Рассказы
Рассказы
О домах, о дворах и об их обитателях
Посвящается всем, кто не дожил
до дня Снятия Блокады Ленинграда
Живу я в новом доме, высоком, кирпичном. В окно глянешь — простор: ровной линией проспект протянулся. С обеих сторон вечнозеленые газоны над теплотрассами. Машины мелькают, светофоры подмигивают. Народ суетится у станции метро, что муравейник. С другой стороны — двор кривой геометрической фигурой. Стандартные «корабли», стандартная школа, рядом стандартный детский сад. Пятнышко площадки для выгула детей и собак в плотном кольце припаркованных машин…
…Все чаще с грустью вспоминаю старый двор. Это сейчас я говорю: — «Живу в этом доме». А раньше говорил: — «Я из этого двора». Родная Петроградка с нарядными старинными фасадами и убогими проходными двориками-колодцами. Чистый проспект, где через каждые сто метров кафе-мороженное, кинотеатры — за десять копеек билет… Все осталось там, в детстве.
Мой двор — обычный прямоугольный колодец грязно-канареечного цвета со стеклянным столбом лифтовой шахты. Пыльные покосившиеся окошки, ржавые водосточные трубы, массивные, сотни раз перекрашенные скрипучие двери на пружинах. Над головой кусок неба, под ногами асфальт весь в трещинах. А, еще клумба посредине, на которой ничего никогда не росло, квадрат земли пять на пять шагов в обрамлении старинного бордюрного камня… Но это был мой родной двор, самый уютный.
Помню, возвращаясь из школы, я вечно встречал Степаныча — нашего соседа. Седой безобидный старичок, вечно в серой потертой робе, в такой же серой кепке, в войлочных башмаках «прощай, молодость» зимой и летом, и с вечно дымившейся папироской. Он улыбался, обнажая редкие пожелтевшие зубы, ни о чем не спрашивал, просто кивал, и тут же забывал о тебе. Когда на улице мороз или дождь лил беспросветно, Степаныч торчал в окне лестничной площадки, все с той же папироской.
— Опять продымил всю лестницу, — больше для порядку, бранилась соседка.
— Я же, это, фортку открыл, — робко оправдывался Степаныч.
— Иди домой! — звала его старуха-жена. — Сейчас «Время» начнется.
— Ага! — коротко бросал он и заскорузлыми непослушными пальцами тушил окурок в консервной банке, стоявшей на косом пыльном подоконнике.
Говорят, Степаныч родился в этом дворе, пацаном блокаду здесь провел. Отец шутил: наш двор без Степаныча — что Дворцовая площадь без Александровского столба. Он и вправду чем-то дополнял двор, как горшки с цветами на окне. Он ни за что бы не переехал в новый дом… Совпадение, а может — судьба: как только Степаныч умер, так наш двор расселили. Начался капремонт.
Старик всю жизнь проработал на заводе, в двух кварталах от двора. Слесарь: то ли карусельщик, то ли револьверщик — какая разница. Никак его не могли спровадить на пенсию. Наконец профоргу удалось выпихнуть Степаныча в заслуженный безвременный отпуск. А он обиделся, но обиделся по-своему. Придет спозаранку на проходную, сядет на лавку и сидит. Рабочие потянулись на завод, все здороваются, а он сидит, дымит папироской — и так каждый день. Директор проходит мимо.
— О, Степаныч, а ты чего здесь?
— Не пускают, — пожимает плечами.
— Да брось ты. Отдыхай — заслужил.
Главный инженер с портфельчиком к проходной спешит.
— Здорово, Степаныч! Что, дома не сидится?
— Не привык без дела. Руки еще целы, глаза видят. Чего меня поперли от станка?
Не выдержал профорг, пришел к проходной.
— Ну, чего сидишь?
— Да так… Дышу.
— И долго будешь сидеть?
— Не знаю. Пока не помру.
— В санаторий хочешь?
— Не хочу.
— На море?
— Не. Че там делать?
— Так чего хочешь?
Молчит. Улыбается виновато.
Рабочие профоргу:
— Ну, чего ты взъелся на него. Это же наш Степаныч. Он вот эти стены после войны своими руками восстанавливал.
Сдался профорг:
— Марш в цех! Спецодежду новую получи и у мастера разнарядку.
Но через год старик захирел. Годы — есть годы. Перебрался во двор на лавку с пачкой дешевого Беломора.
Странный старик тихий, неразговорчивый. Но однажды я его разговорил. Делать нечего. Воскресенье. Солнце. Лето. Чего дома торчать? Я на двор. Скоро все наши пацаны соберутся, пойдем на Петропавловку загорать. Во дворе Степаныч. Присел рядом.
— Привет, Степаныч.
— Ага. И тебе…
— Чего делаешь?
— Сижу?
— Так с утра и сидишь?
— Вон, на клумбе цветочки посадил.
— Так все равно — не вырастут.
— Не вырастут, — кивнул он, соглашаясь.
— Так, зачем сажал? Зачем вообще эта клумба?
Степаныч печально улыбнулся и как-то из глубины души произнес:
— Раньше ведь росло. Матушка моя, покойница, в блокаду здесь картошку сажала. Тоже думала — вырастет.
— Ну, и?
— Выросла. Только никто ее не ел.
— Почему?
— А вон, вишь? — он указал на окно первого этажа, прямо под клумбой. — Семейка там жила: бабка и двое сыновей ее. Они людей ели, а кости в клумбе закапывали. Их потом поймали, да и расстреляли прямо возле этой стены. Вон следы от пуль, где штукатурка обвалилась.
Меня всего передернуло.
— Да что ты такое рассказываешь! Это что, могила у нас во дворе вместо клумбы?
— Нет. Тут ничего нет. Вон та пристройка, — указал он на дальнюю стену. — Кирпич свежий, заметил? Туда бомба попала. Все рухнуло. Сколько людей погибло… Ты думаешь, после войны разбирали? Фундамент окопали и новые стены возвели. А может, там чьи-то косточки так и остались.
