что ты всегда один да один! – сказала она ему как-то. – Ты же стихи пишешь! А в нашем городе есть писатели. Я вот слыхала, кто-то на улице кричал в микрофон: «союз писателей, союз писателей!» Выступали какие-то длинноволосые очкастые мужички. Один даже на гитаре играл и пел. Я постояла, послушала. Пойди к ним, пусть они тебя в свой союз запишут. Будете друг дружке стихи читать. Все же лучше, чем по берегу одному шататься. Там шпана одна собирается, а тут люди культурные, с образованием, при книгах к тому же.

И Виктор Ксенофонтович внял ее словам, зашел в местное отделение Союза писателей, поскольку и находилось оно неподалеку от окского берега, по которому он часто одиноко прогуливался.

В небольшой комнатке, с пола до потолка увешанной грамотами в красивых разноцветных рамках, сидел, глядя на тусклый экран монитора, седовласый человек, одетый в клетчатую домашнюю рубашку и потертые джинсы.

Николай Степанович был явно не в духе. А надо сказать, что этот самый Николай Степанович, председатель правления писательской организации, и пришедший к нему Виктор Ксенофонтович, не только родились под одним знаком зодиака. Они были похожи во всем и различались только мерой посредственности. Если Николай Степанович представлял собой посредственность среднего уровня, то Витя был уже ниже всякого уровня, но при этом он тоже был посредственностью

Нельзя быть слегка посредственным, как нельзя быть немного беременной – возразит, наверное, читатель, и будет прав. Но мы живем в мире парадоксов, и с этим утверждением никакой здравомыслящий читатель спорить не будет, поскольку это факт эмпирический. И один из парадоксов, действительно, заключается в том, что нельзя быть «немного посредственным», и в то же время уровни посредственности все же можно обозначить, во всяком случае вчерне.

Николай Степанович увидел робкого человека в старомодном мятом пиджаке, и ему сразу этот человек понравился. Во-первых, тем, что было в нем что-то узнаваемое, застенчивость была какая-то, скромность. Он не открывал дверь ногой и, по-видимому, имел уважение к Николаю Степановичу.

А последнее время Николай Степанович сильно переживал из-за того, что его перестали уважать. Сказать по правде, его и раньше-то никто особенно не уважал. Но в молодости Николай Степанович еще не хотел, чтобы его сильно уважали и всегда оказывали ему знаки уважения. Молодых людей и не надо уважать, они сами должны уважать старших.

И вот наступило такое время, когда Николай Степанович явно перешел в разряд старших, но тем не менее уважение к нему почему-то не родилось, не возникло само по себе, просто так, «по умолчанию», как говорят программисты.

Он не принадлежал к тому типу людей, которые привыкли винить во всем себя и только себя. Николай Степанович был убежден, что во всех его неудачах виноваты другие люди – амбициозные политики, развалившие великую державу, а вкупе с ней и возможность зарабатывать деньги литературным трудом, всевозможные завистники и интриганы, областные власти, не желающие оплачивать издания его бессмертных произведений.

Посмотреть же со стороны на свои произведения он не мог. Считающий себя прозаиком Николай Степанович не писал ни романов, ни повестей, ни рассказов. Он производил на свет однообразные скучные «очерки», в которых неизменно склонял слово «духовность».

Витя Семенычев тоже не мог посмотреть со стороны на свои стихи, но, в отличие от Николая Степановича, он вовсе не хотел их публиковать, не было у него такого желания. И писателем он быть вовсе не хотел. Просто ему надоело одному ходить по бетонной набережной и захотелось прочитать свои стихи этому благообразному, обстоятельному, седому мужчине, к тому же писателю.

Так получилось, что в этот день Витя прочитал Николаю Степановичу не только свои стихи, но и рассказал, что, кроме стихов, его ничего не интересует. Работу свою он не любит, жена давно раздражает его своей тупостью, а детей у него нет.

Николай Степанович предложил ему выпить водки. Витя почти не пил в реальной жизни, но здесь, в этой комнатке, обвешанной грамотами, все было совсем по-другому. Здесь было тепло и уютно, как дома. Более того – здесь было даже лучше, чем дома.

Водка быстро ударила в голову, и Витя почувствовал, как его тоска ушла куда-то.

С тех пор он стал заходить в писательскую организацию и редко там видел кого-нибудь, кроме Николая Степановича. Они каждый раз выпивали, и каждый раз Витя ощущал под грудиной какой-то теплый, нежный комок, который говорил ему: «Не все так плохо, браток, не все так плохо».

