Рассказы

Рассказы

Крыса

 

Все знавшие этих людей за глаза так и называли их – Юркой и Валькой. Занимаемая ими половина добротного брусового дома по улице Загорной раньше принадлежала родителям Валентины, которая всегда во всём беспрекословно следовала воле отца и матери, а когда их не стало, из-за привычки жить чужим умом влачила существование в полной растерянности. Мужа родители подыскать ей не успели. Никто на неё – высокую, худую, сутуловатую и нескладную, с вечно виноватым выражением лица – не заглядывался даже в молодости. Юрка зашёл на улицу Загорную в гости к приятелю. Этот приятель и познакомил Юрку с Валентиной. Просто так. От скуки. Ради любопытства, что из этого выйдет. И через пару месяцев тот стал полноправным распорядителем в её доме. Она охотно приняла главенство косматого, коротконогого и длиннорукого обезьянистого мужчины. А он, брошенный матерью ещё при рождении, выросший в детском доме и перешедший из него под крышу рабочего общежития, наконец обрёл место на земле, где смог почувствовать себя хозяином. Юрку, человека со вспыльчивым характером, любителя выпить, вполне устраивала её безропотность, хотя и раздражала полная несамостоятельность. До того, как перейти на работу в охрану, пятнадцать лет простоял он оператором у литьевых машин на заводе резинотехнических изделий и заработал не только пенсию по второму списку, но и пневмокониоз, потому мучился от боли в груди и сухого кашля. Валентина работала подсобницей на швейной фабрике. Детей у них не было.

Их половина дома состояла из трёх комнат. В самой большой жили хозяева. Из неё можно было войти в другую, изрядно поменьше. Оттуда через отдельный коридорчик, имевший собственный выход на веранду, попасть в третью, ещё меньше. Когда надо было, дверь между хозяйской и средней комнатами запиралась. И тогда через отдельный коридорчик средняя и совсем маленькая превращались в изолированное жильё для сдачи квартирантам, в основном молодым студенческим семьям. Когда впервые пришла к ним такая пара, Валька спросила мужа:

Юр, какую цену назначим?

А сколько другие берут?

Тридцать, Юр.

Назначай двадцать пять.

Почему, Юр?

Потому. Которые придут сами зарабатывающие, с тех и запроси тридцатку. А с этих двадцать пять. – Глянул в недоумённые глаза Вальки: – Не жила ты на последние копейки, не жила, не знаешь, как это. А спросят кто по соседству, сколько мы им назначили, говори – тридцатку. И ребятам скажи, чтоб тоже так говорили, если чё.

Улица Загорная, хотя и застроенная домами частного сектора, находилась в пяти минутах ходьбы от исторического центра крупного университетского города, от трамвайных, троллейбусных и автобусных остановок. А потому и она, и несколько соседних прижавшихся к подножию возвышенности, гордо именуемой горожанами Горой, улиц служили желанным пристанищем для оставшихся без общежития студентов и молодых семейных пар. По этой причине комнаты в доме пустовали только от середины лета до начала осени.

Отличительной особенностью прилегавшего к дому и задами упиравшегося в крутоватый склон Горы участка был ручеёк, на высоте полуметра от уровня огорода струившийся из этого склона. Он пробегал вдоль ограды, отделявшей владения Юрки и Вальки от огорода обитателей соседнего двухквартирного дома Вилкиных, протискивался между кустами черёмухи в углу двора, нырял под высокий уличный забор и вливался за ним в водосточную канаву у обочины проезжей части. Когда-то давно, может, при родителях Вальки, а может, и того раньше, русло этого ручейка выложено было камешками, но ко времени появления Юрки заросло травой, затянулось илом. Холодная, чистая водица текла теперь туда, куда позволял рельеф огорода, впитывалась в его почву и терялась там, оставляя на поверхности грязь. Пару лет Юрка терпеливо обходил стороной это место, но однажды на него напал хозяйственный зуд, заставивший за пару выходных вычистить старое русло и устроить посередине, напротив дверей веранды, небольшое, полметра в диаметре, чашевидное углубление. Тогда и потребовал он от жены: «Ты на чай воду только с моёво ручья бери!». И начал ухаживать за «своим» ручейком, как за малым ребёнком.

 

Студенты-дипломники Толя Токарев и его Наташа поселились в средней комнате этого дома ещё до официальной своей свадьбы, отсюда и поехали в загс, сюда и привёз её Толя уже женой. Юрка был на ночном дежурстве, Валька, всегда в таких случаях запиравшая изнутри входную дверь веранды, вышла на их стук. Щёлкнул откидываемый крючок. Они вошли в тускловато подсвеченную окном хозяйской половины веранду – высокая, красивая, в вуали и длинном, до пола, белом платье с открытыми руками Наташа и торжественно-весёлый Толя с прихваченной со свадебного пиршества бутылкой шампанского. Толя глянул на хозяйку и поразился вдруг произошедшей в ней перемене: всегда тускловатое, всегда виноватое лицо Валентины вдруг осветилось, будто в глубине её души вспыхнула праздничная люстра. Светились глаза, светилась невесть откуда появившаяся улыбка, казалось, даже изумлённо приподнятые руки светились от желания обнять молодых. Наверное, подумал он, с такими лицами маленькие дети ждут подарков, а ему и подарить-то этой женщине нечего, кроме бутылки в руке. И они распили шампанское на хозяйской половине из наскоро вымытых водицей собственного ручейка гранёных стаканов.

 

Крыса ты! – Юрка был в ярости. Его Валька опять крупно провинилась. Накануне они купили баранину. Много. И недорого. Половину её тут же сварили. Юрка принёс несколько бутылок портвейна. Валька отварила картошку. Пир по случаю субботы удался на славу.

Юр, куда остальное мясо? – наполовину спросила, наполовину проворковала разнеженная сытостью и хорошим настроением мужа Валентина.

Положь в таз и на веранду вынеси. Завтра опять наварим. Эх, молодцы мы с тобой! В основном я, конечно, – тут же поправился он.

Едва проснувшись, Юрка начал предвкушать, как в обед они наедятся баранины. И допьют вино. В одиннадцать, не в силах терпеть, распорядился:

Ты баранину-то неси.

Вальки долго не было. Наконец она вошла. С пустыми руками. Вытянув и без того длинное лицо.

А мясо где?

Юр, а Юр…

Ну что опять? – начиная раздражаться, вопросил он.

Мясо, Юр… Мясо крысы погрызли…

Я ж велел в тазу его вынести! – понимая, что орать уже поздно, заорал Юрка.

Я и так в тазу… А они сверху залезли…

Ты таз ничем не накрыла? – как-то заинтересованно и даже чуточку сочувственно проговорил он.

Ты ж не сказал… Но я щас там, где крысы грызли, обрежу, и нормально будет…

Крысы?! – аж задохнулся он. – Ты и есть крыса! Если б я знал, что так будет, я его вчера, пока пузо не лопнет, жрал бы!

Наташа шептала своему Толе: «Только тихо, только не встревай, между мужем и женой становиться – последнее дело, они потом помирятся, и мы им врагами станем». Когда побитая Валька проплакалась, а Юрка в одиночку допил вино, заел его вчерашней холодной картошкой и чуток успокоился, она осторожно, держась от него подальше, спросила:

Юр, а Юр… С мясом-то как быть?

Крысам отнеси. Подружкам своим. Они тебе дороже меня. Пусть доедают, чего уж там, – ответил тот. Чем другим, а жадностью он не страдал.

С этого дня Юрка и начал звать Вальку крысой. Жизнь часто била Юрку. Детский дом приучил его: лучшая защита – нападение. И он отвечал на косой взгляд оскорблением, на оскорбление ударом, на один удар тремя. Это помогало в той жизни, которую вёл он до Вальки, а другой этот человек и не знал. Сойдясь с бесхитростной и безответной женщиной, Юрка немного отмяк, почувствовал себя опорой для жены в её удручающем, доходящем до полной бестолковости неумении жить. Он бывал ласков, даже нежен по-своему с нею; мысленно, сам того стесняясь, называл Валечкой, но вслух, боясь показаться ей слабым, Валькой да крысой. Наверное, только возле «своего» ручейка, у которого мог часами сидеть на перевёрнутом ведре, глядя на бегущую воду и даже иногда разговаривая с нею о чём-то, и был он самим собой – мальчишкой, которого никогда не любили.

 

Пришла весна. Снег на крыше веранды таял, и талая вода текла внутрь через дыры, которые Юрка уже года три собирался заделать. В начале июня город обложили дожди, и водопады в веранде стали ежедневными.

Юр, а Юр… Сгниёт веранда…

Не ной. А то я сам не вижу. Кто в доме хозяин?!