Я проглотил комок.
— А ты их знал, тех, кто там жил?
— Не помню, — пожал плечами. — Может, и знал кого.
Мы сидели молча. Напротив косая дверь с облупившейся краской вела в подвал. В щель под дверью нагло высунулась крыса.
— Надо в ЖЭК сказать, чтобы дверь сменили. Да пусть крыс потравят в подвале, — решил я.
— Надо, — согласился Степаныч. — Дверь старая. Сколько себя помню, столько эта дверь здесь висит. Мы там с сестрой прятались в войну.
— От бомбежек?
— Нет. Подвал неглубокий. Тут от одного… Видишь: внизу у двери щепки отколоты. Дыру не крысы прогрызли. Это — он.
— Кто — он? — не понял я
Степаныч взглянул на меня, и в его пожелтевших глазах я уловил забытый детский ужас. Он поразмыслил: рассказывать мне или нет, но потом все же сказал:
— Зимой было. Когда совсем жрать нечего. Матушка в госпиталь ушла на смену, а мы дома одни с сестрой остались. Она была старше меня на три года. Я ее совсем взрослой считал. Садились в обнимку в коридоре, там теплее было, одеялом накрывались и ждали, когда мамка вернется, хлеба принесет. Сосед наш, вон, этажом выше, с голодухи с катушек съехал. Пришел с топором. Хотел нас зарубить и съесть. Дверь входную взломал. Мы с сестрой в комнату побежали, заперлись. Пока он ее рубил, успели через окно во двор сигануть. Сестра зовет на помощь… Да кто ж выйдет. Все еле живые. Бабка высунулась оттуда, — ткнул он куда-то на окна. — Бегите, — говорит, — он вас убьет. А куда бежать? Мы в подвал. Сосед дверь разрубил, нас нет в комнате. Сообразил, что мы через окно вылезли — и во двор за нами. Услышал, как в подвал мы юркнули. Дергал ручку, дергал, а мы с той стороны держим. Сил у него совсем мало осталось. Ударил пару раз топором и свалился. Холодина, помню, была. Мы с сестрой стояли в темноте, тряслись больше от страха, чем от мороза, и дверь держали, что есть силы. Пальцы к ручке примерзали. А сосед лежал, подняться уже не мог, бранился, ревел, как ребенок, и грыз снизу дверь. Жутко! Зубы скрежетали по дереву… — он поежился.
— И что потом?
— Не помню, — Степаныч как будто замкнулся. — Комсомольцы нас нашли… Потом эвакуировали по Ладоге. Ветер холодный был. Ночь. Нас в полуторке полный кузов набился. Ехали стоя. Вокруг снаряды бабахали, так, что уши закладывало. Кто стоял ближе к бортам, тех осколками посекло. Нам с сестрой повезло — мы в середине стояли.
Степаныч щелкнул спичкой о коробок, поднес дрожащий огонек к папироске, глубоко затянулся.
— А где сестра твоя?
— Сестра, — он махнул рукой. — Она не выжила. Че там, с голодухи…. Я слабый совсем был, даже воду еле пить мог. Нас к себе в дом одна хозяйка местная забрала. — Вдруг он зло зарычал. — Баба — дурр-ра, сердобольная попалась… Дур-ра, пожалела… Блинами ее накормила. Ох, как она кричала… Живот у нее крутило… Да ладно тебе… Не слушай. — Он вновь посасывал папироску. — Давно это было. Забыть надо. Нельзя такому повторяться…
Когда я прихожу в свой старый двор, он уже — не мой. Пристроек нет. Окна светлые, пластиковые. Двери новые, стальные, с кодовыми замками. Стены ровно оштукатурены и выкрашены свежей краской. Во дворе иномарки…
И… Посреди двора, обрамленная старым бордюрным камнем, все та же клумба, на которой ничего не растет…
Наши герои
Auf Deck, Kameraden, all’ auf Deck!
Heraus zur letzten Parade!
Der stolze Warjag ergibt sich nicht,
Wir brauchen keine Gnade!
Замок привычно клацнул. Дверь приветливо распахнулась, скрипнув: «Входи, хозяин». Квартира встретила уютным запахом свежих щей и шипением котлет на сковородке. Жена выглянула с кухни.
— Привет, — улыбнулась она. — Устал?
— Как обычно, — ответил я, скидывая туфли.
— Ужин — через пятнадцать минут, — объявила она. — Дети гуляют. Скоро придут.
Я всунул ноги в мягкие тапочки и прошлепал в комнату. За окном опускались серые вечерние сумерки. Повесил китель на вешалку. Устало опустился в крякнувшее кресло. На столе — творческий беспорядок. Так! Час на ужин и отдых… Потом посмотреть «Время» по ящику… Два часа на доклад… Перебрать почту на мыле… Подготовить материалы на завтрашний день… К двум часам ночи успею. …И так каждый день с понедельника по пятницу…
Я потянулся к книжной полке за справочниками. «Металловедение», «Баллистика», «Математические расчеты глубин»… Рука наткнулась на пластмассовую модель корабля. «Варяг». Я снял модель с полки и поставил на стол. Пластмассовый корпус, пластмассовые трубы, такие же пушки. Но это — «Варяг»! «Врагу не сдается наш гордый Варяг!» — вспомнилось.
Кораблик мы клеили с дедом, моим дедом Петей в далеком солнечном детстве. У меня были еще модели «Авроры», подводной лодки «К-21», «Очакова», но остался только «Варяг»!
Мы жили в Кронштадте, в суровом каменном городе, продуваемом всеми балтийскими ветрами. Кронштадт — это не Ленинград. Кругом море. Здесь дух особый, когда ветер, проносясь по улицам, приносит запах соленой волны с едва уловимой примесью гари от дизелей сторожевиков. Здесь привыкаешь к крику белых чаек, гудкам кораблей и вою подводных лодок, возвращающихся с чужих глубин. На улицах бескозырки, бушлаты с ровными рядами блестящих пуговиц, погоны со звездами, черные кителя. Во всей стране было четыре великих праздника: Седьмое Ноября, Новый Год, Первое Мая, Девятое Мая; а в Кронштадте целых шесть: еще Двадцать Третье Февраля и День Военно-Морского Флота.
