Рассказы
Рассказы
Дом
1.
Первое, что увидела Саша после пробуждения, − яркий квадрат окна с дребезжащим светом. Её почти подняли с кровати, схватили за руку, вытолкнули из комнаты, через зал − на кухню. Она налила себе чай в разноцветную глиняную кружку с обломанной ручкой, взяла из холодильника клубничный йогурт, хлеб с маслом, посыпала кусок сахаром, представив, что это снег, и села за стол возле печи. Всё было заставлено сложенными чемоданами, коробками, ящиками, и Саше достался угол, в котором она могла поставить ноги только у створки печи, где лежали ещё не подметённые хлопья бумаги, золы, выпавший из железного ведра уголь. Поэтому Саша поджала ноги в шерстяных носках под себя, отчего стала в несколько раз выше. Она медленно размешивала чай маленькой ложкой. Ей казалось, что сидеть в такой позе долго нельзя, сейчас придут мама или бабушка и скажут: «Сядь нормально», или «Это что ещё такое», или «Ты почему так сидишь? Сколько можно тебе говорить». Но вот мелькала мама с бледным лицом, за ней на кухню заходила бабушка в махровом халате цвета зубной пасты, халат с расходящейся молнией, аккуратно сцепленной небольшой булавкой, и обе они не обращали на Сашу внимания, заходили «по делу»: взять тряпку, чтобы протереть мебель, взять ножницы, чтобы отрезать двусторонний скотч, которым обклеивают шкафы и от которого впоследствии на деревянной поверхности остаются шрамы; приходится поворачивать шкафы так, чтобы следы клея были совсем незаметны или, в крайнем случае, закрашивать их коричневыми фломастерами, приклеивать что-нибудь сверху: картину, зеркало, календарь.
Допив чай, Саша включила ледяную водопроводную воду, от которой болели руки и появлялись цыпки. Она сжала ими вафельное полотенце и стояла так несколько секунд, чувствуя, как пальцы становятся красными, боль постепенно уходит.
− Умылась? − спросила мама не своим голосом. Саша испуганно обернулась.
− Да…
− Хорошо, иди, одевайся. Всё уже сложено. Я оставила тебе на диване вещи.
Саша вернулась в свою комнату, нехотя надела приготовленные колготки. Они были в разноцветную полоску, и Саша считала их слишком детскими. Её одноклассницы, например, давно носили только чёрные матовые колготки или коричневые блестящие с эффектом загара. И когда Саша сверху надела джинсы, спрятавшие праздничный вид колготок, она почувствовала лёгкость, радость, тут же просунула руки, голову в майку, накинула кофту и выбежала с рюкзаком в прихожую. Она посмотрела на себя в зеркальном отражении, с улыбкой кивнула, словно убедившись, что это она и есть, со вчерашнего дня мало чего изменилось. Такое же белое, как холст, лицо с нарисованными серыми глазами.
− Ты сегодня не заплелась, − сказала мама.
− Я пойду так. Вы с бабушкой заняты…
− Да, сегодня не до этого.
И Саша снова почувствовала приятную лёгкость, свободу, словно в её замкнутый мир ворвался волшебный весенний ветер.
− Пока, − сказала Саша, открывая входную дверь.
− Пока, удачи.
Она вышла на недостроенную веранду, на сквозняк, потому что вместо окон были прямоугольные дыры, закрытые кровлей, пахло шпалами и влажной землёй, из стен всюду торчала пакля, пол из тоненьких досок был сделан только до середины, после чего шёл обрыв, в который Саша любила прыгать, но она повернула направо, чтобы выйти на улицу через кладовку. Это небольшая тёмная комната с полками по двум сторонам, поверх которых, как два паруса, надувались старые шторы. Если их отодвинуть, можно было увидеть ящики с рассортированными гвоздями, инструментами, банки с вареньем, большую Сашину куклу, стопку тряпок, которые бабушка хранила для пэчворка; сшитые на чей-то юбилей цыганские юбки, в которые потом наряжалась Саша, бегала по двору, кружилась, воображая себя Кармелитой, от которых пахло сладкой сыростью и сухим мылом.
Она распахнула дверь. Ничего не было видно. Густой туман скрывал их баню, находившуюся в двадцати шагах от крыльца. Саша различала только ржавый осколок трубы и какое-то мягкое движение в воздухе. Суженные зрачки тумана, похожие на змеиные, следили за ней, шуршание травы превращалось в шипение. Саша очень медленно опустилась на ступень ниже, ощущая, как туман кольцами оплетает её с ног до головы, ещё несколько минут, и он убьёт её острыми клыками, ядом. Саша присела на корточки и прижалась к шершавой, облупившейся стене.