В ночь на пятницу он приволок с завода два рулона рубероида. Хозяйственный зуд редко овладевал Юркой, но овладев, требовал выхода. И утром в субботу он взялся за дело. Размотал во дворе рубероид. Приготовил молоток, гвозди, гвоздодёр и оставшиеся от прошлогоднего ремонта забора штакетины. Приустал от хлопот и начал раздражаться. Крикнул копавшейся на грядках Вальке:

А ну иди сюда! Я кому сказал?!

Валька бросила под ноги надёрганный между молодой, только что вылезшей морковкой пучок лебеды и подошла, на ходу вытирая руки о подол длинной юбки:

Чё, Юр?

Пошли за лестницей.

Они принесли от сарая четырёхметровую лестницу. Юрка оглядел её. Правая тетива посередине была почти переломлена, но ещё держалась. Пару ступеней следовало тоже перебить заново. Он прикинул: «Сходить за ножовкой. Отпилить брус. Пришить на четыре гвоздя. Да ещё эти ступеньки… Так сойдёт». И приказал:

Держи лестницу. Да не тут. Держи, где сломано. А я полезу.

Юрка обдирал старый рубероид, поднимал на крышу веранды нарезанный по размеру новый и пришивал его штакетинами, стараясь не ёрзать лишний раз на шаткой лестнице, которая по мере продвижения дела переставлялась вдоль веранды. Хозяин основательно устал, от усталости злился, кашлял, покрикивал на державшую лестницу жену и работал всё торопливее. Тут-то Валька и увидела: протиснувшись между штакетинами забора, курица соседей Вилкиных перелезла в её огород. Постояла, оглядываясь. Подошла к брошенному у грядки пучку лебеды. Несколько раз клюнула. Повернув голову набок, глянула на вцепившуюся в лестницу хозяйку огорода. Оценила обстановку и подошла вплотную к морковной гряде.

Кыш, – понимая, к чему идёт дело, крикнула Валька, – кыш, проклятая!

Курица запустила когтистую лапу в край гряды, гребанула и несколько раз быстро клюнула. Снова повернула голову набок, проверяя реакцию хозяйки.

Юра, слезь, тут курица…

Ты чё, сдурела, – рявкнул он сверху, – буду я из-за твоей курицы время терять!

И наглая птица деловито принялась истреблять морковную гряду. Валька ослабила хватку удерживавших лестницу рук. Деревянное сооружение поскрипывало, но держалось. Она совсем опустила руки. Ничего не произошло. Женщина подхватила с земли штакетину и с криком «А ну пошла вон!» кинулась защищать огород. Курица уже протискивалась сквозь забор на свою территорию, когда Юрка, решив приподняться повыше, поставил ногу на ненадёжную ступеньку и перенёс на эту ногу всю тяжесть тела. Ступенька вылетела из паза, надломленная тетива хрястнула, и человек рухнул на землю с двухметровой высоты. Задетый падением лестницы, с крыши посыпался инструмент и уже на земле догнал хозяина. Тот взвыл от ярости, схватил деревянный брусок и поднял над головой:

Убью, крыса!

Валентина почувствовала, что сейчас случится страшное. И это чувство помогло ей перемахнуть через забор в огород Вилкиных. Юрка неумолимо приближался, вздымая орудие мести, а Валькину юбку намертво держал толстый ржавый гвоздь, загнутый вниз с той стороны.

Попалась!

Ничего не соображая от страха, она выскочила из юбки и в одном исподнем отбежала от забора. Юрка швырнул в неё свою деревяшку, промахнулся, сдёрнул с гвоздя юбку жены и сильными длинными руками разорвал её повдоль:

Вот так я тебя порву!

А я в милицию заявлю! – неожиданно смело ответила Валька.

Вот так я тебя порву! – отодрал он лоскут во всю длину юбки.

А я в милицию заявлю! – повторила она.

Вот так я тебя порву! – продолжая терзать то, что раньше было юбкой, зарычал озверевший мужик.

Их соседка Антонина Вилкина, протиравшая полы у себя в комнатах, вдруг заметила: муж Стёпа оторвался от телевизора и азартно пялится в выходящее на огород окно.

Ты кого там увидел? – спросила она, глянула туда же, побледнела и выбежала в огород:

Тебе, Валька, своего мужика мало? Моего соблазняешь, шалава?! – бросилась Антонина к бегавшей меж её грядок в исподнем соседке.

 

Валька исчезла. Она не появилась в доме ни в воскресенье, ни в понедельник. Толя Токарев в эти дни готовился к защите диплома и слышал сквозь деревянную перегородку между комнатами:

Ишь, смылась! Сбежала!

Приготовленную женой еду Юрка прикончил ещё в субботу. Всё воскресенье он бродил по дому голодный и злой. Хозяйственный зуд покинул его в момент падения с лестницы, потому остатки рубероида, штакетины и инструмент валялись во дворе, и дождь по-прежнему заливал веранду. Вечером воскресенья он ушёл куда-то, вернулся уже в потёмках сытым и пьяненьким, постучал в дверь квартирантов:

Ребята, если она завтра заявится, скажите, что убью.

Утром понедельника Юрка ушёл на работу. Вернувшись домой, первым делом спросил у Толи: «Крыса прибегала?». Услышав отрицательный ответ, помрачнел. Бросил: «Ничё. Завтра заявится». И ушёл. Вернулся в ранних сумерках. С ним пришла бомжеватого вида женщина, пьяненькая, как и он. До поздней ночи в окнах хозяйской комнаты горел свет, а квартиранты не могли уснуть под песни и хохот – хрипловатый, перебиваемый сухим кашлем мужской и повизгивающий женский. Утром вторника, когда сосед Стёпа Вилкин уходил на работу, он увидел – Юрка выталкивает за ворота свою вчерашнюю гостью, явно не спешащую расстаться с ним. Часов в десять утра, когда Толя корпел над своими бумагами, стукнула калитка. Щёлкнул отпираемый замок хозяйской двери, и парень услышал шаркающую походку Валентины. Зашаркал веник, заскрипела передвигаемая мебель, зашумела вода в кране. Перед обедом, когда дом наполнился запахами пищи, а студент закончил свои дела и собрался уходить, Валентина постучала:

Я тут прибралась маленько, сготовила. Мой придёт, спросит, кто это сделал. Скажите – я была, но говорить про это не велела.

Юрка вернулся с работы, вошёл к себе и весело крикнул квартиранту сквозь перегородку:

Крыса прибегала?!

Да, Валентина приходила днём, – ответил тот.

Ишь ты, даже бутылка в холодильнике. Ладно. Завтра заявится – скажи, пусть остаётся. Убивать не буду. А поучить – поучу.

На следующий вечер, едва войдя в дом, он поинтересовался:

Чё, набегалась? Набегалась. А ну подойди. Ближе. Я кому сказал ближе?

Юрочка, не надо!

Надо. Ещё как надо-то, крыса!

В большой комнате, поскуливая, тихонько плакала Валентина. В средней мрачный Толя обнимал грустную Наташу и шептал: «Через неделю получим дипломы. На следующий день и уедем. Потерпи, моя хорошая». Весело насвистывая, со двора, навестив свой ручеёк, почистив русло и даже поговорив о чём-то с тихонько журчащей водой, на хозяйскую половину зашёл Юрка:

Хватит ныть. Ставь на стол, жрать хочу.

 

Так они и жили. Шли годы, менялись постояльцы в комнатах, остальное оставалось неизменным. Юрка всё же доделал крышу веранды, но следом покосился и начал заваливаться забор со стороны улицы, когда-то массивный, сплошной, с высокими двустворчатыми воротами и аркой над ними, а теперь похожий на скрюченного остеохондрозом старика. Юрка полгода гоношился вокруг него, но потом махнул рукой. Он и сам покосился, как этот забор. С каждым годом ему становилось хуже, сухой кашель и боль в груди выматывали силы, и он угрожал жене:

Сдохну, чё будешь делать?

Они почти одновременно вышли на пенсию, копошились в доме и на огороде, по-прежнему пуская квартирантов в пустующие комнаты. И, хотя пенсии Юрки и Вальки были совсем маленькими, они всё же назначали студенческим семьям плату пониже, чем другие домовладельцы в районе, по-прежнему предупреждая: «Не говорите никому, что нам меньше платите». Сидя у окна, Валька часто видела, как эти молодые красивые люди выходят из её дома на улицу, держась за руки, как возвращаются вечером, счастливые от близости друг друга, и лёгкая светлая грусть пеленала её душу. Однажды осенью Валентина простудилась и заболела. Врачи диагностировали у неё пневмонию. Назначенное лечение не приносило заметного облегчения, и во время очередного приёма она получила направление на онкологическое обследование. «На всякий случай», как сказал участковый терапевт. Прошла обследование и ждала результатов, с каждым днём теряя силы. Виноватое выражение не сходило с её лица, и жившие тогда у них студенты Игнат и Галя вечерами помогали, чем могли, успокаивая: «Если результаты до сих пор не готовы, ничего серьёзного нет. Иначе бы вам уже сообщили». Она соглашалась и терпеливо ждала, уже не поднимаясь с постели. Юрка, поначалу покрикивавший «Ты чё разлеглась?», теперь неумело хлопотал, пытаясь поддержать видимость порядка.