Отец служил на флоте. Мама мне показывала в окно, как папин сторожевик, лихо рассекая волну, уходил за горизонт. Она сама работала врачом в медсанчасти при флотском экипаже.
Я помню детский сад с крохотным двориком: два старых корявых тополя, выкрашенная в серый корабельный цвет песочница и пара скрипучих качелей. Бывало такое, что отец сутками в море, мама задерживалась на работе, особенно когда начинался призыв. Я в садике. Вечерами с грустью смотрел, как детей забирали одного за другим. Мы с Федькой, моим соседом по дому, оставались одни в пустом игровом зале под присмотром скучающей нянечки.
Наконец, словно ураган, врывалась Федькина мама, тетя Зоя, дородная румяная продавщица из продовольственного магазина, и кричала нам:
— Одеваться! Оба! Живо!
Она из наших — из морских. Муж тети Зои, Федькин папа, служил мичманом в арсенале. Тетя Зоя всегда приносила два яблока или две мандаринки, иногда груши для Федьки и для меня. Мы грызли яблоки, шагая за тетей Зоей. Она шла быстро, размашисто, словно круизный теплоход, а мы, как два буксирчика, держались за ее широкие ладони.
Мама забегала за мной к тете Зое и бесконечно ее благодарила за заботу о чаде.
— Ерунда, — отмахивалась она. — Я Славика покормила. Чего-то он ест у тебя мало, как котенок.
В год перед тем, как мне пойти в школу, я проболел чуть ли не всю зиму. Простуда никак не отставала от меня. Не помогали лекарства, которые мама с трудом выпрашивала у главврача, и даже груды апельсинов и малиновое варенье с медом, что приносила тетя Зоя. Я лежал в постели целыми днями под присмотром старушки-соседки бабы Кати. В окне хмурилось северное зимнее небо. Метались снежинки. А под мышкой у меня торчал вечный мой друг — градусник.
— Его надо на лето отвести к моим родителям, — сказала мама отцу. — Если он и в школе будет так часто болеть, то пойдут сплошные двойки.
— Но мы же собирались на море, — напомнил ей отец. — Там и подлечим его.
— Море! — Всплеснула руками мама. — Тебе моря мало? Круглый год — одно море.
— Но в Севастополе море теплое, — усмехнулся отец.
— Опять тесниться у твоих друзей, выстаивать очереди в столовых, на пляже — не протолкнуться… Не хочу! — решила мама. — Поедем в Дорогобуж. Я у родителей не была уже тысячу лет.
— Хорошо, — сдался отец.
Настало лето. Папин синий «Москвич» помчал нас по дороге мимо северных мрачных лесов и широких, залитых солнцем полей. Ехали целый день. Под вечер мы свернули на ухабистую проселочную дорогу. Папа чертыхался, объезжая лужи, и тяжело вздыхал, когда машина прыгала на кочках, словно норовистый конь. Ветки хлестали по окнам, а я все представлял, что сейчас из зарослей, которые тянулись вдоль дороги сплошной стеной, вдруг выскочит какой-нибудь хищный зверь и нападет на нас.
Но заросли расступились, и впереди открылись бескрайние зеленые поля. Среди полей пестрели красными крышами домики, чудные, как на картинках в детских книжках. Небо отражалось в безмятежном голубом озере. Я увидел, наконец, зверей. Они шли навстречу… Их было много: пятнистые огромные, рогатые. Что с нами теперь будет? Я вжался в сиденье.
— Коровы! — успокоила меня мама.
Точно! Коровы. Правда, в мультиках они выглядели не так страшно. Стадо свернуло с дороги в луга. За коровами шел маленький человек в высоких сапогах и серой кепке. Он лихо вертел над головой длинным кнутом и звонко щелкал им.
Мы подъехали к одному из домиков, сложенному из бревен, с покатой крышей, с резными ставнями на окнах и желтыми подсолнухами за низким заборчиком — все, как на картинке. Рыжий лохматый пес метнулся из будки, волоча за собой звенящую цепь. Он хрипло залаял, вскакивая передними лапами на ограду.
— Цыц! Свои!— раздался строгий окрик. Пес тут же юркнул в будку и затих.
К калитке подошел бодрый старичок в фуражке военного фасона. Лицо сухое, но глаза живые. Брови густые и совершенно белые, да еще борода такая же белесая. Чистый выцветший пиджачок сидел на нем ладно. Оглядев нас, он буркнул:
— Наконец-то. — Затем в сторону крыльца крикнул: — Мать! Гости приехали. Принимай!
Старушка в белом платке, в необъятной серой юбке показалась на крыльце. Глаза ее блеснули слезами, и она кинулась к нам. Долго обнимала маму, потом смущенного отца, после я утонул в ее объятиях.
— Хватит тискать мальца, — недовольно сказал старик. — Накорми его.
Старушка повела меня в дом, при этом причитая, какой я худенький и бледненький. Дом оказался настоящей избой, все из дерева: полы, стены, потолок. Только посредине возвышался огромный белый куб с полукруглой дверцей. Печка! — вспомнил я сказку о том, как Иванушку усаживали на лопату и пытались засунуть в огонь. Но меня в печку не стали совать. Усадили не на лопату, а за стол, покрытый пестрой клеенкой. Передо мной появилась огромная тарелка дымящегося красного борща, блюдце со сметаной, выросла горка пирожков. А потом мне еще грозила миска с горячей картошкой и высокая кружка с молоком. Следом подкрадывалась стопка блинов.
