Журнальный мир

Свобода

Сократ, увидев, как мальчик черпает воду ладонью и пьет из нее, выкинул свою кружку и изрек: «Как много еще вещей, которые мне не нужны».

Кирилл Юрьевич был продвинутым интеллектуалом. И частенько беседовал за рюмкой — бутылкой того-сего с друзьями, такими же любителями пофилософствовать о запредельном и невероятно смелом.

И вот стало ему все больше казаться, что толкуют они об одном и том же, будто люди, что только еще учатся говорить. Говорят, говорят, а о чем — не понятно. Вроде, рассуждают о свободе, зовут к ней. А сами изо дня в день, как зашоренные, ходят на надоевшую работу, выполняют опостылевшие супружеские обязанности с тем, на кого и смотреть уже нет мочи, вздыхают о росте цен, о моде, которой пытаются неустанно следовать, спешат за ней. Все как приклеились к своим привычкам.

— Разве мы свободны? — спросил он тогда себя и сам же откликнулся — Нет! Одно и тоже! — и взмолился: — Господи! Если ты есть! Дай мне свободы на всю катушку! Дай!

Как говорят очевидцы, Бог ему ничего не ответил. Только шваркнуло его то ли молнией, то ли током, когда он хотел включить телевизор, чтобы посмотреть любимый канал «Культура».

А когда он после удара очухался, проморгался, то почувствовал прилив небывалой решимости. И стал изменять свою жизнь самым коренным образом, стремясь к истинной и абсолютной свободе.

Первым делом Кирилл Юрьевич объявил супруге, что немедленно разводиться и уходит. Рвет, так сказать, связи.

— А как же дети? — опешила та.

— Повязали вы меня по рукам и ногам. Житья от вас нет!

Та — в плач:

— Я люблю тебя!

— Это не довод, когда на кону Великая истина.

И уехал в старую квартиру, где жила раньше его престарелая мать. И разбил там телевизор, чтобы не зависеть от чужого навязываемого мнения. И на телефон перестал отвечать потому же, и с соседями говорить не желал, хотя многих знал еще с детства, и было бы очень интересно узнать, что у них теперь происходит. Но нельзя. Он же стремится к свободе. Настоящей. Соседи на него сначала обиделись, потом простили. Мало ли какие у кого заскоки.

А он тем временем стал чувствовать себя все более и более независимым.

Книги выкинул. Стены в серый цвет выкрасил, чтоб глаз не цеплялся за чьи-то рисунки на обоях, не завораживал. Перестал в магазины ходить, не стал больше на транспорте ездить, работу забросил. Деньги выкинул. Начал есть траву, иногда что-то подъедал за бомжами, но гордо сторонился их. Потом прекратил есть вовсе, и воду пить перестал, чтобы от нее не зависеть. Но и этого ему показалось мало.

— Нельзя же быть наполовину свободным, — и сжег квартиру с нажитым скарбом. Правда, с ней сгорел и весь пятиэтажный дом в престижном районе. Но разве это когда-либо останавливало дерзновенных искателей истины и революционеров?

Он стоял счастливый, глядя на огонь, и смеялся:

— Я свободен!

Подумав немного, скинул одежду, чтобы и от нее тоже никак не зависеть, и пошел в лес, где нашел гору с уютной пещеркой, в которой и устроился, как некий восточный монах.

Но тут его снова осенило: а не слишком ли он схож с мыслителями древности? И, поразмыслив, бросил пещеру. И пошел странствовать по миру все дальше и дальше.

Но опять это кого-то сильно напоминало действием. Он тогда остановился. Постоял на камне, на траве, на столбе. Полежал на боку. Но похож был то на столпников, то на Будду. Черт возьми! Сколько это будет продолжаться?

Да и глаза видят, что видят, а не то, что хочется, что нужно. Это же сплошная зависимость от окружающего! От чужого! Да и ноги чувствуют дорогу. Нос улавливает привычные запахи. Что за напасть?! Как от всего оторваться?

И решил он тогда оставить тело навсегда. И оставил. То плакало, просилось назад, молило. Но он был непреклонен, медленно переходя на околоземную орбиту. Но и это уже виделось свысока недостаточно радикальным шагом. Чувствовал он все-таки некоторую привязанность к прекрасной Земле. И потому оторвался от нее и пошел в просторы Вселенной, радуясь, что не зависит от притяжения и привычного воздуха.

— Но я еще ощущаю свет! — воскликнул он уже не понятно чем. И унесся в тень ближайшей планеты. Скрылся.

— Но это уже новая зависимость, — подумалось тут, — от другой планеты. Нельзя же за нее прятаться всю жизнь, как собака на привязи. Где свобода?

И рванул в темноту, в черноту, в пустоту.

А потом и сам незаметно стал пустотой. Молчанием. Ничем.

Ну, что еще можно сказать о Кирилле Юрьевиче? Да ничего, в общем-то. Он стал для нас пустым местом.

Q

В новейшем справочнике «Как написать интересную книгу» я вычитал следующее: «Почаще вставляйте букву Q в текст, чтобы оживить слова».

И я попробовал. Слова и на самом деле стали волшебным образом оживать. Сначала нервно дергались, трепыхались, пробуя будто отделиться от бумаги, отрывались, а затем они уже бегали, кувыркались, перелетали со страницы на страницу. Щебетали. Устроили такой переполох на бумажных просторах, что просто диво. Веселый кавардак. Вот что!

Неуправляемое чтиво. Всегда новое. Калейдоскоп. Слов, сюжетов, строчек. Водопад.

Теперь мне в жизни было уже достаточно одной «живой» книги. В голове.

Представляете?!!

Новые возможности опьяняли так, что я не мог и секунды усидеть на месте. Быстро оделся и вышел на улицу. Уф-ф-ф.

Февральский ветер гнал по хрупкому насту колкую поземку, трепал беспорядочно волосы. Я поежился. Тонкое пальтишко. Бр-р-р-р. Навстречу двигался шаркающей походкой замызганный бомж. Грязный пакет с нехитрыми пожитками был зажат в суховатой руке. В другой палка, на которую он опирался. Неожиданно он остановился, как вкопанный, прищурился из-под мохнатого треуха хитрющими глазенками на меня и, широко улыбаясь, молвил:

— Живое слово. — Будто какой свет прозрел в моей черепушке. — Надо же!

Старушка, проходившая мимо, шарахнулась от него, крестясь:

— Фу, напугал, чертяка. Чего остановился? В тюрьму захотел?

А он, не обращая внимания на назойливый визг, пошел ко мне. Притормозил и, глядя в самые глаза, спросил по-доброму:

— И как это у тебя получилось-то?

Старушка заверещала:

— Да отстань ты от человека! Чего пристал? — но видя, что я, вроде, не возражаю, плюнула в землю:

— Оглоеды! Таким же будешь! — И поковыляла дальше.

А мы с бомжем двинулись к детской площадке.

— Понимаешь? Буква Q!

— Не понимаю, — проговорил он.

— Ну как тебе объяснить? — и остановившись, я взял из его рук палку и крупно начертил на снегу Q. Он смотрел на нее, недоумевая, о чем это я. И тут… буква словно набухла, и от нее побежали голубоватые разводы, появились проталины. Выглянуло солнце. Зажурчали ручейки. Зазвенела капель. Запахло весной, как только в феврале и может пахнуть. Удивительно свежо и пряно. Наполнено. Что-то раздвинулось…

Бомж опешил. И я тоже.

Когда на душе становится особенно грустно и муторно, то я где-нибудь пишу букву Q. И все вокруг изменяется.