Однажды вечером по дороге домой Галя снова зашла в диспансер узнать о результатах. «Кем вам приходится эта женщина? Держитесь, что-либо делать уже слишком поздно». Кожа Валентины приобрела горчичную желтизну, временами больная теряла сознание, и Юрка растерянно метался по дому, повторяя: «Ты чё удумала? Я ж тебя порву!». Всю свою жизнь она прожила с виноватым выражением на лице, с ним и умерла, не приходя в сознание.

 

Наступила последняя перед похоронами ночь. Галя заранее заявила мужу, что боится ночевать в одном доме с покойницей. Они закрыли комнату на ключ и ушли в своё бывшее общежитие, где давно знавшая обоих комендантша согласилась приютить пару на несколько дней.

Посреди большой комнаты на двух табуретах стоял кое-как обитый гроб из полусырых, строганных с одной стороны сосновых досок. Кто-то из соседей принёс иконку. Перед нею на столе, приклеенная растопленным стеарином на щербатое блюдце, горела обычная бытовая свеча, освещая одиноко сидевшего у изголовья гроба Юрку. Сколько помнилось ему, он никогда не плакал. И не из-за того, что не было причин, а только из нежелания показать кому бы то ни было свою слабость. Он и теперь не плакал, а только проталкивал вглубь подступавший под самое горло неведомо откуда взявшийся комок, гладил корявыми пальцами длинных обезьянистых своих рук пегие волосы мёртвой жены и говорил ей то, чего никогда не сказал бы живой:

Валечка моя… Валюшечка… Крыса ты… Не могла подождать… Вместе бы и померли…

 

 

Каждому по потребностям

 

Доцент кафедры научного коммунизма Марк Ильич Богомазов на первой же лекции по своему предмету объявил, что к экзамену будут допущены лишь те, кто предъявит полный комплект прочитанных им, Богомазовым, лекций. Лёша Корытин и Коля Шумский переглянулись. Они специально забрались на самый дальний ряд амфитеатром уходящей вверх аудитории, чтобы подремать: Лёша только ночью сошёл с поезда и даже не обзавёлся пока собственным койко-местом в общежитии, а Коля до середины ночи всё провожал, провожал и снова провожал свою девушку, которую не видел с окончания летней сессии. Корытин и Шумский учились в параллельных группах, друзьями себя не считали, но приятельство их длилось года три, начавшись на уборке картофеля в колхозе, где их, двух самых рослых парней, поставили забрасывать гружёные мешки в машины. Коля, высокий, как и Лёша, в плечах был чуть шире, его широкое, с низкими скулами, крупным носом и всегда прикрытым чёлкой лбом лицо выглядело грубоватым, а всегда полуприкрытые глаза будто что-то скрывали. Зато когда он улыбался, глаза эти лучились двумя солнышками. Приятели переглянулись, услыхав объявление Богомазова, почти синхронно вздохнули и открыли тетради, намереваясь попробовать конспектировать. Коля сдался навалившейся дрёме минут через пятнадцать, едва успел усвоить главный тезис грядущего коммунизма «От каждого по способностям, каждому по потребностям»:

Нет у меня сегодня способности писать конспект, – шепнул он, – а потребность подремать имеется.

Лёша усмехнулся шутке, но и сам продержался немногим дольше.

 

Осень набирала силу, шуршала по устланным листьями берёз и клёнов аллеям, и девушки вальсировали под музыку листопада. Они ловили восхищённые взгляды спутников: что-то новое, до этой поры неизведанное, а потому волнующее, что-то уже случившееся в их душах, теперь происходило с этими парнями. Каждый год из прошедших трёх был тяжелее предыдущего, и вдруг теперь всё начало получаться будто само собой. Потому, наверное, так охотно открывались души новому чувству. Программа четвёртого курса оказалась предельно насыщенной специальными дисциплинами. Заведующий кафедрой профессор Голиков, расписав длинную, на половину доски, формулу со многими коэффициентами и увидев поскучневшие лица слушателей, объявлял:

А сейчас я расскажу, почему из-за ошибки в выборе вот этого коэффициента рухнул мост, а проектировавший его человек попал под суд. Вам, будущим конструкторам и практикам, это может пригодиться. Я был тогда приглашён в качестве эксперта…

Он и объявил однажды, как о деле вполне будничном, о наборе желающих работать на кафедре. Заниматься настоящим, а не учебным делом. Конструировать то, чего ждут от учёных людей люди на производстве. Аспирант Валера, парень тремя годами старше Корытина, по каким-то только ему ведомым соображениям выбравший Алексея среди остальных, был откровенен:

Работаем вместе. Я помогаю тебе, ты мне. Наша общая тема становится твоей дипломной работой и главой моей диссертации. Идёт?

Настоящая работа начиналась после учебной, после обязательных лекций и практических занятий. Уходил в лабораторию к своему аспиранту Миша Рябов. Склонялся над чертежами Лёша Корытин. Погружался в расчёты чувствовавший и, как казалось Лёше, торопивший своё конструкторское будущее Саша Егоров. И без того не больно общительный Коля Шумский, попавший в группу под руководством самого Голикова, совсем редко теперь зажигал на лице солнышки глаз. Наверное, берёг их для Киры, девушки с их курса, высокой стройной брюнетки с волосами ниже плеч, большими карими умными глазами и слегка смущённой улыбкой. Их часто видели вместе. На курсе пошла полоса студенческих свадеб, и в скором семейном будущем этой пары мало кто сомневался. На одной из таких свадеб Корытин оказался за столом рядом с Шумским и его подругой.

Какое у тебя редкое имя, – сказал он девушке.

Папа хотел сына, чтобы назвать Кириллом в честь своего папы, – смущённо улыбнувшись, ответила она, – а родилась я…

О чём это вы так мило? – подошёл Шумский и взял девушку за руку: – Потанцу­ем.

В тот вечер, даже выйдя покурить, он быстро возвращался и старался не выпускать из поля зрения ни Киру, ни Алексея. А Кира бросала внимательные, оценивающие взгляды на невесту, будто примеряясь к этой роли.

 

На лекциях по научному коммунизму доцент Богомазов рассказывал об исторической миссии рабочего класса и проблемах грядущего перехода от социализма к коммунизму. Это никак не касалось ожидавших парней в лабораториях чертежей, расчётов и опытных образцов, потому умница Саша Егоров сходил к профессору Голикову, тот нанёс визит заведующему кафедрой научного коммунизма и своему соседу по «профессорскому» дому Лившицу, и занятые практической работой студенты были освобождены от обязательного изучения марксистко-ленинского наследия. В порядке исключения, конечно. «От каждого по способностям, – вертел Лёша в голове запомнившийся по первой лекции тезис, перенося линии и размеры с эскиза на чистовой чертёж, – это справедливо». Уютно пощёлкивали радиаторы центрального отопления в лаборатории, заглядывал Миша Рябов: «дай закурить, мои кончились», аспирант Валера копался в разобранном испытательном стенде, снежная крупа за окном осыпала стылую землю, и вторая половина тезиса – «каждому по потребностям» – пряталась где-то в заснеженной темноте за этим окном.

Пришло время, и чертежи, над которыми он просиживал допоздна, воплотились в металл. С крыш рушились гирлянды сосулек, вдоль трамвайных путей бежали ручьи, все форточки в лаборатории были открыты, а студент и аспирант монтировали на испытательном стенде своё изобретение. Однажды, когда Егоров, Рябов и Корытин сидели в столовой, к ним подсел Шумский:

Приятного аппетита, парни. Через неделю у меня помолвка. Я вас приглашаю.

Наконец Колька созрел, – заметил Лёша, когда тот встал и двинулся дальше, высматривая кого-то за столиками, – дождалась Кира.

При чём здесь Кира? – поднял голову от тарелки уткнувшийся в неё, едва к столу приблизился Шумский, Миша Рябов. – У него помолвка с дочкой нашего Голикова Людой.

Откуда информация? – строго вопросил Саша.