Я долго ковырялся в борще, стараясь ускользнуть от золотистого лука, неотступно преследовавшего мою ложку. Осилив кое-как полтарелки и пару пирожков с капустой, я капитулировал: сказал, что больше в меня не лезет. Бабушка качала головой, цокала языком, все же уговорила выпить несколько глотков молока, после чего мой живот вздулся, готовый вот-вот лопнуть. Меня отвели в маленькую комнатку, где приятно пахло яблоками, уложили на огромную мягкую кровать с железными спинками. Утомленный долгой дорогой, я тут же задремал.
Проснулся через час, а может меньше. Вечернее солнышко заглядывало, просвечивая холщевые занавески на окошке. За стеной бубнили и стучали ложками. Я встал и на цыпочках прошел в комнату с печкой. За столом, где я недавно ел, сидело много народу. Во главе бородатый старичок, уже без фуражки. Седые волосы топорщились непослушным ежиком на голове. Справа от него мама, потом отец. Слева, спиной ко мне — широкоплечий мужчина в зеленой рубашке и полная женщина, чуть постарше мамы. Напротив старика сидели девчонка лет одиннадцати, худая, важная, с двумя жиденькими русыми косичками, и мальчишка, года на три старше меня, в грязных шортах, с коленками, щедро намазанными зеленкой.
Не зная, что делать, я оглядел комнатку и обнаружил небольшую лавку, на одном конце которой дремал, свернувшись клубочком, жирный черный кот. Я сел на лавку. Кот лениво открыл глаза-щелки, встал, потянулся, выгибая спину дугой, и нагло улегся ко мне на колени, как будто я только для этого и сел.
Тем временем мужчина в зеленой рубашке что-то рассказывал про стройку и самосвалы, громко, размахивая руками.
— Сенька! — оборвал его старик. — Ты так кричишь, что мальца разбудил.
Все разом обернулись ко мне.
— Здорова, племяша, — подмигнул мне Сенька… Дядя Семен.
— На мамочку похож, а глазки папины, — умиленно произнесла женщина, разглядывая меня, как куклу в витрине магазина.
Я покраснел, но взрослые вновь занялись едой. Мальчишка спрыгнул со стула и сел рядом со мной.
— Ты мой двоюродный брат? — спросил он.
— Не знаю, — глупо ответил я.
— А Максим без разрешения из-за стола встал, — тут же прогнусавила девчонка.
— Я все съел, — огрызнулся мальчишка. Но на детей никто внимания не обращал. Взрослые вели неторопливую беседу.
— Это моя сестра, Ольга, — кивком головы указал он на девчонку. — Ябеда, противная. Она и твоя сестра теперь. Будешь от нее подзатыльники получать.
— За что? — не понял я.
— Просто так. А это — мой папа. Он брат твоей мамы, понимаешь?
— Ага! — кивнул я.
— Моя мама, — продолжил он. — Это — деда Петя. Я здесь уже второе лето. Меня раньше в пионерский лагерь отправляли, но я два раза сбегал, — с гордостью объявил он. — А ты был в пионерском лагере?
— Нет.
— Тебе повезло. Ты же в Ленинграде живешь? Возле «Авроры»?
— Я из Кронштадта, — поправил я.
— А! — многозначительно протянул он. — Я думал: из Ленинграда. А я из Москвы. Осенью в третий класс пойду.
— Батя, давай еще по одной, — предложил дядя Семен, протягивая руку к бутылке водки, гордо возвышавшейся на столе среди тарелок.
— Достаточно! — жестко остановил его дед Петя. — Завтра работы много.
— Так за встречу же, — неуверенно промямлил дядя Семен. — Я сестру пять… шесть… лет не видел.
— Ты пить сюда приехал? — очень тихо, но твердо спросил дед.
Вплыла необъятная бабушка, держа тряпочками огромную кастрюлю.
— Еще картошечки. — Поставила кастрюлю на стол. — Сейчас молочка свежего принесу. — Ловко развернулась, в руках у нее оказалось два пирожка. Она сунула их нам с Максимом и мягко сказала: — Идите в сад погуляйте. Чего в хате торчать.
Мы оказались в саду. Ровные тропинки шли среди посадок. Что за растения, я понятия не имел. Только на одной грядке с трудом узнал будущую капусту. Рядами стояли деревья. За деревьями стена высоких кустов с красными ягодками.
— Побежали на сеновал, — взвизгнул Максим и умчался вперед.
Я осторожно пошел за ним по тропинке, но заблудился среди грядок и кустов. Вышел к низенькому заборчику. Шагов через двадцать за заборчиком, синело озеро, но оно совсем не походило на наш залив, казалось спокойным и теплым. Вдруг мне преградила дорогу большая белая птица с длинной шеей. Птица склонила набок голову с красноватым клювом, как бы удивленно взирая на незнакомца. Я совсем не испугался. Начал гадать: кто это? Лебедь? Нет, не похож. Гусь! Точно, как в книжке про Нильса.
— Мартин? — позвал я.
— Га, — ответил он и, переваливаясь, сделал пару шажков навстречу. Лапки у него были смешные: красные, перепончатые.
Я сообразил, что он смотрит на мой пирожок с картошкой. Протянул птице пирожок. Он быстро отщипнул кусочек.
— Бери еще, — попросил я.
Но Мартин не был голодный, он угостился из вежливости, не желая обидеть меня отказом. Гусь повел меня за собой по тропинке, все время оборачиваясь и бросая короткое: «Га!» Так Мартин довел меня до дырки в заборчике. Дальше шла протоптанная стежка прямо к озеру, где плавала стая гусей. Мартин по-свойски протиснулся в дыру и остановился, ожидая меня.
— Я не могу, — покачал головой. — Мне нельзя уходить.
Мартин постоял еще немного, затем побрел к озеру. Я махал рукой ему в след.
— Ты чего? — сзади подлетел Максим.
— Я с Мартином подружился, — радостно объявил я ему.
— С гусем? — глаза его расширились от ужаса. — Ты к нему не подходи близко. Он все время на меня нападает. Щиплет за ноги.
