Пылали в скверах костров кораллы

Пылали в скверах костров кораллы

Стихи

Воспоминание

 

Мы были дети. Я в жёлтом платье.

На закате,

Огненном, как волосы мамы.

Она шла рядом, и муж её третий,

Глупый от счастья и птичьего гама,

Смеялся, ещё не начав анекдота.

А мы с тобой обсуждали тучу,

И дворник делал свою работу,

Сметая осень в большую кучу.

И парк качался, хмельной от мира.

Он был спокойный, сырой и старый.

 

А ты косился на двери тира.

Я помню, было тепло и пусто,

И липко пальцам от сладкой ваты.

Пылало солнце в маминых бусах,

А ты был самым любимым братом.

 

 

Простая история

 

Ты долго шарф наматывал на шею,

Ты долго подбирал слова,

Но лишь сказал: «Да, ты была права,

Быть лучше не смогу и не сумею,

Уйду и одиноким постарею», –

Ушёл. Часы показывали – два.

А в восемь вечера я ехала с работы,

Мир двигался в автобусном окне:

Ты шёл с другой –

свободный, беззаботный,

Наверное, не помня обо мне.

В автобусе гудело и шумело,

Я плакала, перчатку смяв в комок.

«Вам плохо?» –

«Да кому какое дело!» –

«Не надо. Вот, возьмите мой платок».

А в девять я надела новый плащик,

Такси уже подъехало, и вот…

Ты, мой другой,

взволнованный, как мальчик,

Стоишь с большим букетом у ворот.

 

 

Мечта

 

Пить кофе на ходу – дурацкая привычка.

Среда и суета, маршрут: «Работа – дом»,

Весна ведёт себя как истеричка,

Бросаясь мокрым снегом и дождём.

 

Гремят усталые маршрутки на дороге,

Бетонно-серый день повис, как пелена,

А я хочу гулять под звёздами Ван Гога,

Держа в руке цветок или бокал вина.

 

Пусть это будет где-нибудь во Франции,

Пусть светят фонари и скрипка душу рвёт,

Пьяняще пахнет белая акация,

Она сейчас, должно быть, там цветёт.

 

Идти легко, как облаков, касаться

Ногами в туфельках мощёной мостовой,

И ничего на свете не бояться…

А рядом ты – смешной и молодой.

 

Но не спастись от злого неуюта,

Не одолеть простуду и долги,

Дни копятся, как грязная посуда,

И под глазами тёмные круги.

 

Да, надо быть терпимей и мудрее,

И быть сильнее этой маяты.

Блажен, кто верует, а значит, буду верить,

Идя к мечте, спасаясь от мечты.

 

 

Диагноз

 

Стихи меня всё душат,

всё душу мне грызут.

Внутри меня всё кружат,

наружу не идут.

 

Что с ними делать, доктор?

Ведь тошно мне от них!

А доктор (он был добрый)

сказал: «Читай других».

 

Бери, сказал, нетленку.

Помогут – Пушкин, Фет,

а на ночь – Евтушенко,

у них побочки нет.

 

О, не была ты горькой,

лирическая смесь!

Я поняла, насколько

люблю свою болезнь.

 

Я, как в лесу, бродила

меж смыслов, ритмов, снов,

Стихи не шли, но сила

копилась для стихов.

 

И вот однажды снова

я к доктору пришла.

Свой сборник положила

ему на край стола.

 

 

Шкаф

 

Как-то баба Маша свой открыла шкаф,

и оттуда выпорхнул лёгкий синий шарф.

И ещё нашёлся настоящий клад –

сумочка и шляпка, на которой бант.

Шкаф у бабы Маши – знаете какой?

Строгий, необъятный, с тихой глубиной.

Он – машина времени, странное бюро,

что порой такое выдаёт добро!

Чаще-то, конечно, всякое старьё,

штопаные кофты, серое бельё…

Вдруг из недр тёмных явятся на свет

маленькие туфли, бархатный жакет,

шёлковая блузка, парочка платков

с тонким ароматом плесени и снов.

Что это? Откуда? Некому сказать.

Долго любоваться, снова в шкаф убрать.

Утром к бабе Маше приходила врач

И сказала: «Пенсию больше в шкаф не прячь».

И дала таблетки, чтобы лучше спать,

и ещё сказала: «Не сдавайся, мать».

А потом явился внук, а может, сын,

баба Маша помнила – он у ней один.

Он в шкафу копался, дверцы распластав,

на полу валялся лёгкий синий шарф.

Шкаф стонал и вздрагивал, тикали часы,

нервничал, ругался внук, а может, сын.

А потом затихло. Тишина и свет.

Сумочка и шляпка, бархатный жакет,

золотые волосы и летящий шаг,

заперто плохое в старый тёмный шкаф.

Солнечная улица, чьи-то голоса,

и его улыбка, и его глаза.

Он сказал ей: «Вместе будем до седин,

и у нас родится лучший в мире сын».