Откуда-откуда, – снова уткнулся в тарелку Миша, – это вы с Лёхой кроме чертежей да расчётов ничего вокруг не замечаете. У нашего Сергея Фёдоровича дочь в медицинском учится. И она ещё по осени на кафедру к нему зашла зачем-то. Тут её Колька и срисовал. При мне дело было. Я их после этого вместе видел. То в кино, то на танцах. Сначала думал, он из вежливости. А он вон как.

И заскрёб ложкой по тарелке, подбирая остатки риса. Теперь до Лёши дошло, почему последнее время видел он Киру непривычно погасшей, будто потерявшей что-то важное: «Вот тебе и Колька!».

Они с аспирантом Валерой поставили своё изобретение на стенд. Начались испытания. Включался двигатель, установка тряслась, приборы фиксировали уровень шума и вибрации. Валера нажимал кнопку «стоп», сравнивал показания приборов с расчётными. Мрачнел, менял режимы, снова заглядывал в свои записи и мрачнел всё больше. На четвёртый день испытаний выдохнул: «Всё, приплыли…». Ещё два дня они молча сидели в лаборатории, разглядывая друг друга, установку и улицу за окном, а потом начали заново, с эскизов.

На помолвке в просторной, с высокими потолками квартире Сергея Фёдоровича Голикова Лёша впервые увидел его дочь Люду, обычную девушку среднего роста, едва достававшую головой до плеча Шумского и заметно смущённую направленными на неё внимательными взглядами. Шумский не отходил от невесты, за столом пил только соки и внимательно оглядывал собравшихся однокашников из-под полуприкрытых век. Киры не было на помолвке. Она и на занятиях появилась только через неделю, строгая, молчаливая, с похудевшим лицом, на котором остались, казалось, одни большие карие глаза. Разговоры о предстоящей свадьбе Шумского и Люды Голиковой если затевались, то вертелись вокруг темы «любовь или расчёт?». Лёша волновался, Миша помалкивал, а Саша сказал однажды:

Для меня дело не в Кольке. А в Сергее Фёдоровиче и моём уважении к нему.

В отличие от помолвки, на свадьбе Шумский был весел. Два солнышка сияли на его лице, он в меру выпивал, танцевал с молодой женой и казался вполне счастливым человеком. «Неужели я ошибался, – подумал Корытин, – и он на самом деле любит эту свою Люду?». Кира вошла в разгар веселья, кивнула Лёше на его «здравствуй», пошла к молодым. Глаза Николая мгновенно погасли, он шагнул навстречу, заслоняя жену. Кира что-то сказала ему, он успокоился и даже улыбнулся в ответ одними губами. Она направилась к выходу. Корытин глянул в её лицо, понял – ещё несколько шагов, и девушка заплачет. Шагнул навстречу:

Можно тебя проводить?

«При мне удержится, – трепыхалось в голове, – при мне не заплачет». Уже в дверях он почувствовал чей-то взгляд и обернулся: вслед уходящим пристально глядел Шумский.

 

О доценте Богомазове рассказывали, что на экзаменах он всегда держит при себе обрезок многослойной фанеры и сапожный нож. Прежде, чем позволить экзаменуемому выбрать билет, Богомазов обстоятельно пролистывает его конспект, и если обнаруживает пропущенную тему, то один, а то и не один дополнительный вопрос по этой теме на экзамене обязательно прозвучит. Закончит листать, кладёт конспект на стол перед собой. Сдашь экзамен – аккуратно поместит конспект посередине фанерного листа, возьмёт в правую руку сапожный нож. Размахнётся, и ударом сверху вниз пробьёт толстую общую тетрадь сквозь все премудрости прочитанного им курса до самой фанеры, как раз между написанными тобой от руки на обложке словами «научный» и «коммунизм». И только потом вернёт и его, и зачётную книжку. Не сдашь – останется твой конспект не пробитым до пересдачи. Потому и спешили теперь переписать лекции те из слушателей, кто поначалу не воспринял предупреждение Богомазова всерьёз, с конспектов своих более предусмотрительных друзей или с продырявленных насквозь тетрадей старшего курса. Забеспокоились и освобождённые от этих лекций студенты-горняки, но Сергей Фёдорович Голиков объявил:

Собирайте зачётки. По четвёрке всем гарантирую. А кому нужна пятёрка по научному коммунизму, тем придётся сдавать на общем основании.

Корытин шёл в лабораторию, когда ему заступил дорогу Шумский:

За Кирой ухлёстываешь?!

Она не заплакала тогда. Удержалась. Молодые люди долго бродили по улицам, то приближаясь к дому её тёти в частном секторе города, где жила Кира все эти годы, то удаляясь. Стемнело, когда они расстались у ворот: «Спасибо тебе, Лёша».

А тебе что за дело? Ты человек женатый. Или я что-то не так понял о твоей свадьбе?

Мне плевать, что ты понял и чего не понял. А увижу ещё раз с ней, пожалеешь.

О чём это вы, – подошёл и встал рядом с Корытиным Миша Рябов, – на весь коридор разорались? – И добавил негромко, дождавшись, пока Шумский скроется в лаборатории: – Да слышал я всё, у меня дверь по жаре открытая…

Сессия заканчивалась, предстояла последняя летняя практика, и аспирант Валера посоветовал: «Съезди в мой родной город. Там сейчас большие дела разворачиваются. Приглядись. Вдруг найдёшь там своё, как я здесь своё нашёл?».

 

Пришла новая осень, утром по берегам студенческих потоков стояли с кульками и мешочками бабушки, предлагая кедровые орешки свежего урожая. Лёша Корытин входил в знакомые аудитории, улыбался друзьям, пожимал протянутые руки и слышал не слышимый другими, а может, и слышимый, но тоже скрываемый в глубине души грустноватый рефрен: «Последний год, последний год, последний год…».

Начинались осенние свадьбы. Саша Егоров и его девушка Тамара объявили о помолвке. Это известие никого не удивило. Пара слыла неразлучной последние два года. Высокого, выше всех в группе, Сашу, внимательно и несколько строго взиравшего на окружающих серыми глазами под высоким лбом, всегда и везде дополняла Тамара, тоже высокая, на полголовы ниже своего спутника, не красавица, но обаятельная девушка с чуть заметной примесью тюркских кровей в разрезе изумрудно-серых ироничных глаз. На их свадьбе Лёша познакомился с подругой невесты Ирой, застенчивой скромницей, будущим педагогом-филологом. Они начали встречаться, и встречи эти стали для него частью жизни. Как работа на кафедре и будущий диплом. А может, и более важной.

На кафедре тетрадные листы снова заполнялись цифрами расчётов, эскизы становились чертежами, а чертежи воплощались в металле. Однажды Валера объявил: «Теперь можно проверять нашу работу на патентную чистоту», – и Корытин засел за картотеки патентных бюро. В соответствующие инстанции ушла заявка на изобретение, но аспирант сразу остудил ожидания студента:

Сначала откажут, они всегда так делают, чтобы показать себя, – ему, на тот момент обладавшему двумя авторскими свидетельствами, было виднее.

Валера, какие качества надо иметь, – примеряя ситуацию к себе, спросил младший старшего, – чтобы в науке чего-то добиться?

Если нравится в каждой мелочи до самой сути доходить, – задумчиво, будто испытывая самого себя на искренность, ответил старший младшему, – тогда это твоё. А если по душе размах и зарплата, соответствующая этому размаху, – бери науку в помощники, как люди, нашу установку заказавшие, и радуйся.

 

Перед Новым годом Голиков объявил собрание по предварительному распределению, и Саша Егоров сразу задал вопрос:

Кого планирует кафедра оставить из нашего выпуска, Сергей Фёдорович?

К сожалению, на этот раз никого, – ответил Голиков, – кроме Шумского, конечно.

Корытин глянул по сторонам. Шумского в аудитории не было.

Зря башкой крутишь, – правильно понял его Рябов, – зачем Кольке здесь быть, когда и так всё ясно. Саня хотел на кафедре остаться. А Колька зачистил лужайку под себя, чтобы совсем никого рядом. Года за три, за четыре Сергей Фёдорович зятя на кандидатскую вытянет. А то и раньше.

«По потребностям, значит, – думал Лёша, – как при коммунизме…» Патентные органы отказались признать их разработку изобретением. Обоснование для отказа более всего говорило о необоснованности самого обоснования, и они с Валерой через месяц, когда в крещенские морозы печные дымы на крышах частного сектора стояли столбами, а Лёша вовсю готовился к собственной свадьбе, отправили повторную заявку.

Снова пришла весна. Лёша не спеша доводил до полной готовности свой дипломный проект, когда аспирант Валера заявил: «Собирайся. Повезёшь на испытания к заказчику наш опытный образец». И Лёша отправился в путь, захватив разобранную установку. Три дня, как и положено было по договору, она работала в забое золотого рудника, и Лёша, сперва волнуясь, а потом спокойно похаживал вокруг, время от времени записывая показания приборов. Вечером третьего дня главный инженер рудника сказал Корытину:

Образец мы оставляем у себя для дальнейшей эксплуатации.