— А меня он на озеро звал купаться, — сказал я.
Максим расхохотался. А мне стало обидно. Нильс же подружился с гусями. Почему я не могу?
В соседнем саду толстый мужичок, пыхтя, катил тачку с одним колесом. Он подогнал тачку к деревянному корыту и вывалил в него целую гору ЯБЛОК! Больших, красных. К корыту подбежали штук пять поросят и принялись громко чавкать. Мужичок их не отгонял. Но там же ЯБЛОКИ.
— Дядя, что вы делаете? — с ужасом воскликнул я.
— Поросят кормлю, — добродушно ответил он, вытирая рукавом пот со лба.
— Разве можно ЯБЛОКАМИ кормить поросят? — чуть не со слезами на глазах сказал я.
— Они все едят.
Нет, он явно был ненормальным. Дома мне разрешалось есть только одно яблоко в день, не считая тех, которыми угощала меня тетя Зоя. А тут целое корыто — и все для поросят…
— Они же дорогие, — попытался вразумить я сумасшедшего.
— Кто дорогие? — не понял меня мужичок, — Яблоки? Так енто — прошлогодние. Вон, новый урожай завязался. В конце лета, малец, я тебе целый мешок нарву.
Он указал на деревья. И тут я прозрел. Кругом в густой листве висели светло-зеленые шарики. Их было так много, как… как в волшебном саду.
— Пошли, — дергал меня за руку Максим.
Брат показал мне небольшую ровную поляну, на которой торчали бугорки из широких листьев, а под ними краснели крупные сочные ягоды.
— Клубника, — объяснил мне Максим.
— А можно хотя бы одну попробовать? — спросил я. Ягоды были до того красивые: красные с желтыми точками семян…
— Деда! — позвал Максим. Дедушка как раз шел мимо с двумя ведрами воды. — Можно клубнички?
— Клубника — на варенье, — строго ответил дед, но, заметив, как перекосилось мое лицо, остановился, поставил ведра на землю. — Мать! — крикнул он. — Собери детям клубники. Миску большую возьми. Со сливками сделай или со сметаной…
Клубника со сливками… Это оказалась вкуснее, чем… мороженое, вкуснее, чем бананы, которыми меня иногда угощала тетя Зоя. Мы с Максимом сидели под сливой на бревнышке и объедались клубникой. Вид у нас был довольный, как у червяков в огромном яблоке из мультика. Брат мне попутно объяснял, что тут и как. Дед Петя и бабушка Ксения на пенсии. Пенсия — копейки. Они держат овец, гусей, кур, корову, огород — видал какой большой. Сами творог делают. А еще там, в конце сада, ульи есть. Сдают молоко, мед, шерсть в контору… Фиг его знает, что за контора. Им за это сахар дают и чего-то там: мыло, спички…
— Жрете, малявки? — Перед нами выросла Ольга и окинула нас презрительным взглядом.
— Нам бабушка дала, — промычал Максим.
— Бабушка дала, — передразнила она брата. Ее глаз с прищуром пробежались по мне. — Тебя Славка зовут?
— Да.
— Двоечник, наверное?
— Почему? — не понял я.
— Учишься хорошо? — уточнила она вопрос. — В октябрята приняли?
— Я только в первый класс пойду, — оправдывался я.
— А, — обидно махнула она рукой. — Совсем малявка. — И пошла дальше по своим делам.
— Сама-то…, — сквозь зубы бросил ей вдогонку Максим.
Мои родители и родители Максима отправились повидаться с дальней родней. С улицы в дом нас загнал налетевший летний дождик. Быстро темнело. Бабушка показывала Ольге, как ткать коврики на каком-то громоздком сооружении, состоящей из рамок и педалей. Стук-стук. Нитку –ш-шить. Стук-стук. Дед расположился на лавке, достал из крашеной тумбочки книжки и кучу журналов. Напялив на нос толстые очки, принялся читать.
— Олька! — позвал он.
— Что, деда?
— В какой класс пойдешь?
— В шестой.
— Физику учила?
— Учила.
— Что в году стоит?
— Четыре.
Недовольный взгляд скользнул поверх очков.
— Почему четыре?
— Сложно, — простонала Ольга.
Дед пролистал несколько страниц журнала «Наука и жизнь».
— Олька!
— Что, деда?
— Третий закон Ньютона.
— Деда, я не помню.
— Вспоминай! Учить заставлю.
Сестра подняла глаза к потолку и принялась гнусавить:
— Если на тело действует постоянная сила, то…
— Олька!
— Ну, что, деда?
— Это второй закон.
— Взаимодействия двух тел друг на друга между собою равны и направлены в противоположные стороны.
— Молодец, — похвалил дед. — Завтра продолжим.
— Деда, — заныла Ольга, — а почему Максима ты не спрашиваешь?
— Дойдет очередь. Максимка, расскажи таблицу умножения на семь.
Максим, запинаясь и краснея, все же рассказал таблицу умножения, чем заслужил достойные похвалы.
После завтрака я побежал проведать своего нового друга Мартина, но наткнулся на другую птицу. Пестрый петух при моем появлении взъерошил перья и принялся лапой скрести землю. Я понял, что лучше всего — спасаться бегством. Он мчался за мной, грозно хлопая крыльями и громко кудахча.
— Ты чего мчишься, как от дракона? — остановил меня Максим.
— Там! — я указал на тропинку за спиной.
— Петя — гад! Он меня тоже иногда гоняет. Но вместе мы — сила. На! — Он тут же сунул мне в руки длинную хворостину, сам взял такую же. — Я буду Д’Артаньян, а ты Арамис. Понял?
— Нет, — покачал я головой.
— Мы — мушкетеры, а это — наши шпаги, — пытался он мне втолковать. — Пошли. Не бойся!