Навстречу ей выбежала кошка со слегка расширенными зрачками, пушистая, в тёмно-серую полоску. Саша взяла её себе на колени.
− Господи, Еся, как ты меня напугала! Хочешь домой, ну иди, иди…
Кошка с капельками росы на шерсти так же плавно и быстро скрылась в тёмном проёме кладовки.
Саша наконец спустилась с лестницы, отломила несколько листьев мяты, стала жевать их, ощущая ребристую зелёную прохладу. Хруст гравия под ногами сменился бесшумными шагами по глине, по привезённому для строительства песку, затем обратился в скрип деревянной лакированной калитки. Саша шла по дороге в никуда. В тумане можно было плыть, как в облаках, мимо неё уже проплыли соседская цепная собака, черёмуха, краснощёкий мальчик на велосипеде. Наверху, как бубен, звенела луна в полупрозрачном дыме. Этот звон напоминал Саше о платье из конфетных фантиков, которое бабушка обещала ей сшить к новогодней ёлке в школе, если Саша будет отдавать ей обёртки от леденцов и шоколадных батончиков, и Саша отдавала несколько месяцев. И теперь Саша не знала, ей жаль больше бабушку, с которой они скоро расстанутся навсегда, или несшитое блестящее платье?
В школе её встретила подружка Люба с белой длинной косой. Уроков уже не было. Только классный час перед осенними каникулами.
− Смотри, что мне подарили, − сказала Люба, вытаскивая из сумки большую ракушку.
− О, это откуда? − спросила Саша.
− Это мне брат привёз с моря. − Люба по привычке грызла ногти и смотрела на Сашу светло-зелёными, как травяной чай, глазами, над которыми − серебряные, сросшиеся посередине, брови.
− Можно послушать?
− Да.
Саша прижала к щеке закрученную в спираль раковину, и услышала тихий спокойный гул, словно доносящийся из древней пещеры.
− Слышишь волны? − спросила Люба, умирая от нетерпения тоже послушать.
− Не знаю. Я не была на море.
− Так я тоже, только на нашем озере, помнишь, я тебе говорила… − продолжала Люба.
− Да, помню.
− Ну, вот смотри, − Люба выхватила ракушку, прижала к своему уху. − Вот так надо слушать.
− Я так же и слушала.
− Не так. Ты попробуй, как я!
Но Саша уже отвернулась и смотрела в сторону учительницы. Полная женщина с пышными волосами ходила по классу, расписывалась в дневниках.
Люба позвала Сашу три раза.
− Ну хочешь, я тебе подарю эту ракушку? − спросила Люба.
Саша сидела молча, только пошевелила ногами. Тогда Люба незаметно расстегнула Сашин рюкзак и положила туда свой подарок.
Саша решила не говорить свою новость до последнего, будто спрятала её под стеклом в земле, как переливающуюся пуговицу, фигуру из проволоки, маленький ключ от сказочной двери, окрашенной в розовый цвет лаком для ногтей с ацетоном.
На прощание она всё же сказала.
Они шли с Любой возле огороженных школьных клумб, где несколько месяцев назад помогали садить цветы, пололи траву, а теперь на оставшуюся медовую пыльцу слетались дикие осы, пчёлы, белые бабочки. Люба в пожёванной липкой куртке, напоминавшей жвачку, вытирала слёзы.
− Ты хотя бы будешь приезжать в гости?
− Не знаю, как получится, − отвечала Саша.
− То есть вы уезжаете насовсем? − всхлипывала Люба.
Саша старалась не смотреть на неё.
− Да, мы не вернёмся.
После этих слов Люба повисла у Саши на шее и стала ещё громче рыдать. Проходившая мимо учительница физкультуры со свистком, в многолетнем синем костюме, рассмеялась, крикнула Любе:
− Ну ты чего! После каникул же сразу увидитесь! На неделю расстаётесь!
И, словно получив возможность вырваться из рук Любы, Саша отстранилась от неё, сухо сказала:
− Татьяна Владимировна, мы переезжаем в город навсегда.
2.
Туман рассеялся, совсем исчезла луна, и Саша вновь видела обычное расположение зданий, стогов сена, деревьев, словно их кто-то заново набросал карандашом, затем покрыл слоем краски, и теперь они сохнут на ветру, поскрипывая бумажными воротами и качелями. Непривычно лёгкий рюкзак, от которого её не тянуло к земле и не ломило плечи, позволял подпрыгивать, даже бежать, и Саша мгновенно переступала через трещины на асфальте, чувствовала, как ветер расправляет незаплетённые волосы.