Не могу оставить, – возразил тот, – что я на защите диплома комиссии предъявлю?

Тогда оставь хотя бы чертежи.

И Корытин согласился. «Что ты наделал? – схватился за голову Валера, узнав об этом. – Они же нам сначала должны были за работу заплатить, а ты…» Корытин проклинал свою доверчивость, Валера входил в лабораторию, не здороваясь, работа валилась из рук, деньги, полученные кафедрой за последнюю из её разработок, были давно истрачены, и те, кто, как и Лёша, работали за полставки лаборанта, три месяца не получали ни копейки. До защиты оставалась пара недель, когда в лабораторию заглянул улыбающийся Голиков:

Объявляю праздник: рудник деньги перечислил за вашу работу. После обеда идите в кассу.

 

Вот и закончилось наше студенчество, – сказал Саша Егоров. Друзья разъезжались. Сашу с Тамарой ждал большой город в самом сердце промышленного Урала, и Саша не знал, да и не мог знать, что сумеет подняться выше всех своих однокашников и первым из них умрёт, истратив себя.

Миша Рябов возвращался в родной Кузбасс и тоже не знал, что после двух лет работы в шахте побывает под обвалом, перейдёт на работу в научно-исследовательский институт и будет дотошно, обстоятельно, с полным знанием дела разрабатывать обоснования для открытия новых угольных предприятий. По совокупности работ он станет кандидатом наук, а когда Советский Союз рухнет, будет так же дотошно и обстоятельно разрабатывать обоснования для их закрытия.

Лёша Корытин с женой Ирой тоже уезжали, и он не знал даже, что спустя всего три месяца на кафедру придёт его авторское свидетельство на первое и единственное изобретение.

А вот Николай Алексеевич Шумский уже тогда знал, что станет доктором наук, видным учёным в избранном им сегменте знаний и обладателем многих десятков авторских свидетельств. В первых из них он будет указан последним среди соавторов, в следующих предпоследним. А после защиты докторской диссертации только первым.

 

 

Капитан второго ранга

 

Алексей Петрович Корытин вернулся в город студенческой юности. Город заметно вырос с той поры, как Лёшка уехал из него с дипломом инженера в кармане. А ещё в нём закрылись почти все предприятия процветавшей тогда «оборонки», и тысячи ровесников Корытина, запрятав подальше дипломы, трудились где придётся, обивали пороги служб занятости или спивались. На большом машиностроительном заводе ремонтный участок Петряева, куда только что устроился Корытин, обслуживал три цеха. Для этого в нём, кроме Петряева, имелись три механика и три бригады слесарей. Сам Петряев собирался на повышение:

Быков переводит меня главным механиком завода. Начальником участка станет Иван Прохоренко. Он сейчас в отпуске. Я ему дал возможность отдохнуть. А ты принимай его бригаду. И цех, который он обслуживает.

Корытин знал уже, что Быков – главный инженер завода. И что предыдущий главный механик уволился, не выдержав тяжёлого характера Быкова. Алексей с первой минуты знакомства пытался вспомнить, где он видел своего нынешнего начальника раньше, и теперь вспомнил. Они учились на одном курсе, жили в одном общежитии и даже какое-то время в комнатах по соседству. А ещё вспомнил, что Петряева в те годы изредка именовали Хитряевым за умение не упускать из вида свой интерес. Когда наступала запарка, многие студенты, и Корытин тоже, навёрстывали отставание в учёбе по ночам. И не раз случалось, что посреди ночи в комнату всовывалась голова кого-нибудь из соседей: «Мужики, у вас хлеб есть? А сахар? А рупь до стипендии?». Случалось и Лёшке стучаться ночью в комнаты на своём этаже, предварительно убедившись, что там горит свет: неписаный, но почти всеми соблюдавшийся закон запрещал лезть туда, где все уже уснули. Приходилось ему заглядывать и в комнату Петряева. Если оказывалось, что единственным не спящим там оставался он, Корытин продолжал поиски. А если кто-то ещё, то находились или полбулки хлеба, или ложка сахара, или рубль до стипендии. Впрочем, жмотом Саша Петряев тогда не был, в складчинах не хитрил и взятые взаймы деньги возвращал без напоминаний.

Я тебя вспомнил, – сказал Петряев, – ты у горняков учился.

А ты у технологов.

Вот и познакомились. Иди теперь знакомься с бригадой.

 

Бывшая бригада Прохоренко, а с этого дня корытинская, почти вся находилась на линии, только парень в жёсткой брезентовой робе сварщика сидел за столом, опершись подбородком о поставленные один на другой кулаки, будто задумался или придремал. Он поднял голову на «здравствуйте» Корытина:

Здравствуйте. Вы наш новый механик? Сан Сергеич говорил. А меня зовут Паша. Разин. Мужики старую линию на запчасти разбирают. Пойдём, покажу.

И Корытин начал вникать в деловитый стук машин, перекрестья конвейерных линий и сумрак «минуса» – помещений ниже уровня цеха, где тоже работали механизмы. Узнавать своих новых подчинённых – десяток слесарей и сварщика. А также начальника цеха Темникова и его мастеров. Иногда видел он в цехе главного инженера Быкова, высокого человека с руками и плечами спортсмена-штангиста, такими массивными, налитыми силой плечами, что из-за них Быков казался сгорбленным. И Корытин решил, что вполголоса брошенное кем-то из слесарей вслед Быкову «горбатый» вызвано именно этим. Прошла неделя, за нею другая, близилось время появления на работе Прохоренко, и тогда всё для Корытина должно было встать на свои места. С Петряевым у него сложились вполне рабочие отношения, да и тот в ожидании своего повышения особо не давил на подчинённых.

Утро началось обычно: повизгивал под подошвами снег, мороз щипал за уши, тусклые фонари едва освещали протоптанную в сугробах тропинку, по которой Корытин за пятнадцать минут быстрого хода добирался от дома до ярко освещённого изнутри стеклянного куба проходной. Вошедшая чуть раньше него женщина приложила сумочку с пропуском к окошку турникета, за нею и Алексей отметился своим пропуском, пересёк площадку перед воротами цеха и вошёл. Обычно в это время в цехе было тихо, только слегка гудели плавильные печи. Сейчас молчали и они.

Первая печка встала, – доложил ему высокий, со слегка одутловатым, меченным оспой лицом слесарь Толя Шумилов, дежуривший у печей этой ночью, – чего-то плавильщики накосячили. Эх, щас начнётся!

Сами плавильщики, а не техника? – уточнил Корытин.

А кто ж ещё? Чего-то внутри рвануло, аж крышку сорвало. Еле успели отскочить. Ладно, я мыться пошёл.

 

Корытин давал своим задание на день и слушал, как за тонкой металлической стеной слесарного помещения примчавшийся на печи Быков схлестнулся с начальником цеха Темниковым. Как понял Корытин, они выясняли отношения достаточно давние и болезненные. И тут в спор двух голосов вступил третий. Голос Петряева.

Здравствуйте, – только и успел произнести Петряев, как весь быковский гнев обрушился на него:

А ты где шляешься?! И где твоя докладная?!

Корытинские слесари двинулись на выход, Корытин поспешил за ними: присутствовать при чужой ругани, даже незримо для ругающихся, ему не хотелось. Быков смолк, увидев посторонних, но едва они свернули за слесарку, до Корытина снова донеслось: «Я тебя спрашиваю, где твоя докладная? Дружка своего Темникова прикрываешь?!». Двое других механиков их участка, Степан Ильич и Артём, уже предупредили Корытина: любая оплошность цехов, повлиявшая на работу оборудования, должна быть замечена и оформлена докладной. Такой порядок ввёл главный инженер вскоре после вступления в должность, и через некоторое время из цехов пошли к директору встречные докладные на механиков. Степан Ильич, кряжистый рослый человек предпенсионного уже возраста, назвал это «бумажной войной», а Артём сказал: «Дело, впрочем, твоё. Мы на свои цеха стараемся не стучать. По возможности. Но решать только тебе». «Неужели и мне в эту бумажную возню придётся лезть?» – подумал Корытин, спохватился, что оставил в слесарке блокнот, и повернул назад. Подходя к дверям, невольно попал он на последнюю фазу выяснения отношений между Быковым и Петряевым.