На этот раз петух улепетывал от нас, а мы мчались с визигами, размахивая шпагами. Загнали врага в курятник, устроив птичий переполох. Но боевой пыл моментом улетучился, когда мы увидели деда. Он стоял возле курятника. Такого грозного взгляда из-под нависших густых бровей я еще не встречал. Из мушкетеров мы сразу же превратились в преступников, пойманных на месте.
— Взяли по ведерку, и марш смородину собирать! — не повышая голос, приказал дед.
— Деда, — заныл Максим. — Там пчелы.
— Ничего. Как вдвоем на одного петю с палками кидаться — они смелые, а пчелок — испугались.
Мы сидели на корточках возле густого куста черной смородины и собирали ягоды в детские железные ведерки. Невдалеке стояли квадратные ящики ульев и сердито гудели. Когда какая-нибудь пчела начинала кружиться над нашими головами, мы замирали и жмурились. Дед возился в сарае возле пасеки, одним глазом следя за нами.
— Деда! — вновь заныл Максим.
— Чего?
— Мы же его не били палками. Просто — напугали.
— А он мне жаловался, что вы его поколотили, — ответил дед.
— Врет он.
— Не врет.
— Петухи не умеют разговаривать, — обиженно бубнил Максим.
— Значит, я вру?
— Деда, он первый напал. Славку клюнул в ногу. Покажи!
— Ладно, — пожалел нас дед. — Одно ведерко на двоих наберете, и можете идти на пруд с ребятишками искупаться.
Мы облегченно вздохнули. Я вывалил смородину из своего ведерка в ведерко Максима. Почти полное! Из кустов важно, переваливаясь с ноги на ногу, вышел Мартин. Беленький, чистенький.
— Мартин! — обрадовался я. Он тут же подошел ко мне, как бы интересуясь: чем это я тут занимаюсь. Максим хотел его погладить, но Гусь грозно шикнул на него. Брат тут же одернул руку. Так Мартин и стоял за моей спиной, отгоняя пчел, пока мы обрывали смородину. Звонко щелкал клювом, когда пчелка начинала кружиться над моей головой. Настоящий друг!
Наконец ведро наполнилось до краев, и Максим, подхватив его, помчался в дом. А мы с Мартином пошли гулять по саду. Он привел меня к крольчатнику. Несколько клеток стояли друг на друге, как многоэтажный дом. В одной из клеток пушистый белый кролик хрустел капустой. Я раньше не видел живых кроликов. Его шерстка казалась мягонькой. Я просунул палец сквозь клетку и потрогал его лапку, нежную, теплую. Он прекратил жевать, понюхал мой палец, но тут же продолжил хрумкать капустный лист.
— Смотри, палец отгрызет! — предупредил меня дядя Семен, появившийся неожиданно. Рукава его зеленой рубашки были закатаны, обнажая жилистые ручищи. Он держал большой нож. — Сейчас мы его разделаем и потушим с картошкой.
Он подошел к клеткам, отстранил меня и достал моего пушистого белого кролика. Достал грубо, за уши. Пушистик отчаянно дергал задними лапами, а дядя Семен понес его к деревянной колоде. Зачем он это делает? Спросил у меня:
— Пробовал крольчатину? Ох — вкуснятина. Тебе хвостик оставить или лапку?
Меня словно дернуло током. Ужас холодком пробежал по спине. Голова загорелась. Он хочет убить Пушистика! Он его зарежет!
— Нет! — Заорал я, надрывая связки, и вцепился в руку дяди Семена, в ту, что держала нож. — Не надо! Нет!
Я вопил на весь огород. Мартин, изогнув шею и растопырив крылья, набросился на дядьку, щипля его за ногу. Я уже ничего не соображал, только кричал, кричал, кричал и плакал.
Мама меня еле оттащила, а я все еще тянул руки к ножу и брыкался.
— Мальца в дом! — крикнул дед. — Кроля в клетку. Нож убери!
Я лежал на кровати, и меня всего колотило. Сладкий компот с настойкой валерьянки меня чуть успокоил. За стеной тетя Даша и мама ругали дядю Семена. Тот обиженно бормотал в ответ:
— Я же не знал… Крольчатины решил приготовить… Все же в деревне кролей режут…
Каким-то чудом в дом пробрался Мартин. Я только услышал шлепанье его перепончатых лап по деревянному полу, потом над кроватью показалась голова, как перископ подводной лодки. Пришел меня проведать. В дверь следом юркнула Ольга. Но она теперь не смотрела на меня высокомерно, как на малявку. Ольга улыбнулась и прошептала:
— Молодец! Кролика спас.
Сунула мне в руку конфету и выскользнула обратно.
Вошел дед, поскрипывая яловыми сапогами. Увидав Мартина, он недовольно покачал головой:
— Ты уже здесь?
Гусь виновато отошел в угол. Дед сел возле меня на кровать. Его шершавая ладонь легла на мой лоб.
— Ну, чего ты, Славка, так разошелся?
— Деда, ты не разрешишь дяде Семену Пушистика убивать? — спросил я.
— Нет, — просто ответил дед. — Жив твой Пушистик.
— Деда, зачем кролей убивают?
— Чтобы есть. Ну, ты, Славка сам посуди: для чего люди держат куриц, поросят, индюков?
Сейчас я деда не понимал.
— А Мартина ты не дашь убить? — требовательно спросил я.
— Кого? Ах — этого, — он кивнул в сторону гуся. — Нет. Никого убивать не будем.
Но я боялся за Мартина. Для чего люди держат гусей? Да, чтобы потом их на Новый Год, с яблоками или рисом… Как кому нравится. Я попросил деда:
— Разреши мне его домой забрать. У тебя много гусей. Я тебе за него свою любимую книжку отдам про Нильса. Там картинки красивые, цветные.
— Видал, какой у тебя друг? — это он к Мартину обратился, потом сказал мне: — Отдать я бы отдал. Не жалко. Только где он у тебя жить будет?
— В моей комнате, — нашелся я. — У меня балкончик маленький есть. Я его в парк гулять буду выводить.
— Балкончик. — Он погладил меня по голове. — Зачахнет он у тебя на балкончике.