Позади таяли: продуктовый магазин, сделанный из большой цистерны, сгорбленная старуха возле высокого тополя, проходящая мимо с телегой дров, сломанный трактор, в котором играли дети, мокрый лай собак. Но увеличивались до бесконечности небо и земля, как голубой и чёрный, с каждым шагом становившиеся резче и ярче, так, что в конце концов Саша видела только эти два цвета.
Громко стуча ботинками, она зашла в прихожую, и вдруг от этого звука раздалось эхо. Она со второго раза развязала шнурки, прошла в зал.
− Диван остаётся. Можешь сидеть пока здесь, − сказала бабушка. Скоро подъедет машина.
− Какая машина? − переспросила Саша.
− Мебель забирать.
Съёжившись, она села на указанное место. Шкафы, связанные друг с другом жёлтым скотчем, стояли у входа, будто с перебинтованной после удара головой, со сломанными руками и выбитой челюстью, в которую вместо зубов вставляют железные гвозди-штыри.
Не было больше запаха мебельной стружки, музыки из колонок домашнего кинотеатра, от детской комнаты остался только потолок, холодные обои, пол без ковра и створка печи, из которой периодически, словно из новогодней хлопушки, вылетали чёрные конфетти угарного газа. После них Сашу полдня тошнило, кружилась голова и першило в горле. На окнах не было тюля и штор, на подоконнике не стоял горшок с рекоставом, цветущим в морозы, не было и растения, которое бабушка называла «Спокойной ночи». Над ним Саша однажды сидела весь вечер, чтобы увидеть, как его листья закроются. Тогда же молча она следила за домом, ожидая того, что стены к ночи вывернутся на левую сторону. Невредимой была только комната бабушки с зелёными обоями и трельяжем, на котором стояла пудра с кисточкой и помада. Это место напоминало летний далёкий остров среди океана.
В зале осталась вышитая крестом картина. Пейзаж в деревянной необработанной раме: фасады разноцветных домов в перспективе, море цветов, льющихся отовсюду, солнечное голубое небо. И если перевернуть канву − узлы красок, разноцветные точки, случайные переплетения линий. Саша часто смотрела на этот рисунок и улыбалась.
Но сейчас вышивка стала лишней, слишком красивой, смеющейся над пустотой дома, хотелось снять её, выбросить, распустить на нитки.
Саша снова вышла на недостроенную веранду, пока никто не видел, босиком, села на край досок так, что у неё свободно свисали ноги над обрывом; чтобы занять себя чем-то, схватила рюкзак, брошенный у двери, и вытащила из него первую попавшуюся вещь. Саша покрутила перед собой ракушку, приоткрыв рот. Затем приложила её к уху − всё тот же гул, только теперь похожий не на пещеру и не на волны, а на эхо в её собственной комнате. Что-то кольнуло в сердце при мысли о Любе, и Саша заплакала, закрыв лицо. Ракушка соскользнула с досок, полетела в обрыв, и уже разбилась на части, когда Саша прыгнула вниз.
Тем же вечером они с мамой сидели на вокзале, в зале ожидания, где у всех обострялся слух, как у первобытных людей, и когда объявляли посадку на поезд, многие из них переставали дышать. Это было заметно по их резко бледнеющим и застывающим в невесомости лицам. Саша доедала невкусную слойку с сыром, купленную в киоске, и читала проплывающие красные строки.
− Вставай, поезд! − спохватилась мама, уже полчаса тщательно следившая за всеми звуками: за шелестом газеты старого дачника, звоном летящих на пол монет, за женским стуком каблуков, за хлопаньем открывающейся-закрывающейся двери. Мама взяла тяжёлую дорожную сумку, Саша − рюкзак, набитый одеждой.
Она замёрзла стоять на ледяном ветру на первом пути, но все думали: только бы не идти по мосту или через рельсы, хотя Саше казалось – она могла бы и перепрыгнуть вагоны или пройти сквозь них, особенно сейчас, когда от неё уже ничего не осталось, кроме холода.
Проводница сверила билеты с паспортом, разорвав билеты сбоку, и Саша в это время чувствовала ком в горле, ей хотелось их сохранить на память такими же, какими они были куплены: с золотистой голографической окружностью, похожей на дорогую печать.
Они поднялись в свой вагон и нашли места: голые в полоску матрасы в полумраке жёлтого света. Поезд тронулся, застучали невидимые колёса, и Саша заметила лёгкий дым, догоняющий их, словно туман. Она снова ехала в никуда и, прислонив руки к двойному стеклу, пыталась на ощупь понять новый дом, который нужно было нарисовать, закрасить гуашью, вылепить его черты из всего, что ей попадётся: из горькой рябины за стеклом, случайно услышанных слов, запаха бензина на заправках и из разноцветных колец бензина в застывших лужах.