А иди-ка ты… – взлетел, захлёбываясь, голос Петряева и последовал короткий злой адрес того места, куда надлежало идти Быкову. Красный, растрёпанный, едва не сбивший Корытина начальник участка выскочил из-за угла и скрылся в переходе между цехами. В тот же день он уволился, а утром следующего появился отозванный из отпуска Иван Иосифович Прохоренко, среднего роста человек с округлым лицом, округлой речью и цепкими, с хитринкой глазами. И приступил к обязанностям начальника участка.

 

Недели складывались в месяцы. Начиналась и тут же отступала робкая весна, сугробы чернели, проседали, потом на них падал свежий снег, двадцатиградусный мороз превращал в каток успевшие слегка подтаять тропы, и Корытин скользил, разбивая колени, тратя двадцать минут на дорогу вместо прежних пятнадцати. Он освоился на новом месте и, присмотревшись к своим людям, с грустью понял, что половина из них в разной степени подвержена одинаковой болезни. На днях Алексей отправил за ворота двух узбеков, Шавката и Фаруха, отца и сына. Трезвыми эти люди были и вменяемы, и управляемы. Когда один из них оставался трезвым, он мог проследить, чтобы второй не полез куда нельзя, не ввязался в ссору и не попал на глаза начальству. Но вдвоём в таком состоянии отец и сын становились напористыми до наглости, а младший ещё и забывал русский язык, и Корытин, попробовав повлиять на них сначала уговорами, а потом и угрозой увольнения, сдал обоих Ивану Иосифовичу: «Безнадёжные. Давай убирать, пока они нас не подставили». Корытин не вдумывался, как эти люди, всегда старавшиеся устраиваться среди своих, оказались слесарями на крупном машиностроительном производстве, где их земляков можно было сосчитать на пальцах в многотысячном коллективе. А Прохоренко сказал: «Видать, за эти дела их свои и выдавили отовсюду. А кушать хочется, вот и прибились к нам. Думаешь, кого пришлёт отдел кадров взамен? Таких же. За путных везде держатся».

Начался рабочий день, и перед обедом отдел кадров прислал двоих: высокого молодого, стеснительного на вид, сильно заикавшегося парня и его приятеля, среднего роста подвижного мужика с юркими глазами и насыщенной лагерным жаргоном речью. Прежде оба работали на птицефабрике в пригороде. На вопрос «Почему уволились?» ответил юркоглазый Тимоха: «Ничё не платили, в натуре, а ездить далёко», а заикающийся Антон только покивал согласно. Тимоха с Антохой, как называл старший своего приятеля, ушли оформляться, Корытин посмотрел им вслед и мысленно согласился с Прохоренко.

Всю жизнь здесь работаю, в этих вот стенах, как с технаря пришёл, но чтоб столько пьяни кругом, – высказался коллега Корытина Степан Ильич, – сроду не видал. Как сбесились люди: алкаш на алкаше.

Жить стало страшнее, – ответил ему младший из механиков участка Артём, – вот и заливают шары. Хоть сколько-нибудь, а передышка. А правда, Иван Иосифыч, что хозяева дальнюю площадку закрывают?

Говорят, – отозвался из-за своего стола Прохоренко, – что к лету полностью остановят.

Значит, сразу две тыщи народу за ворота. Представляете, что там щас делается? Ночью через забор снутри наружу подшипники кидают, твёрдый сплав, медь. А оттуда под забор бутылки пропихивают.

Корытин молчал, затягиваясь сигаретой: «Вот и здесь социализм скончался. Остался ли он хоть где-нибудь?». Вечером, едва началась вторая смена, ему позвонил начальник цеха Темников:

Петрович, извини, что беспокою. Мой сменный мастер докладывает, что слесаря вашего на работе нет. Который Гена Шумилов.

Спасибо, что сразу мне звонишь, – ответил Корытин, – сейчас завтрашнего дневного к вам отправлю.

Они с Темниковым как-то сразу сошлись характерами, и Корытин, когда не оставалось никакой возможности увернуться от «бумажной войны», прежде чем отправить бумагу Быкову, показывал её начальнику цеха, как и тот, если подставлялись люди Корытина. Темников и теперь мог бы сначала известить своё руководство об инциденте на смене. Известить и заработать очко в необъявленной, коварной «бумажной войне». Но оба они с Корытиным были людьми оттуда, из прошлой, как им теперь казалось, более справедливой жизни. Гена Шумилов запил, оправдывая сказанное о нём Корытину начальником участка:

Слесарь он грамотный, надёжный. Но особенность имеет: месяца три или четыре – когда как – держится, а потом недели на две, когда и на три, в запой уходит. Так что будь готов.

Когда последний раз? – напрягся тогда, услышав это, Корытин.

А вот перед самым как тебе устроиться.

«Середина апреля, – прикинул он сейчас, – как раз четыре месяца». Гена Шумилов появился через три недели, похудевший, потемневший лицом, и молча принял положенное наказание.

Чтоб ты в курсе был, Петрович, – пояснил он Корытину, – две недели я ни черта не соображаю, звонить и ездить ко мне даже не пытайся. А третью в себя прихожу, так что в конце уже можешь. Прохор, – по-свойски назвал он начальника, – так делал.

И Корытин понял, что до следующего запоя за Гену не стоит беспокоиться. Зато Игорь Литвинцев мог сорваться когда угодно. Молодой, не старше тридцати, симпатичный, даже интеллигентный с виду, он приходил на работу, до обеда держался, а после начинал прятаться от Корытина и другого начальства, своего и чужого, уходя в один из соседних цехов и окольными путями пробираясь в душевые по окончании смены. Игорю пришлось побывать на чеченской войне, и давно знавший его Шумилов сказал об этом Корытину, добавив: «Не суди его, Петрович, кто там был, через одного такие». Запой заканчивался, и Литвинцев становился весёлым отзывчивым парнем со светлой головой и работящими руками. До следующего раза.

И особым человеком в ряду этих людей стоял сварщик Паша Разин, тот самый, что первым встретил Корытина в слесарном помещении бригады. Там находился его сейф со снаряжением и оборудован был в закрытом от других углу сварочный пост. Однажды Корытин хватился Пашу.

Мужики, кто Разина видел? – спросил он слесарей.

На минусе Пашка, у пятой линии, – сказали ему.

Что он там делает? – удивился механик.

Спит, – был ответ.

Корытин спустился на полутёмный «минус». Видимо, Паша уснул сидя, привалившись к стенке в тупике у транспортной линии, и постепенно сполз на пол. От него пахло свежим алкоголем, но деваться Корытину было некуда, и он начал трясти спящего:

Паша, вставай!

Тот не сразу, но открыл глаза:

Чего тебе, Петрович? – сказал он хриплым недовольным голосом.

Пойдём, работа есть.

Они поднялись с «минуса» в цех. Разина пошатывало. Корытин довёл его до повисшей на одном шарнире, готовой вот-вот совсем оторваться металлической двери:

Срочно завари, пока никого не пришибло. Сможешь?

Делать нечего, – едва ворочая языком, ответил Паша.

Они прикатили сварочный аппарат. Корытин выровнял дверь, и тут произошло удивительное: стоило Паше обернуть вокруг запястья правой руки провод сварочного держака, как взгляд его прояснел, а движения стали уверенными и точными. «Глаза!» – строго предупредил он Корытина и зажёг дугу.

С удивлением узнал Корытин, что Паша Разин – далеко не рядовой сварщик. Его могли забрать из бригады в любое место завода, где требовалось выполнить особо сложную работу. Бывало, такая работа длилась и неделю, и две. И до самого последнего штриха в ней Разин оставался трезвым. Окончив дело, он неизменно расписывался где-нибудь поблизости сварочной дугой: «ПВР – IV – 05», что означало: «Павел Васильевич Разин – апрель – пятый год».

Ты, Паша, подписываешься прямо как художник под картиной, – сказал Корытин, впервые увидев разинский автограф.

Петрович, – ответил на это Паша, – не всякая картина проживёт, как моя работа. Завод этот развалится, и то моей работе удивятся, кто придёт его на металлолом резать.

Несложные дела Разин не удостаивал подписи. Иногда после аврала Паше предлагали остаться при цехе, который он выручил, но тот неизменно возвращался в родную слесарку. Однажды Корытин спросил его наедине:

Знаешь, что меня особенно удивляет в тебе?

Что, Петрович? – ухмыльнулся он, ожидая, наверное, комплимента.

Как ты мгновенно трезвеешь, обернув провод вокруг руки.

Знаешь, почему это? – глянул Паша глаза в глаза Корытину и сам ответил: – Потому что я свою работу люблю и уважаю.

«Выходит, – подумал о нём Алексей, – для тебя трудная, интересная работа и есть запой, в который ты прячешься от жизни. И чем труднее, интереснее, тем охотнее ты в неё бросаешься. А водка от одной настоящей работы до другой – просто время скоротать».