— Почему?
— Ему простор нужен, пруд, червячки свежие. А как он без стаи своей заскучает? Гуси стаю любят.
— Хорошо, — согласился я. — Только, если я на следующий год приеду, он меня вспомнит?
— Конечно, — заверил меня дед.
В это лето мы не ели крольчатины. Дед не разрешал даже куриц резать. Мясо покупали в магазине или у соседей.
В один из вечеров дед, как обычно, нацепил свои толстые очки и склонился над книгой. Ольга с бабушкой пошли доить корову. Мама с тетей Дашей мыли посуду после ужина многочисленной семьи. Отец и дядя Семен, стащив бутылек самогону, пошли якобы поправить сенной сарай.
— Идите, идите, — пробурчал дед им вдогонку. — Только попробуйте напиться — будете ночевать вместе с поросятами.
Мы с Максимом допивали чай с клубничным вареньем.
— Деда, — спросил Максим, — а почему ты такой — не такой, как все в деревне?
— С чего ты взял? — не отрываясь от книжки, спросил дед.
— Ты все время читаешь, журналы выписываешь, физику знаешь, химию…
— А-а, вон ты про что. Так я один из всех деревенских на флоте служил. Там без науки — никуда. Кругом механизмы, приборы. Во всем разбираться нужно.
— На флоте? — встрепенулся я.
— Расскажи, деда, — потребовал Максим. — Ты с фашистами на море сражался?
— Не. В войну я здесь в лесах партизанил.
— А когда? — не понял Максим. — В гражданскую?
— В гражданскую я не воевал. Хлеб сеял, — коротко объяснил дед. — Война — войной, а хлеб растить кому-то надо было.
— А когда же ты на флоте служил?
Мы с братом закончили с чаем и уже сидели возле деда, заглядывая в его глаза, требуя рассказа.
— Вот пристали, — в шутку разозлился он, снимая очки. — Я до революции на флоте служил. Понятно?
— Деда, ну, расскажи, — теперь я его донимал. Мне жуть как интересно было. Я жил флотом, как и все мальчишки, у которых отцы — морские офицеры, а тут выясняется: оказывается, и дед из наших — из морских.
— Да что вам рассказывать? Недолго я тельняшку носил. — Он потянулся к книжной тумбочке и извлек из ее необъятных недр картонную цветастую коробку из-под конфет. На крышке грубо нарисованный букет ландышей и надпись: «8 Марта!». В коробке оказались старые конверты, открытки, пожелтевшие от времени фотографии. Из всего этого вороха, с самого дна, дед выудил аккуратно сложенную черную шелковую ленту.
— Матросская лента, — узнал я.
— Точно! — подтвердил дед. — Бескозырка совсем истлела, а ленточку я сохранил.
Я открыл рот от изумления. На черной ленте золотыми потертыми буквами горело: «ВАРЯГЪ»…
…Наша дедсад готовил концерт к дню Военно-Морского Флота. Почти у всех отцы служили на флоте. Девочки разучивали песню: «Дремлет притихший северный город…», а мы, мальчишки, пели: «Врагу не сдается наш гордый Варяг…». Тогда наша воспитательница, как и мама — жена командира сторожевика, рассказала нам о подвиге «Варяга». Крейсер, не страшась, ринулся в бой с целой вражеской эскадрой.
— Ты был моряком? — глупо спросил Максим.
— Моряком. Не моряком, — поправил дед, — матросом. А еще точнее — канониром кормового плутонга — пушка такая.
— Деда, ты там был? — зачарованно спросил я. Где — был, я не уточнил, но дед-то меня понял.
— Был, Славушка, — тяжело вздохнул он, разглаживая ленточку. — Под командованием Всеволода Федоровича Руднева был.
— Деда, расскажи! — молил я.
— Так, а чего рассказывать? — пожал он плечами. — Стояли на рейде. Снялись с якоря. Сыграли алярм.
— Это что такое? — не понял Максим.
— Алярм? Тревога, — объяснил дед. — А дальше… Дальше бабахнуло рядом так, что меня чуть за борт не выкинуло. Я оглох. Ничего не слышал, только подавал запалы да снаряды. Кругом дым и огонь. Очнулся, когда наш кондуктор меня за плечо тормошит, мол: не надо больше зарядов — плутонг заклинило. Потом вошли в порт и затопили корабль. Все!
— Деда, да ты же — герой!
— Какой же я герой. — Он принялся обратно укладывать письма и открытки в коробку. — Таких героев, как я, там тысячами на дно полегло. Я — как все. Сказали: «за Веру, за царя!» Вон, у отца своего спроси: как бы он поступил? Да точно так же.
— Деда, ты все равно, — герой, — не унимался я.
— Брось, Славка. Я был простым матросом.
Дядя Семен старался загладить вину передо мной за покушение на Пушистика. Он решил свозить нас — меня, Ольгу и Максима — в Дорогобуж. У Максима кеды совсем порвались, ему новые надо. Ольга потребовала для себя цветные карандаши и альбом. И я с ними.
Дядя Семен усадил нас в свой красный «запорожец». Отец его с ходу окрестил «букашкой-на-колесиках», на что дядька с гордостью ответил: «Но все ж — машина!» В «Детском Мире» подобрали кеды и мне, и Максиму. Нашли альбом для рисования и карандаши. В отдел игрушек заглянули. Ольге тут же понравилась кукла в синем платьице. Максим раскопал для себя пистолет с пистонами.
— Выбирай что-нибудь, — подтолкнул меня дядя Максим к прилавку.
Я увидел его! В ряд стояли коробки с дешевыми пластмассовыми моделями кораблей. Их надо было клеить самому. Тут были «Аврора», «Потемкин», «Очаков»… Но я заметил коробку с надписью «Варяг».
— Вот! — указал я.