Николай Степанович почти всегда вещал о себе, о своих многочисленных врагах, мешающих ему создавать и культивировать духовность, но Витя не слушал его. Ему нравилось только читать стихи и ощущать комок под грудиной.

Зря ты туда ходишь, – заявила ему как-то Валентина Ивановна. – Алкашом тебя эти писатели заделают. Сами-то небось горькие пьяницы. Прости ты меня, что дала тебе дурной совет – направила в их заведение. Не знала я, что там алконавты одни.

Но Витя не слушал жену. Мало ли что кудахчет эта рябая курица! Ей бы яйца нести, но она не может. Ни роду ни плоду. Бесплодная смоковница. У него хоть стихи есть. А она только женские романы листает, лузгает семечки подсолнуха да в телевизор пялится

Однажды Николай Степанович предложил Вите издать книжку стихов.

Не беспокойся, я спонсоров найду. Есть у меня меценат один, который мне с журналом помогает, он депутат городской думы и доктор наук. Экономических. Умный мужик, понимает, что духовность поддерживать надо! Он и сам неплохие стихи пишет. Хуже, конечно, чем мы, профессионалы. Но что с него взять – депутат, профессор!

Витя сильно удивился, что у него может быть своя книга, но послушался Николая Степановича, отправил ему сотню стихотворений по электронной почте, а месяца через два держал уже в руках изящно изданную, пахнущую типографской краской тонкую книжечку. И название у книжечки было самое что ни на есть поэтическое – «Вдохновение».

Книжка произвела огромное впечатление на Валентину Ивановну. Когда те же самые стихи были накарябаны шариковой ручкой в дешевом блокноте, они производили совсем не то впечатление. А тут… книга. Книга! Как у настоящего писателя.

«Кто знает, может быть, Витёк-то мой действительно хорошо пишет, раз ему книжку издали? – думала она. – Впрочем, какая нам польза от этого, коли за книги деньги не плотят (она именно так, через «о», произносила это слово).

Скажи-ка, Виктор Батькович, – изрекла она однажды, – а почему это вдруг депутат за твою книжку свои башли выложил? Понравились ему стишки, что ли?

Ты, Валя, совсем не понимаешь спонсоров, – ответил Виктор. – Книжку он вообще читать не будет. Но он считает, что должен поддерживать поэзию. У него убеждения такие, принципы!

«Поддерживать поэзию… – подумала Валентина Ивановна. – Зачем ее поддерживать? Вот чистоту поддерживать надо. А поэзию? Какой с нее прок?»

Однако Валентина Ивановна не была такой уж ограниченной, как может показаться читателю. Если она чего-то не понимала, то часто винила в этом прежде всего себя. Решила она (и совершенно справедливо!), что если поэзию кто-то поддерживает, то так и должно быть. Значит, не должна эта самая поэзия пропадать только из-за того, что ей, Валентине Батьковне, она как телеге пятое колесо. Стало быть, стишки Витькины кому-то нужны.

Через месяц после выхода книжки, очередной раз распивая водку в своем кабинете в небольшой компании членов правления, а точнее, пожилых морщинистых мужичков в советских пиджаках, обильно усыпанных перхотью, Николай Степанович предложил принять Виктора Ксенофонтовича в Союз писателей.

Книжка у него уже есть, – добавил он. – Примем его?

Принимать мы можем только на общем собрании, – возразил прозаик Метнев .

Ну вот и примем, – ответил Николай Степанович. – Открытым голосованием. Никто против него голосовать не будет. Ты сам-то хочешь к нам?

Витя был честным человеком. Он не понимал, зачем ему нужно вступать в Союз писателей. Ведь пить водку с Николаем Степановичем можно и без этого. Но он чувствовал, какого ответа от него ждут, и ответил:

Хочу.

 

3

 

Аргунов не хотел идти на собрание. Он уже давно разочаровался в Союзе как в организации мертвой, формальной, ничем не желающей помочь писателю. И все же не мог полностью оторвать себя от старенького, с обваливающейся штукатуркой, двухэтажного особнячка на набережной Оки, построенного знаменитым в свое время в городе купцом-тугодумом, крестившим высокий морщинистый лоб двумя кривыми корявыми перстами. Здесь прошли юность, молодость, да и зрелые годы Аргунова

Теперь там все изменилось, даже машину поставить было негде. Повсюду красовались наглые знаки платных парковок, появились новые кафе и магазины. И ничто уже не напоминало время благообразного и степенного купца-старообрядца, отдавшего свой дом городской думе и построившего в городе несколько ночлежек и вдовьих приютов.

Весь этот квартал, расположенный неподалеку от речного вокзала, полностью преобразился. Стены домов обделали разноцветным декоративным кирпичом, а кое-где облицевали гранитом и мрамором. На набережной исчезли ужасающие ямы.