 

Набралась смелости и вступила в права весна. Нахально лезла из-под сугробов бледно-зелёная трава, вдоль трамвайных путей бежали ручьи, в натоптанной к заводской проходной тропе обнажилась мокрая земля, возвращались утки, грачи и ласточки. В одно такое утро случился аврал в цехе. Корытин со своими работал, восстанавливая конвейер, и спину ему сверлил взгляд Быкова. «Боится, что мы сядем, едва уйдёт? – подумал Алексей. Он знал уже о Быкове от него самого, что главный инженер, бросив всё нажитое в той же, что и Корытин, бывшей союзной республике, появился здесь несколько лет назад. – А может, для него власть над нами – убежище от жизни. И за воротами завода он никто. И звать его там никак. Вот и прячется в эту власть, как его хозяева в свои деньги, как мои слесаря в водку». Они закончили ремонт, и цех возобновил прерванную остановкой конвейера работу. Вечером Корытин заметил, как высокий, стеснительный из-за своего заикания Антон чуть не под руки ведёт в душевую едва переставляющего конечности приятеля Тимоху, своим телом прикрывая его от начальственного взора. Но реагировать на это сегодня уже не захотел: «Прошёл день, и ладно».

 

Все ворота в цехе стояли открытыми настежь, майское солнце ломилось в грязноватые окна, шелестели ленты транспортных линий, от печей по монорельсам разбегались ковши с жидким металлом, и почти из-под потолка Паша Разин сыпал искры сварки с перекинутого от стены до стены мостового крана. Корытин и Темников вместе обошли цех, и Темников подвёл итог:

Так что сорок лет назад это было вполне современное оборудование.

Я и сам вижу. Но Быков требует график ремонтов. Ты-то что у себя самым проблемным считаешь?

Да вот хоть эту машину. Половина брака с неё.

График ремонтов лёг на стол главного инженера, и он сам постоял у этой машины, слушая пояснения Ивана Прохоренко. Быков обходил цеха завода утром, раздавая задания начальникам участков, и вечером, проверяя сделанное. И негромкое, но отчётливо слышимое «Горбатый идёт» летело впереди него. Однажды хозяева, все трое, что было редкостью, шли по заводским цехам. Главный среди них, среднего роста, среднего телосложения и немного старше других возрастом Новошубин во главе, за ним, слева и справа, отставая на шаг, высокий худощавый, даже тощеватый Миркин и тоже высокий, но крупный, как Быков, хотя и без его чрезмерности, Коханский. И Быков, между Миркиным и Коханским, но ещё на полшага сзади.

Не любят вас, Геннадий Ильич, – сказал ему Коханский, до чьего уха долетала уже прежде эта фраза о Быкове, и вот, кажется, долетела снова.

Владимир Роленович, это хорошо или плохо? – вопросом ответил ему Быков. Тот промолчал, и главный инженер договорил: – Я не женщина, чтобы меня любили. Да и не для того работаю. И деньги не за их любовь получаю. Но заставлял, заставляю и буду заставлять работать.

Казалось, главный инженер ответил только Коханскому, но последняя фраза прозвучала отчётливее и громче, чем требовалось, чтобы услышал только он.

 

Пришло время, и Быков распорядился начать капитальные ремонты в цехе Темникова с этой, самой старой машины.

Ты со своими к ней даже не подходи, – наставлял Корытина его начальник Прохоренко, – её красная бригада делать будет, Быков сказал.

Что за красная бригада? Чем от других отличается? – спросил тот.

Платит он им в два раза больше, чем наши получают, а так слесаря как слесаря.

Ладно, не подойду.

За полгода работы Корытин пригляделся к Прохоренко и понял, кого ему напоминает этот человек. Такими в советском кино изображали председателей колхозов. Внешне невзрачный, несуетливый, расчётливый, а когда надо, и прижимистый, Прохоренко разбирался не только в деле, которым занимался, но и в людях, работавших рядом с ним. И знал о них даже то, чего они сами о себе могли не знать, но предпочитал ни с кем не делиться этим знанием.

Через неделю к Корытину пришли, затребовали чертежи, полдня ходили вокруг машины и принялись за дело трое слесарей.

Приходилось с такой техникой работать? – спросил Корытин их старшего, симпатичного, высокого худощавого мужчину, своего тёзку по фамилии Огнивцев, о котором Иван Иосифович сказал, что ещё зимой этот Огнивцев работал ничем не примечательным слесарем на участке в другом конце завода.

Разберёмся, – уверенно ответил тёзка, из чего Корытин заключил: не приходилось. И подумал: ничего страшного, всякий человек что-нибудь когда-нибудь делает в первый раз. «Красная» бригада работала на машине две недели. Корытин, как и советовал ему начальник, не подходил к ним, разве что бросал иногда взгляд на работающих, проходя мимо по своим делам. Потом их старший Огнивцев сам пригласил начальника цеха Темникова: «Пробуйте!». Оператор включил машину. Выключил. Снова включил и тут же выключил.

Что вы с ней сделали, парни? – спросил оператор Огнивцева. – Она же не бьёт. Мёртвая.

А до вашего ремонта хоть с браками, но работала, – бросил Темников стоявшему по другую сторону машины Быкову.

Алексей! – рявкнул Быков Огнивцеву. – В чём дело?!

Разберёмся, Геннадий Ильич, разберёмся, – пообещал тот уже в спину уходящему главному инженеру. И отправился искать Корытина.

Бросив другую работу, пришёл Корытин со своими:

Я же тебя спрашивал. Не мог сразу сказать?

Через пару часов оператор включил машину и приступил к работе, а Корытин доложил Прохоренко:

Они же, красная бригада эта, рабочий стол намертво к станине прикрутили. Не знал, выходит, их бригадир, что стол двигаться должен.

 

После скандала с Петряевым место главного механика долго оставалось вакантным. Быков предлагал его начальнику попадавшего под сокращение участка дальней площадки, но тот сказал своим, а от них долетело и до Прохоренко: «Чем под Горбатого, лучше за ворота». Быков потому мерил быстрыми шагами заводские цеха утром и вечером, что не мог пока найти себе помощника. И всё же однажды возвратившийся с общей планёрки Прохоренко сообщил:

Быков представил нового главного механика.

Кого? – поинтересовался Степан Ильич. – Свежего с улицы взял?

Здесь нашёл, на заводе, – ответил Иван Иосифович. – Фамилия Огнивцев. Зовут Алексей Сергеевич. Вон Петрович, – кивнул начальник на Корытина, – с ним уже встречался.

Тот слесарь, после которого мне машину переделывать пришлось? – удивился Корытин.

Был слесарь, а с сегодняшнего дня над всей ремонтной службой начальник.

Иван Иосифыч, – попросил Артём, – вы наверняка про него что-то уже знаете. Расскажите.

Если коротко – на заводе шесть лет. Слесарем.

А как у него с образованием по специальности?

Главный инженер сказал, что он имеет большой опыт, – обтекаемо ответил начальник.

За что же его? – настаивал Артём. Всезнающий Прохоренко замялся, и Корытин понял: начальник держит в голове что-то, о чём лучше помолчать.

Это если коротко, – сказал тоже почувствовавший это «что-то» Степан Ильич. – А если длинно, Иван? Мы не на собраньи профсоюзном. И нам с ним работать. Как он выпал в главные механики? Из слесарей?

Мужики, – понизил голос начальник, – говорю только вам. Не для передачи. Никому. Они с Быковым свояки. У них жёны – родные сёстры.

Да, – подытожил Артём. – Выходит, больше никто не согласился.

На следующий день в слесарку бригады Корытина зашёл Денис Локтев, старший мастер «водяных», бригады, обслуживавшей водоснабжение и канализацию подопечных участку Прохоренко цехов. Формально «водяные» входили в участок, но держались на отшибе. Локтева это устраивало, Прохоренко, по-видимому, тоже. Денис время от времени, спускаясь с печей, где проверял своё оборудование, заглядывал в эту, ближнюю к печам, слесарку покурить. Вот и теперь они присели напротив друг друга, и Локтев сказал:

Слышал, Петрович? Лёшка Огнивцев теперь главный механик.

Слышал. А ты давно его знаешь?

В одном дворе не жили, в школу вместе не ходили. Лет пять. Я тогда на том конце завода у водяных работал, а он слесарем. Один раз зашёл к ним в закуток, он там один сидел, разговорились сначала просто так, потом про армию, и он спрашивает: у тебя какое воинское званье? Я говорю: лейтенант-инженер запаса. А он: а я капитан второго ранга. Он так это сказал, что показалось мне: в закутке этом ихнем солёным ветром морским потянуло. И романтикой дальних походов. Всего на пару секунд, но показалось, ей-богу! И вот теперь он над нами всеми начальник. Разом.