На обратном пути Ольга разглядывала куклу, представляя, какую одежду ей сошьет из лоскутиков, Максим палил из пистолета по коровам, а я держал на коленях заветную коробку, как шкатулку с драгоценностями. Раз сто я прочитал, словно волшебное заклинание: «Бронепалубный крейсер Варяг 1-го ранга 1-й Тихоокеанской эскадры ВМФ России в 1901–1904 гг. Участник знаменитого боя у Чемульпо (1904).»
Мы приехали поздно. В фары дядиной тарахтелки стукались мотыльки. Окошки в домах светились теплым желтоватым светом. Светляки заискрились в поле.
— Деда! — я бросился через сени в комнату с печкой.
— Чего кричишь? — Дед принял из моих рук драгоценную коробку. — Ух, ты! Ешки-матрешки! — Лицо его просияло. Он погладил ладонью седую бороду. — Похож.
— Давай склеим! — предложил я.
— Давай! — тут же согласился он.
Мы втроем — я, Максим и дед — долго провозились за столом. Наконец в круге света старой настольной лампы гордо стоял на подставке четырехтрубный броненосный крейсер. Рядом валялся и пустой бутылек из-под клея. Мы сидели, не смея дышать, и взирали на чудо, которое только что сотворили. Вошла бабушка с ведром молока и недовольно окликнула деда:
— Эх, малец старый, все в игрульки пучишься. Иди овечек загони.
— Погодь, мать, — отмахнулся дед. — Видишь — тут дело какое важное. Загони сама.
— Загнала бы, так Ерофеич только тебя слушается.
Ерофеичем кликали старого гордого козла. Он никого не боялся, кроме деда, а охранял овец не хуже собаки.
— Я сейчас. — Дед нехотя поднялся из-за стола, не отрывая взгляда от «Варяга». — Сейчас вернусь. Мы к нему на мачту «Андрея» приладим…
…Я сидел на мягком диване. Новый костюмчик, купленный на вырост, был широк в плечах. За спиной блестящий кожаный ранец, набитый яркими книжками и тетрадками. В руках букет из огромных белых астр. Справа отец в парадной форме. Офицерам, чьи дети идут в школу, разрешалось первого сентября надевать парадный китель. Слева мама, вся сияющая, с красивой прической, на шее — нитка крупных искусственных жемчужин. Напротив, за столом, обложившись пухлыми журналами, восседала завуч теперь моей школы, строгая Вера Федоровна в черном костюме без всяких излишеств и в белоснежной накрахмаленной блузе. «Вера Федоровна из наших», — сказал про нее отец. Ее муж служил на подлодке командиром, а сын уже примерил погоны курсанта мореходки.
Вера Федоровна писала в моем «личном деле», комментируя вслух:
— Отец: офицер ВМФ.
— Так, точно, — подтвердил папа.
— Мать: медицинский работник. Место работы: флотский экипаж.
— Да, да, — кивнула мама, — экипаж.
— Чудесная семья! И сын должен достойно учиться, — подвела она итог. — Проходите в свой класс, познакомьтесь с классным руководителем. Все, спасибо.
Родители встали, но я продолжал сидеть.
— Слава, я все записала, — вежливо улыбнулась Вера Федоровна.
— Нет, не все! — упрямо ответил я.
— Вячеслав! — попыталась одернуть меня мама
Но Вера Федоровна мягко спросила:
— Что еще?
— Мой дед служил на «Варяге», — выложил я.
— На «Варяге»! — брови завуча удивленно взметнулись вверх.
— Да, да, — кивнула мама. — …Матросом.
— Канониром кормового плутонга, — добавил я.
— Хорошо. Я так и запишу. — Она, действительно, записала в моем личном деле: «Дед: служил на «Варяге». И добавила: — Тогда ты должен учиться лучше всех. Внук героя должен вырасти достойным человеком.
Я это всегда помнил.
…А потом… Дед ушел… Мы приехали во второй раз в деревню осенью. Отец, тогда уже служивший при штабе, заехал за мной в Нахимовское училище на новенькой «Волге».
Погода стояла какая-то неправильная. Солнце светило ярче, чем летом. Березовые рощи стыдливо желтели и осыпались. В черных полях возвышались рыжие скирды соломы. Птицы заливисто пели…
Деда хоронили просто, по-деревенски. На двух скамьях во дворе стоял деревянный гроб, обтянутый дешевым кумачом. Вокруг сидели старушки со скорбными лицами. За их спинами стояли хмурые мужички, содрав с себя кепки, мяли их в руках. Я подошел к гробу. Дед!.. Он как будто спит. Глаза закрыты усталыми веками. Белесые ресницы плотно сомкнуты. Седая борода закрывает шею. Нос слегка заострился. Ежик седых волос… и безмятежный лоб в бороздках морщин. Он спит.
Мама попыталась меня оттащить, но я отдернул упрямо руку и продолжал стоять возле деда. Солнце освещало его спокойное лицо. В саду с шуршанием срывались яблоки и гулко стукались о землю. Бабушка вся как-то сжалась, постарела. Она сидела среди старушек в черном платке, все причитала, разводя руками:
— Уснул он вечером. Я утром его бужу: корову надо выгонять… а он не дышит.
Пришел старенький поп в длинной рясе. Он всунул в мозолистые руки деда, сложенные на груди, толстую свечу и зажег ее. Сам принялся отпевать раба божьего фальшивым басом, размахивая кадилом. Свечка роняла слезы на холодные руки деда. Подошла мама и протянула мне черную ленточку с золотыми стертыми буквами. Я подсунула под широкую ладонь деда ленточку. Он ее так долго хранил. Пусть она будет с ним.
Ольга хныкала. Максим хлюпал носом. Дядя Семен просто рыдал и не мог остановиться. Мама плакала, тетя Даша плакала. А я стоял с сухими глазами и не понимал: разве можно плакать, когда умирает герой?
Спи, дед! Герои не умирают. Ты всегда будешь жить в моей памяти, в моем сердце!
…Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы Русского флага,
Лишь волны морские прославят одни
Геройскую гибель «Варяга»!