И на сердце Маши – только благодать,

и уже не страшно жить и умирать.

 

* * *

Хочу, чтоб снег валил, валил, валил,

Чтобы собой закрыл всю грязь и слякоть.

Чтоб он, как белый кот, вошёл в наш мир,

Приумножая тишину и мягкость.

 

Пусть снег поставит суету на «стоп»,

Даст ощутить простую прелесть скуки.

Чтобы пойти во двор, упасть в сугроб,

Как в детстве, широко раскинуть руки.

 

Чтоб пили мы потом несладкий чай

С лимоном и, наверное, с вареньем,

Чтоб свет горел, чтоб телефон молчал,

Чтоб сохли варежки на батарее.

 

Пусть снег засыплет путь в наш тихий дом,

Запеленает нас, обнимет крепко,

Пусть скажет он: «Оставлю вас вдвоём,

ведь вы вдвоём бываете так редко».

 

Снег – соль земли, крылатый белый бог,

Рассыпься, огради холодным пленом,

Спаси от обесснеженности злой,

От наготы ноябрьского тлена.

 

Так хорошо в окно на снег смотреть,

Как заполняет он собой окрестность,

Ах, если б мог он душу отбелить,

вернув ей чистоту и легковесность….

 

 

Мы постареем

 

Мы постареем в горной деревеньке,

В избушке с чистой печью-камельком,

Где верный пёс задремлет на ступеньке,

Где будет пахнуть хлебом и дождём.

Где хлябь дорог не просыхает летом,

И пчёлы жалят ласково, без зла,

Здесь буду я идти в косынке светлой,

Встречать своих коров на край села.

Наверное, ты бороду отпустишь,

Ах, как же седина твоя бела!

Мы будем жить без радости и грусти,

Не помня дня недели и числа.

На лавочке мы сядем у забора

И будем отдыхать от суеты.

И путников встречать, идущих в горы,

С бидончиком берёзовой воды.

Нас жизни лихо больше не закрутит,

Оно своё получит до того,

Нас будут уважать в округе люди,

И думать, что нам, верно, лет по сто.

Когда наш век закончится однажды,

На поминках напьются мужики,

И кто-нибудь с улыбкой грусти скажет:

«Хорошие вы были, старики».

 

 

Монро на балконе

 

От виски с содовой

Ты стала трезвая,

Ты стала странная.

Под небом города,

Исполосованном

Аэропланами.

 

Петь будешь вечно ты

Осточертевшее «Пупупиду».

А ведь хотела же

Оставить в вечности

Совсем не ту.

 

О, слава бренная!

Живёшь, как пленная.

Лишь знай играй.

Не надо, Мэрилин,

Так завороженно

Смотреть за край.

 

Ты вся с иголочки,

А всюду сволочи.

Не жизнь, а ад.

Спокойней, Мэрилин,

Достань из сумочки

Барбитурат.

 

Сбежать куда-нибудь,

Закрыв под шарфиком

Сожжённый блонд…

Фотограф требует

Смеяться в камеру.

Затвора взвод.

 

 

Однажды ночью

 

По мотивам истории ветерана

Великой Отечественной войны

 

Иван Петрович очень рано встал,

Иван Петрович снова плохо спал,

Ему приснился 43-й год,

Ему приснился Белорусский фронт.

Нет, ему снилась вовсе не война,

А та, о ком не ведала жена,

О ком он помнит семь десятков лет,

Всё думает – живая или нет?

Её глаза – два чёрных уголька,

Тесьма в косе и запах молока…

И россыпь звёзд, и влажная трава,

И шелест слов, горячих, как смола.

«Я так люблю тебя, я так люблю,

Не смей погибнуть в завтрашнем бою!»

И ток от рук, её дыханья шум:

«Вернись живым, и я тебе рожу».

Был страшен бой – кровавый ураган.

В нём ранен был, но был спасён Иван.

В санбате он, с повязкой на груди,

Молил сестру: «Найди её, найди!».

Но не нашли, искали – не нашли,

Да где найдёшь, селение – сожгли.

С тех пор и снится… Семь десятков лет

К нему приходит тёмный силуэт,

И память ворошит, и душу рвёт.

«А вдруг жива? А вдруг ещё живёт?»

Иван Петрович очень рано встал.

Жена спала под грудой одеял.

Он в полутьме пробрался на балкон,

Где дождь трещал, как старый патефон.

Неспешно сигарету сунул в рот –

«А вдруг жива? А вдруг ещё живёт?».

О, как хотелось, чтоб она жила,

Чтоб до седин она свой путь прошла,

До правнуков, до свадьбы золотой.

До грани, до усталости земной.

Чтоб помнила, чтоб пронесла сквозь сны

Вкус поцелуя с горечью войны.

Горит фонарь и ноет голова,

Проходит ночь, и жизнь почти прошла.

Лишь две звезды блестят издалека –

Два чёрных, негасимых уголька.