«Ну что ж, – подумал Корытин, – капитан второго ранга – это серьёзно». Пришла середина лета, жара заливала город, тополиный пух осыпáл улицы, влетая в окна и даже двери квартир. Он залетал и в заводские цеха, нелепый, наивный, ищущий себе пристанища среди камня и металла, жáра и грохота, откуда даже ко всему привычные люди бежали, едва заканчивалась их смена. Шумилов снова ушёл в запой, его не было уже две недели, юркоглазого Тимоху с птицефабрики пришлось отправить вслед за узбеками, одного из которых он заменил зимой, но его заикавшийся приятель Антон прижился, подружился с Игорем Литвинцевым, и теперь они вместе прятались от Корытина в тёмных углах.

 

Наступила осень. Ворота цехов закрылись, приточная вентиляция подавала теперь вместо охлаждённого воздуха подогретый, по утрам иней лежал на пожухлой траве, стекленели лужи, а с того ремонтного участка, где раньше работал слесарем главный механик Огнивцев, один за другим увольнялись мастера и механики. Взамен отдел кадров присылал новых. Последним ушёл начальник, и к декабрю там не осталось никого, кто помнил бы Огнивцева слесарем.

Ай да капитан второго ранга, – сказал Корытин, услышав об этом от Ивана Иосифовича.

Как ты его назвал? – удивился начальник. Выслушал и попросил: – Петрович, про это особо не распространяйся. А лучше всего забудь. Мало ли что.

В понедельник утром Корытин собирался подняться на печи для осмотра. Сверху по трапу спускались рядом Огнивцев и Денис Локтев. Огнивцев, выше Локтева ростом, так и смотрелся – глядящим свысока. Он ставил Локтеву задачу:

А ещё, Денис, с сегодняшнего дня заведи журнал осмотров: дата, объект, выявленные замечания, мероприятия по устранению, ответственный. И отметка о выполнении.

Сделаю, Лёша, – ответил Локтев.

Корытин заметил, как при этих словах дёрнулось лицо главного механика. И как скользнули мгновенные улыбки ли, ухмылки по физиономиям под широкополыми войлочными шляпами закованных в жёсткие несгораемые робы плавильщиков у подножия трапа. Ухмылки, которые Огнивцев, кажется, тоже заметил.

Зря ты главного механика Лёшей назвал, – сказал Корытин приятелю немного погодя, – какой он теперь Лёша?

А с чего бы его Алексеем Сергеевичем навеличивать, когда меня он как звал Денисом, а то и Дениской, так и зовёт. Потому Лёша он, а когда и Лёшка. Кому как, а мне так.

К Корытину Огнивцев обращался теперь: «Вы, Алексей Петрович», получая в ответ: «Вы, Алексей Сергеевич». Это устанавливало устраивавшую их дистанцию и позволяло не касаться оплошности «красной» бригады в начале знакомства. Прошло дней десять после встречи у ведущего к печам трапа, и Локтев зашёл к начальнику участка подписать обходной лист. Он увольнялся:

Другую работу нашёл. Поближе к дому, а то сюда через весь город ездить.

Огнивцев постарался? – спросил Корытин, выйдя следом за Денисом. Тот промолчал красноречивее любого ответа. – За что? Неужели за «Лёшу» на печах?

Сказал: увольняйся, ты мне здесь не нужен. Сказал: не уволишься по-хорошему, найду способ уволить по-плохому. Выбирай, говорит, сам.

«Ай да «капитан второго ранга», – подумал Корытин, мысленно ставя кавычки вокруг этих слов, – такого я, пожалуй, ещё не встречал…» Неожиданно для него следующим собрался увольняться Прохоренко:

Петряев Александр Сергеевич к себе механиком зовёт, – сказал Иван Иосифович. – Подумал я и решил согласиться.

Только из-за того, что Петряев позвал, увольняешься? – на всякий случай не поверил Корытин.

Знал бы я, – вздохнув, признался начальник, – когда Быкову про осечку красной бригады на твоей машине докладывал, кем станет Огнивцев, лучше бы промолчал тогда. Или соврал. Так что теперь он за тебя возьмётся. – Прохоренко замолчал. По глазам его видно было, что Иван Иосифович сказал не всё, что хотел. – Ты Огнивцева капитаном второго ранга назвал, а он был просто капитан. Без ранга. Нет в милиции рангов.

Почему в милиции, Иван Иосифыч?

Помнишь, Артём про его образованье спрашивал? Теперь я знаю: образование у него – школа милиции. И работал он гаишником. В твоей бывшей республике. У него там история некрасивая вышла. Гонял он со своими парня-мотоциклиста. Вроде просто так. Для развлеченья. Боевик с погоней себе решили устроить. – Корытин ждал, веря и не веря тому, что слышал от Прохоренко. – Ну и парень по городу от них убегал, а уже за городом прижали его. И слетел он с трассы на повороте крутом. И шею себе свернул. А родня этого парня – он из местных оказался – пообещала, что привезёт Огнивцева на то самое место и там ему тоже шею свернёт. Потому он к нам убежал. И прятался тут. Работы менял. То слесарем где-нибудь, то оператором в котельной. Грузчиком в магазине. Мне в отделе кадров на минутку его личное дело показали. Квартиры тоже менял. А теперь, получается, перестал прятаться. В люди вышел, – с горечью закончил Иван Иосифович.

Прохоренко уволился. Корытин внял его предостережению и старался работать так, чтобы не давать повода Огнивцеву: снова мотаться по городу в поисках работы было хуже. Как-то вечером ему понадобилось выйти с завода через центральную проходную. У выхода помещалась заводская Доска почёта, недавно обновлённая по приказу хозяев. На ней среди токарей, сварщиков, водителей и мастеров нашлось теперь место «Огнивцеву Алексею Сергеевичу, главному механику завода», как гласил текст под фотографией симпатичного худощавого человека с умными внимательными глазами. «Перестал прятаться», – согласился Корытин с Прохоренко.

Начальником участка стал у них только что принятый на завод тихий, будто чем-то пришибленный человек лет сорока по фамилии Зазлобин. Он не делал перед новыми подчинёнными секрета из грустноватой своей биографии: учился, женился, работал, дорос до начальника цеха оборонного завода, после закрытия год нигде не мог устроиться, и семья из-за этого распалась. Теперь Зазлобин согласен был на всё ради работы. Со временем подчинённые заметили, что их начальник выпивает, запершись в своём кабинете. Попался он в таком состоянии и Огнивцеву, но, как ни странно, работы за это не лишился. Тем временем на весах «бумажной войны» между Быковым и начальниками цехов где-то в сферах, вплотную приближенных к кабинетам Новошубина, Миркина или Коханского, а может, и в одном из этих кабинетов чаша Быкова перетянула ту, на которую складывал свои докладные Темников. И Темников попрощался с цехом, едва закончились долгие рождественские праздники.

А Корытин продержался до лета. Может быть, продержался бы и дольше, но вышло так, как вышло: он собирался в отпуск, заявление было уже подписано, когда Корытина вызвал «капитан второго ранга»:

С какого числа в отпуск идёте, Алексей Петрович? Два дня дам вам отдохнуть, а на третий выходите на работу.

Мне будет сделан отзыв из отпуска? – спросил Корытин в надежде: «Отпускные получу, да ещё и заработаю, раз отдохнуть не выйдет».

Нет, формально вы будете отдыхать.

Как мне будет оплачена эта работа?

Никак, – ответил «капитан второго ранга».

За что же я работать буду, Алексей Сергеевич?

За то, чтобы не потерять рабочего места, Алексей Петрович, – твёрдо глядя в глаза Корытину, сказал Огнивцев. – А если хотя бы на день дольше этих двух задержитесь в отпуске, на работу можете больше не выходить. Совсем.

«Вот он и до меня добрался за тот свой конфуз у машины», – думал Корытин по дороге домой. На следующий день бывший заместитель Темникова, сменивший того на посту начальника цеха, сказал: «Плюнь и спокойно отдыхай. Я тебя в цех возьму». И они с женой и внучками уехали к морю. А когда вернулись, Корытину позвонил Иван Прохоренко: «Петрович, можешь приехать к нам на фабрику? Александр Сергеевич Петряев с тобой поговорить хочет. Механик ему нужен».

И Корытин снова начал работать у Петряева. Настала осень, накатила зима. Однажды Алексей узнал от встреченного в городе Артёма, что Огнивцев внезапно исчез с завода. А когда начал таять снег, тело его случайно обнаружили в подтаявшем сугробе шагах в десяти от крутого, почти петлёй изогнутого поворота лесной дороги километров за пять от городских окраин, с переломленной шеей.