Дождь
Начался дождь. А перед этим, пока не застучали капли по кирпичам, пока от песка и от выброшенной у забора сажи не пошёл пар, пока дорога не заблестела глиняной рекой, пока всё не заволокло тёмным, страшным туманом, пока из окна не окликнули: «Домой!»; перед этим она стояла возле белой стены своего дома, которая частично обрушилась, словно сняла кожу, под ней − шершавый цемент. Саша смотрела в чёрное небо, выставив ладони перед собой, и ждала первой воды, как будто во время тысячелетней засухи.
Женщина из соседнего дома бегала босиком по влажной от сырости земле. Она накрывала плёнкой лунку с ростком винограда.
− А правда, что у вас вырастет виноград? − спросила Саша.
− Конечно, вырастет, − ответила женщина.
− С ягодами?
− Нет, у нас условий нет.
− Зачем вы тогда его удобряете и поливаете? Зачем он нужен? − спросила Саша.
− А я смотрю на него и чувствую радость.
Скрип лестницы, ведущей на чердак. Женщина на коленях стояла перед листьями винограда, заслоняя его от ветра. Вдали вертикальные молнии прожигали землю. Вдруг где-то пожар? И прожигали такое же землистое небо. Это хорошо, когда молнии горизонтальные.
Все сидели за своими партами. Смотрели на ливень с пузырями в лужах. Всем было сказано переждать, и одна девочка от каждого грома визжала, пряталась под стол. Саша смеялась над ней. Ведь хотелось, наоборот, выплеснуться, как будто водопад, на велосипеде с горы. Но она бежала по школе, стуча детскими сандалиями о бетонный пол. С расплетённых кос соскользнул бант и упал, словно подстреленная птица. Саша этого не заметила. Она устремилась к знакомому лицу в конце коридора.
− Дедушка! − закричала Саша.
Он подошёл к ней ближе, протянул ей какой-то свёрток.
− Надевай! − сказал он.
− Что это?
− Дождевик.
Полупрозрачный целлофан с капюшоном, как привидение.
− Может, я лучше так пойду? − спросила его Саша.
− Нет.
− Ладно.
И они шли за руку быстрым шагом, охватывая горизонт, грохот, сырой воздух. Хотелось упасть в мокрую траву. Лежать в траве, в укрытии. Провести рукой − порезаться до крови. Ведь через несколько месяцев начнётся тишина. Только ветер будет сдувать воду, стоящую на улице в железном ведре, в ней будет плавать сахар. Вода застынет. Первый снег.
Перед дождём Саша обычно бежала за огород, схватив по дороге книгу, садилась на деревянную лестницу, на пятую ступень. Ветер словно бил её сухой травой по лицу. Она прочитывала пару страниц. А потом начался дождь. Строки расплывались, как будто от слёз. И наступал маленький конец света.
− Ты замечала, что дождь уже не даёт такой свежести, как раньше? − сказал дедушка.
− Как раньше, это когда? − спросила Саша.
− В моём детстве, например.
− Так это когда было!
И однажды был день. Скрипнула калитка.
−Ты куда? В такой ливень! − крикнули Саше.
Но она не остановилась, побежала по глиняной скользкой дороге, по пустыне, где только сплошные горы, огромные горы жёлтого сахара, тускло ведущие в Иерусалим, к запотевшим от свечей комнатам. Ей говорили: «Эту колонну множество веков назад, по легенде, рассекла молния на две половины. Они так и остались». Стоял гул. Святые распадались на маленькие кусочки фрески.
− Почему здесь такой ветер? − спрашивала Саша.
− Сейчас пойдёт дождь.
− Мы в Иерусалиме, и не везёт с погодой.
− Дождь – это очищение.
− Я люблю дождь, − повторяла Саша.
Вспоминался гул света. Очередь в маленькую комнату, где рыдал мужчина, уткнувшись в камень, а его волосы казались золотыми от блеска икон. Всё − тени, даже на солнце − тени.
− А ты помнишь нашу собаку в тот день? Ну, когда было солнечное затмение, − сказала Саша, улыбаясь так широко, что у неё на щеках появились ямочки.
− И что тогда случилось?
− Был час дня, а собака подумала, что уже ночь, и пошла спать в свою будку, − Саша громко засмеялась.
− Да? Что-то такое помню.
Саша стояла с вытянутой рукой и ждала первых капель. Впитывая в себя шелест деревьев, стук упавших на землю яблок, прохладный свет, уже подожжённый на исходе, в свече.
− Что с тобой? − спросил дедушка.
− В смысле? − Саша на него не смотрела.
− Уже ночь, ты чего тут стоишь?
− Сейчас должен начаться дождь.