Но чем ровнее, чем красивей становилось дорожное покрытие набережной Оки и прилегающих к ним кварталов, тем отчетливей ощущал Аргунов шаткую почву под ногами. Казалось ему, что скоро, совсем скоро наступит такой момент, когда все эти современные строения, как неустойчивые карточные домики, упадут и обратятся в прах

Он не появлялся в этом здании более года. И совсем не потому, что люди в мятых пиджаках, входящие в правление и возглавлявший это самое правление седовласый и благообразный Николай Степанович были ему как-то особенно неприятны. Скорей всего, он просто чувствовал, что та самая «духовность», о которой постоянно говорил председатель, сродни сухим дохлым мухам, валяющимся между рамами. А мертвечина была ему не по душе.

На старом потрескавшемся пианино лежало несколько самодельных книжечек на скрепках, и одна из них была Витина книжка, то самое «Вдохновение», которое выпустил Николай Степанович на деньги депутата-сочинителя.

Почитав стихи, Аргунов вновь почувствовал, как под его ногами ходит земля. С одной стороны, совсем не было ничего ужасного в том, что эти беспомощные тексты были набраны типографским шрифтом. Но с другой стороны, очень понятной Аргунову, вся история изящной словесности как нашего отечества, так и других стран ярко свидетельствовала о том, что именно такие произведения и не должны как раз этим самым типографским шрифтом набираться. Они имели полное право существовать на поздравительных открытках, в блокнотах, альбомах, ученических тетрадках, даже в загадочном и до конца не понятном Михаилу Петровичу интернете. Но никак не в книге, поскольку книга – вещь особая, святая для нас. Это ощущение было для Аргунова настолько органичным, настолько продиктованным его предыдущей жизнью, что он посчитал книжечку Вити какой-то ошибкой, нелепой шуткой, чем-то таким, чем заниматься кощунственно.

Михаил Петрович узнал, что кроме этого Вити планируется «вступить» в союз еще восемь человек – шесть поэтов и двух очеркистов, пишущих, разумеется, о духовности. Голосовать против этих людей Аргунов не хотел – ему не нужны были враги. Но голосовать за них он не мог тем более. Что оставалось делать?

«Сейчас я скажу, что буду воздерживаться, поскольку не читал этих книг», – подумал Михаил Петрович. Но тут же поймал себя на том, что и в воздержании от голосования содержится какая-то чудовищная неправда.

Он пошел в туалет по гнилым, колеблющимся доскам, и ощущение шаткой почвы вновь овладело всем его существом, и он почувствовал, как закружилась у него голова.

Зачем, зачем, Миша? Зачем ты полез на эту карусель? Ведь эта карусель для больших детишек, а ты еще маленький, маленький… Он отчетливо услыхал мамин голос, вспомнил, как остро пахла резеда в городском парке, вспомнил эти ужасные карусели, окурки на земле, коричневатую бутылку из-под лимонада «Буратино» с отколотым горлышком. Зачем-то ее бросили прямо в клумбу, прямо в резеду и анютины глазки. Зачем, зачем? Разве так можно? Да и почва-то у нас шаткая, шаткая.

В туалете Михаил Петрович умылся, посмотрел в небольшое зеркальце над раковиной, медленно причесал волосы деревянной расческой с надписью «Из Сибири – с любовью!» и окончательно пришел в себя. Нет, все не так. Ничего ужасного не произошло! Он совсем не изменился! Совсем не изменился! Изменился мир, который его окружает.

Вот где собака зарыта! Так что он, Миша Аргунов, совсем не виноват в той карусели, в той чудовищной свистопляске, охватившей всю нашу землю.

Он понял, что надо делать.

Аргунов тихо прикрыл дверь туалета, тихонько прошел мимо актового зала, где уже началось собрание и где седовласый председатель что-то бубнил загробным голосом, как будто читал псалтырь возле покойника.

Спустился по лестнице, вышел на берег Оки.

На набережной стоял пухлый гаишник с мешками под глазами и смотрел с видом римского патриция на то, как эвакуатор поднимает не по закону припаркованное авто. Машина чуть раскачивалась на крючьях.

Аргунов широкими шагами шел по набережной. До того места, где он оставил свой автомобиль, было не меньше километра. Ничего страшного! Ведь его машину еще не забрали!

И плевать ему было на гаишников, на Союз писателей, на шаткую почву!

У него пока еще было его творчество, отобрать которое никто не в силах.

 


1 Это смешно, Рудаков (фр.).

 

2 Завтра на парад идти (фр.).

 

3 В панталонах (фр.)!